Календарь с картинками. Повесть о русской Америке

Ирина Атнаева

Анна и Андрей уезжают в Америку, уверенные, что главное – попасть в обетованную страну… Но Америка не спешит раскрыть объятия новоприбывшим нелегалам, жизнь оборачивается чередой трудностей и разочарований. Бесправное положение и безденежье, измена и отчаяние, безработица и семейные неурядицы, новые знакомства и новые недруги, увлечение церковью, русской диаспорой и крах идеалов, и в довершение всего – тяжелая болезнь. Невольно возникает вопрос: стоило ли за всем этим уезжать из родного дома?

© Ирина Атнаева, 2017

ISBN 978-5-4483-9074-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается моей дочери

Заглавная страница. Осенний день

Приятный не по-нашему молодой человек в окошке улыбнулся и сказал: — O'кей, приходите в три часа за паспортом.

Анна растерялась, боясь поверить услышанному. Как — неужели вот сейчас, так обыденно и просто, без фанфар и литавр, незримо для людного зала произошло настоящее чудо? Или она что—то не так поняла? Сдерживая подступающую радость, Анна вопросительно уставилась на молодого клерка, который совершенно буднично склонился над бумагами. Тот внимательно заново просмотрел документы, протянул Анне заполненный бланк, снова приятно улыбнулся — так улыбаются только приглянувшимся женщинам, и повторил медленно, как будто это для Анны русский язык был неродным: — В три часа после полудня приходите получать паспорт. Всего вам хорошего.

Странное на слух «после полудня» вернули Анне чувство реальности. Она благодарно заулыбалась в ответ, но запоздала, — клерк уже равнодушно смотрел мимо нее, ожидая следующего из очереди.

Дальше — провал в памяти, похожий на волшебный обморок. Разум затмило ощущение чистого абсолютного счастья и подавило собой все другие чувства, мысли, даже действия. Она шла (куда?) по улице и колокольчики радостно звенели в голове в такт шагам, и не было никаких мыслей и желаний — только четкое осознание, что она сейчас самый счастливый человек во вселенной. Остальное все казалось мелким, ненужным и неважным — мир состоял из радости и благодарности: к чудному провидению, к Богу — не может быть такой справедливости без него, к тому приятному клерку…

Даже странно, что еще сегодня утром мир казался недружелюбным и мрачным. Анна ехала в переполненном метро, с тоской смотрела на свое отражение в темном окне и лихорадочно перебирала варианты: как бы убедить «их», чтобы ей дали визу. Ведь от этого зависела вся их дальнейшая (счастливая, — без сомнения) семейная жизнь. Противно ныло под под ложечкой, Анна трусила, — до тошноты и дрожи в коленях, и со страхом ожидала, что вот-вот объявят «Следующая станция — Баррикадная»…

Весь их авантюрный замысел с переселением в Америку висел на волоске до сегодняшнего дня. Андрей уже пять месяцев был в Калифорнии. Он жил в русской семье, ухаживал за больным хозяином дома. Вернее, семья была американская, но с русскими корнями и уцелевшим в общении русским языком. Андрей писал письма — телефона у Анны не было, писал часто и, несмотря на непреходящий восторг от страны, заметно скучал по ней и по маленькой Соне. И явно тяготился неприятной работой. Он старался не жаловаться, описывал свой день с юмором, но Анна знала, что он страдает от своего зависимого положения и ждет ее с надеждой, что она приедет — и все изменится, и он будет искать настоящую работу. Ну, и главное — пора уже было подавать документы на green card, а без нее и Сони он не мог. В последнем письме Андрей, чтобы подбодрить жену и себя, упомянул с гордостью, что начал прицениваться к подержанным машинам.

