Я – сестра Тоторо

Ирина Богатырева, 2021

Тринадцатилетняя Велеслава ищет ответ на вопрос, кто она, и никак не может найти. Вот, например, мама… Мама – это мама. Она всегда знает, что правильно, а что нет. Вот папа – спортсмен, герой и настоящий друг. Вот брат Велька – волшебник, инопланетянин и маленький гений, что бы там ни думали о нём посторонние. А она? Что нужно лично ей? Быть собой – это очень трудно. Особенно когда ты самая обыкновенная. Не лучше ли превратиться из Велеславы просто в Валю и слиться с компанией ровесников? Заняться конным спортом всерьёз, а не просто любить «коняшек» на расстоянии? Может быть, тогда жизнь перестанет казаться такой непонятной и в ней наконец появится и настоящее дело, и настоящие друзья? В 2019 году повесть заняла третье место во Всероссийском конкурсе на лучшее литературное произведение для детей и юношества «Книгуру». Для среднего и старшего школьного возраста.

© Богатырёва И. С., 2021

© Спиренкова Н. И., иллюстрации, 2021

© Дульцева Е. А., фото автора на переплете, 2021

© Оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2021

* * *

Моему мужу

Глава 1

— Первый, первый. Я второй. Как слышите меня? Приём!

Рация взрывается под ухом, шипит и плюётся. Она, конечно, пытается говорить шёпотом — точнее, это папа пытается, но кто-нибудь слышал шёпот рации?

Спросонок кажется — сейчас оглохну.

— Второй, я первый. Вас слышу. Приём!

Я тоже стараюсь говорить шёпотом, чтобы не разбудить Вельку. Впрочем, он никогда не просыпается ни от меня, ни от рации. Ну или делает вид.

— Получено задание — разведать территорию дислокации марш-броском. Как поняли меня, первый? Приём!

— Второй, вас понял. Приступаю к выполнению. Отбой.

Сейчас бы упасть в подушку, но нет. Задание есть задание. А по-простому: папа не будет ждать.

Стекаю с верхнего яруса кровати. Так, майка, легинсы… Носки, конечно же, потерялись. Вечно они в разных углах, эти носки. Папа говорит, одеваться надо, пока горит спичка. Вообще не представляю, как это делать: я и так как могу быстро одеваюсь и одежду заранее складываю возле кровати, разве что только вот носки эти чёртовы, и всё равно — не спичка, а целый коробок успеет сгореть, пока я оденусь, сделаю на голове хвост и выскользну из комнаты.

В ванную, холодной воды на лицо, скорчить рожу отражению — у, засоня! — и вперёд.

— Второй, второй, я первый. Приступаю к выполнению. Как слышите меня? Приём!

Это значит, я вышла из подъезда, иду к спортивной площадке. И голос уже не такой хриплый. И глаза почти разлиплись.

— Приступайте.

Даже по рации слышно — папа запыхался. Разминается: приседания, подтягивание, бег на месте, вот это всё. Я подключаюсь: растяжка, приседания, наклоны… Тело скрипит и сопротивляется. Не проснулось ещё.

— Первый, второй приступает к выполнению задания, — говорит папа уже без рации, просто оборачивается ко мне и говорит. И улыбается. Суперагенты, конечно, не улыбаются, когда идут на задание. Хотя… Мой папа вот, например, улыбается.

— Вас понял, — говорю, набрав в лёгкие воздуха, и поднимаюсь из планки.

А папа уже бежит по дорожке, и мне надо за ним. Не чтобы не отстать — я всё равно отстану, за ним не угнаться. Просто задание есть задание. В смысле понятно — это всё папа придумал, чтобы я не отлынивала от пробежек. Продолжает со мной играть, как с маленькой. Но, если честно, я не против, раз ему так нравится. На самом деле я тоже люблю с ним бегать, особенно сейчас, когда мы переехали и можно не по полю за школой круги нарезать, а убежать в настоящий лес.

Мы переехали недавно. Ещё двух недель нет. Ну, то есть мы давно готовились, конечно, а родители вообще говорили об этом год, наверное: им очень не нравилось, где мы раньше жили, — там тесно и машины сплошные, а папа хотел, чтобы было где гулять. И поэтому они стали продавать нашу старую квартиру, и к нам постоянно ходили какие-то люди, цокали языками. Нам было, конечно, грустно, и на родителей я злилась: мне совсем не хотелось переезжать. И папа всё нервничал, потому что не мог подобрать что хотел. Пока наконец не нашёл, и мы поехали все вместе — смотреть.

