Вкус бабьего лета. Рассказы о современницах

Ирина Бйорно

Вкус бабьего лета – какой он? Бабье лето – короткое, но горячее, неповторимое и незабываемое. Помните Аксинью в «Тихом Доне» Шолохова? Перед вами сборник историй о судьбах разных женщин, очень разных. Истории взяты из жизни, немного переработаны. Все они – о любви, страсти, страдании и о коротком бабьем счастье. Теперь истории ваши. Как в зеркале узнайте себя и своих близких. Эхом отзовутся они в вашем сердце.

Эстер

Эстер лежала в кровати и думала:

— Ещё один день на этом свете. Ох, господи, зачем же мне это?

Она ещё полежала и стала ждать свою сиделку. У неё было две постоянных сиделки — обе иностранки и с резким, странным, режущим её музыкальное ухо, акцентом. Одна приехала из далёкой Африки, а другая — из Украины. Обе работали в доме для престарелых скандинавов, обе любили своё дело — обслуживать полуживых, медленно угасающих скандинавских жителей. Дом был частный, с большими светлыми комнатами и даже балконами, но всё равно это был дом для престарелых, которые не могли больше обслуживать себя: ни одеваться, ни готовить еду, ни мыться. Для этого были сиделки, выполняющие всю эту работу за хорошие деньги.

Комната Эстер была обставлена мебелью, которую она привезла из своего дома уже двадцать лет назад, когда она поняла, что больше одна не может жить в своём большом двухэтажном каменном особняке у моря и следить за собой и за особняком. Она переехала в этот частный дом для богатых пожилых людей уже давно, но вначале она ещё могла двигаться, заниматься гимнастикой, плавать и принимать участие в субботнем лото, куда собирались все жители дома престарелых, которые ещё могли двигаться, но уже три года она не выходила из комнаты, переходя лишь от кровати до столика или туалета и назад в кровать, да и то с помощью сиделок. Ей было девяносто семь лет, она страдала несварением желудка и отёком ног и каждый день молила бога, чтобы она уснула и больше не проснулась, но наступало утро, она открывала глаза и опять оказывалась в той же комнате — беспомощная, старая, ненужная, бесполезная.

Она лежала на кровати и ждала сиделку. Сегодня должна была прийти Наталья, украинская сиделка. Она всегда улыбалась, была вежливой, но Эстер не понимала половины того, что говорила ей Наталья на своём ломаном украинско-скандинавском, и Эстер говорила всегда «Да», чтобы Наталья ни говорила — так было легче обеим женщинам.

В дверь постучались, и она сказала, как всегда, по-французски:

— Антре, — делая акцент на последней гласной, как настоящая француженка. Эстер говорила на пяти языках и любила читать по-французски, но глаза ее ослабли за последние пять лет, и книжек она больше не открывала. Она заказывала в библиотеке звуковые книжки, которые читались приятными, но не всегда корректно произносившими тексты, голосами.

Голова Эстер была ясной, хотя она часто забывала о лекарствах, количество которых увеличивалось с каждым годом её жизни на земле, и о том, что надо, — хоть иногда, — пить воду. Воду она пила только при напоминании, ее вкус не любила и считала бесполезным заполнять своё тело водой, предпочитая безвкусной воде джин или водку, но спиртного ей не давали.

Она лежала и думала о своей очень-очень длинной жизни, пока Наталья натягивала на неё чулки, трусы, юбку и блузу. Лифчиков она давно не носила, считая, что они мешают ей свободно дышать, поэтому ее груди оттянулись и болтались в блузе, доставая почти до пупка.

Наталья помогла ей встать и дойти до туалета. Там она вынула ночной подгузник из широких, хлопчатых трусов Эстер, мокрый от мочи, но не раздражающий промежности этой старой женщины — вставать ночью в туалет она больше не могла. Потом Наталья умыла Эстер, как малого ребенка, протерев ее кожу мокрым полотенцем до пояса, вытерла насухо и одела ее в блузу.

Подгузник был сменен на новый, и они вместе — медленно, шаг за шагом — прошли к глубокому креслу, стоявшему у обеденного стола. В этом кресле Эстер сидела до обеда, с вечно включенным телевизором, открытым на радиопрограмме — она любила слушать классическую музыку и программу новостей о той жизни, к которой она имела очень маленькое отношение.

Она жила на свою частную пенсию, которую заработала сама за свою долгую жизнь в этом обществе и которой хватало на оплату этого частного дома престарелых и не больше, но больше ей было и не надо. Её нужды уменьшались с каждым прожитым годом, так же как и её скорость жизни. Как в фильме с замедленными съёмками, скорость её жизни приближалась, как она говорила, к нулю, не оставляя времени ни для чего, кроме еды, смотрения телевизора и общения с двумя постоянными сиделками.