Друзья, — те, что вытащили его в Америку, нашли семью американцев, которые согласились сделать гостевое приглашение для них с Соней. Потом ждали оказию, чтобы переправить приглашение в Россию. И вот сегодня был решающий этап их плана, который давно перестал быть милой бесшабашной авантюркой, а обрел статус чуть ли не самого главного в жизни. И зависел он сегодня только от Анны — у нее не было права провалить их большое дело. Всего то ей нужно было убедить «их», что она не останется в Америке, что она действительно хочет прокатиться (с какого жиру?) на другой конец земли, чтобы повидать семью Джонсонов. Да еще не одна, а с четырехлетней дочуркой. Которая вообще не понимает, куда делся их славный папа и в чем разница между Коломной и Америкой.

До последнего момента, когда уже подходила ее очередь, Анна не знала, о чем ей говорить, какие найти убедительные аргументы, чтобы ее выделили из толпы подобных ей просителей, и именно ей разрешили бы выезд. И только когда уже шла к окошку и увидела глаза ожидающего ее клерка, она вдруг почувствовала: все должно сложиться хорошо. И она уверенно, как на ответственном экзамене, начала говорить о себе, о семье Джонсонов, пригласивших ее, как они познакомились, и почему те хотят видеть ее с дочкой. По большому счету, она не врала, — она просто рассказывала случайному человеку красивую историю двух заокеанских семей, которая действительно имела место где—то на земле, но, увы, не в ее реальности. Обыкновенная, слегка наивная житейская история оказалась совершенно правдивой и близкой для американца, так, что он почти не задавал вопросов. А то, что по услышанной где—то информации она упомянула Greenpeace и, заодно — о болезни дочери, Анна, сама того не ведая, попала в самую точку. Подсознательно, на уровне интуиции ей удалось нащупать верный ключ к сердцу молодого человека; Анна не могла знать в тот момент, что для обычного американца так много значат всяческие добровольные организации, а личная трагедия в виде больного ребенка вызывает сострадание даже у равнодушных клерков.

И вот, главное желаемое совершилось — она сделала невозможное. Теперь нет никаких преград для новой чудесной жизни в новой чудесной стране. Да, оставалось впереди много организационных дел с билетами, квартирой, деньгами и прочим житейским, но об этом еще не пришло время думать; Анна хотела, чтобы сегодня день был только для радости. Ей даже не хотелось эту радость с кем—то делить, да и делить было не с кем: до Андрея сейчас не дозвониться, Соня слишком мала. Все остальные в счет не шли: близким и любящим было жалко, что она уезжает — по бабьему выражению мамы «неведомо куда», всем остальным было в лучшем случае не до нее.

Она шла от улицы к улице, не замечая ни пасмурного дня, ни хмурых прохожих; останавливалась вместе с толпой на перекрестках и шла, когда и они шли. Ей чудилось, что она уже начала отслаивается от привычной толпы, от улиц и домов, от любимого когда—то большого города. Что у нее своя, особенная от всех судьба, и с сияющих вершин своей исключительности она великодушно взирала на толпу незнакомых прохожих, даже на тех — откровенно хамовитых и злобных ее представителей, кого всегда с избытком в общественных местах и кто обычно вызывал в ней напряженный дискомфорт. Внезапно появилось своего рода сочувствие к спешащим по своим делам людям — мелким и обыкновенным, не сумевшим заглянуть выше планки повседневных нужд, — ну что же, каждому «по потребностям». Анна не была ни глупой, ни самовлюбленной, она просто до сих пор верила, что ей уготовлена жизнь непростая, большая и богатая событиями. Впрочем, кто не мечтает по молодости о своем особенном «большом» пути, тем более такие, как Анна — умненькие девочки, выросшие в самодостаточной идеологии, куда мастерски запихнули романтические иллюзии русских классиков и героически активную позицию «строителя коммунизма».

До трех часов еще оставалось много времени. Анна постепенно стала приходить в себя. Подумала, что пора бы позвонить Оле, ведь та определенно ждет ее звонка. Но автоматов не попадалось. День был холодный, и ноги в легких туфлях не по сезону стали мерзнуть. Анна поняла, что она устала и хочет есть, — впервые за все время она посмотрела на часы, была половина первого. «После полудня» подумала она и улыбнулась. Нужно было где—то поесть. Анна оглянулась по сторонам и с удивлением обнаружила, что она уже давно идет по Калининскому проспекту. Хоженый сотни раз, знакомый до мелочей и, увы, до понимания, что поесть, особенно в это время дня, просто негде. Впрочем, как и во всей Москве в последние годы.