Это было в феврале, и мы, если честно, тогда ничего не поняли. По крайней мере, я ничего не поняла. Квартира была пустая, какая-то обшарпанная. Пахло в ней непонятно чем, но не по-нашему. Но папа был счастлив. Бегал по комнатам, хлопал дверьми и окнами, показывал нам всё. Как будто мы сами не видели: ну да, кухня, ну да, ванная. Ну да, зал большой, это прикольно. И детская тоже немаленькая. «А главное — смотрите! — окна в парк!» — папа замер перед самым большим.

Я подошла. Посмотрела тоже. Слякоть была тогда и вечер, ничего не видно — парк, не парк. Торчат какие-то чёрные деревья, блестит под ними лужа. «Грязь сплошная», — сказала мама. «Ты ничего не понимаешь! — сказал папа, уходя за ней в другую комнату. — Человек — существо природное. Ему без природы нельзя. У каждого человека должен быть свой лес, — долетало из-за открытых дверей. — А если не лес, то хотя бы парк». — «Ты в парке, что ли, жить собрался?» — «Нет! Но если у человека есть свой лес, у него вся жизнь идёт по-другому: ему есть куда возвращаться. Ты понимаешь?» — «Пол сам будешь каждый день мыть, когда из леса своего станешь возвращаться», — говорила мама, и эхо таскало её голос по пустым комнатам. Но всё равно по этому голосу было понятно, что квартира ей нравится.

А мы с Велькой стояли у окна, прилипнув лбами к стеклу, и смотрели в блестящую черноту. Точнее, я смотрела, стараясь понять, нравится мне тут или нет. А Велька ничего понять не пытался. Он чертил пальцем по пыльному подоконнику и что-то болтал на своём языке. Просто он такой. Странный. Мама говорит — особенный. Это она его не понимает и придумывает всякое, чтобы самой себе объяснить. По-настоящему Вельку только я понимаю. Но не говорю об этом никому. Даже маме. Зачем?

«Вечер, — сказал тогда Велька не оборачиваясь. Точнее, он, конечно, сказал „веер“, но я-то сразу поняла, что он имел в виду. — Веер, иди ме!» — крикнул звонко, аж стекло завибрировало у меня подо лбом.

И я сразу увидела, что он хочет сказать: вечер, мы сидим вместе. Мы уже живём здесь, в этой пустой пока квартире, сидим вечером, пьём на кухне чай и болтаем. И Велька смеётся и расставляет по столу своих динозавров, а за окном — вот так же слякотно, темно, и вода блестит под деревьями. Но не странно и непривычно, как сейчас, а знакомо и приятно. И смотрит на нас оттуда, снаружи, что-то большое, тёплое и любимое. «Наверное, парк», — подумала я, и сразу мне стало спокойно от того, что мы переезжаем.

И подумала, что нам, по сути дела, повезло.

Но как нам на самом деле повезло, я поняла только потом. Когда мы с папой стали бегать по утрам, и он открылся, наш парк, и зазеленел в лицо всеми своими деревьями, зашелестел, зашумел, заблестел прудами — вот как сейчас.

Фух, хочется остановиться, но нельзя. Папа говорит: если побежал, беги, хочешь — сбрось темп, но беги, дыхание не сбивай. Вот я и бегу.

По дорожке, по тропинке, мимо кустов, под веткой нагнуться, в оглушающих запахах леса, травы, влажной земли — под ногами чаф-чаф, в лужу — прыг, брызги на штаны, а я уже дальше, дальше! Вон мостик через овражек, в овражке стоит чёрная, страшная вода, жуть, в таких кикиморы водятся, а с берега птица какая-то — ф-ф-фыр! — и в сторону, и наверху что-то уже стрекочет. Люблю это место, дикое, мрачное. Дорожка вьётся вдоль оврага, дубы растут вековые, корни у них — с мою руку, торчат из земли, только перепрыгивай. И пахнет — лесом, пряным, прелым, ах!

Жаль, жуткое место быстро кончается. Вот сейчас выскочу к первому пруду — и там папа. Далеко, на другой стороне, или уже сворачивает ко второму пруду, но я его успею заметить. Папа бегает быстро, носится как метеор, говорит мама. Мы когда за школой бегали, там, где раньше жили, нормально было: я — один круг, папа — два, я — два, папа — четыре, я — четыре, папа — чуть ли не десять. И ещё что-то кричит мне, подбадривает, когда сзади нагоняет. Проносится мимо — настоящий метеор. Поэтому здесь мы завели рации. Чтобы не теряться.

