Амалин век

Иосиф Антонович Циммерманн (2024)

Роман «Амалин век» — масштабная семейная сага, охватывающая судьбы нескольких поколений «русских немцев» на фоне драматических событий ХХ и ХХI веков. История Давида и Амалии переплетается с ключевыми моментами эпохи: переселение немцев в Россию, борьба за выживание, утрата родины, лагеря «Трудармии» и попытка обрести новую жизнь в Германии. От первых шагов на чужбине до встреч на закате жизни герои преодолевают испытания времени, сталкиваясь с войной, разлуками и мировыми потрясениями. Их потомки вновь ищут свой путь в меняющемся мире, где прошлое продолжает влиять на настоящее. Это глубокий и эмоциональный роман о любви, утрате, силе духа и поиске себя в мире, где история прошлого накладывает отпечаток на будущее. «Амалин век» приглашает задуматься о корнях и дань уважения трагической судьбе многомиллионного народа российских немцев, разбросанного по миру, но сохранившего свою силу духа и стремление к дому.

Амалия. Вскрик над Волгой

Катятся волны в бескрайнем просторе,

Музыку Волги Россия поёт.

Кто сказал, что Волга впадает в Каспийское море?

Волга в сердце впадает моё…

Слова М. Пляцковского

День рождения Амалии выпал на жаркий понедельник, 19 сентября 1910 года — этот факт ее мать любила вспоминать всю жизнь.

Накануне, несмотря на запрет своей строгой матери-католички Анны-Розы, Мария-Магдалена отправилась со свекровью на богослужение в лютеранскую церковь в приволжском селе немецких переселенцев Мюллер. Пастор убедил беременную женщину, что ей не только можно, но и нужно бывать в Храме Божьем, чтобы благодарить Всевышнего за дар новой жизни, чье сердце бьется у нее под сердцем.

А уже на следующее утро, в начале трудовой недели, Мария-Магдалена разрешилась. Кажется символичным, что новорожденную назвали Амалией — ведь это древнегерманское имя означает «трудолюбивая». Однако история имени оказалась куда запутаннее.

Бабушка, Анна-Роза, настаивала на том, чтобы девочку назвали католическим именем Амалия. Ее зять Георг, убежденный лютеранин, не стал спорить. Он был уверен, что имя выбрано в соответствии с церковным календарем имен святых и покровителей. «Что ж, имя хорошее», — подумал он, и вопрос был закрыт.

Но Анна-Роза видела в этом имени нечто большее. Почти через два десятилетия, на смертном одре, она призналась своей внучке в тайне. Священник католической церкви однажды рассказал ей другое, латинское значение имени Амалия — «достойный противник».

Анна-Роза не могла простить своей дочери Марии-Магдалене ни брака с лютеранином Георгом Лейсом, ни ее отступничества от католической веры. Но она видела в Амалии шанс все исправить. Воспитание внучки в католическом духе стало для нее личной миссией. Ради этого, овдовев, она нашла повод переселиться в дом зятя-лютеранина, надеясь, что время и ее усилия сделают свое дело.

Мать Георга, Эмма, возможно, догадывалась о планах своей сватьи, которая особо и не пыталась их скрыть, но всерьез их не воспринимала. Проповедник лютеранской церкви уверял: согласно догматам, католик мог стать евангелистом (так официально называют протестантов-лютеран), но обратный переход был невозможен. Поэтому Эмма совершенно спокойно отнеслась к тому, что ее сын взял в жены католичку.

К тому же, сама того не осознавая, Эмма придерживалась весьма либеральных взглядов, даже не зная такого слова. Задолго до свадьбы любимого сына она во всеуслышание заявила, что примет сноху любого рода и вероисповедания:

— Даже если это будет женщина из киргизских степей или из заморской Японии. Лишь бы она сделала Георга счастливым.

Более того, Эмма была готова смириться даже с худшим, по ее мнению, вариантом — если бы сын женился на русской.

— Упаси, конечно же, Господь! — молилась она, едва представив такое. Ведь в таком случае Георгу пришлось бы не только покинуть родительский дом, но и уйти из немецкого села.

Царские законы для переселенцев были строги: колонисты давали клятву соблюдать их, ступая на русскую землю. Одним из таких законов запрещалось склонять православных к переходу в другую веру под страхом сурового наказания. Принуждать к крещению мусульман, напротив, разрешалось, а православных — ни в коем случае.

Эмма никогда не слышала о смешанных русско-немецких семьях, да и ее родители тоже. Но она догадывалась, что если бы Георг женился на русской, ему пришлось бы перейти в православие. Жить с русской женой и оставаться лютеранином было немыслимо в те времена: венчание и крещение детей допускалось только при единой вере обоих супругов и их семей.

Честно говоря, при всем своем"либерализме"Эмма облегченно вздохнула, когда Георг привел в дом всего лишь католичку. Тем более, что Мария-Магдалена сама изъявила желание перейти в лютеранство. А когда выяснилось, что она к тому же оказалась доброй, трудолюбивой и чистоплотной снохой, Эмма убедилась окончательно: вероисповедание — это не главное. Оно должно помогать людям жить и любить, а не возводить преграды на их пути.

Дед Амалии, Иоганн Лейс, был человеком редкого мастерства: хлебороб, плотник, каменщик, а на старости лет увлекся еще и виноделием. Именно он спроектировал и собственноручно построил дом, где позже родилась Амалия. Это был добротный, четырехкомнатный дом, выложенный из дикого природного камня и покрытый деревянной кровлей.

За домом находились большой амбар и просторный хлев для домашнего скота. Хозяйский огород простирался до самой реки, на сто метров, усеянный бесчисленными грядками и несколькими яблонями. У самого берега, на высоком склоне, Иоганн еще в расцвете своих сил вырыл просторный погреб.

Этот погреб был настоящим шедевром, разделенным на три части. Первая — ледник, где круглый год хранились многокилограммовые куски льда, заготовленные зимой на реке. Вторая — овощное хранилище. А третья — небольшое сводчатое помещение, выложенное из того же природного камня. Здесь, как говорил сам Иоганн, происходило «дозревание» его самогонного вина.

Иоганну завидовали не только соседи-колонисты. Русские крестьяне из ближайших деревень специально приезжали, чтобы полюбоваться на его мастерство и перенять опыт. Его сооружения, будь то дом или погреб, стали предметом восхищения и символом трудолюбия и находчивости настоящего немецкого мастера.