Анна зашла в Универсам в надежде там купить хотя бы немного сыра. Но большой торговый зал оказался скорее похожий на вокзал, а не на продуктовый магазин. Половина прилавков были безлюдны, — на полках по всей высоте монументально возвышались непонятного происхождения консервы и большие стеклянные банки с соленными кабачками, и другие банки с мутно рыжим соком. Даже продавщиц не было в этих отделах, — видимо, не возникало предположения, что кому—то придет в голову нарушить незыблимость монумента.

Зато другая часть залы бурлила и извивалась длинными очередями. Как раз в отделе «Сыры» помимо плавленных брикетиков в блестящих обертках сегодня торговали настоящим сыром, из разряда «российско — пошехонского». Очередь за ним была бесконечная и злая, — продавщица уже объявила, что завоз небольшой и всем может не хватить. Еще дальше, там где написано было «Колбасы», колбасы не было, но толпа уже стояла: прошел слух, что колбасу то ли везут, то ли уже разгружают. Анна поняла, что зря она зашла сюда, — надо же быть такой наивной, чтобы понадеяться купить себе граммов двести сыра. Хорошо еще, что от осточертевшего до оскомины вида пустых прилавков, хамливых продавцов и потерявших человеческий облик толпы у нее не испортилось настроение… Нет, радость все так же была в ней, несмотря на голод и неудобства.

Анна вышла из душного зала на улицу. Слегка распогодилось, но ноги все равно тут же замерзли. Тут Анна увидела прямо напротив через улицу ряд автоматов. Но еще раньше боковым зрением она заметила торговую палатку, из тех, что в последнее время росли, как на дрожжах. Она подошла поближе. В палатке был привычный набор заокеанских деликатесов: сигареты, жевательная резинка, Кока-кола в больших пластиковых бутылках, еще такие же бутылки с оранжевой и светло—зелеными напитками, пиво в банках. И еще — голубенькие батончики, похоже, шоколадные. Над ними висел ценник, на котором значилось: «Шоколадный бар Баунти. Цена 35 руб». Цена была, конечно, издевательски высокая, и в другое время Анна бы ни за что не раскошелилась на такое баловство, даже для Сони. Но ей срочно нужно было что—нибудь поесть, — Анна чувствовала, как от голода начинает кружиться голова.

Посреди всего своего заморского богатства сидела королевой крашеная продавщица. Анна хотела спросить у нее, что там внутри у этого бара. Но, увидев презрительно оценивающий взгляд продавщицы, спросить не смогла. Она просто протянула тридцать пять рублей и сказала — получилось просительно: «Мне, пожалуйста, вот тот шоколад». Она запоздало в уме обругала себя за заискивающий тон и за «пожалуйста». Вот ведь, уже дожила до тридцати, а так и не научилась вести себя с достоинством с такого типа людьми. Надменная продавщица оторвала себя от трона, со скучающим видом взяла деньги и бросила на прилавок синенький батончик. Невольно вспомнилось крылатое выражением о ненавязчивости советского сервиса, только теперь уже российского.

Она постеснялась тут же, на виду у продавщицы, есть; только отойдя на безопасное расстояние, разорвала обертку. И увидела, что там даже не цельный батончик, а две овальные шоколадные конфеты. Она с любопытством откусила одну, — внутри оказалось что—то необычное — белое и слегка волокнистое. Было сладко и вкусно, Анна почувствовала себя виноватой перед Соней за такую роскошь. Она засунула в рот остатки и расправила фантик. Единственное, что она смогла прочесть, было: «Product of USA». Получилось как—будто знаменательно: даже конфета напоминает ей о сегодняшнем событии, а то она из—за продавщицы уже отвлеклась на серую прозу жизни.