Но у пруда папы нет. И у второго тоже. Странно. Мы уже неделю так бегаем, и он всегда здесь мне встречается. Ну ладно, не всегда. Иногда — вон там, на третьем пруду, где детская площадка и красный кораблик.

Бегу туда. По хрустящей, посыпанной крупным красным песком дорожке, вниз — к кораблику. Тут лодочная станция, можно лодки брать, но мы ещё не пробовали, хоть папа и обещал. А дальше — настоящий лес, и туда я пока не совалась. Он большой и, кажется, мрачный. Может, папа там?

— Второй, второй, я первый. Как слышите меня? Приём!

Рация трещит, но не отзывается.

— Второй, я первый. Сообщите о ходе операции. Приём!

Нет ответа. Сплошной треск. Останавливаюсь. Всё равно дыхание сбито. Оглядываюсь. Куда же он мог побежать?

— Второй, сообщите ваши координаты. Приём!

Координаты обычно сообщаю я, потому что это меня папа обычно ищет, когда отбе́гал своё. А вот чтобы я искала папу…

Фу, как это, оказывается, неприятно — потерять кого-то. Или потеряться? Без разницы, всё равно противно. Вроде всё нормально: парк, солнышко, люди бегают, с собаками гуляют, но уже не так, как было только что. И собаки какие-то стрёмные. И люди подозрительные.

— Пап, ну ты где?

И тут рация как будто ломается, и папа оттуда:

— Кроль, я пожар тушу.

— Пожар? Какой пожар? Второй, поясните. Пап, я не поняла.

— На конном дворе. Это слева, как домой идти.

Что ещё за пожар? Это он опять придумал? Какой конный двор? У нас в парке?

Но тут я поднимаю голову и сразу вижу: над деревьями валит густой чёрный дым. Как раз там, где папа сказал, — как домой идти, слева.

Ох, если б я так каждое утро бегала, как в тот момент стартанула, меня можно было бы на Олимпиаду отправлять! Чёрные клубы валят в голубое небо, и сердце колотится как бешеное. Так и представляю, что горят какие-то конюшни, ржут в стойлах и бьются кони, и мой папа — один среди всего этого, в снопах искр и пламени, борется с огнём, открывает двери, выпускает лошадей, и, обезумевшие, они выносятся наружу, сбивая папу с ног…

Папа! Я с тобой! Я уже бегу!

Мимо прудов, по дорожке, в лес, через заросли, под веткой пригнуться… выныриваю — поляна. Кругом деревья. Куда теперь? Оглядываюсь. Дым в другой стороне. Чёрт! Назад, через заросли, по тропинке, под кустами, вылезти на дорожку, повернуть…

Вот оно!

Посреди леса — огромный белый шатёр, как дом. Нет, как два дома. Он из плёнки, как на теплицах, и вот она-то и горит. Точнее, дымит и ужасно воняет. И папа тут. Правда, я его не сразу замечаю. Он такой маленький по сравнению с этим белым. И что он делает, тоже не сразу понятно. Потому что огня нет. Он не бушует, не полыхает, а так, небольшие сполохи пробегают по плёнке. И кажется, будто она сама собой исчезает, только остаётся чёрный обугленный край. А папа рвёт горящие куски и топчет, рвёт и бросает на дорогу. При этом машет руками и прыгает. Всё это выглядит нестрашно, несерьёзно и даже не очень мужественно.

— Пап, тебе помочь?

— Кроль! — Оборачивается. Взмок весь, хуже чем на тренировке. Но, кажется, он мне рад. — Видишь забор? Там конюшня, люди должны быть. Беги, позови кого-нибудь. Скажи, пусть несут, что у них там: лопата, вилы, грабли! Сбить надо!

И показывает наверх, где всё выше и выше обугливается и плавится плёнка и валит дым.

И я снова бегу.

Забор, забор, чёрные прутья. А вот и калитка!

Заперто.

— Эй, люди! Есть кто-нибудь?!

За забором идиллическая картинка: какие-то домики, вдали — загончик, клетки с кроликами, воробьи летают, клюют что-то с земли. Как будто в ста метрах отсюда пламя не поедает белый купол. Не валит в небо дым, и папа не прыгает на куски обугленной плёнки. Один!

