Покуда вертится Земля. Сборник современной поэзии и прозы

Ирина Арсентьева

Покуда вертится Земля, мы пишем о великой силе любви, об истинной дружбе, о малой и большой Родине, о родителях, о героях Великой Отечественной войны, не вернувшихся с полей и превратившихся в белых журавлей.Авторы сборника «Покуда вертится Земля» посвящают свои произведения памяти великого писателя и человека Расула Гамзатова.

Ирина Арсентьева

Бросить якорь…

Самое главное в жизни, на мой взгляд, — бросить якорь у своего берега.

Бывает — прибьётся ищущий лучшего места под солнцем к чужой земле, крутится, мечется. Вроде и место под солнцем нашёл, а места себе не находит. Не принимает его эта земля, как он ни старается. Чужак он, и чужаком на все времена останется!

Я на своей земле лежу, и в этом моё предназначение — лежать на своей земле, вернее, у её берегов… Имена Нахимова, Корнилова, Лазарева навеки связаны с этой землёй, пропитанной русской кровью…

Старым стал, часто ворчу в последнее время. Коррозия стала разъедать металл. Раньше хорошо было — устрицы, мидии, гребешки облепят — соли вообще не чувствую. Только мягкие ноги ползают по мне, массажируют старое тело. А теперь этих массажистов и не отыщешь.

Въехала как-то на днище одного судна из Японского моря дикарка рапана и с тех пор проживает в море на правах хозяйки. Вычистила всё дно, извела моих мягкотелых любимцев. Теперь вот от соли страдаю. И нет управы на эту рапану. Жили бы морские звёзды, я бы с ними давно договорился. Но им, видите ли, у нас в Чёрном море соли не хватает. А я от этой соли мучаюсь — коростами обрастаю. Водоросли одни только и радуют — после прилива много их на меня цепляется. Одна радость для старика…

А когда-то я тоже был молод и бодр…

Когда-то я был ни кем иным, а эскадренным 120-пушечным броненосцем Российского императорского флота!!! Слышите, как гордо звучит!!!

А родился я в 1835 году в городе Николаеве. Отец мой, полковник Воробьёв, немало сил положил, чтобы сделать своё детище совершенным. В 1838 году окрестили меня и дали при крещении имя «Три Святителя» в честь епископов-богословов первых веков христианства — Василия Великого, Иоанна Златоуста и Григория Богослова. У меня было два старших брата, носивших то же имя, что и я. В тот же год, сразу после крещения, спустили меня на воду и переправили из Николаева в порт тихого белоснежного города Севастополь, где прожил я до своего совершеннолетия, и где закончилась славная моя жизнь.

В те времена владычицей морей была Великобритания, и все её корабли носили исторические имена. Это было традицией английского флота давать кораблям имена исторические. А в России были иные традиции. Как узнало английское Адмиралтейство, что Российский флот строит новые корабли и планирует дать им названия двенадцати апостолов и трёх святителей, очень расстроилось и запаниковало, сосчитав до пятнадцати. Позже узнало, что имена «Три святителя» и «Двенадцать апостолов» получили только два судна, и успокоилось.

К моменту моего ввода в строй я считался не только сильнейшим кораблём Российского флота, но и всего мира. Меня вооружили четырьмя 12-дюймовыми и четырнадцатью 6-дюймовыми пушками, которые позже заменили четырьмя 8-дюймовыми. Водоизмещение я имел немалое — целых 13.300 тонн и был по тем временам совершенством роскоши, простора и уюта.

Офицерская кают-компания была отделана красным деревом и отличалась необыкновенным уютом — в ней была прекрасная мебель, библиотека и пианино. Нежную грустную мелодию слушали по вечерам матросы линкора и морские обитатели, которые не без страха подплывали к никелевой броне. Пеньковые канаты заменили на цепи, и они стали превосходным украшением борта.

Воевал я много, к военным действиям привык. Такая работа у военного — воевать. Но вот первый день учебной артиллерийской стрельбы боевыми снарядами помню до сих пор. До того времени я ни разу не слышал 12-дюймовых пушек, мал был. А тут показалось мне, что самый страшный гром не может сравниться с грохотом этого орудия. Наивным я был. Самый сильный звуковой эффект я испытывал только тогда, когда стрелял залпами весь борт корабля. Вот это сила! Вот это мощь!