Теперь она сидела в своём старом, глубоком кресле, стоявшем около деревянного, покрытого скатертью стола, на котором стояла ваза с увядшими тюльпанами, и смотрела в окно, ожидая своего, всегда одинакового, завтрака — чашки чёрного кофе, теплого тоста из белого хлеба с маслом и сыром и тарелочки с мелко порезанными сезонными фруктами, которые она ела целый день. Сегодня это были груши — стоял август, и первые скандинавские, чуть жёсткие, но ароматные груши появились в магазинах.

Покупки делались раз в неделю — центрально, согласовывая с Эстер необходимое количество закупаемого, но ее аппетит был небольшой, поэтому скапливалось много остатков, которые она просила беспощадно выбрасывать, помня старое правило, что только свежая еда может ещё поддержать уходящие жизненные силы в ее хрупком, костлявом теле с отвисшей грудью и больными, распухшими ногами.

Завтрак Наталья оставляла на столе и уходила до обеда — у неё было четыре клиента в их доме. Эстер взяла с подноса чашку с кофе, но не удержала в чуть дрожавшей, старческой руке, и кофе вылилось ей на колени. Кофе был не горячий, но мокрота, быстро добравшись до ее трусов, принесла ей первые неприятности. Эстер нажала на кнопку прибора, висевшего на ее старческой, по-черепашьи тонкой шее, и уже через мгновение в ее комнату вошёл дежурный. Это был мужчина, чёрный африканец, работающий в доме престарелых уже пять лет.

Она так и не привыкла к этим мужским сиделкам, купающим и переодевающим немощных женщин в этом доме, но делать было нечего — она указала ему на чашку и на свою залитую кофе юбку и попросила его переодеть её.

Он подошёл к её встроенному гардеробу, открыл его и вынул три юбки. Она выбрала голубую. Трусы он выбрал для Эстер сам — бело-розовые. Он помог Эстер приподняться на кресле, расстегнул ей юбку и снял её через голову. Ей было не стыдно, но неудобно сидеть здесь, перед ним, в грязном нижнем белье и подгузнике, залитых утренним кофе, но она вздохнула про себя и смиренно помогла ему снять трусы и промоченный кофе подгузник.

Перед ним открылась её дряблая кожа старческих ног и вялый, вывалившийся в межножье, клиторис, но он профессионально приподнял её со стула и ловко застегнул новый подгузник. Потом одел трусы и юбку.

Эстер чувствовала себя странно от этой помощи постороннего мужчины, который не видел в ней больше ни капельки от той женщины, которой сделал её когда-то бог. Для него она была андроидом, бесполым существом, которое он обслуживал профессионально и за деньги, но к которому относился как к цветку в горшке — безразлично и бездумно.

За время этого визита он не сказал ни слова и только перед уходом, формально, пожелал ей хорошего дня.

— Да! Жди — хорошего! Какого ещё хорошего? — ворчала она про себя.

— А нового кофе не сделал — придется опять звонить в кнопку. Нет, да ну этот кофе к лешему! Лучше уж джину с содовой — и забыть об этой постылой жизни с подгузниками и неходящими ногами в вечном кресле у стола. Нет!

Она явно устала от такого турбулентного утра и решила поспать. Тут в комнату заглянула Наталья, улыбаясь:

— Нужно что-то?

— Да, голубушка, устала я да и кофе разлила. Помоги мне до кровати добраться!

Наталья подошла, обхватила Эстер за талию и медленно повела старушку к кровати. Эстер охала и просила несколько раз остановиться и перевести дыхание.

Хотя до кровати было только два метра, на эту процедуру перемещения ушло пять минут. Она легла в кровать, посмотрела на Наталью и жалобно, как ребёнок, попросила принести себе ей джина.

— Ты знаешь — из бутылки на кухне.

Кухня была тут же в комнате и занимала крохотный угол, где стоял маленький холодильник, висел шкафчик с посудой и была маленькая одноконфорочная электрическая плита. Джин стоял в нависном шкафчике, спрятанный за пачку с сахаром.

Наталья улыбнулась и кивнула головой. В доме запрещалось давать алкоголь его обитателям, но она знала, что иногда правильный образ жизни не приводил к счастью, и алкоголь — пусть в небольших количествах — помогал иногда этим старым, ненужным никому людям забыть об их пустой, неинтересной жизни.

Наталья достала бутылку с джином, налила его — но не в стакан, а в поилку с носиком — и долила холодной минеральной воды с пузырьками.

