Непростые истории 4: Печальные звёзды, счастливые звёзды

Ирина Ваганова, 2018

Мы говорим за новогодним столом: «С Новым годом, с Новым счастьем!». Говорим так, будто старое счастье нас уже не устраивает, будто износилось оно, истаскалось, потемнело от прожитых дней. И всё бы ничего, да иногда только это самое «старое» счастье человеку и нужно. И тогда загораются звёзды. Счастливые или печальные – решать вам. Главное, чтобы они загорались.Серия "Непростые истории".

Наталья и Алексей Ладо

Ах, мой милый Августин

Ах, мой желанный Августин, слаще всех сладостей,

Горше всех горестей вымысел мой… ¹

1

«Он мне пуговицу оторвал, сволочь!» — орала Марта ветру, пыталась возмущением загнать глубже другой крик, да не крик — вой. Если ж вырвется — до ливня из глаз, до полного затопления Мартиной жизни, до захлебнуться — навсегда.

Пальто намокло, пахло поцелуями и духами, тянуло к земле. Сквозило там, где оторванная пуговица оставила пробоину и короткую нитку, — у сердца. Вот бы упасть как эта стекляшка — крек! — и больше ничего не чувствовать.

Марта брела по городу. Петербург оставлял седые следы снега на черном бархате пальто, губил неуличные туфельки, лез за пазуху мёртвыми пальцами ветра. Она думала о чём угодно, но только не о катастрофе, что наступила внезапно, как и положено порядочным и очень обязательным катастрофам. Как вот в период денежного благоденствия купила сразу три чёрных пальто, надеялась, что их футлярность, тёмная стильность никогда не выйдут из моды. Не ошиблась. Не вышли. И ничего не вышло…

«Зачем я вышла? — вновь и вновь твердила себе Марта. — Не вышла, ничего бы и не было. Нет!»

И снова с болью летела, катилась по заснеженному асфальту пуля-пуговка — от неё, в неё. Болталась крепкая раньше нитка — теперь кургузая, неживая, а оборвать не было сил…

Угораздило же родиться тридцатого декабря!

Друзья с удовольствием отвлекались от хлопот, традиционно считая Мартин день рождения началом новогодних гуляний. Сегодня праздновали сорокалетие. Есть примета — не отмечать эту дату, не к добру. Марта в приметы не верила, а потому заказала ужин в кафе на всю небольшую труппу маленького театра, где она была примой долгое-долгое время. И, что бы там ни говорили злые языки, хорошей примой, а не просто любовницей режиссёра. В театре — Мишель, а в жизни — Миша Вознесенский носил приму на руках, все в театре знали, что это любовь и что будет когда-нибудь ещё один праздник — свадьба.

В полумраке кафе блестели разноцветные шарики, мигали гирлянды на ёлке, колыхались завесы серебряного «дождика».

В маленьком фойе, куда Марта вышла подышать свежим воздухом, Мишель целовался с Наташей Шевельковой, у которой опыта театральной жизни — разве что дипломный спектакль после училища.

Какие-то дурацкие мысли понеслись в голове: надо же, целуются! Весь Петербург гриппует, чихает и кашляет, а они…

Нет, Марта не устроила скандала, молча натянула чёрное пальто, шагнула в вертушку двери и замерла, почувствовав на плече тяжёлую мужскую руку. Она ждала чего угодно: слов о прощении, негодования, даже мата и брани, но только не того, что прозвучало.

— Ты же знаешь, что твой срок вышел, — говорил Мишель, не подбирая выражений, — ты старая уже, морщины замазываешь, а мне нужны молодые кадры. Роль венской проститутки — это для тебя нормально, дальше придется уступить.

Марта слушала брызгающего слюной Мишеля и не понимала — при чём тут это? Новая постановка об Августине — певце-пьянчуге, который умудрился выжить во время страшной чумы в средневековой Вене. В пьесе не было прекрасных дам — главных героинь, а она… она рада сыграть кого угодно, хотя бы и проститутку.

— Я тебе больше не нужна? — только и спросила Марта, кутаясь в чёрное пальто.

— Да погоди ты, ну чего? — Мишель вцепился в пуговицу, крутанул. — Думаешь, я тебя оставлю? Мне Наташка до фонаря, лишь бы сыграла хорошо в новом спектакле. Я тут задумал…

— Что-то я не помню, чтобы ты меня в свое время так мотивировал — поцелуями, — прервала Марта, вырвалась, оставляя пуговицу в жёстких руках.