Послужной список мой прост — «Участвовал в Крымской войне 1853 — 1856 г. г.» Вот такая биография — ничего примечательного, обычная биография военного. «Погиб во время первой обороны Севастополя».

11 сентября 1854 года поперёк фарватера, между Константиновской и Александровской батареями, были затоплены семь устаревших кораблей российского флота. Это решение было принято для того, «чтобы заградить вход неприятельским судам на рейд и тем самым спасти Севастополь», о чём доложил командованию П. С. Нахимов. В списке затопленных были «Сизополь», «Флора», «Уриил», «Силистрия», «Селафаил», «Варна» и я.

Экипажи этих судов вместе с корабельным вооружением пополнили ряды доблестных защитников города на бастионах, которые обручем окружали Севастополь.

В днищах всех кораблей были прорублены отверстия. Я погружался очень медленно и видел, как все они пошли ко дну. Даже после нескольких выстрелов в мою подводную часть я всё ещё держался на плаву. Икона «Трёх Святителей» в этот раз вновь защитила меня, как не раз это делала в боях.

Корабли противника вспарывали брюхо на острых шпилях красавцев линкоров, опустившихся на морское дно, и не было для военного картины прекраснее этого момента.

Всё, что от меня осталось после уничтожения в 1922 году, адмиралтейский якорь на цепях. Лежу теперь на побережье, ворчу по-стариковски, рассказываю о легендарной судьбе Флота Российского крабам и креветкам. Пользуясь случаем, и вам рассказал о том, что помню.

Ведь самое главное в жизни, по моему мнению, — бросить якорь у своего берега. Берега, пропитанного кровью… И отдать жизнь за этот берег…

Выше, сильней, быстрее…

Моему отцу, заслуженному учителю Каз ССР, мастеру спорта, заслуженному тренеру, посвящаю…

В тридцать седьмом Арсентий был ещё слишком мал, чтобы что-то помнить. Но он почему-то помнил.

Тогда отец вернулся с завода позднее обычного, был радостным и слегка возбуждённым. Арсентий это понял по отцовскому голосу, доносившемуся из-за стены с прибитым на неё бархатным ковриком, на котором среди лесных зарослей удобно разместилась семейка пятнистых оленей. Маленький оленёнок, по-видимому, только что рождённый, стоял на ещё слабых ножках, прижавшись к матери. Обычно Арсентий гладил пушистого оленёнка маленькой ладошкой, перебирая пальчиками ворсинки коврика, и сон медленно накрывал его своим тёплым мягким одеялом.

Но в ту ночь Арсентий долго не мог уснуть. Он гладил по очереди всех членов оленьего семейства, но сон так и не приходил к нему. Поэтому он слышал, как отец долго разговаривал с матерью. Сквозь шёпот до него доносились непонятные фразы — «повышение в должности», «начальник смены — это очень ответственно», «зарплата увеличится на двадцать рублей». Он тщетно пытался хотя бы как-то разобраться в том, о чём говорят родители, и уснул, так ничего и не поняв.

А утром дом наполнился громкими голосами, смехом старших братьев и сестёр, запахом каши и душистого свежего хлеба, принесённого матерью из булочной, которая находилась в соседнем доме. Вся семья начала торопливо собираться, и детям велели надеть самую красивую одежду. Арсентия облачили в матросский костюмчик с сине-белым полосатым воротником, а на голову нахлобучили беретик в тон. Все приготовления назывались одним трудным словом «воскресенье», и Арсентий, как ни старался, не смог его выговорить. «Воскресенье» — это значит, что будет парк с высокими деревьями и дорожками, по которым можно бежать быстро-быстро, карусели, мчащиеся по кругу под весёлую музыку, воздушные шарики и мороженое. Вкусное…

В это воскресенье отец купил Арсентию большой кожаный мяч. Он даже немного хрустел в руках. И ещё от него по-особенному пахло. «Выше, сильней, быстрее», — весело крикнул отец и подбросил мяч высоко-высоко. До самого неба…

Таким Арсентий запомнил отца — высоким, сильным и счастливым…

Несколько пунктов 58 статьи вычеркнули из памяти всё, что было до этой семейной трагедии. Арсентий лишился не только отца, но и детства. Стал неразговорчивым и ершистым. Об отце никогда не рассказывал, будто его и не существовало вовсе.