— Есть кто живой?! Пожар!

Если честно, я терпеть не могу кричать. В смысле, привлекать к себе внимание. Я себя в таких случаях так чувствую — ну, как будто я совсем маленькая и мне очень страшно, и никто-никто мне не поможет. Я один раз, когда мы с папой в лесу были, заблудилась, так даже не смогла «ау!» крикнуть. Просто бегала там, пока не услышала, что он меня зовёт, а сама ничего сделать не могла.

Но тогда — это давно. А сейчас совсем другое. И делаю я это не для себя.

— Помогите! Пожар! — ору и хватаюсь за решётку, трясу калитку изо всех сил, так что забор начинает гудеть. Если там кто-нибудь есть, он точно должен от такого проснуться.

И правда: выскакивает из дальнего домика заспанный мужик, смуглый, темноволосый и лохматый.

— Э, что случилось, а?! — кричит с акцентом.

Будь всё по-другому, я бы его обязательно испугалась. Но разве я бы стала так себя вести, будь всё по-другому?

— Пожар! Шатёр горит! Мой папа там!

— Пожар? Какой пожар? Что гори… — Но оборачивается и видит сам — столб чёрного дыма в синее весеннее небо. — Ва, алла! — Хлопает себя по ляжкам и аж приседает. — Пожар!

А то я вру.

— Палка нужна! И грабли! Или что у вас, вилы? Есть вилы?

— Вилы? Ах, вилы! — Мужик убегает куда-то за домик и возвращается с вилами и лопатой. Отпирает замок и бросается в лес, к шатру.

— А мне?! — Кидаюсь за ним.

— Э, девочка, не мешай! — бросает не оборачиваясь.

Это я — не мешай?! Да у меня там папа!

Но мы уже выскакиваем к шатру.

Огонь выгрыз в нём приличную дыру. Папа, маленький и какой-то отчаянный, стоит внизу и пытается с ним бороться. Точнее, он не стоит, он прыгает, он нашёл длинную палку и сбивает горящие куски, но плёнка тлеет всё выше и выше, так что папа собьёт в одном месте — а оно ползёт дальше. Как будто бы он сражается с драконом, а у того вместо одной головы отрастают две новые.

— Ва, алла! — Дядька снова приседает, но уже не хлопает себя: руки заняты. Подбегает к папе и начинает с ним вместе сбивать огонь вилами.

Но хоть вилами, хоть палкой — это всё одинаково бесполезно. Это даже мне понятно: огонь не достать, сожрёт он сейчас всю плёнку.

И тут папа бросает палку, пролезает внутрь и карабкается по металлической конструкции, которая держит шатёр!

Дядька аж крякает, глядя на него, но папа уже высоко.

— Вилы! — кричит оттуда, и дядька протягивает их наверх.

Папа ложится на перекладине, дотягивается, выпрямляется — и начинает сбивать огонь над головой. Чёрные хлопья и огненные снопы летят вниз, и дядька кидается на них и топчет.

— Й-и-и-и! — кричу я и тоже кидаюсь, но дядька рыкает на меня:

— Уйди, девочка, да! Отойди, там стой!

Я прямо теряюсь. У меня папа на самой верхотуре сражается с огнём, а я «там стой»?! Но дядька забыл уже обо мне: сверху сыпется, только успевай уворачиваться и хлопать лопатой по горящим кускам. Честно сказать, у него хорошо получается и помощь не нужна совсем. Но чисто из вредности я всё равно топчу кое-какие искры, которые улетают в сторону. Хотя это и не очень героично.

Наконец сверху перестаёт падать.

— Порядок! — кричит папа. — Разойдись!

И вилы летят вниз, вонзаются в землю. Папа спускается быстро и ловко, прыгает с последней перекладины — там с меня ростом, но ему это нипочём. Только запыхался. И дядька тоже. Ну и я, хотя не особенно устала. Просто сердце колотится и гордость за папу разбирает.

— Ва, алла, спасибо вам большой, да! Я бы один — никак не смогу! Как хорошо, вы тут оказался, а! — говорит дядька и жмёт папе руку обеими своими.

Папа улыбается, а я ещё больше им горжусь. Конечно, не справился бы! Дядька вон какой — кряжистый и широкий, он бы на такую верхотуру ни за что не залез. А папа — пожалуйста! Понятное дело, альпинист.

