Моя любовь и другие животные Индии

Ирина Васильева, 2021

Что будет, если женщина, очарованная идеалами хипповской юности, замученная постсоветской нищетой, не умеющая строить отношения с мужчинами, захочет «немного денег и отдохнуть когда-нибудь, ну и чтобы близкие были счастливы» – и отправится челноком в Индию? В ироническом травелоге-эпистолярии Ирины Васильевой история безответной любви к далекому (а на самом деле – близкому) человеку накладывается на классическое паломничество европейца в страну Востока. Склонная к авантюризму героиня Васильевой окунается в самую гущу опасных районов Дели, Мумбаи и других городов, которые описываются без иллюзий и прикрас, и в итоге обнаруживает себя хозяйкой этнического магазина и женой кришнаита. Стремясь открыть terra incognita, она постепенно обретает новый способ существования, который коренным образом меняет ее идентичность и опыт социальной и духовной жизни. Ирина Васильева – искусствовед, специалист по индийскому искусству, профессиональный гид по Индии.

ПИСЬМО № 4

ПОЕЗД

Но в том еще беда, и, видно, неспроста,

Что не годятся мне другие поезда.

Мне нужен только тот, что мною был обжит.

Юрий Левитанский

Привет! Да, опять я!

И ни логики, ни упорядоченного пристойного повествования. Бардак и хаос. Как же я сумела добраться до бенгальской Навадвипы для беседы с Говиндой Махараджем?

Конечно, поездом! «Прекрасным» индийским вагоном слипер класса. Русские кришнаиты и туристы с подобным способом езды знакомы редко. Они передвигаются организованными группами. Ходят гуськом за оплаченным предводителем. На обритых бледных головах косичка, в руках четки. Они боятся страну своих грез, поэтому летают самолетами, заказывают такси, а в поезде берут купе с кондиционером. Это дорого и все равно некомфортно: купе отделены от общего коридора символически — занавеской, а в немытом туалете — тараканы и дерьмо.

Слипер — аналог плацкарта, но полки располагаются в три ряда и еще две сбоку. Если пассажир, оказавшийся в нем впервые, наивно полагает, что, уплатив за билет, он может, как сибарит, занимать полку, вальяжно растянувшись во всю длину, то он жестоко ошибается. Лежать одиноко он сможет по местным правилам только ночью и пару часов во время полуденного сна, а остальное время на его полке будут сидеть люди с входными билетами. Им до своей станции ехать-то всего ничего — часа четыре-пять. И путешественник вынужден будет потесниться! Там, где на лавке сядут три европейца, легко помещаются восемь индусов! Сама считала. Детям билетов не покупают. И в голову такая глупость не приходит. А детей в семьях бывает до пятнадцати, что многократно увеличивает плотно спрессованную человеческую массу в индийском поезде. Мелюзга кричит, копошится, бесцеремонно лазит по чужим рукам и ногам к туалетам по мере возникновения надобностей и обратно. Но детей одергивать в Индии не принято, и гвалт стоит оглушительный. Обнадеживает, что туалетов четыре на каждый вагон.

Однако полку, вагон и поезд надо сначала найти. В крупных городах на огромных вокзалах платформы исчисляются десятками. Надо еще переходы над рельсами обнаружить, а у тебя сумка с вещами. Механический голос, пробиваясь сквозь шум и треск, объявляет о прибытии поездов. Невозможно разобрать, на каком из языков (хинди или английский?), прозвучало объявление.

У поездов иногда не разобрать номеров на хинди, а поэтичные имена только затрудняют попытки идентификации своего поезда. Зато как звучит: «Великая Ганга», «Прекрасная Лакшми», «Королева Кангры» или «Быстроходный господь Джаганнат». Тойтрейн в Дарджилинге с именем «Беби пуля». Есть даже поезд с устрашающим названием «Шахид-экспресс»! Он курсирует из Дели на север, в Горакпур, и оправдывает свое имя. Ездить на «Шахид-экспрессе» могут только склонные к риску здоровьем люди, так как воды и еды именно в этом поезде не оказалось, а опаздывал он в общей сложности на сутки. Народу там было — яблоку негде упасть! В три раза больше, чем обычно.

***

На вокзале если спросить первого встречного, то вежливый прохожий, как Сусанин, запросто отправит тебя в противоположную сторону. Не со зла, а исключительно из любопытства, из желания пообщаться с заморской «зверушкой». Долго добрый человек будет заверять, что тебе надо туда, — он точно знает. А жесты! Они больше похожи на магические пассы, чем на простое руководство к действию: направо-налево.

Опросить надо не меньше пяти человек, желательно ходивших в школу или государственных служащих в форме. А если хотя бы три ответа сойдутся, то, может быть, и поезд обнаружится, а может быть, и нет.

Есть способ проще. Надо найти кули. Мужчин-носильщиков легко узнать по красным тряпкам на голове или шее и по алюминиевой бляхе с трехзначным номером на предплечье — это личный бейдж. Сторговаться, показать билет — и худой, но крепкий и жилистый кули, свернув красный валик на голове, мощным движением помещает — сумку, рюкзак, сундук, чемодан — в общем, все из багажа, что у пассажира найдется, на натруженную макушку. Носильщик с грузом уверенно, как буксир волну, разрезает толпу. Главное — двигаться быстро и не потерять своего Вергилия.