Он не остановил.

Снег умело маскировал слёзы, которые катились и катились. Марта знала, что Миша прав, что в сорок лет не сыграть блестяще ни Джульетты, ни Офелии, но разве при этом обязательна смена любви?!

И теперь она брела по ночному городу, перебирая, как бусинки, былые сигналы. Догадывалась же обо всём! Закрывала глаза, надеялась на то, что мимолетные увлечения Мишеля испарятся, пропустила самое главное — любовь кончилась.

Марта свернула в арку, как всегда, ощутив страх нескольких метров пути и вечный холод, что царил здесь даже в жаркую погоду. Вынырнула в тёмный квадрат дворика, побрела мимо качелей, мимо стоянки машин, мимо помойки.

Стон донёсся неожиданно — тихий, протяжный. Марта и не поняла поначалу — что это? То ли ветер в кронах деревьев, то ли дребезжит проволока для сушки белья на чьём-то окне.

Марта сделала ещё шаг и поняла, что стон со стороны бетонного квадрата, на котором в ряд стояли железные контейнеры для мусора. Она включила фонарик на телефоне, посветила.

Бомж у контейнера слабо шевелился, пьяно мычал и пытался встать на коленки. Значит, соображает, значит, не обморозится, уйдёт.

Марта выключила телефон, прошмыгнула мимо контейнеров. Остановилась. Что-то было не так. Неправильно. Она обернулась — вот что! Шею бомжа окутывал широкий шарф, такой белый, что белизною затмевал снег. У пьянчуги-то?

Марта подошла ближе, склонилась:

— Что с вами? Вам плохо?

Молодой совсем парень, пальто как у неё — чёрное, только мужское. Шапки нет, длинные, до плеч, волосы намокли под снегом, облепили голову. Алкоголем от бомжа не пахло. Он промычал что-то, застыл, словно подошедший человек гарантировал помощь.

Марта дотронулась ладонью до его лба, отдёрнула — парень пылал, жаркие волны температуры обожгли пальцы. Она схватилась за телефон — Скорую вызвать, задумалась: грипп в городе, врачи с ног сбиваются, пока приедут…

Мужчина лежал в коридоре Мартиной однушки и не шевелился. Не такой уж и юный, кстати, лет тридцати, а то и с небольшим. Она перевела дыхание, растёрла онемевшее плечо. С трудом дотащила, тяжёлый. Не потому что сам такой, кашемировое пальто мокрое. Хорошо, сосед помог и, слава богу, не спросил — кто это.

Снять бы с него пальто чёртово! Марта справилась, ахнула — рубашку и джинсы помоечного найдёныша тоже хоть выжимай. Долой! Благо, раздевать неподвижных она научилась ещё студенткой. Мама работала, а Марта выхаживала парализованного после инсульта отца. Парень что-то промычал, но глаз не открыл.

Марта подхватила его под мышки, заволокла в комнату. Плавки оставили мокрый след на паркете. Он, что, в Неве купался? Она опрокинула парня спиной на не сложенный с утра диван, решительно стянула с него носки и трусы, перетащила головой на подушку, укрыла простынёй.

«Ну вот, прилично выглядит, — оглядела Марта находку, — теперь можно и Скорую помощь вызвать». Она потянулась к телефону и чуть не выронила его. «Доченька, с днём рождения! Ты где? Дозвониться не могу. У тебя всё в порядке?» — проорало голосовое сообщение. «Всё хорошо, я позвоню позже», — быстро ответила Марта и, вместо того чтобы набрать Скорую, опустила руку с телефоном.

Парень наконец-то открыл глаза.

Симпатичная находка, усмехнулась Марта. Чёрные волосы подсохли, заволнились, глаза зёленые, как молодой крыжовник, кожа смуглая от природы — эдакий испанский гранд. Правда, не в её вкусе, слишком уж по-детски пухлые губы с трещинкой на верхней, и подбородок слабо очерчен, безвольный. Фигура красивая, это да — высокий, стройный, бёдра такие… и между ними не фитюлька. Марта, хоть и стягивала с него трусы впопыхах, разглядеть успела.

«Гранд» прошептал что-то и снова отключился.

Так… звонить в Скорую… Марта положила телефон на журнальный столик. А нужно ли? Ну, что, она сама не справится?