Семья Лейс была большой и дружной. После Амалии на свет появилось еще пятеро дочерей: Мария, Эмилия, Рената, Роза и Анна. Девять женщин и один мужчина. Не жизнь, а малина! Усилиями многочисленного женского состава в доме Лейс всегда царили чистота и порядок. Каждый домочадец был накормлен, одет и ухожен.

Погреб и чердак ломились от запасов: мясо, шпик и копченая колбаса, вяленая рыба, топленое свиное и сливочное масло, варенье и соленья, сушеные фрукты, ягоды и грибы — все было припасено с любовью и тщанием. В сундуках аккуратно хранились мотки пряжи и бесчисленные отрезы ткани, которые могли бы обеспечить одеждой не одно поколение.

Работа на поле — пахота, сев и жатва — ложилась почти полностью на плечи Георга. Он справлялся с этим стойко, хотя время от времени ему помогали женщины. В их амбаре никогда не было пусто: закрома были до краев заполнены зерном, мукой, фасолью и кукурузой.

Однако мысли о том, чтобы завести еще одного ребенка, вызывали у Георга тревогу. Он считал, что и так несет немалый груз ответственности. Поэтому, узнав, что Мария-Магдалена снова ждет ребенка, он был скорее озадачен, чем рад.

Но Бог в этот раз подарил Георгу то, о чем он, возможно, мечтал, но не смел надеяться: долгожданного сына. Мальчика назвали Мартин.

— Дети — не картошка, и зимой растут, — говорил теперь уже обрадованный отец, с гордостью глядя на младенца. Георг знал, что не за горами то время, когда сын подрастет, станет его опорой и продолжателем рода.

Амалия хорошо помнит, как они с бабушками готовили для новорожденного брата старую колыбель-качалку. Хотя, что там говорить, готовили? Просто протерли люльку да постелили свежевыстиранные пеленки. Эта колыбель почти не успевала запылиться или рассохнуться — дети в семье появлялись на свет каждые полтора-два года.

Бабушка Эмма не уставала рассказывать историю качалки. Ее прадед, едва обосновавшись на берегах Волги после переселения из Саксонии, вырезал эту люльку из прочного дуба. С тех пор, на протяжении полутора столетий, она неизменно служила новым поколениям их рода.

Амалия знала качалку до мельчайших деталей. На боках были вырезаны затейливые деревца, царственные птички и лазурные цветочки. В изголовье сияло ярко-красное солнышко, а в ногах — полумесяц, окруженный звездами. На каждой стенке красовались резные ангелочки, будто охраняющие сон младенца.

— Креста на люльке не хватает, — привычно сокрушалась бабушка Анна-Роза. — У нас, католиков, на каждой колыбели крест вырезают, чтобы Бог ребеночка защищал.

— Не слушайте ее, — мягко вмешивалась бабушка Эмма, обращаясь к внучкам. — Нельзя почитать то, на чем Господа распяли.

Эмма вспоминала недавнюю речь пастора на воскресной службе:

— Второй заповедью на скрижалях божьего свидетельства записано:"Не делай себе кумира". И это важнее, чем"не убивай","не прелюбодействуй"или"не кради". К сожалению, история религий полна примеров, когда учение подменяли суеверием. Лютеранину не нужна икона или крест. Он знает, что Господь на небесах и достаточно взглянуть вверх, чтобы напрямую с Ним говорить.

Эмма готова была пересказать свахе эти слова, но Анна-Роза ее слушать не собиралась. Она, достав из-за пазухи флакончик со святой водой, обильно окропила качалку.

Анна-Роза была воспитана в строгих католических традициях и менять свои убеждения на старости лет явно не собиралась.

Иногда бабушка Эмма, сама того не замечая, бросала на спинку качалки сушиться влажную пеленку.

— Ты что, хочешь, чтобы наш внук бессонницей страдал? — восклицала Анна-Роза, срывая пеленку. Она торопливо крестила колыбель и добавляла: — Это плохая примета!

Материнский инстинкт, казалось, у девочек был врожденным. С самого раннего возраста они играли в кукол, пеленали их, кормили и качали. Неудивительно, что старинная люлька, стоявшая в углу комнаты, манила их как магнит. У каждой из девочек буквально чесались руки, чтобы покачать ее.

— О Боже! — вздрагивала Анна-Роза, заламывая руки, будто наступил конец света. — Нельзя качать пустую люльку! Вы что, хотите, чтобы ваш брат смертельно заболел?

После того как детей удалось отогнать, бабушка снова крестила качалку, шептала молитвы и продолжала смотреть на нее с подозрением.

Эмма, молчавшая до поры до времени, наконец, не выдержала. Она подошла к свахе, сложила руки на груди и тихо, но твердо сказала:

— Ты либо в Бога верь, либо записывайся в ворожейки.

Анна-Роза замерла. То ли слова Эммы задели ее, то ли она пыталась найти достойный ответ, но так ничего и не сказала. Развернувшись, она вновь обратилась к внучкам:

— И запомните: в колыбель сами не вздумайте садиться!

Девочки даже не думали спрашивать «почему». Каждая из них сразу представила себе те страшные беды, которые неизбежно обрушатся, если они ослушаются. Мрачные предостережения Анны-Розы делали ее слова почти магическими, и никто не осмеливался проверить их на деле.

Двадцать первый год стал для многих тем самым концом света, который бабушка Анна-Роза предсказывала всю жизнь. Пусть земля и вселенная не сгинули в небытие, но что-то судное, зловещее витало в воздухе. Никто в округе не помнил такого, чтобы урожай оказался меньше посеянного.

И как будто одного несчастья было мало, на крестьян обрушилась новая беда — продразверстка. Большевики вваливались в каждый дом Кривцовки и безжалостно отбирали у людей последнее — продовольствие для голодающих городов. Семью Лейс не пощадили: очистили амбар до последнего зернышка, увели весь скот.

Мария-Магдалена, дрожа от отчаяния, вышла навстречу незваным гостям. В руках она держала завернутого в пеленки младшего сына, Мартина.

— Да что же вы за нелюди такие! — воскликнула она на русском, опускаясь на колени. — Чем мне семерых детей кормить?

