Как я убила Наташку

Ираида Лиманова

Наташка живёт в интернате на Камчатке, Арина – в Москве, в благополучной семье. Наташку все называют куколкой и красавицей, Арина считает себя уродиной. Почему мужчины в их жизни так похожи друг на друга? Гришка и Мишка – братья. Мать у них одна, но вот отцы… Что связывает манекенщика из Канады и искалеченного художника из российской глубинки? Дружба, любовь, родственные связи – неужели все эти понятия имеют «оборотную сторону»? Подиумы Парижа и разрушенный землетрясением посёлок на берегу Тихого океана, квартира известного московского актёра и охотничий домик в тундре – здесь разворачиваются главные события в жизни героев. Любовные, трагические, а иногда – и то, и другое сразу.

— Давно у нас не было такой красивой покойницы.

Санитары морга, отдавая нам тело, говорили, кажется, искренне. Подозреваю, что это — одна из десятка заготовленных заранее фраз, что произносятся ежедневно в скромной надежде получить от родственников сумму «сверх прейскуранта». Но, клянусь Богом, на этот раз они говорили правду. Как она хороша, эта бледная восковая кукла!

Жалко её, как ребёнка. Может, поэтому по-детски обиженным мне видится её лицо: «почему я жила так мало?» Может, поэтому только мне кажется, что одно веко прикрыто не полностью, и из-под ресниц она смотрит искоса в мою сторону насторожённым взглядом.

Рану на её виске прикрывает чёрная кружевная косынка. Она бы ни за что не повязала такую. Любимый берет из белой норки. Нужно было надеть его. Чёрт! Какая разница.

Ей холодно? Мы сейчас зароем её в мёрзлую землю.

Я замечаю тёмное трупное пятнышко на её пальце, и мне становится не по себе. Мы обычно не видим этого страшного перехода из мира живых в мир мёртвых — не видим, что там с ними происходит, все эти отвратительные изменения смерть проделывает втайне. И только иногда нечаянно приоткрывается фрагмент её начатой раньше времени разрушающей работы.

На воротах кладбища надпись — «Мы были, как вы, а вы будете, как мы». Но я — не хочу. Не могу. Невозможно представить.

Да ещё и какие-то бабульки шепчутся за спиной, причитают «Ох-ох, такая молодая, ей будет скучно там одной лежать. Вот посмотришь, не пройдёт и года — заберёт кого-то к себе. Тоже молодого». Нет. Только не меня.

Заканчивайте скорее.

Гвозди вбивают в гроб. Кто-то включает на мобильнике музыку «Аве Мария». Могильщики деликатно пытаются стучать в такт. Не получается.

Если бы можно было избавиться от всех этих мыслей, от несусветной чуши, даже сейчас засоряющей мозги, осталась бы только гулкая пустота. А в ней всего два слова: «Больше — никогда».

Арина. 26 лет

Как пересекаются пути убийцы и его жертвы? Вот они просыпаются утром — в разных концах города, или, может, в одной квартире. Умываются, чистят зубы. Всё — как обычно. Но вечером один из них уже не вернётся домой.

Неужели никого не кольнуло предчувствие, что наступил главный для них день? Возможно, они встретятся сегодня первый и единственный раз. А может, знакомы уже долгие годы. Возможно, один из них планировал убийство, долго и продуманно вычисляя детали. А вдруг это произошло случайно, без причины, без вины, даже без внезапного взрыва эмоций?

Было ли это расписано заранее — людьми, судьбой, или просто спонтанным стечением обстоятельств? Может, просто «так совпало», а может, жизнь долго и замысловато вела каждого из них к этой «точке пересечения», с детских лет раскраивая и подгоняя один к другому разрозненные факты, чтобы затем мгновенно сложился пазл под названием «смерть»?

И уже в данной точке времени многовариантное будущее стало одновариантным прошлым.

…Как бы то ни было, но сейчас только утро. Ещё ничего не произошло. Все мы пока — под защитой родного тёплого пространства своего жилья. Я смотрю на своё полусонное отражение в зеркале. И, наверное, то же самое в эту же минуту делает Наташка.