Себе самой врала Марта. Справится, конечно, но врачей вызывать не хотелось совсем по другой причине. Она поймала себя на мысли, что уже почти час не думает о Мишеле, кобеле проклятом, сама виновата — закрывала глаза на его шашни с другими актрисами, не слушала сплетен. Да ведь и в ней что-то надломилось, прошло, словно долго-долго ждала автобуса на остановке, а он так и не пришёл. Новогодняя мишура Петербурга, снег, ветер, оторванная пуговица — все это лишь мизансцена с главной героиней — Мартой. Привыкла играть. Ох, неужели с театром придется распрощаться? Доигрывать старые спектакли и понимать, что в новых мало что светит? Сейчас уже, в «Августине…», второстепенная роль. Правда, и Наташе там ничего не досталось. Потом, всё потом… Переключиться… Парня лечить нужно!

Марта перевела взгляд: симпатяга в горячечном сне разметался, скинул простыню до пояса, на груди крестик на тонкой цепочке поднимался и опускался от неровного дыхания. Представилось ей, что это… пусть будет муж, Августин — а что? Вот достали его из ямы, куда складывали умерших от чумы, привели пьяного домой, плохо ему, а она расселась в кресле думы думать!

Марта вскочила, развела в воде нужную таблетку, с трудом напоила больного, укутала пледом поверх простыни. С минуту смотрела, как он спит, потом спохватилась, пошла в коридор, где на полу всё ещё валялось мокрое пальто. Жалко, пропадёт. Кашемир — ткань капризная.

Марта стянула деньрожденные тряпки, смыла косметику. Рыжие волосы, завитые к празднику, распрямились от снега и ветра, внешние уголки больших серых глаз прочертились лучиками морщинок, а вот губы ещё хороши — сочные, яркие без помады. И всё же Михаил прав. Ну год ещё, два… всё равно придётся перейти в другую категорию, играть другие роли — вечно молодой не останешься. Она вздохнула, накинула халатик на голое тело и принялась за работу.

Вскоре вычищенное пальто с тщательно расправленными воротником, рукавами сушилось на вешалке. Марта вытащила из кармана размокшую пачку сигарет, странно — ни бумажника с документами, ни ключей. Разбитый дорогой мобильник оказался в кармане джинсов, там же скомканные деньги — пятитысячные вперемешку с долларами. Новый телефон придётся покупать — вошла Марта в роль ворчливой экономной жены, бросила одежду в стиралку, подтёрла пол в коридоре и только после этого заглянула в комнату.

Температура у «мужа» не снизилась — ладонь снова обожгло. Мужчина сбросил и плед, и простыню, его било в ознобе. Плохо. Не пневмония ли? Марта присела на диван, наклонилась, прижала ухо к его груди. Хрипов не слышно, что ж с ним такое?

И не скоро, Августин, Августин, Августин,

Ах, мой милый Августин, все пройдет, все…

Она не сразу поняла, что её обнимают так, что не вырваться, да и не хотелось почему-то — вырываться. Марта подтянула ноги, легла рядом, повернулась, чтобы видеть его лицо. Где-то она читала, что можно вот так — своим телом — снять озноб, забрать боль.

Крыжовниковый взгляд серьёзен, брови сошлись в беспокойном недоумении, между ними пролегла глубокая складка, — парень смотрел так, словно старался свести воедино, в знакомую картину, чужую квартиру, диван, наряженную ёлку в углу, собственную обнажённость. Он зашептал что-то, но голос сорвался в хрип.

Марта догадалась, неловко повернулась в его руках:

— Тише, молчи. Ты болен, но ты дома, всё хорошо.

Халатик некстати распахнулся. Парень закрыл глаза, как будто перестал бороться с непониманием, и кошмарный сон отступил, прогнанный ласковым нежным голосом. Губы изогнулись в счастливой улыбке, он прижал её крепче, уткнулся в изгиб шеи, и Марта почувствовала, что температура ничему не помеха.

«Ну ты даёшь, мать!» — сказала себе самой Марта, прежде чем погрузиться в удовольствие, противоречащее всем нормам приличия. И наслаждение.

Да какое наслаждение! Не то, ожидаемое — нормированное, короткое, а воздающее, возвышенное, мгновенно освободившее от внешних обстоятельств, обязательств, привычных привязанностей и действий. Когда естественное желание, подавленное чем-то или управляемое кем-то, вспыхнуло по собственной воле, вернуло Марте ощущение себя, и ничего нет на свете нормальнее.