Кули родился и живет на вокзале, профессию получил в наследство от отца, никогда не ходил в школу. Не умеет читать, но загадочные знаки на билете расшифровывает мгновенно. Вокзальный человек обязательно найдет любой поезд и вагон, где рядом с дверью уже будет криво приклеена бумажка с фамилиями пассажиров, купивших билет. И я смогу найти свою, написанную с ошибками фамилию. Он пристроит багаж под лавкой и возьмет у меня заработанные пятьдесят рупий. Носильщики с семьями живут в лачугах в узкой замусоренной полосе отчуждения около железнодорожного полотна. Они гордятся работой на государственном вокзале, боятся ее потерять и никогда не воруют. Правда, дорожают услуги кули каждый год.

На вокзал Нью-Дели, когда я уезжала в Бенгалию, меня проводила Дженни. Желая помочь неопытному человеку, она показала мне кули. Носильщик (за мелкую денежку) доступно поведал, что поезд опаздывает на четыре часа, но мне надо быть на первой платформе и именно у четвертого столба, так как мой вагон остановится напротив. Кули знает точно. Через несколько минут информацию об изменении в расписании подтвердил гнусавый голос, раздавшийся из репродукторов по всему вокзалу.

— Ирина, давай вернемся в отель. Что ты будешь делать так долго? Сидеть одна? До «Релакса» идти всего двадцать минут. Чаю попьем, — уговаривала заботливая Евгения. Но внутренний голос шептал мне, что этого делать не стоит, и я отказалась.

Попрощавшись, я села на сумку на асфальте перрона под неумолчный гул и гомон, наблюдая за многочисленными типажами в невообразимых одеждах. Потекли неторопливые минуты. Время на Востоке не ценность: впереди вечность. Рядом вьются любопытные дети и впиваются в меня широко распахнутыми глазами. Появляется мать, и они наконец уходят. На скамейке слева две пары ног в браслетах с бубенчиками. Спящая женщина и такая же бубенчатая малышка. Они периодически поднимают головы. Поодаль мужчина в очках распахнул свежую газету. Остро ощущаешь одиночество в шумной толпе.

В Индии двадцать девять штатов, и это далеко не все: есть еще шесть территорий с отдельными статусами. А столица Дели с городами-спутниками и обширными пригородами даже выделена в национальную столичную территорию. Разумно — Москва у нас тоже будто и не Россия. В Советском Союзе республик было всего пятнадцать. Житель Грузии не похож на эстонца, а усатый житель песчаных пустынь Раджастана не напоминает уроженца заводей штата Керала. И оттенок кожи другой, и форма носа. Носы в разных национальностях и племенах попадаются любые: от изящных греческих до почти африканских — широких. Дамы из Карнатаки увешаны тяжелыми украшениями из меди и серебра: на лбу, носу, шее, ушах, запястьях, щиколотках. Во лбу горят бинди, глаза подведены черным. При каждом шаге звякают бубенцы, нашитые на одежду, как будто шагает рыцарь в доспехах. Одежда в разных штатах непохожая, а сари — казалось бы, просто шестиметровая ткань — принято носить по-разному. Казалось, тут собрались все народности, населяющие страну.

Некоторые женщины на вокзале скрывают лица расшитым краем сари, придерживая полупрозрачную ткань за кромку крепко сжатыми зубами, а другие смотрят прямо тебе в глаза и хихикают, не пряча лица. Одна красавица смеется так, что на запястьях и лодыжках звенят браслеты. Почему им кажется, что я, в джинсах и майке, выгляжу нелепо?

По одежде легко определить семью мусульман: бородатые мужчины в длинных рубахах и белых шапочках на макушке, женщины в черных, закрытых до пят одеждах — хиджаб — лица закрыты; девушки в джинсах и блузках, лица тоже закрыты, но не чадрой, а завязанным вокруг головы ярким шелковым платком. Малышки одеты в цветные пышные платьица. Чем беднее семья, тем больше нищие матери хотят одеть дочек принцессами. Сплошные кружева и бантики. И лица у девочек открыты, и руки, и ноги, а вырастут — и никто, кроме мужа, не увидит ни лица, ни фигуры.

Рядом расположилась внушающая невольное уважение компания. Мужчины со смолянисто-черными бородами в кокетливых тюрбанах с лихо закрученными усами — это сикхи. У белозубых парней на поясе большие кинжалы, похожие на кривые сабли. Главный старик, с широкой бородой, весь в синем, с отточенными стальными метательными кольцами в складках огромного синего тюрбана. Очевидно, он из особого воинского подразделения. А у мальчиков и подростков вместо тюрбанов волосы надо лбом скручивают в пучок и закрепляют платком сверху — получаются смешные гульки. Даже у некоторых немолодых женщин были кинжалы, и строгие престарелые дамы явно умели пользоваться холодным оружием. Мужчины и женщины сикхи выделяются в любой толпе высоким ростом и великолепной осанкой — сказывается боевая подготовка при обряде посвящения в воинскую общину. Суровые ребята. С сикхами шутки плохи. С XV века кланы сикхов воюют за освобождение Матери Индии от мусульман, а на вокзале все равны, и исторически-идеологические враги располагаются рядом.

