Ночной портье

Ирвин Шоу, 1975

Казалось бы, лучшие дни Дугласа Граймса давно позади. Бывший летчик, а теперь ночной портье в дешевой гостинице, он едва сводит концы с концами. Но тут судьба делает головокружительный поворот – внезапно умирает один из постояльцев и Дуглас с его деньгами бежит в Европу. Вот он – шанс взять у жизни реванш! И Дуглас Граймс готов воспользоваться им, поставив на карту все, что у него есть…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Попросите, пожалуйста, мистера Генри Граймса, — сказал я девушке, ответившей на мой телефонный звонок.

Девушка поинтересовалась, кто его спрашивает. Называться мне не хотелось. И потому я просто сказал, что звонит брат… Нас, братьев, было трое, так что в какой-то степени я сохранял инкогнито.

— Кто говорит? О, неужели это ты, Дуг? Какого черта, где ты? — прогудел в трубке радостный голос брата. Он был старше меня на семь лет, росли мы вместе, но в детстве я считался надоедливым, несносным ребенком. После моего отъезда из родного города мы почти не встречались.

— Я у вас в городе. В отеле «Хилтон».

— Забирай свои вещи и кати ко мне. У меня есть свободная комната для гостей. Раньше семи утра дети тебя не разбудят, — засмеялся брат. Звуки его низкого голоса перемежались с трескотней счетных машинок. Генри работал в бухгалтерии, и неумолчное стрекотание было музыкой их рабочего дня. — Я позвоню сейчас Магде и скажу, что ты будешь к обеду.

— Минутку, Хэнк, — перебил я. — Хочу попросить тебя об одном одолжении.

— Ради Бога, дорогой мой. Что тебе нужно?

— Я обратился за получением заграничного паспорта. Для этого требуется мое свидетельство о рождении. Если запросить его, то на это уйдет недели три, а я очень тороплюсь.

— Куда ты едешь?

— За границу.

— А куда именно?

— Это не важно. Так вот, посмотри, нет ли моего свидетельства в тех бумагах, что остались у тебя после смерти матери.

— Приходи к обеду, и вместе посмотрим.

— Я бы не хотел, чтобы твоя жена знала о моем приезде.

— Почему? — озабоченно спросил брат.

— Не мог бы ты отлучиться с работы, найти мою метрику и прийти ко мне в отель? И вдвоем пообедаем.

— Но почему…

— Потом объясню. Сможешь прийти?

— Да, смогу. В начале седьмого.

— Приходи в бар.

— Место знакомое, — сказал Генри с радостным смешком выпивохи.

Я положил трубку и некоторое время молча сидел на краю постели в невзрачном номере провинциального отеля, все еще держа руку на телефоне и спрашивая себя, стоило ли сюда приезжать. Не лучше ли было послать запрос и, укрывшись где-нибудь, недели две-три ожидать получения метрики. Нет, если уж хочешь вернее рассчитать свое будущее, нельзя отбрасывать прошлое. А мой брат Генри играл в нем большую роль.

Когда умер отец, Генри было двадцать лет, остальные дети в семье были значительно младше. Как-то само собой вышло, что он стал главою семьи и я привык слушаться его и во всем на него полагаться. Это было даже приятно. Генри был добродушный, простой и умный парень, притом весьма хорошо учившийся (в классе — всегда первый, его постоянно выбирали старостой, и по окончании школы он получил стипендию в Пенсильванском университете). У него была деловая сноровка, он не был скуп и из своих заработков щедро помогал братьям, особенно мне. Как наша мать любила при случае повторять, Генри родился, чтобы выбиться в люди и стать богачом. Он же помог мне и в спорах с матерью, ни за что не хотевшей, чтобы я стал летчиком, и платил за мое обучение в летной школе. К тому времени он уже был дипломированным бухгалтером с хорошей репутацией, прилично зарабатывал и рано женился.

В последующие годы я выплачивал ему те деньги, что он истратил на мое обучение в летной школе, хотя он никогда не напоминал мне о них. Но виделись мы по-прежнему весьма редко, общего у нас было мало, к тому же у Генри появились свои заботы: прибавления в семействе, нелады с женой.

А когда нам все-таки удавалось собраться вместе, Магда, его супруга, с глупой назойливостью изводила меня расспросами, почему я еще не женат.