Конечно, обо всём этом Марта подумала позже.

Они очнулись одновременно. К неожиданному любовнику вернулась беспокойство, но теперь другого рода, словно он чего-то боялся.

«Н-не уходи», — попытался сказать парень, приподнялся на локте, чёрные волосы закрыли лоб.

Марта снова не расслышала — угадала, остановила:

— Не надо. У тебя горло болит. При такой ангине просто так температуру не собьёшь, да и отек нужно снять. — Она вскочила с дивана, понеслась по комнате, полы халата захлопали крыльями, ноги не касались паркета. — Пить хочешь?

Он кивнул.

— Лежи, не вставай. — Марта на лету оделась, вытащила из шкафа чёрное пальто — второе из трёх — с целыми пуговицами. — Я в аптеку сбегаю, здесь на углу есть ночная. Я быстро. А ты лежи!

Марта обернулась, увидела в его восторженным взгляде себя вот такой — птицей — лёгкой, свободной, счастливой. Это в сердце, а в голове вихрились пузырьки новогоднего шампанского, которое Марта терпеть не могла, пьянили.

В тёмноте парадной пришло отрезвление. «Ничего себе приключение, — подумала Марта, пожала плечами: — Ну и к чёрту. Пусть».

Она натянула перчатки, полетела вниз, нарушая ночную тишину цоканьем каблучков. Одна за другой вспыхивали лампочки с датчиками движения. В тусклом свете промелькнула тень.

— Крыса! — взвизгнула Марта. В старом доме чего только не водилось. По горячей ещё спине побежали цепкие холодные лапки страха. Она метнулась к входной двери, нашарила кнопку и на секунду ослепла, вывалившись в белый от снега мир.

В колодце двора кружились снежные хлопья, заливая всё молочным светом. Ни одно окошко не горело, только далеко, у самого выхода на проспект скрипел на ветру фонарь с толстой свечой внутри. Откуда он здесь?

Марта огляделась: это был не её город, вообще не Петербург.

Высотки потеряли этажи, на крышах появились остроконечные башенки с окнами — розетками. Другие окна в резных рамах вытянулись, будто язычками пламени, в узоры забился снег, некоторые же, наоборот, сплющились у самой земли.

Вместо железной домофонной двери парадной была теперь утонувшая в стрельчатой арке деревянная, с массивной ручкой-кольцом. Из-под двери несло почему-то кровью и нужником. Во дворике на месте контейнеров стояла перекошенная телега с огромными колёсами, чернели в снегу кучи какого-то хлама.

Дежавю! Давным-давно Марта ездила в Вену, сейчас Вена пришла сама, но не современная, средневековая, — догадалась она, почему-то не удивляясь переменам.

Свеча в фонаре у выхода трепетала от ветра, но не гасла. Марта пересекла двор и вышла на проспект. Да не на проспект. Это же Грабен, подсказала память, улица, больше похожая на вытянутую площадь. Вот и в центре знакомая колонна, только не та, богато украшенная ангелами, которую когда-то видела Марта, а деревянная и, кажется, ещё недостроенная. Какой же сейчас год и… век?

Марта охнула, прижала ладони к пылающим щекам. Это же чумная колонна, значит… кого она нашла? Человека, заражённого бубонной чумой? Певца Августина, пьянчугу, который чудом выжил? Откуда-то она знала, что ее найденыш именно отсюда — из средневековой Вены, а не из Петербурга двадцать первого века. Но ведь у него ангина, а не чума, а вдруг…

Вынырнули из-за угла дроги, заскользили по снегу мимо неё.

— Приблуда… шляется по ночам… — просипел голос возницы. Резко пахнуло пряными травами.

Марта слышала чужой язык, но понимала его, смотрела завороженно на лицо в маске с огромным клювом, на свисающие с настила, синие в ночи руки и ноги, на головы с растрёпанными волосами в сосульках, с искажёнными до нечеловечности чертами. Очнулась только тогда, когда возница и его страшный мёртвый груз скрылись за поворотом.

Как же это? Чума! Смерть…

Она опомнилась, обогнула площадь, нашла то место, где в Петербурге была ночная аптека.

В незамысловатом витраже окна приземистого дома светился огонёк. Здесь не спали! Здесь она найдёт нужное лекарство, в каком бы веке всё ни происходило! Рядом трактир — поняла Марта по кованой решетке над дверью, изображающей толстяка с кружкой. Оттуда слышались крики и всхлипы пополам со смехом.