Вокзал похож на муравейник. Люди стояли, ходили, тащили огромные тюки, спали, накрыв головы шалями и свернувшись калачиком на асфальте. Многие откровенно пялились на меня. Дети застывали, тараща глаза. Судя по всему, они видели иностранку впервые. Доверчивая открытость — норма, но тяжело, когда изо дня в день разглядывают лично тебя.

Семьи с юга Индии непринужденно сидели тесными кружками на бетоне перрона вокруг металлических складывающихся посудин и ели, ловко доставая пальцами пряное пахучее варево на банановые листья вместо тарелок. После еды использованные листья летели вместе с мусором на рельсы. Народ не умел пользоваться урнами. Попадались они редко.

Высокий индус лет пятидесяти встречал у подошедшего поезда крошечную скрюченную старушку в сари. Он склонился перед ней в поклоне, дотронулся до ее стоптанных сандалий пальцами правой руки и, разгибая спину, той же рукой провел по своим волосам. Ага, догадалась я: пронам — он «взял прах от ее ног». Это жест глубокого уважения в Индии. Значит, старушка — его мать.

Внезапно настал вечер. Здание вокзала чернело в сумерках, и мягкие тени скрадывали силуэты людей в стороне от кругов желтого света, падающего от фонарных столбов. Привыкнув к освещению, я увидела на шпалах движение темных пятен. Молодой мужчина с полуголым трехлетним ребенком на руках отделился от группы едоков и спустился на рельсы. Под мышкой он держал пластиковую бутылку с водой. Пятна шевелились. Мужчина держал девочку на весу, пока ребенок оправлялся по-большому. Потом ловко подмыл ее водой из бутылки, вытер краем шарфа и залез обратно на невысокую платформу. Одно из пятен приблизилось к оставшейся на земле кучке, и я разглядела крысу. Неторопливую крысу с глазами старика. В паре метров от платформы, заполненной людьми, были сотни и тысячи грызунов. Днем они прятались в норах, вырытых в земле между многочисленными железнодорожными путями, а ночью свободно разгуливали, освобождая рельсы от мусора, объедков и других отходов человеческой жизнедеятельности. Крысы вели себя спокойно, ну а люди были полностью безмятежны и не обращали на переносчиков опасных заболеваний внимания.

Живи и дай жить другому существу.

Вокзал Нью-Дели!

Внутренний голос не подвел. Поезд прибыл через три с половиной часа и отправился в путь через десять минут. Никого не ожидая. Хороша бы я была, если бы доверилась объявлению!

Толпа с мешками, сундуками, узлами, младенцами и чемоданами нахлынула как цунами. В тесноте и давке, с сумкой наперевес, я протиснулась в вагон. Для меня, когда-то советского человека, бравшего приступом колхозный автобус деревни Кибирево, ничего особенного в плотной толчее не было, а у редких европейцев на обескураженных лицах читался шок.

В окнах поезда были решетки, чтобы люди не залезали в окна занимать места. И чтобы дети не выпали на ходу. Рамы со стеклами подняты, и под потолком в каждом отсеке работали на полную мощность, гоняя лопастями пыль, три вентилятора в металлических клетках, защищающих человеческие конечности от травм. Имеющие дорогую обувь — кожаные туфли или модные кроссовки — перед сном ставили ее на вентиляторы, чтобы внизу обувь не украли.

Все старались как можно тщательней оплести багаж специальными цепями и закрепить покрепче к металлическим конструкциям полок навесными замками. Я присмотрелась к приспособлениям, отличающим опытного путешественника от новичка, сидя на платформе, и купила замок и дорожную цепь у разносчика, не столько для безопасности багажа (ценностей не было), сколько для маскировки.

Я была новичком, и мне везло. В постукивающем по шпалам вагоне было не так уж и тесно — по индийским меркам. Проводник полагался всего один на десяток вагонов. Принадлежность к «серьезной» должности на государственной дороге обозначали плотно застегнутый, несмотря на жару, шерстяной пиджак, галстук и папка со списком пассажиров в руке. Он сверил билет, а я поинтересовалась: «Когда мы будем в Калькутте?» Проводник поднял на меня тяжелые веки смертельно усталых глаз и ничего не ответил. Чтобы не уснуть, он жевал пан с бетелем, ловко сплевывал красную слюну в окно и не улавливал связи действительности с расписанием. За два дня пути я его больше не видела.

Соседками оказались четыре католические монахини. Стиль одеяний — Европа, XIX век. Закрытые темные платья с длинными рукавами из плотной ткани — чистые, накрахмаленные и тщательно выглаженные. Волосы прикрыты серыми полотняными косынками. Белый кант сиял как снег на фоне темной кожи грубоватых лиц.

Запас английских слов у немолодых христовых невест был невелик. У меня знаний не было вовсе. Лингвистический парадокс: чем хуже по-английски говорили собеседники, тем лучше я их понимала.