Арина, 12 лет

Когда я просыпаюсь, первое, что вижу каждое утро — большая репродукция картины Брюллова «Последний день Помпеи». Папа подарил на день рождения. И вместо поздравления, как обычно, прозвучал очередной монолог на тему «ты уже взрослая». Смысл — нужно жить так, как будто каждый день — последний. Жить красиво, достойно, иметь свои принципы и никогда не изменять им. Поставить цель и упорно идти к ней, не размениваясь на мелочи.

Разумеется, всё это было сказано, пока мамы не было поблизости. Она бы, как обычно, не удержалась даже в такой день, и напомнила папе, что из-за его так называемых принципов мы живём в крошечной «двушке» в Медведково, что у него до сих пор нет собственной студии, а ведь он не хуже других художников, которые уже и лауреаты, и госзаказы имеют, и дачи, и так далее, и так далее…

Я смотрю то на папу, то на людей на картине. Боже, почему я не такая, как они?

Говорят, если девочка похожа на отца — будет счастливой. Не знаю. Пока что я очень страдаю от того, что уродилась папиной копией. Единственное, что досталось от мамы — это зубы. И ещё примета считается, если у человека передние зубы «наезжают» друг на друга, это выдаёт склонность к убийству. Тогда это — точно про меня. И это ужасно. Мама у меня — очень красивая женщина. Возможно, даже самая красивая на свете. Только зубки «подкачали». Она всю жизнь из-за этого стесняется улыбаться. Но я догадываюсь, что это — не единственная причина. Просто характер такой… невесёлый. Уж нам-то, самым родным, могла бы улыбаться, пока посторонние не видят. Но никогда у нас в доме не слышно смеха, и праздники проходят дежурно.

То, что зубы у меня растут неровно — ещё не самое страшное. Поношу «брекеты» — и со временем голливудская улыбка обеспечена. Но в остальном — на всю жизнь придётся остаться уродиной. Мама рассказывала, что когда я была ещё только «в проекте», она загадала — не важно, на кого будет похож ребёнок, главное — мамин нос. Но, увидев меня в первый раз в роддоме, расстроилась — ноздри крошечные, но сразу видно, папины. А мою внешность описывает так: «Ноги-ноги-ноги и нос». Хорошо, хоть дылдой не обзывает, как некоторые.

В самом деле, к 12 годам вымахать выше собственной матери — это кого хочешь огорчит. «Не верится, что я девять месяцев вынашивала этого монстрика» — вздыхает мама, когда думает, что я её не слышу. И всё чаще тихо огорчается, инспектируя мои недостатки — рост, худобу, большой рот, какие-то неправильные лодыжки и «татарские» скулы. По поводу носа она меня уже утешила: «вырастешь, сделаешь пластическую операцию».

А на картине Брюллова все такие обалденно красивые и правильные. Округлые контуры тел. Смуглая матовая кожа, большие тёмные глаза, идеальный овал лица — у всех без исключения, даже у стариков. И это — под угрозой смерти. Интересно, а в тот момент, когда их уже практически накроет эта огненная лава, они останутся такими же прекрасными? Или смерть уродует? Но художник остановил именно это мгновение — за несколько секунд «до». Наверное «после», настолько страшно, что лучше бы этого никогда не видеть. А главное, не чувствовать. Я вот, например, настолько привыкла смотреть каждое утро на этих обречённых, что уже почти не сопереживаю, а только в сотый раз пробегаю глазами по знакомым линиям, наслаждаюсь чистотой насыщенно — красных и синих тонов одежды.

Жалко, что само извержение вулкана — где-то на самом дальнем плане, и нам показывают только отсветы. А то, что происходит землетрясение, видно по наклонившимся статуям на порталах зданий. Но наклонились они вполне эстетично, в строго отведённом для них углу полотна. Так что совсем не страшно.

Интересно, а если точно знать, что не умрёшь, и просто так смотреть — можно получить наслаждение от вида природных катаклизмов?

Наташа. 12 лет

Сам момент землетрясения я, как ни странно, не уловила. Качалась на качелях, натянутых между двух кривых камчатских берёз. Вдруг со всех соседних деревьев начал сразу осыпаться снег, но не плавно, а толчками. Как будто деревья ожили и отряхивались, как собаки. И качели стали двигаться не по привычной дуге, а с завихрениями. Даже показалось: ствол берёзы сам повернулся и двинулся наискосок, мне навстречу.