Доктор, видимо, только что пришёл от больного. Он всё ещё был в длинном тёмном одеянии с фартуком поверх в жёлтых пятнах, забрызганном кровью. На голове шляпа с широкими полями, на груди на серебряной цепочке болтался медальон-шкатулка от которого, как и от «клюва» возницы, исходил острый запах травы. Поммандер — откуда-то Марта знала, как медальон называется. Точно — врач!

— Не носишь маску? Смелая девочка, — проворчал доктор, — да толку с неё, ничего уже нам не поможет, я вот сегодня двадцати двум глаза закрыл, и такие, как ты, среди них тоже были — молодые, красивые… — он медленно стянул перчатки, — и молитвы не помогают. Зачем пришла?! — каркнул сердито, насупив седые брови.

— Мне… мне лекарство нужно. Не чума, у… мужа… температура, но это не чума, — пролепетала Марта.

— Как же, не чума, под глазами чёрные пятна есть? Кашель с кровью?

— Нет!

— Ну так будут, и не надейся, — буркнул доктор. — Муж, говоришь? Он оглядел её с ног до головы, покачал головой.

— Мне бы лекарства, — повторила Марта. Голос дрожал, из глаз вот-вот готовы были пролиться слёзы. — Но мне заплатить нечем. Вот! — Она сняла золотые серёжки с маленькими бриллиантами, давным-давно, в другой жизни, подаренные Мишелем. — Возьмёте?

— Что я тебе могу дать, девочка? Разве что… — он снял с полки пузатый флакончик синего стекла, сунул в руки, — иди с богом и молись, дочка.

Марта вышла под снег, который всё не унимался, напротив, сыпал сильнее, заволакивая ночь молочной пеленой.

У двери трактира копошились трое пьянчуг, двое поднимали совершенно не стоящего на ногах приятеля.

— О, красотка, — обернулся один из них. — Пойдём с нами, шлюха!

Второй тоже уставился на Марту, растянул мокрые губы в ухмылке, между щербатыми зубами как будто скользнул ветер:

— Не пожалеешь, рыжая, полный карман монет. Нынче ничего не жалко! — он сделал шаг, поскользнулся и упал.

Марта не стала дожидаться, пока пьянчужка поднимется, побежала к далёкому проулку в свой дворик-колодец, нырнула в темноту проема, пролетела к дому, совсем запыхавшись, потянула двери за тяжёлое железное кольцо и оказалась… в родной парадной.

Она стала медленно подниматься по лестнице, лампы откликнулись на движение, засияли. Марта сунул руку в карман, вытащила вместо флакончика две коробки и пластину с таблетками — современными, фыркнула.

Надо же, как сыграла! Лучше, чем на сцене. Сама чуть не поверила, что на улице средневековая чумная Вена, и за персонажей отработала: сонный провизор до сих пор, наверное, удивляется её жалобныму тону, а сердце до сих пор колотится от встречи с подвыпившие питерскими парнями, которые, видимо, начали праздновать Новый год задолго до его наступления. Марта дотронулась до мочек — серёжки исчезли. Правильно, она их и не надевала.

Она махнула рукой, пошла быстрее. Как там её Августин с изумрудными глазами? Как там её странная новогодняя сказка?

Незапертая дверь отворилась бесшумно. Растяпа какая, забыла закрыть! Марта тихонечко стянула сапожки, пальто. Пуговица крекнула и упала на коврик. Марта усмехнулась, прошла на цыпочках через широкий коридор, заглянула в комнату.

Его там не было — Августина.

Куда он делся? И в кухне нет, и в ванной комнате. На стиралке лежал разбитый телефон, а деньги пропали, и джинсы с рубашкой, и пальто с вешалки.

Марта вернулась в комнату, бездумно села в кресло. Воздушное волшебное ощущение бытия исчезло, как будто никогда и не появлялось, не было пока и отчаяния.

Существовал ли вообще этот парень? Ну вот же — аккуратно застеленный пледом диван, смятая подушка, стакан с водой на столике. Сбежал, значит.

И тут она расплакалась, всхлипывая и повторяя «сбежал, сбежал», и почему-то это бегство казалось ей страшнее предательства Мишеля, которого она любила много лет.