Словом, я понимал, что многим обязан своему брату Генри и сам виноват в том, что отдалился от него. И сейчас был даже рад тому, что бюрократические порядки заставили меня приехать к нему за помощью.

Брат появился в баре, и меня поразил его вид. Когда мы расстались пять лет назад, это был крепкий, хорошо сложенный, уверенный в себе мужчина. А сейчас казалось, что эти годы совершенно измотали его. Он весь как-то съежился, согнулся; волосы на голове очень поредели, стали какие-то желтовато-серые. Он теперь носил очки с толстыми стеклами в золотой оправе, от них на переносице оставался глубокий след. Пробираясь между столиками полуосвещенного бара, Генри походил на трусливо озиравшегося зверька, вылезшего из своей норы и готового при первом же признаке опасности юркнуть обратно.

Поднявшись из-за стола, я окликнул его.

Мы молча пожали друг другу руки. Генри, наверное, понимал, что резкие изменения во всем его облике бросились мне в глаза и я пытаюсь не подавать виду, что замечаю их.

— Тебе повезло, сразу же нашел, — сказал брат, вынув из кармана конверт и вручая его мне.

Я вытащил из конверта свидетельство. Итак, все в порядке — бытие мое законно подтверждалось. Дуглас Трейнор Граймс, мужского пола, родился в США, сын Маргарет Трейнор Граймс.

Пока я рассматривал пожелтевший листок бумаги, Генри торопливо снял с себя пальто и повесил его на спинку стула. Пальто было поношенное, обшлага и локти лоснились.

— Что выпьешь, Хэнк? — обратился я к нему с нарочито подчеркнутой сердечностью.

— Коктейль из виски, как обычно, — сказал Генри. Голос его не изменился, был таким же низким и звучным, подобно ценной, заботливо хранимой реликвии, оставшейся от прошлых лучших дней.

— И мне то же самое, — кивнул я официанту, уже стоявшему у столика в ожидании заказа.

— Ну, дорогой, значит, вернулся. Как блудный сын.

— Не совсем так. Скорее, я бы сказал, остановился для дозаправки.

— Ты больше не летаешь?

— Я писал об этом.

— Это единственное, о чем ты написал. Я, понятно, не упрекаю. — Брат развел руками, и я заметил, что руки у него немного дрожат. Боже мой, подумал я, ведь ему всего сорок лет. — Все у нас чертовски заняты, — продолжал он. — Общаемся редко, а годы уходят. Вот и идем своими, различными путями.

Подали заказанные коктейли, мы чокнулись, и Генри с жадностью, одним глотком хватил полстакана.

— После целого дня в конторе… — поймав мой взгляд, пояснил Генри. — Ах, эти унылые конторские дни.

— Да уж, представляю себе.

— А теперь рассказывай о своей жизни, — сказал Генри.

— Нет, сначала ты расскажи о Магде, о своих детях и обо всем прочем.

Мы выпили еще по два коктейля, пока Генри рассказывал о своей семье. Магда превосходная жена, но устает от всего — и от работы в родительско-преподавательской ассоциации, и от преподавания стенографии по вечерам. Его три дочки очаровательны. У старшей, четырнадцатилетней, свои трудности. Она очень нервная, как и все дети переходного возраста в наши дни, приходится ее немного подлечивать у психиатра. Затем была вытащена из бумажника и продемонстрирована семейная фотография. Вся семья снялась на берегу озера, жена и дети загорелые, крепкие, веселые, а сам Генри, бледный, печальный, в больших до смешного трусах, походил на утопленника.

А вот новости о нашем младшем брате Берте поразили меня.

— Он работает на радио в Сан-Диего, ведет программу для гомиков, — пояснил Генри. — Странно, прежде мы ничего такого за ним не замечали. Или ты замечал?

Я признался, что нет.

— Ладно, ничего не поделаешь, — вздохнул Генри, — в наши дни это уже не редкость. Но все-таки, чтобы такое случилось в нашей семье… Отец перевернулся бы в гробу. Но Берт — славный малый, каждое Рождество присылает детишкам гостинцы из Калифорнии. Не знаю, правда, как бы я его встретил, вздумай он приехать сюда.

Наша замужняя сестра Клара жила в Чикаго, у нее уже двое детей. Знаю ли я об этом, поинтересовался Генри.