Большевики, суровые и молчаливые, переглянулись. Наконец, сжалились: оставили семье мешок муки и маленького козленка на развод — чтобы дети не остались без молока. Перед уходом один из них зло бросил через плечо:

— Не нравится? Так катись в свою Германию!

Но и эти крохи оказались лишь временным спасением. Мука закончилась быстро, а козленок оказался козликом. Молока от него не дождаться. Георг принял тяжелое решение — зарезать животное. Мяса с него вышло чуть больше, чем с кошки, но другого выхода не было.

Теперь Георг все чаще уходил на охоту и рыбалку, пытаясь раздобыть хоть что-то съестное. Бабушки, одевшись потеплее, тащили из леса все, что только можно было подать на стол: коренья, ягоды, даже кору деревьев. Они варили из нее отвар, которым поили домочадцев. Конечно, это не могло насытить, но чувство голода на время притуплялось.

В доме стало тише. Даже дети, всегда шумные и озорные, теперь сидели молча, словно старались не тратить силы.

Но беда никогда не приходит одна. У Марии-Магдалены от стресса, страха и скудного питания пропало молоко. Младший сын Мартин заливался истошным криком от голода, лицо его от напряжения становилось синеватым. Бабушка Эмма, следуя своей старой привычке, уговаривала сноху продолжать прикладывать младенца к груди. Но как ни старался малыш, кормящая грудь оставалась пустой. Было очевидно, что он голодает.

Раньше в доме пеленки не успевали сохнуть, их меняли несколько раз за день. Теперь их перестали стирать так часто, а смена происходила лишь через день.

Анна-Роза пыталась помочь по-своему: заваривала для Марии-Магдалены травяные чаи, собранные по своим рецептам. Но и это не принесло результата.

Отец, Георг, изнемогал в своих поисках. Он обошел все окрестные деревни, надеясь достать хотя бы немного коровьего молока для умирающего сына. Но коров давно забрали большевики. Наконец, в одной калмыцкой семье, что жила в семи верстах от Кривцовки, ему улыбнулась удача. У них нашлось кобылье молоко — единственное, что осталось после продразверстки, потому что жеребая лошадь едва могла передвигаться. Она удачно ожеребилась и спасла семью.

Теперь чаще всего Амалия ходила за этим молоком. Каждый раз ей приходилось преодолевать долгий путь — семь верст в одну сторону. Калмыки брали плату не деньгами, которых не было, а обменом. Иногда они сами указывали, что принести: пряденую шерсть, одежду, инструменты. За крынку молока отдавали молоток, вилы, лопату или мамины бусы.

Молоко заливали в темно-коричневую бутылку из-под водки, которую в селе прозвали"соловейкова церковка". Чтобы кормить Мартина, Мария-Магдалена закручивала в горлышко лоскуток сарпинковой ткани. Через эту самодельную соску ребенок сосал молоко.

Эмма старалась хоть как-то успокоить голодного младенца между кормлениями. Она завязывала в платочек или кусок набивной ткани щепотку ягод, сушеных или свежих, и делала"Süßknoten" — сладкие узелки. Мартин сосал их, пока мать готовила следующую порцию молока.

Анна-Роза тем временем бродила по песчаной опушке леса, собирая корни солодки, которые называла"Süßholzwurzel". Старшие дети жевали их сырыми, а для Мартина Мария-Магдалена заваривала сладкие корни с чабрецом. Этот напиток они называли"Steppentee" — степной чай.

Несмотря на все усилия, голод оставил неизгладимый след. Годы лишений так и остались"в костях"Мартина. Он вырос низкорослым, хрупким и болезненным. Голодное детство наложило на него свой печальный отпечаток.

Но это будет потом. А сейчас, сидя на кровати с сыном на руках, Мария-Магдалена осторожно поила Мартина кобыльим молоком. Его исхудавшее, обессиленное тело казалось почти невесомым. Напоив малыша, она прижимала его к себе так крепко, словно боялась потерять. Слезы катились по ее щекам, и она, уткнувшись лицом в тонкие пеленки, горько шептала:

— Зря ты появился на этот свет…

Эти слова разрывали сердце Амалии. Она стояла в стороне, боясь приблизиться. Разве можно сетовать на рождение своего ребенка? Ведь ребенок — это дар Божий, даже в самые тяжелые времена. Эти мысли пугали ее, но она не понимала, что судьба однажды заставит ее саму столкнуться с подобным отчаянием.

В те голодные годы Кривцовка словно утратила душу. Население сократилось вдвое — люди падали замертво прямо на улицах. Домашние, которые еще держались на ногах, вынужденно выносили умерших родственников за порог. Церковная телега, скрипя на каждом повороте, каждый вечер собирала тела, чтобы отвезти их на кладбище.

Поселковое кладбище разрослось вдвое всего за год. Прежние ухоженные могилки с памятниками и оградами остались в прошлом. Теперь землю наспех присыпали, оставляя только бугорки и криво сколоченные деревянные кресты.

Амалия однажды подслушала, как родители шептались с бабушками о “каннибалах” в соседней деревне. Девочка не знала значения этого слова. Родителей спросить не посмела. Боялась получить нагоняй. Раз уж они об этом вслух не говорят, значит, это не положено детям знать. Потом, уже взрослой, она прочитает о каннибализме и ужаснется. Амалия мысленно поблагодарит своих родителей, что те не рассказали им, детям, о людоедах.

Это страшное время, надломило даже либеральную лютеранку Эмму. Она уже не противилась, когда над входной дверью их дома Анна-Роза повесила крест и в каждой комнате на стенах появились иконы. Молчала, когда католичка пригласила священника, дабы тот освятил их жилье.

Спасаясь от густого ладанного дыма кадила, которым богослужитель размахивал, обходя каждую комнату их дома, Амалия выбежала в палисадник. Оттуда она спокойно с недетской ухмылкой на губах наблюдала за религиозной церемонией. Легко можно было догадаться, что она не верила в чудодействие этого обряда.

В школе русская учительница им давно объяснила:

— Бога нет! Это все бабушкины сказки.

И хотя Амалия безмерно любила Эмму и Анну-Розу, верить в их проповеди она уже не собиралась.