Щёки горели от стыда за себя — сумасшедшая, дура какая! — от того, как с нею поступили: жестоко, некрасиво. Нельзя так! «Нельзя же так с живым человеком», — причитала Марта, раскачиваясь в кресле, до синяков сжимая плечи скрещенными руками. Горше и жальче всего было чувство невыносимой потери не «Августина», нет, а собственной лёгкости, крылатости, подаренной незнакомцем, спасшей её в эту предновогоднюю ночь, в её сорокалетие.

Слёзы не кончались, текли, горячие — жгли глаза, размывали мир до акварельных разноцветных пятен. Голова наливалась тяжёлый болью, в затылке гудело, словно по нему с размаху ударили кулаком. Марта машинально взяла градусник, сунула под мышку и вздрогнула, когда он запищал, взглянула равнодушно: температура за сорок. Хорошо, таблетки купила.

Громко, пронзительно заверещал мобильник.

«Мама! — крикнула Марта. — Не приезжай, мама, у меня грипп!» — и она выронила телефон из рук.

Мой нереальный Августин, Августин, Августин,

Я жертва чьей-то жадности и слепоты…

2

Гримёрка больше обычного завалена цветами. Ну два, три букета, а тут столько! Зрители откуда-то узнали, что у актрисы день рождения, и расстарались.

Голова кружилась от ароматов, но Марта с удовольствием разглядывала зимние розы — бордовые, кремовые, белые.

Как хорошо, что она не ушла из театра. Мишель неожиданно уехал, бросил труппу. Новому режиссеру не нравилась постановка «Августина…». Он хотел закрыть спектакль, Марта отговорила: как-то сразу нашла с ним общий язык, убедила, что главная история тут — как раз судьба женщины. Да, пусть проститутки, которая спасает своего возлюбленного. А что Августин? Весь спектакль его переносят с места на место — пьяного.

Марта наконец оставила цветы в покое, села за столик перед зеркалом, намочила эмульсией тампон и принялась снимать грим.

В гримёрку заглянула Наташа — та самая, её Мишель тоже бросил, а они без него нежданно подружились.

— Смотри, Марточка, ещё целая корзина! Особенная, с подарками. Эх, жалко, что ты не хочешь праздновать день рождения, — прямая, открытая Наташа тактичностью не отличалась, — напились бы сейчас! — она потянулась всем телом так, что хрустнули косточки. — Слушай, год прошел, а как всё изменилась, — во взгляде отразилось радостное ожидание. — Я побегу?!

— Да, — кивнула Марта, она знала, что у Наташи появился поклонник, и, кажется, всё серьёзно.

В корзине три роскошных, дорогих зимой, да еще и перед Новым годом, букета: к одному приложена коробка конфет, к другому — шампанское, в третий просто воткнута визитка. Какой-то А. Майер, писатель. Не читала, не слышала даже.

Марта развернула записку из конфетного букета: «Мартышка, с днём рождения! Приезжай, соскучились, любим, Тим и Лада». Старые школьные друзья, надо же, дотянулись до неё, умницы!

А шампанское кто изволил прислать?

«С днём рождения», — и затейливый росчерк Миши Вознесенского.

Дверь гримерки скрипнула.

Марта подняла голову — вот и он собственной персоной, как всегда, франтом: модная стрижка подчёркивает благородную раннюю седину висков, стройная фигура затянута в стильную куртку, на шее нарочито небрежно болтается шёлковый шарф.

— Ты прекрасно выглядишь даже без грима! — всплеснул руками Мишель. — Весь спектакль любовался исключительно тобой. Отличная интерпретация, поздравляю!

Марта могла бы сыграть неприступную равнодушную леди, но, нет, теперь она играла только на сцене.

— Уходи, Миша, нам разговаривать не о чем, — Марта отвернулась к зеркалу.

— Да погоди ты, не гони, — он сдулся мгновенно, как проколотый воздушный шарик. В голосе прозвучали жалобные ноты. — Я чего пришёл… ребёнок, мальчик, он мой? Прости, я недавно совсем узнал, прилетел тотчас.

— Не твой, Миша, не беспокойся, — она затянула длинные рыжие волосы в хвост.

— А я и не беспокоюсь, наоборот, рад. Помнишь, мы с тобой мечтали…

— Мечтали с тобой, а ребёнок не от тебя, — спокойно сказала Марта. — Доказательства нужны? Так вспомни, ты два месяца до моего дня рождения Наташу окучивал, ночи проводил с другой, а мне врал, что у тебя творческое вдохновение. Сыну, — она усмехнулась, — три месяца будет через неделю, так что…

— Быстро ты, и как успела? — процедил Мишель сквозь зубы, пожевал губами, будто собирался сказать что-то гадкое, мерзкое, сдержался.