Анна перешла по подземному переходу на другую сторону проспекта, дождалась свободной кабинки и набрала номер Колешко. Услышав знакомый голос в трубке, уловила напряженные нотки, поэтому быстро проговорила: — Оля, это я — Анна. Представляешь, мне дали визу! И даже долго не мучали. В три часа получу паспорт.

В ответ услышала: — Привет, привет, — Оля оказалась в благодушном настроении, что в последнеее время случалось не часто. — Вот и чудненько, представляю, как братец обрадуется, — и тут же отвлеклась на детский плач. — Анна, прости, Кирюха сегодня сам не свой, маленький тиран — совсем меня измучил. Приедешь, поговорим. Во сколько ты получишь паспорт, в три? Как удачно, забери, пожалуйста, Лиду из продленки, а то Дима опять задержится. Договорились? Ну, все, жду.

Анна уступила будку нетерпеливому молодому человеку. Она и не ожидала от колючей Оли большего соучастия, — какая разница, сегодня, сейчас — только о хорошем, — пусть радость побудет с ней подольше… Она медленно пошла назад по проспекту, уже замечая все по сторонам, как бы стараясь навсегда запомнить знакомые места — может, не зря говорят о пресловутой ностальгии?

Лида училась во втором классе в одной из первых гимназий в Москве, открытой еще в советское время. Гимназия, с углубленным подходом к английскому языку и математике, находилась недалеко от дома, на Полянке, что придавало ей дополнительную ценность. Детей туда принимали по строгому отборочному конкурсу, и Анна хорошо помнила, как два года назад Колешко нервничали из-за этой школы, родителям нужно было, чтобы их дочь училась именно в ней. Хорошо, что Лида оказалась достаточно сообразительной, — генетика не подвела, и оказалась в числе избранных, — Оля тяжело переживала неудачные исходы великих замыслов.

Когда Анна зашла в продленную группу, Лида сидела за столом боком к двери. Услышав тихое «Лида», она повернулась к Анне, и бледное личико девочки просияло от радости. Анна даже успела подумать: «Ну, вот, еще один человек сегодня порадуется жизни». И тут же невольно, по укоренившейся привычке, подумала, что Лида чересчур доверчива и бесхитростна, — на мгновение от жалости защемило в сердце. В тайне от всех Анна с обостренным чувством справедливости сопереживала девочке, которой, по признанию самой Оли, не досталось слепой материнской любви. В свое время Лида оказалась недостающим звеном в одном из масштабных свершений мамы: еще будучи студенткой Оля решила подвести отношения с обаятельным преподавателем в завершительную фазу и родить ребенка. Но, вскоре Оля перекинулась на другой проект, — ей наскучила роль молодой хозяйки, и она, с присущей ей самоотдачей, надумала догонять мужа в научной карьере. Потому Лидочку с младенчества отправляли погостить к бабушке в Коломну. Первые несколько лет, почти до рождения Сони, Анна с Андреем жили у свекрови и успели привязаться к смышленной и тихой девочке. Особенно Анна, — что-то в Лиде проступало узнаваемое, — как будто именно они и были изначально кровными родтвенниками.

Они шли домой — два счастливых на сегодня человека; Анна крепко держала Лиду за руку, а под ногами шелестела примятая осенняя листва. Анна начала было расспрашивать Лиду о школьных делах, но ответы пропускала мимо ушей, потом неловко перебила девочку и начала единственно важный для нее сейчас разговор.

— Ты знаешь, я сегодня получила визу в Америку, так что мы с Соней скоро полетим в Калифорнию.

— А Калифорния — это тоже Америка? — подумав, спросила Лида.

— Да, один из штатов, поэтому Америка называется США, значит Соединенные Штаты Америки, то есть в одной стране соединены 50 штатов.

— А главный штат — Нью-Йорк?

— Нет, там нет главных штатов, там все равны. Есть большие и есть маленькие.