Конечно, я ничего не поняла. Только крепче вцепилась в верёвки, и качалась ещё долго, пытаясь повторить необычное ощущение кривизны полёта. Мне казалось, что это я сама сделала какое-то ловкое и сильное движение, какой-то акробатический трюк, и если исхитриться, можно его повторить, закрепить навыки и показать всем, что я могу раскачаться не только выше, но и лучше всех. Я даже не заметила, что рощица на сопке изменилась, что птицы кружатся как сумасшедшие и не садятся на голые деревья. Ветер не просто свистел, он гудел, как реактивный самолёт. И я, как ни пыталась, не могла его перекричать.

Только много времени спустя я поняла, как мне повезло. И не только потому, что осталась жива-здорова. Главное — я и не видела, как погибли мои родители, во что превратилась наша улица. Только очень удивилась, когда слезла с качелей, — как много снега осыпалось к подножью сопок, и огорчилась, что теперь трудно будет дойти до дома.

Потом, когда пробиралась через сугробы и поваленные деревья, уже начинала догадываться, что случилось. Пробираться по снежным завалам было трудно и больно. И это — на Камчатке, в Палане, за сотни километров от нашего посёлка на Сахалине, который оказался практически в эпицентре землетрясения.

В Палану привезла меня бабушка, на смотр художественной самодеятельности. И сразу же мы с ней поругались. Я занималась в балетной студии, и на следующий день должна была показывать миниатюру из «Щелкунчика». А бабушка нашла среди моих вещей маленький пакетик с косметикой. И, конечно, заявила, как это вульгарно — красить глаза и губы в моём возрасте.

— Но это же для сцены! Ты не понимаешь, там должно быть всё яркое, чтобы лицо с последнего ряда могли рассмотреть. И вообще, я уже взрослая, и мама мне разрешает краситься, когда концерт!

И так далее…А потом назло бабушке убежала на другой край этой самой Паланы, качалась на качелях дотемна. Ничего, пускай поволнуется, так ей и надо, нечего трогать мои вещи.

А через несколько часов «посёлок», точнее, научно-исследовательская база института океанологии, где работали мои родители, просто перестал существовать.

Мне не разрешили вернуться туда, да и не нужно было. Я и так всё знаю.

Знаю теперь, что такое «ядерная зима». То, что нам рассказывали на уроках гражданской обороны, полная фигня. На самом деле, всё гораздо страшнее. Серый снег опускается на землю с серого неба. Это длится бесконечно, как будто небо кусками опадает вниз, пытаясь прикрыть собой тот ужас, что происходит внизу. Трещины и провалы, мешанину из обломков домов и машин. Серые всполохи огня. Люди, пробирающиеся в клочкастом тумане. Воздуха нет, и им приходится вдыхать ядовитый газ, от которого тяжелеет всё тело. И постепенно оставшиеся в живых теряют сознание, а потом, мучительно избавляясь от понимания произошедшего, умирают, не в силах пережить эту боль.

Чего вообще стоит жизнь, если она может оборваться в любой момент, и не так красиво и героически, как в кино, а в обыкновенный будничный день, когда меньше всего думаешь о плохом?

А ведь до этого я никогда не боялась землетрясений. Никто их не боялся. Трясло чуть ли не каждый месяц. Обменивались потом впечатлениями, рассказывали, у кого что разбилось, смеялись. Но был один момент, когда действительно стало страшно.

Никого нет дома, я стою перед большим зеркалом. И вдруг изображение дёрнулось, как будто там, по ту сторону стекла, девочка вздрогнула от сильного испуга. Словно изнутри, из зеркально отражённой комнаты, кто-то начал ритмично бить кулаками, пытаясь прорваться ко мне, в настоящий, правильный мир. И его, этого неведомого, со злыми жёсткими кулаками, ни за что нельзя было пустить сюда, в наш дом, в мою детскую.

Я сделала шаг вперёд и бросилась на холодную поверхность зеркала, прижавшись к ней всем телом. И так простояла, пока всё не успокоилось. Папа потом назвал меня смелой девочкой. А мама страшно кричала на него и на меня, и взяла обещание: впредь, при малейшем толчке выбегать на улицу. А если амплитуда будет сильной — вставать в проём двери, поскольку проёмы в несущих конструкциях считаются самым безопасным местом.