— Это уже не твое дело, — Марта протянула букет: — Я не люблю шампанское, ты никогда этого не помнил. Иди, Миша, с богом, — и только тогда, когда за ним с силой захлопнулась дверь, она поняла, что переплетает волосы в третий раз.

Марта шла через запорошённый снегом садик, окружающий театр. Она не стала вызывать такси, после встречи с Мишелем захотелось прогуляться, вдохнуть свежего воздуха. Хорошо, что мама дома.

Марта думала не о нём — бывшем любимом человеке, а о его словах.

Когда успела… Только сейчас, через год, в свой день рождения, она удивилась тому, что, действительно, много чего успела.

Мама долго не соглашалась расстаться с городком у моря, где похоронен отец, приехала только тогда, когда у Марты начался поздний токсикоз — опасный, отнявший у неё возможность кормить сына грудью.

После родов она ни дня не сидела дома — не могла. Марта окунулась в театральную предновогоднюю жизнь, в которой уже не было Мишеля, с головой. Старые спектакли, новые задумки, роли любимые и не очень. Премьерный, с иголочки, старый-новый «Августин…».

Удивительно, как быстро вернулись поклонники её таланта. Конечно, были среди них очень настойчивые, но Марта, обжёгшись на молоке, дула на воду.

— Подождите, пожалуйста! — мужской, низкий с хрипотцой голос оборвал воспоминания.

Марта обернулась и, даже если бы захотела сделать шаг, не смогла бы. Ноги стали ватными, сердце задрожало, забилось о ребра. В свете фонарей и снега блестели чёрные волнистые волосы до плеч, крыжовниковые глаза…

Утраченная сбежавшая «сказка» стояла перед ней, пугала до слабости в коленях, как пугали её в детстве сказки Гауфа, особенно «Карлик Нос». Как будто и Марта очнулась сейчас, прожив в ведьминском замке долгий-долгий год ничего не помня, выпала из волшебного сна в страшную реальность, где нынешнего нет. Просто не может быть!

— Наконец-то я вас… тебя… нашел, — пухлый рот скривился в робкой осторожной улыбке.

Марта нашла в себе силы сдвинуться с места. Мужчина пошёл рядом, почти касаясь её локтем. Две тени на снегу под фонарями слились воедино, куда более обрадованные встрече.

«Рада за вас», — хотела съязвить Марта, но вырвались совсем другие слова:

— Разве после того как сбегают, ищут?

— Кто сбежал? Я?! — он забежал вперед, заглянул в лицо: — Вы с ума сошли, Марта! Как вы… ты… могла подумать такое? После всего…

— После чего? Секса? — она почему-то рассердилась. — Я и, правда, с ума сошла, тогда — не сейчас.

— После того как вы меня спасли, — знакомый незнакомец пятился до самого проспекта, а Марта наступала, желая, чтобы он упал. — Я же тогда болел, не забыли?

Сияющие огнями витрины, протянутые всюду гирлянды, огромные надувные Деды Морозы и Снегурки, гомонящие гуляющие люди, декабрьский пронизывающий ветер вернули Марте ощущение реальности, сердце перестало дрожать.

— Вы ушли, я помню, в аптеку, а я, — мужчина поднял воротник кашемирового пальто, сунул руки в карманы, заговорил тихо, так, что Марта еле слышала, — взял деньги и пошел за цветами. Хотел цветов — для вас… для тебя. Ты была птицей, и я летал вместе с тобой. — Он вытащил пачку, попытался закурить, но ветер выбил сигарету из пальцев. — Не поверишь, заблудился. Я же только-только приехал в Петербург, не знал города совершенно, а ваши дворы-колодцы такие одинаковые! Я искал… всю ночь искал, к утру свалился где-то на лавочку, и меня забрала сначала полиция, потом Скорая помощь.

— Почему ты был такой мокрый? — с чего-то спросила Марта.

— Ерунда, — он улыбнулся, — сидел в кафе с приятелями, почувствовал себя плохо, домой пошел, провалился куда-то в воду, даже не знаю куда, очнулся у тебя на диване.