— Хулиганы, а! — продолжает дядька. — Я сколько раз говорил: «Валерьевна, поставь забор. Я охранять не могу, я на конюшне, как я буду охранять?» Сколько раз говорил: «Поставь! Тут сколько люди ходят, кто ножом, кто зажигалку. И всё, нет манежа!»

— А это для коней манеж? — спрашиваю, и у меня аж дыхание перехватывает от восторга.

— А если забор, уже близко не ходи. — Дядька меня как будто не слышит. — И что? Где занимайся теперь, а? Дороже самой будет!

— Здесь занятия проходят? — перебивает его папа, поймав мой взгляд. — На конях?

— Кони, да, — переключается он. — Школа. Дети ходят. Вот такие. — Оборачивается на меня. — И взрослые тоже. Да вы приходи! — вдруг оживляется он. — Я скажу Валерьевна, что вы так помогал! Совсем бы манеж сгорел. Она скидку делать будет.

Я подпрыгиваю. Губу закусила, чтобы не завизжать, ладони сцепила, чтобы не захлопать. Только прыгаю и мычу. И папе киваю — соглашайся! Это же кони! Мечта!

А он:

— Ну, я не знаю… Это, наверное, сложно?

— Что сложно? Кому сложно? Кони — легко! Это же сел и вези. Дети справляются! У нас в деревне все ездят. Это вон там сложно! — Он махнул на железную конструкцию, торчащую из манежа, как рёбра мёртвого кита.

Я так и прыгаю, как мячик. А папа как специально на меня не смотрит.

— Хорошо, — говорит, — спасибо. Мы подумаем. Идём, Кроль.

— Пап!..

— Вы телефон запиши. Звони и приходи.

— Хорошо, спасибо. Мы позвоним.

— Пап!..

— Идём, Кроль. До свидания.

И уходит. Он так из магазинов уходит, когда мы с Велькой канючить начинаем.

Ну ладно, не мы, а я. Велька никогда не канючит.

В таких случаях главное — не перегнуть. Не показать, как страшно тебе этого хочется. Что ты всю жизнь мечтал. Что спал и видел. Что…

— Па-ап! Ну пап! Ну это же кони! — Кажется, я совершенно не умею держать себя в руках. Забегаю то с одной, то с другой стороны. Ловлю его взгляд. — Пап, ну мы же давно хотели. Ты же ещё в поход думал, на конях. А тут — рядом с домом, прикинь. Ну пап!

— Кроль, такие дела так просто не решаются. Я не могу один. Надо узнать, что скажет мама.

— Мама! — Я фыркаю. — Конечно, мама скажет «нет»! — Я изображаю на лице ужас, как делает она, когда мы ей предлагаем что-нибудь самое невинное. Прокатиться на банане там. Или сплавиться по речке. Да хоть что. — А потом она скажет: «Ни за что!» — Делаю большие глаза и хватаюсь за грудь. Папа ухмыляется, но не более того. Он строг. Он суров. — А потом: «Вы совсем решили меня с ума свести!» — Сжимаю губы и театрально поворачиваюсь на месте. Песок шуршит под пятками.

Папа смеётся:

— Похоже, Кроль. Но нам всё равно надо её спросить.

— Да спросим… — вздыхаю. — Куда же деваться.

Но про себя ликую: папа — на моей стороне.

Мы договариваемся не вываливать всё с порога. Но как это можно — не вываливать, если всё в тебе клокочет, аж дышать нечем? Только папа сказал: надо действовать осторожно. Как разведчики. То есть держаться и молчать.

Я зажимаю в кулак большой палец. Буду держаться.

Дома уже никто не спит. Пахнет сырниками, и я понимаю, что сейчас съем слона.

— Что-то вы сегодня долго! — кричит мама с кухни. — Завтрак на столе.

— Это мегасуперупоительно! — кричу я тоже и, пока папа идёт в душ, ныряю на кухню.

Велька уже на месте. Болтает ногами и болтает с кем-то, кого нам не видно. На столе — тираннозавр. Нормально. Велька бы ещё с ним по-человечески говорил, а не на своём птичьем языке, но и так сойдёт. Год назад он и этого не мог.

— Что сегодня видели? — спрашивает мама. Она стоит у плиты и доделывает сырники.

— Пожар тушили, — говорю как можно будничней.

— Пожар? — Мама оборачивается. — Какой такой пожар? Где?

— Да так, — пожимаю плечами. И молчу. В смысле, держусь.