Старшая монашка, тепло улыбнувшись, вежливо интересовалась, куда я еду, спросила о вероисповедании, о семье, о том, люблю ли я Иисуса…

— Which country? — прозвучал традиционный вопрос из уст младшей. Тихо сияли ее иконописные черные глаза. Меня так сотни раз спрашивали в Дели.

— Russia. — Ответ я уже заучила наизусть.

По выражению лица я поняла, что слово ей ничего не говорит.

— Soviet Union. — Я выдала другую версию. Но общее искреннее недоумение не рассеялось. Женщины задумчиво переглядывались друг с другом и по-прежнему с любопытством смотрели на меня. Они ожидали объяснений.

— Moscow. — Попытка номер три тоже оказалась безуспешной.

Я смотрела на темнокожие широкие лица, и меня осенило, что в монастырь они попали в детстве, и, скорее всего, из‐за голода или неурожая, а может быть, их родители погибли. Довелось прочитать: спасением сирот всю жизнь занималась святая Тереза Калькуттская. Светское образование, верно, закончилось в третьем классе. Научились чтению Евангелия, основам гигиены и петь церковные гимны и — хватит, что еще нужно в монастыре?

Пытаясь мне помочь, женщины называли знакомые им страны: England, China. На листочке бумаги я схематично нарисовала Англию, Россию, Индию и Китай.

— Надо же, между Англией и Китаем, а мы не знали. Наверное, очень маленькая страна, — на корявом английском, осваивая новую географическую информацию, сообщили мне добрые монахини.

Да уж… Принять как данность, что в Индии тысячи, а может быть, и миллионы людей не подозревают о существовании моей Родины, трудно. Мы, русские, с великодержавными замашками, революциями, семидесятилетним «совком», пропагандой дружбы народов, — мы неизвестны и неинтересны огромному количеству малограмотных и безграмотных людей, и если вдруг завтра Россия провалится в тартарары, то здесь многие ничего и не заметят.

Понять можно, принять трудно. Оказывается, и я далеко не убежала, тоже ношу в себе русофильство. От вопросов мироустройства, богоизбранности, «тварь ли я дрожащая или право имею?» до якобы особой духовности русских. И вдруг узнать, что наши мудреные заморочки — пустое белое пятно между понятными для простых индусов странами — Англией и Китаем.

МЫ ИХ НЕ ИНТЕРЕСУЕМ. СОВСЕМ.

Индия замкнута на себе. Англию знают — ведь невозможно стереть из народной памяти, что англичане правили здесь двести лет и эту железную дорогу (как и почти все хорошие дороги) построили они. А Китай, расширяясь, потихоньку откусывает немалые куски территорий, которые не способна контролировать государственная власть страны.

Утро вечера мудренее. Качаются головы на телах, сидящих и стоящих. Чужой непонятный говор. Запотевшее стекло. За ним темнеют черные зубцы пальм, стрелочник с флажками: зеленым и красным; мимо проносится домашний желтый свет придорожного каменного сарая. Шум в вагоне постепенно затихает. Среднестатистические индийцы встают до рассвета, чтобы успеть переделать основную часть тяжелой работы до наступления жары. В полуденные часы впадают в послеобеденное оцепенение. И в поезде народ ложился спать рано. Свет потух. Худенькие пассажиры помещались по двое и даже по трое на лавках. Женщины во сне обнимали детей. Постельного белья не наблюдалось. Мужчины, которым мест не хватило, расторопно расстелив газеты на полу, тут и там укладывались на ночь ровными кулечками. Как бы не наступить в темноте на людей! Спрятав кроссовки под голову, завернувшись в шаль, как в покрывало, по примеру попутчиков, я устроилась на лавке — спать.

На рассвете меня разбудили вопли, способные поднять мертвого из могилы.

В поездах нет вагона-ресторана, а есть вагон-кухня, и с раннего утра подростки в форме разносят чай и кофе в огромных термосах. Чем громче вопят разносчики, чем больше пассажиров поднимут голосистые кухонные мальчишки, тем лучше они выполняют работу. Стараются! Я заглядывала в окна поезда во время десятиминутных остановок и видела, что спят бои там же, в вагоне-кухне, на полу, на кочанах капусты или мешках с картошкой.

— Чай, чай, чаиииииииииий! — пронзительно кричит худосочный пацан, протаскивая по рукам и ногам пассажиров термос почти с себя ростом. Напиток сохраняет температуру кипения: внутри термоса находятся раскаленные угли.

— Коффи, коффи, кофиииииииий! — горловыми переливами надрывается другой разносчик.

— Гарам масала чай! Гарам масала чай! Гарам масала чай! — соловьем заливается третий. Гарам — жгучий, горячий на хинди, а масала — смесь специй.

– Пани-ватер! Пани-ватер! Пани-ватер! — идет на смену продавец пани — воды. Фильтрованная вода продается в пластиковых бутылках. Бесплатно воду можно набрать на станциях в кранах во время остановки, но мне такую воду пить смерти подобно — в ней могут быть кишечные палочки или амебы.