В каждой семье в прихожей стоял «тревожный рюкзачок» c деньгами, документами, «сухим пайком» и одеждой. И, разумеется, с бутылкой спиртного «для сугреву». Эту водку с удовольствием потом выпивали вместе с соседями, под анекдоты и солёную нерку. Вообще жили как-то легко и беззаботно. Даже слишком беззаботно. Правда, была одна волна паники. Когда в Армении тряхануло с огромным количеством жертв. Тогда из нашего посёлка уехала половина народу. А мои весёлые родители остались.

Я была совсем маленькой, и мы с ребятишками пересказывали друг другу подслушанные страшные истории. «В Спитаке в школе ученикам велели спрятаться под партами. Потолок обрушился, и все дети лежали под партами мёртвые. А если бы выбежали, остались бы живы. А одну мать завалило вместе с грудным младенцем, она прокусила свой палец, и кормила ребёнка своей кровью, пока их не откопали. А одну тётеньку завалило, когда она мылась. Она легла на дно ванны. А когда её спасли, была голая и совсем седая».

Но были истории и из более близкого окружения. Девочку из нашего посёлка родители отправили к бабушке в Белоруссию, чтобы спасти от землетрясения. А она там наелась вишен с косточками и умерла от заворота кишок. Другая семья тоже уехала, а на «материке», когда выходили из дома, прямо им на голову рухнул козырёк от подъезда. Так что «от судьбы не уйдешь», повторяли мы с умным видом вслед за взрослыми.

Когда трясло по ночам, было всё же страшно. Просыпаешься от резкого толчка, ничего не соображаешь, сердце подскакивает к горлу. Мебель трещит. Двери хлопают, как в истерике. Мы, захватив рюкзачки, выбегаем из своих домов и одеваемся уже на улице. И это — в том случае, если сильно тряхануло. А вообще-то родители панике не поддаются. Иногда мы даже и не выходим никуда, а папа, глядя из окна на соседей, гуляющих во дворе ночью в мороз с детьми и собаками, объясняет мне и маме:

— Смотрите, можно так и до утра прогуливаться. Но в дом потом всё равно зайдешь, рано или поздно. И тут может пойти второй толчок.

Так называемую «вторую волну» ждали всегда, но иногда она так и не приходила. Однажды, тоже зимой, первый толчок был днём в воскресенье. Мама оставила меня и папу гулять на улице, а сама побежала к своей подруге Оле помочь ей выйти во двор с её близнецами. И вот бежит мама с коляской. А тётя Оля ещё не вышла, оказывается, красит губы и накладывает тени.

Мама потом смеялась:

— Оля настоящая женщина. Она и рожала в макияже. Пока не нанесла полную боевую раскраску, не дала акушерке к себе прикоснуться.

Вот так они и смеялись. Часто вовсе без причины. Знать бы, умерла тётя Оля с косметикой на лице или нет? Если не успела накраситься — её на том свете знакомые могут и не узнать. Ха. Ха. Ха.

Арина. 13 лет

Исправить зубы. Пополнеть. Научиться кокетничать. Такие планы я записала себе на этот год. Но пока выполнен только один — зубы. Эти ужасные железки уже сняли, так что улыбаюсь теперь — от уха до уха. Но в школе по-прежнему называют обидной кличкой «Ара» — из-за моего крупного носа. Какое уж тут кокетство? Рост — уже 175. Бледное лицо, светло-серые глаза, русые волосы. В общем, всё такое невыразительное, неинтересное. Как с этим жить?

Когда мамы нет дома, пробую на себе её косметику. Получается как-то вульгарно. Она — яркая брюнетка, так что красные, насыщенно-фиолетовые и оранжевые цвета её помады на моих губах смотрятся комично. Не говоря уж о румянах и пудре «под загар». Надо попросить папу, чтобы он «достал» мне хорошую косметику. У него есть, наверняка, нужные связи. Он написал уже несколько портретов известных людей. Сначала — какого-депутата, потом его знакомых, потом ему стали заказывать своё изображение разные начальники, и даже директриса ГУМа.

Конец ознакомительного фрагмента.