Эстер уже лежала в кровати, укрытая одеялом. Она взяла поилку в свои старческие руки, покрытые выступившими венами и усыпанные старческой горчицей коричневых пятен смерти, и стала сосать через носик сделанную заботливои рукой Натальи ядовитую смесь алкоголя с минеральной. Перейдя в тело Эстер, смесь попала в её кровь и стала разноситься по всему телу, давая мускулам расслабиться, а мозгу — забыть о происходящем. Лицо ее порозовело, а глаза чуть замутились.

— Иди теперь, спасибо тебе! — сказала Эстер Наталье, и та вышла из комнаты. А Эстер перенеслась в мир грёз и мечтаний, забывая о своём старом и немощном теле. Пары алкоголя перенесли её в свой старый особняк у моря, который она передала ещё десять лет назад своим двум сыновьям, чем создала между ними вражду, да и их она не видела с тех пор — они, вместе с их детьми и детьми детей, были заняты своими делами, совершенно не интересуясь её, Эстер, угасающей, еле теплящейся жизнью. Кроме усадьбы у неё ничего не было, поэтому, получив и разделив наследство, она стала своей семье больше не нужна и неинтересна.

А когда-то, семьдесят лет назад, Эстер была первой женщиной в Скандинавии, создавшей свою фирму детской одежды, ставшей знаменитой на всю Европу. Тогда она была молодой вдовой с двумя маленькими детьми на руках и не имела ни малейшего опыта создания ни фирмы, ни бизнеса. Но как-то надо было ей выживать после трагической смерти её мужа в годы войны — хотя он никогда не был на фронте — просто была глупая, роковая случайность: он был в том месте, где стреляли, — и вот она осталась одна, с детьми, без мужа и без малейшего понятия, как делать деньги.

Она решила открыть первый магазин недорогой, но удобной скандинавской одежды для детей — и попала в точку. После войны начался детский бум, и её небольшое дело расцвело так, что она через некоторое время была уже совладелицей нескольких магазинов, а через пять лет открыла филиалы в соседней Швеции, Германии и даже в консервативной Швейцарии.

Эстер всё время отдавала фирме и своим сыновьям, так и не встретив мужчину в своей жизни, и довольствуясь короткими, не обязывающими ни к чему, одиночными связями. Так она и состарилась.

Сыновья окончили университеты, один стал адвокатом, а второй — врачом в госпитале, а она купила себе виллу у моря, где только спала, проводя всё своё время на фирме. Но тут пришли новые времена, когда одежду стали завозить партиями из Таиланда и Китая, наводняя эстетический скандинавский рынок дешевой одеждой низкого качества, и она, почувствовав изменения, шедшие как с востока, так и из запада — с американской компьютеризацией и глобализацией всего мирового рынка, она продала фирму за хорошие деньги и стала охотиться за впечатлениями, пересаживаясь с одного самолёта на другой и с одного корабля на другой. Она объехала почти весь мир, видя везде приблизительно одно и то же — глупость, недальновидность, жадность, ложь на фоне потрясающе красивой и иногда очень опасной природы, которая отдалялась от человека всё больше и больше.

К семидесяти годам ей стало трудно ходить, отели надоели, а есть она много не хотела, так как тяжелой работой больше не занималась и не уставала физически. Она поняла простое правило — люди на всей земле жили, чтобы есть и развлекаться, пропуская через свои всеядные желудки всё, что было живого и неживого на земле. Еда была главным центром общности и удовольствия почти на всём земном шаре, и лишь в тибетских монастырях она наблюдала отказ от этого ежеминутного убийства окружающей природы ради своей, в основном довольно ничтожной, жизни — да и то йоги не были не признаны нигде, как нормальные члены общества, оставаясь в своем полузагадочном статусе магов-бездельников. Но их было и мало, очень мало, по сравнению с армией день и ночь жующих чего-то людей.

Эстер ела теперь мало, но и этого было ей достаточно, чтобы испытывать временами чувство вины перед природой, которую она уничтожала, ничего не давая взамен, кроме дурно пахнущих испражнений. Тело её сдавало, но мозг работал, хотя и без прежних звёздных часов, наполненных фантазиями и неожиданными открытиями — пусть небольшими.

В этот день она проснулась через час после своего беспокойного воспоминаниями сна, возвращающими её опять и опять в прошлое, которое давно не существовало, ощущая неприятный привкус во рту — «наверное, от алкоголя» — подумалось ей.

Эстер опять проснулась всё в той же надоевшей ей кровати и опять почувствовала боль в своих умирающих ногах. Боль была колючая и неприятная, заставляя её думать о ногах, а не о том, что ей хотелось в туалет, до которого было не дойти самой, и она, опять отпустив свою брезгливость — со смирением — пустила струйку в ненавистный ей бумажный подгузник, к которому была привязана последние пять лет. Подгузник принял её жидкость в себя, оставляя её промежность почти сухой.