И пошли вереницей коробейники — чем дальше, тем больше. Газеты, журналы, чипсы с перцем, кульки с арахисом, корзины с плодами бледно-зеленой гуавы и гроздьями мелкого сладкого винограда на головах, огромный фиолетовый инжир, продающийся поштучно, свистелки-пищалки, игрушки для детей… Как и у нас, в поездах люди любят есть. Как будто месяц постились. Пассажиры дружно доставали из сумок снедь. В отличие от русских поездов пластиковые и глиняные стаканчики из-под чая, объедки и рваные упаковки непринужденно летели в открытые окна и на пол.

Под вечер в вагон вполз шудра, или неприкасаемый, десяти–двенадцати лет. Ой, извините, неполиткорректно выразилась, слово «шудра» запретил Махатма Ганди. Назовем его далит (то есть «угнетенный» — так их называл Амбекадр, борец за права неприкасаемых) или хариджан (божий человек) — так именуют людей из низших каст в конституции. Грязный оборванный мальчик, сложившись, как цыпленок табака, полз на сбитых заскорузлых коленях по вагону. Он елозил тряпкой под ногами пассажиров по грязному полу и собирал накопившийся мусор и объедки голыми руками. Жуткий взгляд черных диких глаз, казалось, прожигал. Я дала уборщику печенье и мелочь.

Следом за продавцами фруктов и закусок шли и беспрерывно ныли нищие калеки с экзотическими струнными инструментами в руках. Длинноволосый слепой поет унылую песню, настойчиво стуча палкой по полу. Ему уже уступили место. Сняв темные очки, он открывает бельма. Маленькая акробатка в рваных шароварах делает сальто в проходе. Сколько же ей лет? Четыре или шесть? Она такая худенькая и гибкая, что, легко сложившись пополам, пролезает попой вверх в обруч и вытаскивает его из-под босых грязных крошечных ступней. Возраст невозможно определить. Всклокоченный мальчик постарше поет и отбивает на барабане — табла — ритм ее прыжков. Барабанщик заглядывает мне в лицо, видит иностранку и просит монету за трехминутное выступление сестры.

Поезд меж тем все шел и шел вперед. Иногда он полз как черепаха, останавливаясь на равнине у каждого полустанка, то мчался на всех парах, отчаянно мотаясь и гремя на стыках. С грохотом мимо пролетает электричка, набитая черными и шоколадными телами, торчащими из окон и дверей плотной массой. В открытых окнах и распахнутых дверях мимо проносятся то выгоревшие, то свежевспаханные поля. Мчится полутемный вагон в бездне белого, ослепительного зноя. Я успеваю увидеть, как крестьянин в чалме с парой буйволов обрабатывает поле деревянным оралом, которому место в археологическом музее.

Полям не было конца и края. Рощи, деревни, бедные городки мелькали вдоль дороги. Тянулись неизвестные реки, над которыми поезд пробегал по железнодорожным мостам, наполняющим уши внезапным грохотом. Но лесов было мало, а непроходимых джунглей не было совсем.

На верхней лавке мусульманин в шапочке, с окрашенной хной оранжевой бородой, расстелил коврик на лавке и сосредоточенно совершал намаз. Коричневое лицо с глубокими морщинами и печальными глазами. Снежно-белая длинная рубаха.

Целый день я пила чай и кофе, неотличимые друг от друга по цвету и вкусу, пытаясь в процессе дегустации определить напитки хотя бы по запаху. У меня было печенье и бананы.

Второй день в пути — к вечеру захотелось хоть чего-нибудь другого. Не риса, а вкусной (привычной) еды. Разносчики носили пакоры из стручков зеленого острого перца чили, зажаренных в кляре до черно-коричневого цвета.

Изыски местной кулинарии аппетита не вызывали. И вдруг мне померещился запах нарезанных овощей! Салат! Конечно, это было совсем не то, но очень захотелось.

Не то слово, что не то. На поясе у очередного разносчика была привязана корзина. В ней уже были приготовлены ингредиенты салатика: нарезанный ломтями репчатый лук, моченый горох, ломтики еле розовых помидоров и половинки лайма. В отдельных кулечках были приправы: соль обычная, соль черная (с запахом сероводорода), перец красный молотый, зеленые перчики чили. Не успев подумать о вкусе и гигиене приготовления блюда, я уже протянула в коричневую грубую руку десять рупий. Алгоритм подачи кушанья был у разносчика отработан на диво. Заученными движениями он положил себе на ладонь квадратик газеты, нарезанной заранее, щедро кинул горсть лука, присыпал горохом и положил всего один ломтик помидора. Увидев изумление на моем лице, смекнул и щедро добавил еще два бледных кусочка томата, от души сыпанул перца и соли, хорошо, что обычной, — от черной вонючей удалось отбиться, мимикой продемонстрировав отвращение. Потом он украсил получившуюся горку стручком чили, выдавил сверху сок из лайма, накрыл горку другим кусочком газеты, тряхнул двумя руками — перемешал — и подал мне. Его довольное лицо светилось широкой улыбкой.