— А Калифорния большой штат?

— Не знаю точно, вроде бы большой, и там Тихий океан. И еще там не бывает зимы.

— Как не бывает зимы? Не бывает снега? Совсем-совсем? И что же там люди делают зимой?

Тут Лида даже приостановилась, озадаченная, немножко помолчала, а потом, согласуясь со своими мыслями, спросила Анну: — А там, в Калифорнии, тоже живут негры?

Анна не пыталась понять логику девочки и потому согласно кивнула:

— Да, кажется, в Америке во всех штатах живут негры.

И в Нью-Йорке? Но там же зимой холодно? — удивилась Лида.

— Значит, зимой они надевают теплую одежду.

Лида, похоже, перепутала Америку с Африкой и совсем запуталась, поэтому опять замолчала. И, вдруг, серьезно, «по-взрослому» выдала, волнуясь:

— А Людмила Семеновна сказала, что все, кто уезжают из нашей страны — они не любят Родину, и что они предатели. Лида замолчала в замешательстве, она сама испугалась обвинительных слов.

Анна поморщилась от услышанного. В устах маленькой девочки такой псевдопатриотический бред звучал особенно отвратительно. Она подумала, что, пожалуй, в нашей стране вырастить нормальный генофонд еще долго не получится при засилии таких людмил семеновных (О необходимости достойного генофонда не раз говорили в «умной компании» у Оли). «Наверняка, учительница», — подумала Анна с горечью, но вслух спокойным голосом произнесла:

— Я думаю, что Людмила Семеновна имела в виду что-то другое. На самом деле люди не перестают любить страну и людей, даже если они с ними расстаются. Ты же не думаешь, что я перестану любить маму, бабушку и тебя, если я уеду в Калифорнию, правда?

— Конечно, нет, — уверенно ответила Лида.

— И ты меня тоже будешь любить?

— Я тебя всегда буду любить, — торжественно, по детски, заверила Лида.

— Вот так же и с Родиной. Я тоже буду помнить и любить Россию: Москву, Коломну, все-все: реки, небо, деревья, дома, людей.

— Но почему ты тогда уезжаешь?

— Мне хочется увидеть других людей, пожить среди них, узнать их; хочется увидеть океан, другие деревья, другие дома, другой мир. Ведь люди всегда покидали свои дома и так открывали новые места, селились в них; так появились новые народы, новые страны. Представь, что и Америки когда-то не было, да что там Америки — России тоже не было.

— Как это России не было? — удивилась Лида: — Я знаю, что Колумб открыл Америку, но Россию никто не открывал, она всегда была.

— Лида, поверь мне, когда-то не было Москвы, да и России как страны тоже не было, жили тут разные народы, с разными языками, друг с другом почти не общались, прошло много времени, пока они соединились в страну, которую мы называем Россией. А ведь в России много нерусских людей, тех, кто в разное время приехал из других земель, из других стран. И их никто не называл предателями, их называли путешественниками и первопоселенцами.

Лида теперь надолго задумалась, переваривая детским умом услышанную информацию. Анне стало неловко перед Лидой, за то, что она, вслед за дурой учительницей вносит смуту в прелестную головку девочки, подсознательно защищая свою позицию в щекотливом вопросе. Потому она нарочито беззаботно произнесла:

— Мы там в Калифорнии немножко поживем, привыкнем, а потом и вы приедете к нам в гости.

Дверь открыла Оля, большеголовый Кирюша сидел на руках, насупившись, и смотрел на входящих серьезным взглядом.

— Ну, вот и княгиня Анна пришла. И сестренка твоя, — сюсюкая по детски, пропела Оля.

— Ма—aм, — укоризненно протянула Лида, она не любила, когда мама называла Анну княгиней, ей хотелось, чтобы два любимых ею человека любили друг друга.