Парень рассказывал что-то ещё: о том, как бродил по городу, заглядывая во все похожие дворы, как увидел Мартино лицо на афише, как смотрел спектакль и удивлялся совпадениям, — она почти не слышала. Мир вокруг неё словно собирался в витраж венского стрельчатого окна из разноцветных кусочков, рассыпанных в сознании, невыносимо колющих в минуты, когда она не занимала себя малышом, работой. Мир обретал полноту, цельность, ту законченность, какая бывает у радуги в летнем небе или вот в начавшемся непременном предновогоднем снегопаде.

Марта поймала на варежку снежинку, удивляясь её одинокому неповторимому совершенству, — оттягивала понимание, потому что оно было невыносимо простым и не совпадало с тем, с чем она жила весь этот год.

Они молча свернули в подворотню, прошли мимо машин, которые, недавно очищенные, покрывались белыми шапками, мимо контейнеров… В крыжовниковом взгляде замелькало узнавание.

— Нашёл, и ладно. Банально, но всё хорошо, что хорошо кончается. Сказки — тоже. Что же тебе теперь надо? — Марта остановилась у двери парадной.

— Летать, — сказал он снова так тихо, что она не расслышала, угадала. — Я сейчас лягу там, — парень серьезно кивнул в сторону мусорной площадки, — и буду ждать, когда ты меня опять спасёшь.

— Что же делать?

— Взять с собой. Единственное: ты можешь меня не тащить, я сам дойду до твоей квартиры…

В широкий коридор однушки вышла мама с сыном на руках.

— Не спит, чертёнок, тебя ждёт, — сказала она и осеклась, увидев чужака.

— Мы чаю попьем в кухне, недолго. Укачаешь? — Марта стянула пальто.

— Погодите, — парень вдруг сел на пятую точку, словно у него не осталось сил, расставил ноги, свесил руки с колен, подняв голову, разглядывал Мартиного сына.

Маленький хохолок будущих буйных чёрных волос, младенческая голубизна глаз уже отливала зелёным…

Мама, в свою очередь, переводила взгляд с малыша на незнакомого мужчину удивлённо и испуганно одновременно.

Марта схватила парня за воротник, подняла и поволокла в кухню.

— Сиди здесь, я сейчас приду.

В комнате она бросилась к колыбельке, к малышу. Мама отстранила:

— Холодная же, с мороза!

— Ну хоть за пяточку подержать, соскучилась же.

— Я-то думала, Мишкин, — мама покачала головой, поджав губы то ли в осуждении, то ли в недоумении. — Где ты его нашла, дочка?

— Не поверишь, на помойке! — рассмеялась Марта. Она птицей пронеслась к шкафу, сняла платье, накинула халат. На мгновение ощущение полёта вызвало краску на щеках и воспоминания о словах «дура» и «шлюха», которыми Марта ругала себя в минуты отрешения от реальности. А теперь — она знала — это чувство никуда не денется, не исчезнет, даже если его виновник снова испарится, сбежит.

Куда там…

«Сказка» стояла у окна, сложив на груди руки. На лице до идиотизма счастливая улыбка.

«Он всё понял», — подумала Марта, и это казалось ей не странным, а правильным — волшебным, словно сложились, нет, не половинки, а три части одного целого.

— Кто же ты такой? — спохватилась она.

— Тебе не передали визитку?

— А. Майер, писатель — это ты?

— Да. Тридцать семь. Не женат.

— И как же тебя зовут, А. Майер?

Он почему-то покраснел, буркнул:

— Только не смейся. Я Август.

Марта секунду смотрела серьёзно на его насупленные брови, не выдержала, расхохоталась, зажимая рот обеими ладонями.

«Ну вот», — говорил крыжовниковый взгляд, только в нём же — глубоко — резвились бесенята.

— Август! Надо же! — хохотала Марта.

— Чего?

— Чудовищно! Наш сын — Глеб Августович, кошмар какой!

Он — Августин, Август, такой невыразимо нереальный петербургской зимой, такой солнечно-зеленоглазый, как летняя трава, — ринулся к ней, обнял. Марта смеялась, но от его горячих губ пробуждалось в ней чувство необъяснимого восторга — нового, как наступающий год.

За окном вспыхивали и осыпались золотыми звёздами первые новогодние фейерверки.

Ах, мой милый Августин, в горе и в радости,

И в трудах и в праздности буду с тобой…

Примечания

1

Стихи-интерпретация Ольги Залесской