— Знал, что она замужем, но о детях ничего не знал.

— Мы совсем растеряли друг друга, — со вздохом проговорил Генри. — В наше время семьи распадаются. Через несколько лет уйдут и мои дети, и мы с Магдой останемся вдвоем у телевизора. — Он горестно покачал головой. — Где мои радостные мысли о счастливом будущем? Правда, что-то и радует. Эти ублюдки наверху не возьмут у меня сына, чтобы он погиб в одной из их проклятых войн. Что это за страна, где надо благодарить Бога, что у тебя нет сына? Вот тебе и счастье. — Он опять покачал головой, как если бы завел разговор о том, чего лучше не касаться. — Выпьем еще?

Передо мной стоял почти полный стакан, но Генри заказал еще два коктейля. Вскоре он напьется. Возможно, тут и крылась разгадка, но я знал, что лишь этим всего не объяснишь.

— Клара живет хорошо, — продолжал Генри. — По крайней мере так она пишет, когда соизволит осчастливить нас письмом. Ее муж — важная шишка в биржевой маклерской фирме. У них своя яхта на озере. Представляешь, а? Но хватит о нас. Как твои дела?

— Поговорим после ужина.

В ресторане Генри заказал обильный ужин.

— Как насчет бутылки вина? — спросил он, широко улыбаясь, словно его осенила весьма удачная мысль.

— Как хочешь, — ответил я, хотя и видел, что от вина ему станет еще хуже. Но я с детства привык, что всегда решает он.

За ужином Генри почти ничего не ел, налегая на вино. Порой, вспомнив, что он как-никак глава семьи, пытался отрезветь, вскидывал голову и говорил строгим голосом, сидя очень прямо. В один из таких моментов он потребовал, чтобы я поведал ему о себе.

— Где ты был, что делал? Что привело тебя сюда? Как я понимаю, ты нуждаешься в помощи. Я небогат, но сумею наскрести…

— Ничего не нужно, Хэнк, — поспешно перебил я. — Деньги для меня не проблема.

— Вот как? — горько усмехнулся Генри. — Ты так думаешь?

— Послушай, Хэнк, — сказал я, наклонившись к нему через стол и понизив голос, чтобы привлечь его внимание. — Я очень далеко уезжаю.

— Далеко? Куда же? Ты всю жизнь куда-то уезжаешь.

— На этот раз совсем иное. Я уезжаю, быть может, очень надолго. Сначала в Европу.

— Работа в Европе?

— Не совсем.

— У тебя нет работы?

— Не задавай, пожалуйста, лишних вопросов, Хэнк. На неопределенное время я уезжаю. И не знаю, сумеем ли мы когда-нибудь снова увидеться. Может, и нет. Но я хочу поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. Хочу сказать, что очень ценю это.

— А, ерунда, Дуг. Забудь об этом.

— Нет, не забуду. Ведь отец умер, когда мне было всего тринадцать лет.

— Отец оставил после себя небольшую страховку, — с гордостью заметил Генри. — Небольшой, но замечательный страховой полис. Нельзя было ожидать этого от рабочего на заводе. Человека, который зарабатывал на жизнь своими руками. Однако он прежде всего думал о своей семье. Что было бы со всеми нами, если бы не его страховка?

— Я не об этом.

— Слушай бухгалтера, когда дело касается страховки.

— Отца-то я плохо помню. Я был ребенком и редко видел его. Как мне кажется, домой он по большей части приходил лишь затем, чтобы поесть. Мне трудно припомнить даже его лицо.

— Его лицо? — повторил Генри. — Лицо честного, твердого человека, который никогда не сомневался в себе. Лицо прошлого века. Чувства долга и чести выражали простые черты этих лиц. Но отец дал мне плохой совет, — продолжал он, несколько трезвея. — Тоже из прошлого века. Все поучал меня: «Женись пораньше, парень». Ты помнишь, что он постоянно читал Библию и водил нас в церковь. Лучше жениться, чем обжигаться на девчонках, твердил он. Вот я и женился рано, послушал старика. С его страховкой или без нее, а обжигаться все-таки лучше.

— Хватит, ради Бога, о страховке.

— Как скажешь, братец. Ты же пригласил меня на ужин. Ведь ты угощаешь, правда?

— Конечно.