Мама хмыкает и отворачивается. Наверное, решила, что это мы опять с папой играем.

А он всё не идёт, и во мне клокочет, сил нет. Хватаю сырник и целиком засовываю в рот. Он горячий, начинаю шипеть и булькать, как рыба. Велька смеётся.

— Ну что ты делаешь! — хмурится мама.

— Мам, — говорю сквозь сырник, — а хакфы ты отнехлах к хому, ехли я фрук…

Велька заливается. Мама качает головой:

— Хватит, прожуй сначала.

Я сглатываю. Горячий сырник шлёпается в желудок. Морщусь.

— Как бы ты отнеслась к тому, если я вдруг… ну, нашла бы себе увлечение? Ты же говорила, что человеку без увлечения нельзя, а у меня его нет, и вот если бы я…

— Хорошо бы отнеслась, конечно. А какое?

— Ну, так…

И хватаю ещё один сырник. Хорошо всё-таки, что я не разведчик. Если бы я им была, была бы страшно толстой: попробуй всё время есть, чтобы молчать!

На счастье, приходит папа. Довольный, свежий, пахнет гелем для душа. Садится за стол.

— А чай?

— Заваривается.

Мама открывает крышку, из чайника валит пар. Папа пьёт очень крепкий чёрный. Мама — зелёный, а по утрам кофе. Нам с Велькой — какао. Вот так и живём.

Мама ставит турку на газ.

— Стас, Славка говорит, вы какой-то пожар тушили? — спрашивает как бы невзначай.

Папа стреляет в меня глазами, я делаю вид, что ничего не слышу. Как Велька. Разведчиком мне всё равно не быть, это уж ясен пень.

— Было дело, — кивает папа. И тоже кладёт в рот целый сырник. Не я одна такой способ выдумала, ага.

— Ну, то есть… это… на самом деле? — спрашивает мама. — Или не считается?

— Считается! — не выдерживаю я. — Ещё как считается! Папа — герой! Он на такую верхотуру залез! Он прямо!..

— Кроль! — одёргивает папа. — Ну правда. Что за герой ещё?

— Нормальный. Обыкновенный.

Папа делает мне выразительные глаза, но мама уже забыла о кофе, обернулась и смотрит на нас. И даже Велька на нас смотрит. Он, когда что-то по-настоящему интересное начинается, всегда из своего воображаемого мира выныривает, я уже замечала.

— Так. Ну-ка рассказывайте, — говорит мама, и по её голосу я понимаю, что лучше и правда всё рассказать, иначе она сейчас сама себе всё сочинит. Мама — она такая, у неё с воображением хорошо и даже слишком. Ей слово скажи, она из него соорудит историю. Да чего там историю — роман-опупею! — Это где было?

— Да тут, в парке. Манеж горел, — говорит папа самым будничным тоном. Как будто он каждый день манежи тушит.

И опять сырник в рот.

— Манеж? — спрашивает мама, и я прямо вижу, как перед её глазами взвиваются столбы пламени. — И ты потушил? Один?

— Ну, во-первых, не один, — говорит папа с набитым ртом. — А во-вторых, не особо-то горело. Плёнка тлела. Кто-то окурок, наверное, кинул.

— Что-о-о? — выдыхает мама, и по голосу понятно: перед её глазами уже бушует огненное море, и сирены, и пожарные машины, но никто не может прорваться, и папа один сражается со стихией, без защиты, в шортах и футболке. В искрах и дыму. Короче, блокбастер «Пекло» с папой в главной роли. У мамы даже взгляд останавливается и лицо такое делается, как будто и правда фильм смотрит.

— Зато мы узнали, что тут конюшня есть, — говорит папа как бы невзначай.

— Конюшня… — повторяет мама, как заколдованная.

В её внутренней киношке папа выносит на руках из огня женщину и ребёнка. Сначала ребёнка — это меня, а потом женщину — это её, конечно. То, что где-то на заднем плане носятся и ржут кони, мама не замечает.

— И мы вот подумали — ну, мы же как-то говорили, помнишь? — а не отдать ли нам Славку в конноспортивную школу? Она давно мечтает.

— Ага, Славку… Что? Какую Славку? Куда? — В воображаемом кинотеатре у мамы врубили свет на самом интересном месте.

— Мама, коняшки! — Я делаю щенячье лицо. Я это умею.

Или умела, когда мелкая была. Сейчас, кажется, уже не работает.