Лида волновалась не зря: за внешним фасадом у молодых женщин не таилась большая взаимная любовь, хотя для подобного вида родства они сносно ладили между собой. Поначалу Анна пыталась было добиться большего расположения со стороны золовки, но, со временем умерила пыл и приучила себя не замечать переменно снисходительного отношения в свой адрес — могло быть и хуже. Оля относила себя к масштабным личностям, и жена брата оказалась для нее слишком мелкого калибра, одна из многих девушек и, — Анна подозревала, — может зря, что та до сих пор не определилась с оценкой ее интеллекта, тем, что Оля считала визитной карточкой в отношениях. Оля не любила серость и окружала себя достойной публикой, один Саша Мейер — аспирант МГУ, умный и безупречный, чего стоил, и его зеленоглазая подружка Лиля, да и все остальные — их Анна не запомнила, но все они много и красиво говорили, вели себя очень уверенно, общались на грани иронии и флирта и знали себе цену. В их присутствии менялась и Оля: дружелюбная и откровенная, почти подруга — наедине, она моментально, не стесняясь, скорее, не замечая, возводила невидимый барьер, как бы отделяя себя от Анны. Получалось некрасиво, несправедливо, но — Оля есть Оля, ранимость других волновала ее меньше всего.

Дима Колешко был постарше Оли и, без сомнения, соответствовал масштабу жены, — аспирантура, пусть не такая блестящая, как у Игоря, должность на кафедре, плюс квартира на Добрынинской, — в его присутствии Оля старалась умерять свой нрав, справедливо полагая, что ради покоя в семье ей не следует демонстрировать свою исключительность. Дима в «умные» беседы вступал редко, так, больше позволял жене отводить душу. Анне долгое время казалось, что Дима ее не замечает. Да, конечно, он знал, что у Андрея появилась девушка, потом жена, — как факт, но мнения о ней как о человеке он не сложил за ненадобностью. Пока Оля в порыве откровенности не выдала золовке, что Дима считает Анну цельной личностью, вдобавок — не дурой и без признаков неврастении. Оля, подумав, что переборщила с хвалой в чужой адрес, добавила: — Ну, считай, что по поводу неврастении — шпилька в мой адрес, а все остальное — почему бы и нет… Анна молча проглотила коробящие слова: противно, что тебя обсуждают и дают характеристики с высоты своего неоспоримого превосходства, как подколотой на булавку бабочке; еще хуже, что Оле не хватает мозгов или такта оставить личное мнение супругов при себе.

А вскоре случился эпизод, который убедил Анну, что серьезный Дима заметил не только ее цельную личность. Что-то они праздновали, и гостей у Колешко собралось порядком даже для их обычных сборищ, в большой комнате раздвинули обеденный стол и еле втиснули разнокалиберные стулья. Кроме Анны и Андрея были уже знакомые Саша Мейер, Лиля, еще громкая девушка, с остальными познакомились тут же. Опять много разговоров, умничания и кокетства, такой милый бедлам, нарастающий под влиянием спиртного. Андрей тоже включился в общий разговор, благо он один оказался выпускником МАРХИ, потому считал себя бесспорным авторитетом в архитектуре и живописи.

Анна и Дима по мере накала страстей остались в стороне. По правилам застолья, если сам не влезал в разговор со своим драгоценным мнением, тебя переставали замечать, — тут уж не до этикетов. Дима подсел к Анне на освободившийся стул, налил вина в ее опустевшую рюмку, чокнулся и вдруг сказал без тени насмешки: — Анна, я все смотрю на тебя и поражаюсь: откуда в тебе такое.., как бы правильно сказать… врожденное достоинство? Чувствуется в тебе чистая порода, стать, как будто в роду у тебя по меньшей мере князья. Так и хочется нарядить тебя в бальное платье, прическу кверху и почтительно подойти к ручке, — что прикажете, княгиня?