Она решила не звонить дежурному. Она лежала и слушала музыку, доносившуюся из радиопрограммы невыключенного телевизора. Исполняли Моцарта «Времена года» — и она знала каждую ноту, каждый тон этой салонно-отельной и все же всегда приятно отражающейся в мозгу музыки этого полупьяного и полусумасшедшего гения — подростка, так и не выросшего из юности и куролесенья.

Эстер, как и все еврейки, любила музыку, но особенно еврейскую, зажигательную, восточную, колдовскую и зовущую неизвестно куда, хотя слушала её редко. Она была еврейкой по крови, но не по жизни, вышедшей замуж за немца и сделавшей с ним двоих умненьких мальчиков. Но муж её умер ещё в начале Гитлеровского исхода из своего Байерско-Австрийского гнезда, а ей пришлось бежать от него в нейтральную Швецию, приютившую евреев изо всей Европы, где она и начала своё дело с продажей качественной одежды для детей.

Теперь же она страдала от мокрого подгузника, неживых ног и неработающего желудка. В Швеции у неё появились две лучшие подруги — тоже из еврейских переселённых Гитлером семей, которые оставались её лучшими друзьями долгие-долгие годы, даже когда одна из них, Роза, уехала в далекую Америку, а Мирта — в Голландию.

Все трое женщин были одного возраста, национальности, темперамента, и они ежегодно собирались вместе на каникулы — то в Швеции, то в Америке, то в Париже.

Когда им исполнилось около восьмидесяти, то они — будучи на одном из круизов по Средиземноморью все вместе — решили, что обязательно проведут свой общий столетний юбилей в маленьком местечке Германии со смешным названием Хопфен, в Баварии, на границе с Австрией на берегу озера, где по вечерам были видны розовые горы, запомнившиеся Эстер во время её поездки с мужем на каникулы после рождения их первого сына.

Она часто рассказывала своим подругам о розовых горах, тихом озере с форелью и белыми лебедями, о ласточках, щебечущих по вечерам и о том особом духе этого места, охраняемом грозной богиней Ба-Варией, веками не допускающей разрушения этой многовековой красоты.

Но это всё были неосуществимые мечты. На прошлой неделе Эстер получила письмо из Голландии о том, что ее подруга, Мирта, умерла от болезни Кройцфельд-Якова, которую называли в народе болезнью бешеных коров и так и не знали, откуда эта болезнь берется и как ее лечить. Эта болезнь ежегодно уносила жизни пяти-шести несчастных в маленькой Голландии, а в этот раз она решила поразить мозг Мирты, и через шесть недель та скончалась в госпитале.

Оставалась Роза, которая уже десять лет страдала старческим маразмом, который стали именовать модным и непонятным словом синдром Альцгеймера, так и не зная, как ее лечить. Она жила не в доме престарелых — этого бюджет её сына просто не выдерживал — а в семье эмигрантов-поляков, в штате Монтана, которые за деньги ухаживали за старой маразматичкой, а деньги платили ее дети, не желающие иметь дома опасного существа, не помнящего ни своего имени, ни как выключить электрическую плитку, и покупающие за деньги свободу и спокойную совесть.

Эстер осталась одна из троих, как говорили, в светлом рассудке, но радости от этого было мало. Она бы предпочла как Роза — ничего не помнить, или как Мирта — заболеть таинственной болезнью и умереть, но видно, ей не было дано ни того, ни другого.

Тут дверь в комнату открылась и вошла ночная сиделка — африканка Лора.

— Эстер, время ужина, — улыбаясь, сказала она.

Лора помогла Эстер подняться с кровати, проводила её в туалет, сменила подгузник и усадила старушку всё в то же кресло около стола. Потом принесла из коридора, где стоял раздаточный столик на колесиках, поднос с ужином — картошка, котлетка с подливкой и десерт — сегодня это был шоколадный пудинг. В стакане была налита простая вода.

Она поставила поднос перед Эстер и сказала с дежурной улыбкой:

— Приятного аппетита, я приду через полчаса и заберу поднос.

Она торопливо вышла, оставив Эстер одну — у неё было ещё четыре клиента.

Эстер взяла в руку чашку с шоколадным пудингом, обмакнула свой палец и лизнула, как ребенок, палец.

— Ну и пожалуйста! Буду есть только шоколад! Вот вам!

Она пригрозила кому-то невидимому пальцем и засмеялась.

За окном заходило солнце, а где-то далеко, на юге Баварии, закат уже поцеловал Альпийские горы, и маленький спящий городок Хопфен окрасился в нежно-розовый цвет, отражающийся в водах тихого озера.