Несколько дней позже тринадцатилетняя Амалия шумно взбежала по ступенькам крыльца отчего дома, нараспашку отворила дверь и радостная предстала пред семьей Лейс. Как всегда, худющая, загорелая, с оттопыренными ушами и растрепанными косичками. На шее у нее алел красный галстук, скрепленный зажимом в виде серпа и молота.

— Теперь уж точно конец света! — почему-то на русском воскликнула Анна-Роза. У нее не хватило даже сил устоять на ногах.

— Меня приняли в пионеры! — радостно салютовала Амалия. — Мы будем строить светлое будущее.

— Es steht in den Büchern, — голосила бабушка на немецком, стоя на коленях и закатив глаза. — Ihr werdet kein Glück auf der Erde mehr haben. Ihr würdet sehr oft den eigenen Tod wünschen. (Это записано в книгах: вам больше не будет счастья на Земле. Вы часто будете желать себе смерти.)

Гражданская война закончилась, белогвардейцы были разгромлены, но в Поволжье продолжали орудовать многочисленные банды и отряды. Среди них были бывшие царские офицеры, эсеры, монархисты, анархисты и кто знает еще кто — все они противостояли новой власти большевиков, раздираемые личными конфликтами и междоусобицами. Село Кривцовка уже в который раз переходило из рук в руки. Никто не мог с уверенностью сказать, за что и против кого сражались очередные оккупанты. Быть может, их удерживала царская присяга, не позволявшая сложить оружие. А может, это уже превратилось в обыкновенное мародерство, грабежи и насилие, не имеющие никакого отношения к офицерской чести.

Георга политика не интересовала — заботы у него были куда прозаичнее. Как говорится в пословице, «семеро по лавкам», а детей нужно было кормить. Недалеко от села, в полесье у болота, водились куропатки. Вооружившись сетью и петлями, он еще до рассвета отправлялся на охоту за дичью. Перед уходом строго-настрого наказал домочадцам: если почувствуют опасность, пусть немедленно прячутся в погребе.

Подземное укрытие, построенное дедом Иоганном, и вправду заслуживало благодарности. Со стороны улицы и дома оно выглядело неприметно — просто холмик, поросший травой и кустарником.

Мария-Магдалена и сама понимала, что оставаться днем дома было опасно. Недавно шальная пуля, пробив оконное стекло спальни, насквозь пронзила раму деревянной колыбели. Ангелы-хранители уберегли — всего десять сантиметров ниже, и свинец бы попал в мирно спавшего Мартина.

И вот опять — стрельба началась с самого утра. Под свист пуль семья Лейс торопливо укрылась в погребе. На сей раз решили спрятаться в винном: благодаря глубине и каменному своду он казался самым надежным. Солидная дубовая дверь с недавно установленным Георгом внутренним засовом из толстого железа внушала дополнительное чувство безопасности.

Усадив бабушек и детей на полках и ящиках, Мария-Магдалена еще раз тщательно проверила, плотно ли закрыт засов.

Перестрелка стихла только к середине дня. В погребе, как по команде, раздался громкий детский плач — с утра никто из малышей не ел. В спешке взрослые не подумали или просто не успели взять с собой еды. Мария-Магдалена, мать семерых голодных детей, вздохнула: выбора не было — надо было идти в огород, нарвать хотя бы редиски, лука или огурцов.

В полной темноте, на ощупь поднявшись по крутым ступенькам, она замерла у массивной дубовой двери. В погребе все затаили дыхание. Было слышно, как Мария-Магдалена тяжело вздохнула, будто прогоняя страх перед тем, что может ждать ее снаружи. В полной тишине раздались слова ее короткой молитвы. Засов скрипнул, дверь приоткрылась, и на мгновение солнечный свет проник внутрь, осветив напряженные лица тех, кто оставался в укрытии, провожая ее взглядом.

Марию-Магдалену ждали долго, но она так и не возвращалась. В погребе постепенно нарастало беспокойство. Лишь бабушки и Амалия старались держать себя в руках. Остальные дети, изнемогая от голода, плакали, словно щенята, и наперебой просили хлеба.

Амалия, как старшая сестра, взяла на себя ответственность успокаивать младших. Она тихо пела им песни, рассказывала сказки и уговаривала потерпеть, обещая, что скоро мама вернется и всех накормит. Одновременно она пыталась поддержать бабушек, которые не находили себе места от тревоги за дочь и сноху.

Прошло несколько часов, но Мария-Магдалена не появлялась. Ситуация стала невыносимой. Наконец, решив, что ждать больше нельзя, семья осторожно выбралась из погреба. Тихо, гуськом, они двинулись между грядок в сторону дома. Вокруг стояла настороженная, гнетущая тишина.

В доме стоял резкий запах табачного дыма. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь полупрозрачный воздух, высвечивали плавающие слои дыма. Это казалось странным — ведь никто из семьи не курил. На столе хаотично стояли стаканы, рядом лежала пустая пятилитровая бутыль из-под самогона, валялись остатки зеленого лука и надкусанные огурцы.

Марию-Магдалену нашли в спальне. Она сидела на краю кровати, завернутая в лохмотья своей разорванной одежды. Ее густая, всегда аккуратно заплетенная коса теперь висела растрепанной сбоку, наполовину распустившейся. На руках и груди были кровавые пятна, а к животу она прижимала окровавленную подушку. Белоснежное покрывало кровати было усеяно яркими алыми следами.

Ее взгляд был пустым, словно утонувшим в невидимой точке на полу. Губы едва слышно шептали:

— Как больно… Господи, как же больно…

Опущенные плечи дрожали от тихих рыданий.

— Маля, забери младших отсюда, — твердо сказала одна из бабушек, сдерживая дрожь в голосе.

— Ждите нас на кухне, — добавила другая, решительно закрывая дверь спальни за детьми.

Сестренки и Мартин, как будто почувствовав, что на дом опустилось огромное несчастье, вели себя тише воды, ниже травы. Никто из детей не вспоминал о голоде. Все сидели молча, погруженные в свои детские, но уже тревожные мысли.

Амалии в эту минуту отчаянно захотелось обнять их всех, крепко прижать к себе, как это делала мама, и, целуя каждого в лобик, сказать, что все будет хорошо. Но она сдержалась. Боялась, что слезы, долго сдерживаемые, прорвутся, и тогда она потеряет то едва обретенное спокойствие, которое пыталась сохранить ради них.