Не поверите, но я все съела. Главное — своевременно заливать пожар во рту водой. Почему я могла это есть? Сам собой включился механизм внедрения в чужую культуру, и я принимала все. Вагон следил за моими манипуляциями с салатом, и попутчики ободряюще улыбались. Чужие физиономии расплывались от радости за меня.

В острой пище нет ничего страшного. Наоборот, польза: мне кажется, что первая порция перца убила в желудке микробов и подготовила почву к принятию местной флоры и фауны.

Большинство в стране — вегетарианцы. Мусульмане едят куриное мясо и баранину, рыбу повсеместно ест каста рыбаков, христиане из Гоа и Кералы позволяют себе добавить в рацион свинину и козлятину, тибетские эмигранты кладут в лапшу мясо рабочего буйвола, люди из горных племен способны употреблять в пищу даже жареных крыс и ящериц — говядину не ест никто. Грех поедания коровы или теленка приравнен к греху людоедства и чрезвычайно редок. Большинство людей едят руками. Столовых приборов нет в крестьянских домах и лачугах ремесленников тоже, но и состоятельные люди едят руками. Им нравится. Привыкли с детства. Попутчики уверяли, что пальцы, осязая каждое зернышко риса и структуру соуса из гороха и моркови, воспринимают прелесть пищи раньше языка. Надо лишь тщательно помыть руки перед едой и, конечно, после. Монахини, несмотря на христианское воспитание, тоже ели руками, и, в отличие от меня, у них получалось изысканно. Пальцы правой руки, сложенные ковшиком, касались пищи с уважением к каждому кусочку и доносили до рта, ничего не уронив. Дамы объясняли мне, что есть можно только правой рукой, так как левая является «нечистой» — ею моют определенные части тела после посещения туалета.

По мере приближения к югу нарастала жара. Воздух в вагоне сгущался, несмотря на бесперебойно работающие вентиляторы. Духота ощущалась особенно сильно, если поезд замедлял ход. А когда он остановился и ни с того ни с сего простоял в поле среди белых хлопковых коробочек пару часов, то вагон превратился в раскаленную тюрьму из металла.

Люди были счастливы, когда он наконец-то снова тронулся в путь. Одинаково счастливы, невзирая на цвет кожи и разницу в кастах.

Пассажиры, удостоверившись, что и я человек — ем так же, — наперебой угощали меня жареным арахисом и испеченными в дорогу лепешками. Дружелюбно-любопытные соседки интересовались: одинока ли, не хочу ли я выйти замуж за индуиста или, наоборот, может быть, мне нравятся мусульмане… Мужчины смотрели на меня во все глаза, но вопросов не задавали.

Женщины, всплескивая руками, приговаривали «Ач-ча!», что значит «хорошо» на хинди. Они радовались, что у меня есть сын: браслеты из цветного стекла звенели на тонких запястьях при каждом их движении. По кулону и браслетам можно узнать, кто перед тобой: еще не просватанная девушка или замужняя дама. Символ супружества — колье мангала сутра — состоит из бусин черного и золотого цвета, так как в любом браке бывают не только праздники, но и черные дни. Цветовая гамма и количество браслетов определяют, сколько лет замужем хозяйка украшений. Браслеты светлого стекла подчеркивали изящество смуглых рук. Носить браслеты на руках и ногах и кольца на пальцах ног необходимо симметрично. Иметь их нужно в двух экземплярах, так как отсутствие одного будет восприниматься мужчинами как флирт. Ах вот почему девушки и женщины на вокзале смеялись надо мной! Срочно снять и убрать подальше украшения, пока не куплю двойной комплект.

Туземные дамы откровенно огорчались, узнав, что ребенок у белой леди один и вырос. Они сажали мне на колени детей: ведь у мадам нет маленького, так пусть позабавится хотя бы с чужими беби. Тоскливо и одиноко быть без семьи и детей в чужой стране, считали женщины и развлекали, как могли, меня вопросами. Их было много, но мои ответы приводили в замешательство.

— В твоей стране есть коровы?

— Да, в деревнях.

— А в городах почему нет коров?

— Нет места.

— А на улице? Коровы не ходят по улицам в городах?

— Нет.

— Странно. А слоны есть?

— Нет слонов. Только в зоопарке.

— Как же вы без слонов?

— Не знаю. — Действительно, как мы обходимся без слонов?

Я в упор разглядывала на редкость правильные (арийские?) черты и ясные зеленые глаза одной из попутчиц, и она, смутившись, классическим индийским жестом прикрыла лицо красной вышитой шалью, спадавшей с головы.

У юной, похожей на девочку-подростка, мамы необычайно самодовольный вид. Небесно-голубое сари с вытканным узором из серебряных звезд. Черная коса в руку толщиной ниже пояса. Ровный пробор в волосах прокрашен красным. Синдур — знак замужней женщины. Она полгода назад родила первенца. Жену, родившую сына, в семьях ценят очень высоко, ведь мальчику, повзрослев, предстоит содержать родителей и заботиться о сестрах. Она ехала в сопровождении свекра и свекрови через страну показать малыша родственникам. Откормленный мальчик был одет в нарядный костюм. На пухлых ножках крошечные браслеты. Мать, гордая здоровьем и красотой ребенка, протянула его мне. Крепыш был с накрашенными глазами и бровями. В Индии глаза красят черным карандашом каджуал не только женщины, но иногда, по праздникам, и бравые усатые мужчины. Детей, избалованных любимцев всей семьи, приукрашивают еще чаще.