Десятилетним подростком Арсентия определили в спортивный интернат. Это случилось как раз после войны. Вероятно, это был единственный способ выжить и получить образование. Однажды, проделывая привычный путь от дома, который разрешалось посещать по воскресеньям, до интерната, Арсентию пришлось пробираться через глубокие сугробы. Он по пояс утопал в мягком белом снегу, засыпавшим все знакомые тропинки между высокими соснами за одну ночь. Он уже порядком устал и остановился на минутку, чтобы перевести дыхание. Холодный адреналин страха пробежал вдруг по его спине. Серые, неподвижные от злости глаза волка смотрели прямо в его, расширенные от неожиданности зрачки. Упав лицом в сугроб, он ни о чём не думал тогда. Просто упал и долго лежал в снегу неподвижно. «Выше, сильней, быстрее», — стучало его сердце голосом отца, отзываясь в висках. Именно это тогда и спасло ему жизнь. «Выше, сильней, быстрее»…

«Выше, сильней, быстрее», — скользят лезвия коньков, высекая ледовую пыль. «Выше, сильней, быстрее», — шепчет лыжня вслед уходящему спортсмену, дыша в спину клубами морозного воздуха. «Выше, сильней, быстрее», — мелькают спицы велосипеда, накручивая на колёса расплавленный солнцем асфальт. «Выше, сильней, быстрее», — колышется невесомая вода в бассейне, накрывая пловцов. «Выше, сильней, быстрее», — ячеистая корзина принимает мячи: оранжевые, словно солнца, отскочившие от щита. Это идут экзамены в Институте физкультуры и спорта.

«Выше, сильней, быстрее», не замечая травмы сустава, которая даст о себе знать много позже. А пока, превозмогая боль, выше, сильней, быстрее…

Арсентий знал Лиду давно, они жили по соседству, но близко знакомы не были. Лида была студенткой медицинского института и всё своё время посвящала учёбе. А тут устроили тренировочные сборы и соревнования по выполнению нормативов ГТО среди студенческих команд. Придумали разные этапы, в том числе оказать первую медицинскую помощь раненому. «Раненым» сразу решил стать Арсентий, выполнив все отведённые ему задания. Лежа на носилках и имитируя сложный перелом костей черепа, он наблюдал за быстрыми круговыми движениями бинта в ловких пальцах Лиды. «Выше, сильней, быстрее…», — бухает юношеское сердце и заходится в нахлынувшей радости от искусственного дыхания «рот в рот» через кусочек бинта, как положено по инструктажу…

Дочка сидит на шее Арсентия, свесив вниз тонкие длинные ножки. Они совершают восхождение в горы Абхазии. Сверху видно всё — и макушки деревьев, и солнце, и до облаков можно достать рукой. «Выше, сильней, быстрее», — шаг за шагом к заветной цели…

Кожаный мяч перелетает через туго натянутую сетку туда-сюда, туда-сюда. Идёт тренировка волейболисток-старшеклассниц в школьном спортзале. Девчонки в полосатых майках, словно шахматные фигуры, заняли свои позиции на поле. Свисток. Подача. «Выше, сильней, быстрее!» Высоко взлетает мяч, и сердца девчонок начинают биться с тренерским в унисон. Арсентий — мастер спорта, мастер своего дела. Ох, и гоняет он своих учеников! Без поблажек! Несмотря ни на чьи уговоры, будь готов к труду и обороне!

Вот они уже на пьедестале с блестящими медальками на гладких атласных ленточках и блестящими от слёз и счастья глазами готовы и к труду, и к обороне, и к новым победам…

Выше… сильней… быстрее… — медленно хромает сухонький седой старичок, проделывая ежедневный километровый путь на дачный участок, изредка останавливается, и взгляд его устремляется ввысь под самые облака, куда давным-давно полетел его первый мяч, брошенный отцом.

Выше, сильней, быстрее… — Арсентий улыбается серыми глазами и слабой рукой протягивает внуку самое дорогое, что у него есть, — кожаный мяч…

Положите меня спать в сирени…

Нам не дано вернуть назад

Весны прелестное дыханье

И детских лет воспоминанье

Нам не дано вернуть назад.

Ф. Тютчев

В этот раз весна почему-то запоздала, и всё живое затаилось, ожидая её наступления. Почки набухшими красно-коричневыми зачатками долго висели на ветках и, побаиваясь частых утренних заморозков, страшились расшвырять в стороны многочисленные слои смолистых обёрток-пелёнок и выглянуть наружу нежными клейкими уголками изумрудной зелени. Первоцветы и подснежники, с трудом освободившись от тяжести серых пористых снежных лепёшек, кое-как выбросили бутоны на коротких цветоносах, не успевших вытянуться из-за отсутствия положенного по сроку солнечного света и тепла. И отцвели так же быстро и скромно, без лишней помпезности и хвастовства, торопясь окончить свой жизненный цикл вовремя, несмотря ни на что.