Старшая сестра только тихо и заботливо поправила мягкую волнистую челку на лбу у Мартина. Младший брат спал на скамейке, свернувшись клубочком, словно пытался спрятаться от всей жестокости этого мира, и положил свою кудрявую головку ей на колени.

— Как же не вовремя ты родился… — прошептала Амалия, повторяя слова матери. Но, в отличие от них, в ее голосе звучала не обида, а печальная мудрость, которая пришла к ней раньше времени. Она, казалось, внезапно повзрослела и ясно осознавала: жизнь уже никогда не будет прежней.

Через некоторое время бабушки заспешили, забегали по дому. То за водой, то за корытом. В их суетливых движениях ощущалась напряженность и неуловимая тревога.

Вдруг холодный воздух коснулся лиц детей — это бабушка Эмма пронесла мимо них куски льда, завернутые в старое полотенце. Казалось, даже стены дома вздрогнули от леденящего дыхания, принесенного снаружи.

Затем все снова погрузилось в тишину. Лишь мерное тиканье настенных часов отрывисто напоминало о времени, которое словно замедлило свой ход, растягивая мгновения неизвестности.

Амалия раньше не знала, что можно спать сидя. До сих пор ей не приходилось этого делать. Оказалось, можно, хотя потом все тело ломит, а каждая косточка ноет. Видимо, от этого неудобства она и проснулась.

За окном едва светало. Были бы целы на деревне петухи, они наверняка в эти минуты возвестили бы наступление нового дня. Но всех их давно съели. Другие же птицы — соловьи и жаворонки — словно вымерли, испуганные недавним грохотом перестрелок, и тоже хранили тишину.

Стараясь не разбудить братика, Амалия осторожно выбралась из-под его головы, подсунув вместо своей коленки отцовский рюкзак, который кто-то, видимо, принес со двора.

— Папа вернулся! — догадалась девочка. Всплеснув от радости руками, она бросилась в родительскую спальню, не задумываясь о том, что могла найти там.

На вновь застеленной белоснежной постели, облаченная во все белое, лежала Мария-Магдалена. Ее лицо казалось безмятежным, словно она просто уснула, но тишина в комнате была зловещей. С обеих сторон кровати на стульях сидели бабушки, неподвижные, словно изваяния. Их взгляды устремлялись то на лицо Марии-Магдалены, то в никуда, не в силах выдержать реальность.

У изножья кровати, на коленях, сгорбился Георг. Его плечи тяжело вздымались, он всхлипывал и нервно скручивал в руках свою фуражку.

— Прости… прости… — то и дело повторял он сквозь слезы, будто обращаясь одновременно к жене и к самому себе.

— Мама! — вскрикнула Амалия, увидев эту сцену. Внезапно все вокруг нее поблекло. Пространство, словно в вихре, закружилось, и девочка, потеряв сознание, рухнула прямо у запачканных болотной тиной сапог отца.

Позже ей объяснят, что мама умерла от двух ножевых ранений в живот…

В глубоком трауре семья справила и девять дней, и сороковины, и годовщину смерти Марии-Магдалены. Но время, казалось, остановилось, а вместе с ним и жизнь в доме. Вместо тепла и уюта, которые она приносила, в стены навсегда поселились полумрак и холод. Хоть и продолжали зажигать лампы, и печь по-прежнему топилась, атмосфера оставалась гнетущей. Веселый детский смех давно стих, и казалось, что с ним ушла сама радость.

Отец искал утешения в работе. С раннего утра до поздней ночи его можно было найти в поле или в хлеву, и нередко он оставался там ночевать. Дом, с каждой его деталью, невыносимо напоминал ему о Марии-Магдалене.

Бабушки Эмма и Анна-Роза, поникшие в своем горе, уже не снимали траурных одежд. Их объединила невыразимая боль утраты, и они с удвоенной заботой окружали внуков. Однако Амалия больше никогда не видела даже тени улыбки на их лицах.

Смерть Марии-Магдалены окончательно разрушила былые разногласия между лютеранкой Эммой и католичкой Анной-Розой. Их спор о вере уступил место тихому взаимопониманию, такому глубокому, что было сложно представить, что когда-то они могли спорить. И в итоге, как будто и здесь была скрытая связь, они покинули этот мир почти одновременно, будто даже смерть не смогла их разлучить.

После смерти бабушек вся тяжесть домашнего хозяйства легла на плечи многодетного отца. Амалия, старшая дочь, делала все возможное, чтобы помочь ему, но этого было недостаточно. Вместо того чтобы объединиться в заботе о доме и семье, Георг надломился. Слишком многое оказалось ему не под силу.

Он все чаще стал заглядывать в трактир и возвращался домой в изрядном подпитии. Амалия терпеливо ждала его возвращения, помогала раздеться и укладывала в постель. Георг не сопротивлялся, молча подчинялся дочери, словно ребенок, утративший волю. А потом засыпал, уходя в глубокий, забывчивый сон, где, возможно, он хотя бы ненадолго находил покой.

Амалия только что устроилась на лавке под окном, штопая свои чулки, когда вдруг Георг неожиданно проснулся. Слез с кровати, подошел к дочери, мягко погладил ее по голове и тяжело сел рядом. Его лицо было изможденным, а глаза полны муки.

— Это ведь я вашу маму убил, — сказал он тихо, но так, словно каждое слово давалось с болью.

Амалия резко вскочила, выронив чулки и иголку. Наперсток с металлическим звоном отлетел от пола и закатился под стол.

— Ты что мелешь? — прошептала она, стараясь не повышать голос, чтобы не разбудить младших. — Не дай бог, дети услышат! Иди лучше проспись.

Георг не двинулся с места, его взгляд был отрешенным.

— Она осталась бы жива, если бы я, идиот, согласился тогда уехать в Америку, — продолжил он, словно не слыша дочери.

Амалия вздохнула, присела рядом и осторожно обняла его.

— Кто же мог такое предвидеть? — тихо ответила она, стараясь утешить.

Георг покачал головой.

— Твой дядька Генрих меня же предупреждал, — пробормотал он, как бы разговаривая больше с самим собой.

От отца попахивало спиртным, но в его словах звучала странная ясность, как будто память осталась трезвой.

— Буквально сразу после революции немецкие поселения Поволжья заполонили агенты переселенческого комитета, — начал Георг, его голос был тихим, но наполненным горечью.