Он смеялся, сидя на моих коленях, когда я загибала его коричневые пальчики с розовыми ноготками внутрь к бледной ладошке и приговаривала считалку, которую давным-давно читала сыну:

Сорока-воровка кашу варила, деток кормила, этому дала, этому дала, а этому не дала.

Блестя темными глазами, мальчик заливался хохотом и утыкался лицом мне в шею.

Под длинными обведенными ресницами, на пухлой щечке у ребенка нарисовано большое черное пятно, похожее на уродливую родинку. Я показала пальцем и спросила: «Why?»¹ Молоденькая мать переглянулась с солидной свекровью и прошептала: «Black magic! From bad people»².

Ага, от сглаза. Все матери боятся за жизнь и здоровье детей.

За дружелюбными расспросами время летело так же незаметно, как и бесконечная дорога за окном.

Много раз я возвращалась в Индию. Где я только не была, в какие только ситуации не попадала… За десять лет я проехала и прошла тысячи километров неподходящими для «белой леди» и «сахибов», нехожеными тропами.

«Дорога длиною в десять тысяч ли начинается с одного шага».

Мой первый поезд бежал вперед, туда, где меня ожидали Калькутта и великая Ганга! До встречи!

P. S. В Калькутту поезд опаздывал часов на шесть. Душный чернильный вечер. Раскалывалась голова. Я взяла кули, хотя сумка легкая, но не было сил разыскивать выход с вокзала и метро.

Да-да, в Калькутте есть метро, построенное еще в семидесятых с помощью советских специалистов. Мне надо было добраться в район станции «Дум-Дум-парк». Недалеко находится Чатайнья Сарасват мадх, куда я и направлялась.

Но кули привел меня на стоянку такси. Не спрашивая, погрузил и сумку, и мою больную тушку на заднее сиденье машины. Рядом с шофером сидел еще кто-то. В Москве я не сажусь в машины, где больше одного мужчины, но сейчас я смогла только протянуть бумажку с адресом и выпала в осадок. Оказывается, это местная мера безопасности: в крупных городах участились ограбления таксистов, и в желтых «амбассадорах» сидели по двое. Шофер рулил и отчаянно сигналил на забитых транспортом перекрестках, а его сосед, развернувшись ко мне, пытался пообщаться.

Я тихо стонала на русском: «Умираю, мигрень, голова болит. Анальгин есть?» Машину остановили у аптеки. Через минуту, разодрав опухшие от боли веки, я узрела перед собой на широкой темной ладони одну таблетку. Оказывается, здесь продают таблетки поштучно.

— Пятнадцать минут — и все пройдет, — говорил мне мужик, и, не зная языка, жуя таблетку, я его понимала. И правда, я еще не доехала до мадха, как заново родилась. Крупные фармакологические концерны из Европы располагают производства по всей Индии. В свободной продаже даже трамадол.

Меня встретили, удивились незнанию английского. Взяли за руку, отвели поздороваться с Говиндой Махараджем, вручили ключ, накормили и поселили.

***

Кала — все разрушающее время, и смерть, развязывающая узлы противоречий. Кали — черная как ночь. Владычица мира. Кажется, что черноту ночи можно потрогать руками, — вязкая тьма засасывает тебя и вот-вот поглотит. Знойная ночная Калькутта обнимает гостя, как полнотелая, пышущая страстным влажным жаром красавица. Нет сил сопротивляться. И, засыпая, ты тонешь, как в болоте, в липких объятиях ночи.

Калката — так говорят в Индии, переводится как жилище, местожительство самого сильного божества — богини Кали. Историй появления на свет черной Кали, как бывает в индуизме, — множество, но мне близка та, в которой прекрасная воительница рождена на поле боя.

Однажды разразилась грандиозная битва между силами добра и зла. И длилась она не одну вечность, потому что эти силы равны. И утомленные светлые боги каждое утро, как на работу, выходили на поле боя с асурами и ракшасами — демонами. За ночь заживали раны, отрастали отрубленные руки-ноги.

Им скоро надоело. И темным тоже, но никто не сдавался. Главная индийская святая троица — Брахма, Вишну и Шива — объединилась. И в результате коллективной медитации из облака дыма и языков пламени на поле битвы шагнула обнаженная богиня небесной красоты. Желанная, как жизнь, ужасная, как смерть. Ее десять рук были вооружены. В яростном экстазе красавица уничтожила демонов, жадно выпив кровь жертв. Попутно, как настоящая женщина, кокетливо приоделась, украсив себя юбкой из отрубленных рук и ожерельем из пяти десятков отрубленных, усатых демонских голов. Опьяненная кровью, Кали не могла успокоиться: неукротимая богиня полностью отдалась буйному танцу, уничтожая все живое вокруг. Только Шива — благой — смог остановить победительницу, распростершись на земле перед ней. Приплясывая на теле Шивы, богиня очнулась и приняла спокойный облик. Стала Дургой.