— Куда отдать? — Мама переводит взгляд с меня на папу. И ясно, что он сейчас пожалеет, что тушил этот манеж. Она устроит ему «Пекло-2».

— Ну, в секцию. Конноспортивную. — Папа вспоминает, что у мамы на слово «школа» аллергия. — Тут прямо под боком. Везение же. Ну и я бы заодно походил.

И тут я кусаю себя за язык. Просто забыла, что он у меня во рту есть — и хвать!

Больно — ужас! Папа, ты бы хоть предупредил!

Замерла, не дышу. А мама тоже уставилась на папу.

— Отличная идея! — говорит потом, только таким голосом, что ясно: ничего она не отличная. — Чем она одна там угробится, лучше сразу обоим руки-ноги переломать.

— Почему вдруг сразу? — хмыкает папа, но понимает, что ляпнул не то. — В смысле, никто не собирается…

— Да потому что это кони, Стас! Ты что, не знаешь, что это опасно!

— Жить вообще опасно, Светик, от этого умирают, — говорит папа.

Мама ничего не отвечает, отворачивается к своей турке. Стоит надувшись. Во мне всё аж сжимается. Терпеть не могу, когда они ссорятся. Особенно из-за меня.

Смотрю — Велька стекает под стол. В одной руке сырник, в другой — тираннозавр. И замирает там с ним в обнимку.

— Может, ты в качалку лучше абонемент возьмёшь? — спрашивает мама не оборачиваясь, и у меня отлегло от сердца: не поссорятся. Во всяком случае, не сейчас.

— Качалка — это железо. А тут кони, живые лю… — Папа соображает, что оговорился, и обрывает себя: — Всё равно на стенку пока не хожу, так хоть что-то будет.

Зимой папа всегда занимался скалолазанием. Чтобы держать себя в форме, как сам говорит. Но как мы переехали, не занимался: ездить стало далеко.

— Адреналина тебе не хватает, — говорит мама как-то грустно. Не то спрашивает, не то нет — не понять.

Папа пожимает плечами. А я боюсь даже пикнуть. Потому что если мы с папой будем учиться ездить на конях — это же мечта, это сказка, это я просто не знаю что!

Но сейчас всё зависит от мамы. Если она скажет «нет», папа ничего делать не станет. Он в таких случаях закрывает тему раз и навсегда. Я знаю, проходили уже.

Но мама задумчиво смотрит куда-то в пространство. И думает о чём-то другом.

— Ай, ладно, — машет потом рукой. — Что я вас, держать, что ли, буду? Делайте как нравится.

— И-и-и! — кричу и кидаюсь к ней обниматься. — Спасибо, спасибо, спасибо, мамочка! Папа, покупай двойной абонемент!

— Ой, не визжи, голова от тебя, — морщится мама. — И откуда только такое желание свернуть себе шею? В тебя, — бросает папе.

— Всё из материалов заказчика, — непонятно отвечает он, подходит к маме, приобнимает и чмокает в щёку. — Не переживай, Светик, мы обещаем не ломаться.

— Знаю я вас, — хмыкает мама.

А я сажусь на стул, и болтаю одной ногой, и кусаю сырник: можно больше не давиться, а поесть почеловечески.

— Або неме! — вдруг кричит Велька из-под стола. — Або неме нененет! — Выскакивает из кухни и несётся в комнату. Грохает там по клавишам пианино раз, другой. Потом собирает аккорды: — Або! Неме! Ане! Мене! Абонеме немо нент!

Кричит и долбит, долбит по бедному инструменту. И я прямо чувствую, как ему неуютно, как больно, как пытается он найти равновесие с этим «абонеме» и собственным миром, где всё совсем не так. Где не слова, а звуки и где звуки — это слова. Ему сложно, ему приходится переводить, чтобы с нами общаться, но он умный, он уже догадался об этом и изо всех сил старается.

Но если вдруг попадается сложное, незнакомое слово — его переклинивает. Становится плохо, и он ищет, ищет — как оно звучит, как его по-своему сказать.

— Аба неа!!! Неа! Ба! Не! Ме! А!!!