Амалия молча слушала, вглядываясь в лицо отца, будто пытаясь найти следы давнего выбора, который, возможно, изменил их судьбу.

— Они агитировали наших людей эмигрировать в США, — продолжал Георг. — Ни для кого не было секретом, что эти агитаторы представляли интересы германских Бременского и Гамбургского пароходств. Ох, они тогда на нас, дураках, прилично наживались, перевозя людей через Атлантику. Были среди зазывал и наемники от американских землевладельцев. Рабочие руки им нужны были, чтобы осваивать их необъятные земли.

Амалия кивнула, пытаясь представить себе те собрания, о которых говорил отец.

— В нашем доме тогда собралось столько народа, что лавки из палисадника пришлось заносить, — продолжил Георг, опуская взгляд. — Рядом со мной сидели отец Иоганн и твой дядька Генрих.

Он тяжело вздохнул, как будто снова ощутил на себе вес тех решений.

— Агент был хитрым, улыбался каждому ребенку и раздавал пряники, — голос Георга стал резче, но в нем звучала горечь, а не гнев. — Он был подкованным, знал, с чего начать. Сладким словом и обещаниями, как и пряниками.

— Наше агентство, — пояснил агитатор. — имеет свои бюро в Саратове, на перевалочном пункте в Эйткуне и, конечно же, в самой Америке, — начал свою речь мужчина с холеным лицом, обводя взглядом собравшихся, — на всем пути следования мы гарантируем вам информационную и правовую поддержку, безопасный проезд на пароходе, обустройство и наилучшие перспективы для фермеров и ремесленников.

Слова его звучали уверенно, но половина из сказанного оставалась непонятной для большинства присутствующих. Даже дети, которые еще недавно с аппетитом жевали свои коржи, теперь сидели тихо, будто зачарованные.

— Есть вопросы? — спросил агент, обводя комнату взглядом.

— А где находится этот ваш Эйткуне? — первой решилась бабушка Эмма, нахмурив лоб.

— Правда ли, что на корабле всех тошнит? — робко спросила жена Генриха, поправляя косынку.

Агент, казалось, был готов к такому повороту и попытался ответить, но словно открыв плотину, вопросы хлынули лавиной со всех сторон:

— По чем билеты?

— Сколько можно взять с собой багажа?

— Что за деньги в Америке и можно ли рубли там поменять?

Кто-то вскочил, чтобы спросить, другой, услышав ответ, раздраженно плюхнулся обратно на табурет. Половицы гулко скрипели под передвигаемыми лавками и стульями. Каждая реплика сопровождалась шумом, будто все в комнате решили доказать свою значимость громкостью движений.

Агитатор старался сохранять улыбку, но напряжение в его лице выдавало, что поток вопросов и шум давили даже на его подготовленное терпение…

Георг ненадолго замолчал, погрузившись в воспоминания, потом тихо добавил:

— А ведь тогда Генрих уже предупреждал меня… Но я не слушал.

— Да что тут еще обсуждать, — громко прервал шум голос Генриха, перекрывая гул передвигаемых табуретов и лавок. — И так уже понятно, что надо бежать из России. Совсем не важно, во что это обойдется. Большевики вон царя и правительство свергли, кто знает, что с нами сотворят?

— И на кой черт мы им сдались? — усмехнулся Георг, оборачиваясь к сидящим за его спиной. — Мы ведь ничего плохого-то не сделали.

— А мы никогда и никому плохого не делали, — через голову отца наклонился к Георгу брат Генрих. — Но почему-то наше село уже в русское переименовали, закрыли немецкие школы. Забыл, что ли? Гляди, теперь и немцами писаться запретят, фамилии на русские менять заставят.

— Не нагоняй на нас страху, — раздраженно выкрикнул Георг, — у тебя что, тоже память отшибло? Вспомни, как тридцать лет назад мюллерцы уже уезжали в эту Америку.

Комната вдруг затихла. Кажется, даже дети на мгновение перестали дышать, вслушиваясь в отзвуки тяжелых слов. Столь печальную историю нельзя было забыть.

Тогда из семидесяти семей, что решились на эмиграцию, пятилетнюю одиссею пережили и вернулись обратно в село лишь сорок человек. Но уже не с тем, с чем они отсюда уехали: пешие, с дубинкой в руках, с сумой на спине и без гроша в кармане. Семеро из них на обратном пути к тому же ослепли.

В тишине эту картину прошлого, словно ожившую, можно было почти увидеть. На миг всем показалось, что в воздухе повеяло пылью тех давних, суровых дорог.

— Так они же в Аргентину и Бразилию выезжали, — пояснил агент, улыбаясь так, словно разъяснял что-то элементарное. — А мы вам предлагаем Северную Америку. Оттуда еще никто не захотел вернуться в Россию.

— А землю ваш комитет нам тоже предоставит? — как о самом важном спросил Георг, чуть прищурив глаза.

— Бесплатно не раздаем, — честно признался агитатор, разведя руками. — Но имеются льготные ссуды и налоговые послабления при обзаведении земельными участками.

— И зачем тогда, скажите, добрые люди, нам со своей земли куда-то ехать, чтобы там новую покупать? — Георг подался вперед, словно стараясь достать правду из самого агитатора.

— У вас тут не личная, а общинная земля, — со знанием дела поправил Георга агитатор. Голос его стал более строгим, и в нем зазвучали нотки терпеливого наставника. — И между прочим, большевики собираются ее между всеми крестьянами поровну поделить. Готовьтесь к тому, что многие из ваших полей отойдут соседней русской деревне. Там каждый второй — безземельный бедняк.

— Да никто не посмеет у нас землю отобрать, — упрямо возразил Георг, ударив кулаком по колену. — У нас на нее все бумаги имеются.

Агитатор чуть заметно усмехнулся, но не ответил сразу. Он сделал паузу, словно собирался сказать что-то важное, но передумал. Словно не хотел разрушать последние иллюзии собравшихся.

— Ну вы посмотрите, что он о себе возомнил! — вскочил со стула брат Генрих, в сердцах хлопнув по спинке лавки. Его лицо раскраснелось, а в голосе звучало возмущение. — Отец, может, ты ему объяснишь, что у царя этих бумаг и грамот побольше было. И что с того? Как собак в шею прогнали и царя, и его министров.