— Хватит об отце. Он мертв. О матери тоже говорить не будем — и ее нет в живых. Они работали не покладая рук, чтобы поднять семью. И вот один из нас вещает на радио для педерастов, другой — пьянчуга-бухгалтер, тоже лезет из кожи вон, чтобы поднять семью. Я это говорю в утешение отцу — у него была своя вера. Что ж, у Клары есть яхта, у нашего диктора Берта — мальчики с пляжей Калифорнии, у меня — бутылка. — Он расплылся в глуповатой улыбке. — А у тебя что, братец?

— Пока еще не знаю.

— Еще не знаешь? — гримасничая, воскликнул Генри. — Тебе сколько, тридцать два или тридцать три года? И все еще не знаешь? Счастливчик, у тебя, выходит, все впереди. А вот у меня, помимо бутылки, еще совсем плохие глаза. Можешь представить себе слепого бухгалтера? Так вот, лет через пять я с голой задницей окажусь на улице!

— Боже мой! — вскричал я, потрясенный совпадением. — По той же причине меня отстранили от полетов!

— Вот как, — произнес Генри. — А я-то думал, что ты разбил какой-нибудь самолет или переспал с женой своего босса.

— Увы, — вздохнул я. — Все дело в чертовой сетчатке. Она-то и доконала меня.

— У всех нас глаза ни к черту, — по-дурацки захихикал Генри. — Фатальный порок семьи Граймсов. — Он снял очки и протер слезившиеся глаза. Вдавленный след на переносице походил на глубокую рану. Глаза его без очков казались пустыми, лишенными всякого выражения. — Но ты заявил, что едешь в Европу. У тебя богатая бабенка? Она везет тебя?

— Ничего подобного.

— Послушай моего совета — найди себе такую. Роман для души — это ерунда. Вот я совсем в другом положении. Моя жена презирает меня.

— Никогда не замечал этого, Хэнк. — И в самом деле, на снимке его жена Магда не походила на женщину, презиравшую кого-нибудь. Я несколько раз встречался с ней, и она производила впечатление благожелательной, уравновешенной женщины, пекущейся о благополучии своего мужа.

— Ты не понимаешь, братец, — с горечью проговорил Генри. — Она явно презирает меня. Хочешь знать почему? Да потому, что по ее высоким американским меркам — я никчемный неудачник. Она не может купить себе нового платья, а ее подруги покупают. Дом наш уже лет десять не ремонтировался. Мы задолжали за телевизор. У нас старенький автомобиль. Я лишь бухгалтер, а не компаньон фирмы. Считаю чужие деньги — и только. А ты знаешь, что хуже всего на свете? Чужие деньги…

— Хватит, Хэнк, прошу тебя, — остановил я его. Трудно было вынести, да еще за обедом, такую волну самобичевания, хорошо еще, что его не слышали за соседним столиком.

— Позволь закончить, братец, — взмолился Генри. — Жена упрекает, что у меня плохие зубы и дурно пахнет изо рта, а все потому, что мне не по средствам пойти к зубному врачу. А пойти я не могу, так как все три чертовы дочки каждую неделю ходят к нему для выпрямления зубов, чтобы потом, когда подрастут, могли улыбаться, как кинозвезды. И еще она презирает меня за то, что я уже пять лет не спал с ней.

— Почему?

— Я импотент, — с жалкой улыбкой признался Генри. — У меня все основания быть импотентом. Уж поверь слову своего брата. Помнишь ту субботу, когда ты вернулся домой и застал меня в постели с девицей? Как ее звали, черт возьми?

— Синтия.

— Вот-вот, Синтия. Синтия с большими сиськами. Она завопила, как недорезанная курица, — по сей день у меня в ушах звенит ее визг. А потом, когда я расхохотался, она влепила мне затрещину. Что ты тогда подумал про своего старшего брата?

— Да ничего особенного. Я даже не понимал, чем вы занимались.

— Но теперь-то понимаешь?

— Да.

— Тогда я не был импотентом, верно?

— Господи, да откуда мне знать?

— Уж поверь мне на слово. Ты рад, что снова приехал к нам в Скрантон?

— Послушай, Хэнк, — сказал я, взяв его за руки и крепко сжав их, — ты достаточно трезв, чтобы понять то, что я скажу тебе?