Знаменитый храм Калигат, находящийся в Калькутте, построен на месте более древнего святилища. Здесь на землю упал мизинец первой супруги Шивы Сати.

Казалось бы, Сати и Кали — где связь?

Имя Сати происходит от «истинная, добродетельная» на санскрите. Зеленоглазая Сати, дочь Дакши (царя и сына Брахмы), выбрала в мужья голого нищего аскета Шиву против воли отца. Однажды, обиженная пренебрежением папы Дакши по отношению к обожаемому супругу, она не выдержала и решила снять клеймо оскорбления с имени мужа. Нежная Сати шагнула в очистительное пламя Агни — бога огня. А Шива медитировал в Гималаях. Он, почувствовав что-то неладное, материализовался и выхватил жену из погребального костра, но не успел — Сати погибла.

Шива целовал тело жены, прижимал к груди и в приступе яростного безумия начал разносить все на пути. Оторвал голову тестю Дакше и бросил в костер. Ничего не видя перед собой от горя, он семь раз промчался в неистовом танце разрушения тандава вокруг земли с телом Сати на плече. Еще немного — и мир был бы уничтожен. Но.

В аватарах господа Вишну его миссия — охрана, поэтому Вишну крался за спиной Шивы и рассекал тело Сати на части заточенным диском — чакра. Пятьдесят одна часть тела упала на землю. Перестав ощущать тяжесть мертвой Сати, Шива пришел в себя. Дакшу, по просьбе Брахмы, пришлось оживить, и тесть приобрел голову козла.

Позже Сати родилась вновь (реинкарнация), перевоплотившись в Уму — светлую, Парвати — дочь гор, но к тому времени Шива проявлял равнодушие к сексуальным удовольствиям, и Уме пришлось долгие годы совершать аскетические подвиги, прежде чем получить возможность стать его женой.

Парвати — йогиня и благоразумная мать семейства, напористая жена, романтичная и одновременно игривая возлюбленная.

Другой ужасающий аспект женского начала, или Шакти — женской энергии супруги Шивы, — известен множеством имен. Самые популярные: Кали — черная, она же Дурга — неприступная, она же Бхайрави — ужасная, и еще сотни наименований.

Кали любит и милостиво принимает кровавые жертвы. «Человеческим жертвоприношением Деви удовлетворяется на тысячу лет, а принесением в жертву трех человек — на сто тысяч лет. Угощение из чистой крови, принесение головы и мяса также доставляют большую радость богине», — гласит текст в «Калика-пуране». В дни храмовых праздников предсмертный крик сотен баранов и коз сливался с пением молитв. Еще не дойдя до места жертвоприношения, чувствуешь силу и запах смерти, а за храмом, там, где продаются жертвенные козы, у обреченных в дар Кали животных смертная тоска в вертикальных зрачках.

И каждый день служители Калигата покрывают чистым золотом высунутый язык мурти Кали.

Неудивительно, что магическая обитель великой Кали Ма — город Калькутта — стала средоточием культуры юга. Тут когда-то находилась Ост-Индская компания, а позже — колониальная столица Британской Индии. Обитель матери Терезы «Чистое сердце», где принимают и лечат бездомных, находится рядом с храмом Кали. В Калькутте родились философ-мистик Шри Ауробиндо, реформатор Свами Вивекананда, классик бенгальской литературы Рабиндранат Тагор и великий практик безграничной любви и преданности Рама Кришна.

***

Через три дня в джипе, арендованном кришнаитами из Австралии, я ехала по красной бенгальской земле. Мимо пролетают пальмы, воловьи упряжки и плантации бананов. Из школы гурьбой возвращаются в деревню дети в школьной форме. Некоторые идут босиком. Женщины несут на голове корзины с бананами и детей, придерживая их на бедре. Крестьянин тянет на веревке упирающегося теленка. Мелькают заборы и стволы деревьев, покрытые налепленными коровьими лепешками с отпечатком женской ладошки. В Бенгалии их сушат как топливо для ежедневной варки риса.

Струится дорога. Глаз выхватывает из пестрой светотени то молодую женщину с черным лицом, прижимающую к груди голого ребенка; то мальчика, играющего с черепахой; то полицейских в форме песочного цвета, приветственно машущих бамбуковыми дубинками, то яркое видение базара. Брызжет горячее масло на сковородках, зеленые и желтые сласти лежат на блюдах. Резко пахнет поджаренным луком, чесноком и кизячным дымом. Садху сидят под смоковницей, пережидая полуденный зной. Собаки лежат, высунув языки. Ближе к дороге, на деревянной раме с веревочной сеткой, сидит, скрестив ноги, старик в белом. Проезжает мимо длинная свадебная процессия. Гремит музыка. У жениха, сидящего на белом коне, бусами завешано лицо. Слон, которому раскрасили уши и хобот, возглавляет кавалькаду, освещенную многочисленными светильниками, а длинные провода тянутся к замыкающим кортеж тележкам, на которых везут грохочущие генераторы.

Я еду в город — меня ждет разговор с гуру Джи и омовение в Ганге.

Примечания

1

Почему?

2

Черная магия! От злых людей.