Старик Иоганн, сидевший в углу, поднял голову и медленно вытер платком глаза, которые уже давно не могли удерживать слезы.

— Нам надо вместе держаться, — произнес он сдавленным голосом, словно отвечая не только сыну, но и всему роду Лейс.

Агитатор, заметив накал страстей, вежливо, но твердо взял слово:

— Я не собираюсь обсуждать политические вопросы, — он сделал паузу, словно стараясь подчеркнуть нейтральность своей позиции. — Мне всего-то лишь поручено объяснить вам преимущества переселения и помочь в оформлении необходимых бумаг.

Закончив свою речь, мужчина с холеным лицом ловко собрал со стола свои брошюры и бумаги, быстро сложил их в портфель и, обменявшись кратким прощанием с хозяевами, поспешно вышел из дома.

— А зачем большевикам и бедноте сдалась наша земля? — не мог угомониться Георг, сверля взглядом спину брата. — Одни, городские белоручки, не знают, как ее обрабатывать, а другие, бездельники и попрошайки, не хотят этим заниматься.

Генрих остановился в дверях, на миг замешкавшись.

— Пока не поздно, — удрученно произнес он, обернувшись, — соглашайся, брат. А то боюсь я, что за твое упрямство твоим детям дорого расплачиваться придется.

Георг встал, сложил руки на груди и, стиснув зубы, выпалил вслед уходящему:

— Большевики немцам автономию обещают!

Брат обернулся лишь на мгновение, но ничего не сказал. Только взмахнул рукой, словно отгоняя надоедливую муху, и, не оглядываясь больше, вышел во двор.

Георг остался стоять посреди комнаты, сжав кулаки так, что побелели пальцы. В тишине можно было услышать, как скрипнула входная калитка, а потом шаги Генриха растворились вдали.

Закончив свой рассказ, отец нежно взял ладонь Амалии, поцеловал каждый палец и скорбно произнес:

— Ведь Господь же ниспослал нам Америку как спасение, а я отверг Его благодатную руку. Ни за что я этого себе не прощу!

От отца попахивало спиртным, но в его словах не ощущалось тумана опьянения. Его память была ясной, а боль — настоящей и бездонной…

Несколькими днями позже ниже по течению Волги нашли его труп.

— Хороший был мужик, — скажет на похоронах старик-сосед, — вот только не по силу ему оказалось справиться с горем.

В семнадцать лет на хрупкие девичьи плечи Амалии свалилась нелегкая участь стать главой и кормилицей шестерых сирот.

Большевики сдержали свое слово. Немцам Поволжья в 1927 году предоставили АССР — Автономную Советскую Социалистическую Республику. Село Кривцовка вновь стало называться Мюллер. Поля, словно пережившие долгую зиму, снова начали щедро плодоносить. Беспощадную продразверстку заменили на в разы более низкие продналоги. Крестьянские хозяйства оживали, набирали силу, снова развивались.

Но только не у Лейс. В их семье попросту не осталось тех, кто мог бы обрабатывать землю. Средств на то, чтобы нанять работников, тоже не было.

Летом Амалии вместе с сестрами Марией и Эмилией приходилось наниматься на поденную работу к зажиточным односельчанам. Они жали хлеб, собирали картофель, выполняли любую тяжелую сельскую работу. Зимой сирот спасало рукоделие. Амалия, благодаря бабушке Эмме, с детства умела кроить и шить. Белоснежная швейная машинка, стоявшая в углу комнаты, стала настоящим спасением. Она шила платья, халаты, рубашки и фартуки, вязала варежки, носки и даже теплые кофты. Все это продавали или меняли на еду.

Ради куска хлеба сестры нянчили чужих детей, стирали белье и мыли полы. Даже девятилетний Мартин старался помогать. Каждый день он отправлялся к берегу Волги, собирал хворост и, надрываясь, приносил его домой для растопки печи.

От этой картины у Амалии сердце обливалось кровью. Но она убеждала себя, что это лучше, чем просить милостыню на паперти. Хотя даже от этого Господь их не уберег.

В начале тридцатых годов природа была к Поволжью милостива. Дождей не было в избытке, но и засуху никто не предвещал. Однако, несмотря на это, вновь наступил голод. Хлеба было не достать — ни купить, ни заработать. Он исчез, словно его вовсе не существовало.

Грамотные односельчане винили в случившемся большевиков и начавшуюся коллективизацию. В селе Мюллер пока не было колхоза, но многие догадывались, что рано или поздно это коснется и их.

Амалия не искала виновных. Она ломала голову лишь над тем, как прокормить семью. Иногда от бессилия и безысходности у нее опускались руки настолько, что хотелось залезть в петлю. Но, заглянув в потухшие глаза детей, которые, осунувшись и исхудав, не отходили от стола, словно боялись пропустить раздачу еды, она находила силы идти дальше.

Она бродила по полям в поисках оставленных после уборки картофелин или заблудившихся зерен. Иногда ей удавалось найти немного съедобного, но чаще — нет.

Однажды соседка, зашедшая проведать сирот, рассказала, что видела, как в воскресенье Рената стояла с протянутой рукой у католической церкви, а двойняшки Анна и Роза — у лютеранской. Соседка не осуждала их, понимая, как тяжело приходится сиротам, и принесла мешочек пшена и крошечный кусочек сала.

В тот вечер Амалия впервые и единственный раз ударила Ренату по лицу.

— Я не позволю позорить нашу семью! — выкрикнула она сдавленным голосом.

Рената молчала, лишь закусила губу и отвела взгляд.

После этого казалось, что в Амалии угасли последние остатки чувств. Из той девочки с красным галстуком, мечтающей о светлом будущем, ничего не осталось.

Вскоре Амалия горько пожалела о своем поступке. Осень 1932 года принесла еще одно потрясение. Рената, отчаявшись от постоянного голода, нашла возле амбара несколько початков кукурузы и, не задумываясь, съела их. Она не знала, что зерна были обработаны крысиным ядом.

Девочку не успели спасти. В тот же вечер она умерла в мучениях на руках у Амалии.

В ярости и отчаянии Амалия рвала на себе волосы, рыдала, обнимая безжизненное тело сестры. Она винила себя за то, что подняла на Ренату руку, за то, что не смогла уберечь ее, за все, что происходило вокруг.