Анна не то чтобы смутилась, в подпитии говорилось много глупостей, особенно в адрес девушек. Скорее, она не ожидала такого откровенного внимания со стороны непонятного Димы. Она постаралась, как могла, сделать вид, что оценила оригинальную шутку, хотя знала, что Дима не шутит, более того, — Анна почувствовала, что краснеет, — подсознательно ей польстил комплимент. Она сама знала, что она — никакая не Аня, потому и называла себя всегда полным именем, внутренним чутьем уловив, что оно ей подходит.

Дима говорил, как всегда, негромко, а вокруг все уже кричали, разгоряченные. Но сидели близко, и кое-кто, похоже, все — таки услышал. В числе немногих оказалась Оля, она полоснула мужа быстрым взглядом, хотя и промолчала. Но, с тех пор Оля величала Анну время от времени княгиней. Что поделаешь, Дима был ее муж, и все остальные женщины для него, даже родственницы, обязаны были присутствовать только в виде бесполых особей. От того «инцидента» осталось, кроме ироничного Олиного прозвища, греющее сердце чувство признанности, которое со временем сошло на нет за ненадобностью.

***

Когда Кирюша, оторав на самых пронзительных нотах положенное время, наконец-то заснул, они сели ужинать втроем, Димы все еще не было. Оля достала ополовиненную бутылку с коньяком, налила себе и Анне; они выпили залпом по рюмочке за визу, выдохнули, и тут Оля сказала: — Можешь не верить, но я действительно рада, что вы уезжаете. Рада, что выбираетесь из нашей идиотской тюрьмы… Сегодня я звонила в отдел — мне ведь скоро выходить на работу. И мне рассказали, что у нас в отделе за последний год уволили четвертого программиста; оказывается, программисты в нашей стране пока не нужны, — во всем мире нужны, а у нас — нет… И ты знаешь, что ему предложили вместо: пойти на курсы бухгалтеров. Ты только представь — высокой квалификации, головастый парень с высшим математическим образованием пойдет на курсы бухгалтеров, а потом возьмет счеты и пойдет отщелкивать доходы от проданных жвачек. Абсурднее ничего не придумаешь… Не знаю, может и меня скоро уволят за ненадобностью: ну зачем им специалист с аспирантурой, пусть лучше торгует в ларьке, больше пользы стране… Уезжай, Анна, и не оглядывайся на белые березки и куст ракиты над рекой. Весь мир перемещается, это и называется свободой, а нам мозги промыли «навек любимой Родиной», чтобы мы подольше рабами оставались.

Анна была немножко удивлена такой резкой категоричностью золовки — еще совсем недавно Оля казалась более оптимистична по поводу будущего России, как многие из передовой московской интеллегенции. Оля единственная из семьи участвовала в событиях у Белого дома, ради светлого будущего доверив на три дня, к неудовольствию мужа и матери — мало ли что там могло случиться, и случилось, ненаглядного Кирюшу соседке с нижнего этажа. И до отьезда Андрея не раз зло срывалась, если разговор заходил об Америке, считала их план обывательской трусостью и нежеланием взрослеть, и что «они как дети, решили развлечь себя очередной игрушкой». Андрей злился в ответ, говорил, что Оля пребывает в розовых мечтах и предлагал ей спуститься на землю и т.д., — ничего нового, каждый держался своей правды. И вот, сегодня: «Езжай и не оглядывайся», а ведь Оля так редко соглашалась с братом, — видимо, и ее уже проняло…

Лида сидела молча во время обличительного монолога мамы, ей было неинтересно. Потому, как только Оля замолчала, быстро вклинилась: — Мам, а можно я подарю Соне книги, я их все равно не читаю, — и кивнула на подарочного издания корешки книг в ярких обложках, что красовались в «стенке». Оля встрепенулась, — Конечно, как я сама не додумалась, — тут же вскочила со стула, достала из-за застекленной верхней полки инкрустированный чайник и протянула Анне со словами, — Чай там тоже будете пить и будете вспоминать нас за чаем. И тут голос у Оли как будто дрогнул, она попыталась по привычке иронично улыбнуться на прорвавшуюся оплошность, но улыбка получилась жалкой и Оля поспешно отвела взгляд.