— Близок к тому, — хихикнул он и затем, нахмурясь, бросил: — Отпусти руки.

Я отпустил его руки, вынул бумажник и отсчитал десять сотенных.

— Вот тебе тысяча долларов, — сказал я и, наклонившись, сунул их ему в нагрудный карман пиджака. — Не забудь, где они.

Генри шумно вздохнул, полез в карман, вытащил деньги и стал разглаживать на столе каждую бумажку.

— Чужие деньги, — бормотал он. Казалось, он совершенно протрезвел.

— Итак, завтра я уезжаю, — продолжал я. — Далеко, за границу. Время от времени буду давать знать о себе. Если тебе еще понадобятся деньги, ты их получишь. Понятно?

Генри старательно сложил деньги и спрятал их в бумажник. Слезы полились из его глаз, молчаливые слезы, катившиеся из-под очков по его мертвенно-бледным щекам.

— Не надо плакать. Ради Бога, не плачь, Хэнк, — упрашивал я.

— Ты, наверное, попадешь в беду, — печально произнес Генри.

— Возможно, что и так. Во всяком случае, я уеду. Если кто-нибудь придет к тебе и будет спрашивать обо мне, ты меня не видел и ничего не знаешь. Ясно?

— Да, понятно, — кивнул Генри. — Позволь, Дуг, задать лишь один вопрос. Дело-то стоящее?

— Пока еще не знаю. Там видно будет. Давай-ка выпьем по чашке кофе.

— Не надо мне кофе. Могу выпить его и у себя в счастливом доме с драгоценной женой.

Мы поднялись из-за стола, я помог брату надеть пальто. Потом расплатился с официантом, и мы пошли к выходу. Генри, ссутулившись, весь какой-то скособоченный, припустил было вперед, потом приостановился, пропуская меня к двери.

— Знаешь, — сказал Генри, — что говорил мне отец перед смертью? Он признался, что из всех сыновей больше всех любит тебя. Сказал, что ты самый лучший, чистая душа. — Тон у Генри был как у обиженного ребенка. — Как думаешь, зачем понадобилось ему на смертном одре говорить такое своему старшему сыну?

И он зашагал к выходу. Я распахнул перед ним дверь, невольно подумав, какое для меня это стало привычное дело — распахивать двери.

На улице было холодно, дул порывистый пронизывающий ветер. Генри съежился и торопливо застегнулся на все пуговицы.

Я крепко обнял его и чмокнул в еще мокрую щеку, ощутив на губах соль. Потом усадил в такси. Прежде чем таксист успел завести мотор, Генри остановил его, похлопав по плечу, и опустил боковое стекло с моей стороны.

— Послушай, Дуг, — сказал он, — я только что понял, в чем дело. Весь вечер я недоумевал и ломал себе голову, не в силах понять, что в тебе такого странного. Ты ведь больше не заикаешься!

— Да, — подтвердил я.

— Как ты это устроил?

— Лечился у логопеда, — брякнул я. Впрочем, что лучшее я мог придумать?

— Здорово, просто потрясающе. Везунчик же ты!

— Угу, — согласился я. — Я везунчик. Спокойной ночи, Генри.

Он поднял стекло, и такси покатило прочь. Я грустно глядел вслед машине, увозившей моего старшего брата, о котором мать говорила, что из всех нас он один рожден для богатства и счастья.

Вернувшись к себе в номер отеля, я уселся перед телевизором. На экране мелькала одна реклама за другой, причем назойливо расхваливались такие вещи, которые я никогда бы не стал покупать.

Я плохо спал в эту ночь, мучимый стремительными мимолетными видениями: то какие-то женщины, то чьи-то похороны.

Меня разбудил звонок телефона, стоявшего на столике у изголовья кровати. Взглянув на часы, я увидел, что был восьмой час утра.

— Дуг, — услышал я в трубке голос брата. Кто же еще мог знать, что я здесь. — Дуг, мне надо повидаться с тобой.

Я вздохнул в досаде. Вчерашней встречи мне вполне хватило бы еще лет на пять.

— Где ты? — спросил я.

— Внизу в вестибюле. Ты уже завтракал?

— Нет, конечно.

— Так буду ждать тебя. — И он повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Генри сидел за чашкой черного кофе, один во всем зале, освещенном неоновыми лампами. За окном было еще темно. Он всегда вставал рано, и это была еще одна добродетель, которая восхвалялась нашими родителями.