И только кустики сирени, казалось, радовались этому весеннему опозданию, набирались какой-то удивительной силы, с каждым холодным утром покрываясь всё гуще и гуще тугими кисточками белых и фиолетовых соцветий.

Тепло пришло неожиданно в конце мая. И только в июне разлетелись во все стороны брызги всевозможных оттенков зелёного — от трепетного салатного, мятного и ярко-лаймового до таинственного малахитового и терпкого оливкового. Брызнула зелень и засверкала на солнце, будто умытая недавним густым дождём.

Я заждалась сирени в этот год. Ждала, нервно поглядывая на беспросветно-серое, не по-весеннему плаксивое небо, и всё моё существо, и душа, и сердце, и кожа требовали хотя бы маленькой дозы этого странного для моего понимания наркотика. И вот дождалась. Вновь разливается этот неповторимый густой аромат, ползёт тяжёлым атласом из одной комнаты в другую, заполняет собой всё свободное пространство, заставляет оголяться тонкие чувствительные окончания, вырисовывая лёгкими трепетными касаниями на полупрозрачном полотне контуры исчезающих лиц, тел и пейзажей.

Он не будоражит, как обычно, лёгким эфиром. Маслянистой тяжестью накрывает сознание и повисает на смеженных веках. В позе скрюченного маленького зародыша плыву в этой масляной жидкости, словно в утробе матери, от края до края. Сквозь сон ощущаю что-то своё.

Это — счастье. Не безграничное. Напротив, оно чётко очерчено и защищено. Это — точно оно, счастье. Его ни с чем невозможно спутать.

Лёгкий ветерок колышет белую ситцевую занавеску с вышитой неловкими детскими руками бабочкой в разноцветных шариках узорчатых крыльев. Сиреневый кустик приветливо машет зелёной лапкой сердцевидных листочков, заглядывая в приоткрытое оконце маленькими глазками пятилистников. Поскрипывает старыми суставами развесистый клён, покряхтывает, задевая дощатые стены. Бесконечно тарахтит мотор, стараясь добыть из земных недр живительной влаги, иногда закашливается, чихает, фыркает от напряжения и продолжает свою трудную работу, едва передохнув.

Безмятежный дневной сон затягивает глубоко, скрывая от палящего июльского солнца так надолго, что не сразу удаётся разлепить глаза; вновь и вновь проваливаешься в его мягкую яму. Наконец вялыми, слабыми от продолжительной неподвижности ногами ковыляешь на скрипучее крыльцо, вытягиваешься во весь рост, распрямляясь и поднимая руки к небу, и радостно брызгаешь в лицо поблескивающей на солнце водяной прохладой из заранее приготовленного заботливыми руками старого таза. Быстрой босоногой ящеркой скользишь между яблоневых стволов, кустов смородины и вишни, стараясь не обжечь раскалённой землёй мягкие пятки.

Пробравшись в тень, останавливаешься и, отдышавшись от быстрого бега, выбираешь место поудобнее, прямо в объятьях сиреневых кудлатых лап. Усаживаешься на шаткие старые качели с чашкой мятно-смородинового чая и, хрустнув куском сахара, блаженствуешь, раскачиваясь в такт с ветром, солнцем, небом и непрерывным тарахтением надоедливого мотора, добывающего воду из тёмных, пронизанных подземными венами глубин.

Кажется, что это навсегда. Навечно…

В этот год сирень схитрила сообразно климатическим загадкам и приняла решение быть со мной совершенно иной, нежели прежде. Интимнее, что ли… Она не возбуждала, не бередила мою истосковавшуюся по ней душу, не манила в тёмные закоулки памяти. Не водила узкими улочками воспоминаний и размышлений. Она баюкала свернувшееся в зародышевый клубок усталое от сменявших друг друга мыслей тело. Она усыпляла. Детским сном, крепким и долгим, с тяжёлым пробуждением и медленным возвращением в реальность.

Во сне впервые отчётливо явилась эта грешная мысль, странным образом не пугающая вовсе, а принятая без требований объяснения всей её сути.

Положите меня спать в сирени…