Я смотрю на папу с мамой — они как оцепенели. Я знаю, что им хочется пойти сейчас, успокоить. Но нельзя. В таких ситуациях Вельке лучше побыть одному. Мы ему только мешаем. Потому что мы не знаем, что у него в голове, мы не можем помочь ему. И будет только хуже. Потому что пока он не найдёт, он с нашими словами не справится. Так врач говорил: если Велька не может что-то понять, он перевозбуждается. Это как с кастрюлей, которая закрыта крышкой и в ней вода кипит. Она будет выплёскиваться и стукать этой крышкой. Надо просто огонь убавить. Вот и с Велькой так: надо просто его оставить в покое.

Мы раньше этого не понимали, начинали успокаивать. Я помню, какие с ним жуткие истерики случались, только лекарства помогали. Он ещё и дрался, когда мелкий был, и головой о стенку бился, как будто старался выбить, что там застряло. Ужас, короче. Теперь не так. Теперь это реже, во-первых. Во-вторых, мы знаем, что лучше не трогать.

А в-третьих, у него появилась музыка.

Она случайно появилась — ему окарину подарили. Это такая глиняная свистулька, крупная, похожая на сердце. Как в мультике про Тоторо: там лесные духи ночью сидят на дереве и играют на таких штуках. Звук низкий, гулкий. Приятный и какой-то пушистый. У мамы подруга есть, керамист. Вот она её слепила и подарила. Велька в эту окарину сразу вцепился, потому что Тоторо мы давно любим и он её узнал.

Мы, правда, были уверены, что он её быстро раскокает, а он возьми и заиграй. Сначала абракадабру, конечно, просто дырочки пальцами перебирал. И ещё передувал нещадно: окарина свистела, сипела и захлёбывалась. Велька бесился, верещал, стучал по столу. Но кулаками, не окариной. Как будто бы понимал, что хрупкая. Хотя до этого все игрушки ломал за раз, вообще ничего нельзя было в руки давать. И скоро у него стало получаться. Звуки выстраивались в мелодию. И он стал эту окарину везде с собой носить. Мама ему мешочек на шею сшила, он с ней не расставался, если что надо — дудел в неё, и всегда поразному. Как будто так разговаривал.

Мама его тут же потащила к каким-то педагогам. Оказалось, у Вельки талант. А главное, оказалось, что музыка внутри Вельки. Для него наши слова не слова — а тоже музыка, и только музыка имеет смысл. Это сложно объяснить, но вот так у него устроен мозг: он слова переводит в музыку, это для него информация. И как только он на окарине научился играть, сразу всё стало на свои места. И истерики стали реже. И он как будто понял, как с нами общаться.

Потом он на пианино начал заниматься и вообще резко изменился. Теперь он тихий. Может часами сидеть и играть. То играть, то просто что-то бряцать, перебирать звуки. Нажмёт на клавишу — и слушает, долго, уже затухнет, а он всё прислушивается. Потом другую. И так десять минут, полчаса, час. Его больше ничем не заставишь так долго заниматься. Рисовать ещё любит, но музыка — это святое. Он по программе мало занимается, гаммы там, всё такое. Но ему педагог хороший достался, молодая женщина, нормальная, не то что моя Полушка была. Она его особо не мучает, учить ничего не заставляет, её дело — чтобы он освоился с инструментом. Остальное — сам.

Мне теперь стыдно признаться, что я Вельку раньше не любила. Не любила и боялась. Потому что он совсем бешеный был, когда мелкий. С ним пытаешься играть, а он вдруг начнёт на месте крутиться и размахивать руками, как вертолёт. И орёт противным голосом. Или ещё, помню, — подходит и тянет тебя за руку, больно. Или кусает, если ты ему что-то не даёшь или не понимаешь, чего ему от тебя надо. А он хоть и мелкий, а кусался и дрался сильно. Я драться тоже умела, но от Вельки как будто цепенела, настолько он жуткий был. Убегала от него и кричала, чтобы отстал. Да и вообще неприятно это, ну что за брат такой! Не брат, а зверёныш, честное слово. Оборотневый ребёнок, подменыш. Мне стыдно с ним было гулять: когда мама его на площадку брала, я всегда куда-нибудь убегала. Только бы не подумали, что мы вместе, что я с ними.

А теперь нормально. Теперь мы дружим, и у нас даже свои секреты появились. Например, что я его слышу и понимаю. Но это ещё ладно. Один раз вообще такое было, что я никому не расскажу. А то решат, что я тоже с ума скатилась.

Крик стихает, аккорды сложились. Велька играет их, перебирает один за другим. Або-не-мент. Або-не…

Мама выдыхает и снимает с плиты турку с кофе.

Как раз в последний момент, не успел убежать.