— Извини, что разбудил тебя, — сказал брат, когда я сел за его столик. — Мне надо было непременно повидаться с тобой до твоего отъезда.

— Ладно, — кивнул я, еще не совсем очнувшись от своих сновидений. — Все равно ничего хорошего во сне у меня не было.

— Слушай, Дуг, — несколько запинаясь, начал он, — вчера ты сказал, когда… когда дал деньги. Не подумай, что я не признателен тебе.

Я нетерпеливо отмахнулся:

— Давай больше не говорить об этом.

— И затем ты сказал… сказал, что если мне понадобится…

— Да, говорил.

— Значит, ты имел в виду…

— Иначе бы не сказал.

— И даже… даже двадцать пять тысяч? — Он покраснел, выговорив такую цифру.

Я лишь на миг поколебался.

— Да, если ты нуждаешься в них, — подтвердил я.

— Ты хочешь знать, для чего нужны эти деньги?

— Если тебе угодно, — ответил я, сожалея о том, что вчера не уехал из города.

— Эти деньги не только для меня, а для нас обоих. В конторе я веду счета разных клиентов. И есть одна маленькая, только что организовавшаяся компания. Двое очень способных молодых людей. Оба из Массачусетского института. У них идея, которая может стать большим, весьма большим делом. Они подали заявку на патент новой системы миниатюризации. Для всех видов электронного оборудования. Но у них нет средств. А чтобы начать дело, нужно не менее двадцати пяти тысяч. Они обратились в банк за кредитом, но банк отказал. Мне известно их положение, потому что я веду их счета и говорил с ними. Словом, я могу войти к ним третьим компаньоном и получить треть акций. Стану членом правления компании, ее казначеем, чтобы охранять наши интересы. Как только наладится выпуск продукции, они сразу выйдут на Амекс.

— Куда?

— На Американскую биржу, — пояснил Генри и с удивлением посмотрел на меня. — Где ты, черт возьми, был все эти годы?

— Нигде. Между небом и землей.

— И даже нельзя предвидеть, как высоко могут подняться акции этой компании. Из нашей доли ты получаешь две трети, а я одну. Ты находишь это несправедливым? — с тревогой спросил он.

— Вовсе нет, — ответил я, мысленно уже поставив крест на этих двадцати пяти тысячах. Во всяком случае, кроме наличных денег, лежавших в моем сейфе, все остальное казалось мне сомнительным.

— Ты благородный человек, Дуг. Очень благородный, — с дрожью в голосе произнес брат.

— Брось ты это, — резко оборвал я. — Никакой я не благородный. Сможешь в среду приехать в Нью-Йорк?

— Конечно, смогу.

— Я приготовлю деньги. Наличными. Накануне во вторник позвоню тебе в контору и скажу, где мы встретимся.

— Наличными? — удивился Генри. — А почему не чеком? Неприятно везти столько денег с собой.

— Ничего, управишься с этой ношей. Чеков я не выписываю.

Я мог заметить, как изменился в лице мой брат. Он хотел получить деньги, очень хотел, но как человек порядочный и вовсе не дурак, он теперь совершенно не сомневался в том, что откуда бы у меня ни взялись деньги — это нечестные деньги.

— Не хочу, Дуг, причинять тебе беспокойство, — с усилием проговорил Генри. — Я… я смогу обойтись и без этого. — Видно было, чего ему стоило вымолвить последние слова.

— Пусть каждый решает за себя, — коротко отрезал я. — Так или иначе, а во вторник утром жди моего звонка.

Генри тяжело вздохнул, как вздыхает человек, которому предстоит принять трудное решение.

Я был рад уехать наконец из Скрантона и катить по покрытому льдом шоссе обратно в Вашингтон. Вспомнив о предстоящей в этот вечер игре в покер у Хейла, я пощупал в кармане мой талисман — серебряный доллар.

В штате Мэриленд, где шоссе не было обледеневшим, меня задержали за превышение скорости, но я быстро откупился, дав полицейскому пятьдесят долларов. Загнувшийся в «Святом Августине» мистер Феррис, или как там его звали на самом деле, предоставил мне возможность сорить деньгами для укрепления американского образа жизни.