— Это я во всем виновата! — кричала она, бросаясь к амбару, где погибла сестра.

Она была готова голыми руками задушить хозяина амбара, но соседи удержали ее.

— Амалия, успокойся, это несчастье, а не злой умысел, — говорили они, пытаясь утешить девушку.

Но Амалия не слушала. Ей казалось, что мир вокруг рушится, что она потеряла еще одну частичку своей семьи, а с ней и себя…

В последние месяцы деревню охватила настоящая трагедия. Амалия почти ежедневно видела, как мимо их дома на санях перевозили тела умерших от голода односельчан. Окоченевшие, завернутые в старые тряпки или холсты, их увозили на переполненное кладбище.

Когда пришел черед Ренаты, Амалия не стала просить помощи у соседей. Она даже не додумалась до этого. Взяв все на себя, она сама завернула безжизненное тело сестры в белый холст, который остался от бабушки, и погрузила на старые, скрипучие санки.

Дорога к кладбищу оказалась особенно тяжелой. Снежный наст пробивался под ногами, и порой санки едва двигались. Но Амалия не останавливалась.

Достигнув маминой могилы, она развела небольшой костер, чтобы отогреть промерзшую землю. Ее руки с трудом копали мерзлый грунт, но мысли были сосредоточены лишь на одном: Рената должна покоиться рядом с матерью.

Когда все было закончено, Амалия тяжело вздохнула, ощущая не только физическое истощение, но и глубокую пустоту внутри.

Мария и Эмилия в это время остались дома, присматривая за младшими, как Амалия велела. Никто из них не догадывался, через что пришлось пройти сестре в этот день…

В доме стало еще тише. Анна и Роза, которые когда-то наполняли комнаты радостными голосами, теперь уже давно не вставали с постели. Их худенькие тела с трудом выдерживали тяготы голодной жизни. Все усилия Амалии и оставшихся сестер накормить девочек хоть чем-нибудь заканчивались неудачей. Двойняшки даже не могли глотать.

— Полная дистрофия организма, — холодно и обреченно произнес фельдшер, заглянувший в дом по просьбе соседей. — Здесь медицина бессильна.

Через несколько дней Анна и Роза покинули этот мир. Амалия с Марией своими руками завернули девочек в половинки старой простыни с их родительской кровати. Без гроба, так же как и Ренату, их похоронили на кладбище. На этот раз двойняшек уложили поверх отца, рядом с могилами матери и сестры.

Амалия долго сидела между свежими насыпями. Бесчувственная тишина вокруг казалась глухим криком, который эхом отдавался в ее сердце. Лишь к ночи она поднялась, чтобы идти домой. Но вдруг ее ноги подломились, и она упала на могилу матери.

Глухие рыдания вырвались из ее груди. Сильная, стойкая Амалия, которая всю свою жизнь держалась, словно скала, не выдержала. Потери одна за другой, разрушившие ее семью, превратили эту скалу в песок.

Слезы текли без остановки, заливая холодную землю. Амалия лежала, не чувствуя ни пронизывающего холода, ни наступившей ночи, ни себя самой…

К двадцати двум годам Амалия похоронила семерых членов своей семьи. Каждый удар судьбы оставлял на ее душе глубокий шрам. Ей казалось, что ее жизнь превратилась в бесконечную череду потерь и лишений, где каждый новый год приносил только горе и отчаяние.

С каждым днем Амалия чувствовала себя всё более истощенной, не только физически, но и морально. Ее сердце стало твердым, словно камень, не от избытка силы, а от необходимости выживать в мире, который не оставлял места для слабости.

Однако даже в своих самых мрачных мыслях она не могла представить, что судьба готовит ей еще более суровые испытания. Ее жизнь, и без того истерзанная утратами, ждала новая волна страшных потрясений, которая перевернет все окончательно…

***

В дом постучали вечером. Настенные часы Лейс недавно променяли на пару бурячков, но Амалия по привычке посмотрела на пустую стенку.

— Должно быть где-то около семи, — промелькнуло в голове, — кто бы это мог быть в столь поздний час?

Гостей они уж точно не ждали. Вся семья в сборе сидела за столом и пила перед сном подобие чая: залитые кипятком высушенные на печи шкурки от свеклы.

Размышляя, что в такую стужу и мороз в их село чужие не придут, Амалия, даже не спрашивая, кто это, открыла дверь. Но этих людей она точно не знала. Первой в дом вошла женщина. Амалии показалось, что она была огромная как скала: в мужском широком овчинном полушубке и валенках. Ее сопровождали трое мужчин, тоже одетых по-зимнему. Двое из них держали в руках керосиновые фонари. Амалия разглядела на стекле клеймо в виде летучей мыши. Не каждый в селе мог себе позволить эти ветроустойчивые фитильные лампы, привезенные из Германии. Они имелись только у зажиточных односельчан. У Лейс тоже была одна, отец обычно брал ее с собой на рыбалку и охоту. Но Амалии в прошлом сентябре пришлось ее обменять на мешок початков кукурузы.

Женщина стряхнула с плеч и воротника снег, который непрерывно валил с утра и, осматриваясь, молча прошла мимо Амалии к столу, где в недоумении застыли трое Лейс. Затем, так же ничего не объясняя, она прошла в родительскую спальню. Амалия видела в проеме двери, как та аккуратно и даже нежно погладила стоящую там колыбель. Потом нежданная гостья заглянула в детскую и напоследок в третью комнату, где раньше спали бабушки. Вернувшись в гостиную, женщина сбросила с себя полушубок на стоящую под окном лавку. Все увидали ее огромный живот.

“Беременна”, — догадалась Амалия, да и ее сестры, наверное, тоже.

— Вы тут вчетвером живете? — спросила будущая мать старшую из Лейс.

Амалия лишь молча кивнула.

— Вещи собираем и освобождаем дом, — немного поразмыслив, добавила, — теперь он наш.

— Почему это наш дом стал вашим? — на плохом русском спросила Амалия, не готовая к такой наглости и не желающая верить в то, что это сейчас происходит с ней на самом деле.

— Здесь теперь будет управление колхоза.

— Подождите, что значит колхоза? А куда нам деваться?

— А это уже не наша проблема. Так что давай, собирайте вещички и проваливайте отсюда.

Широко расставив ноги, женщина устало уселась на стул, где еще недавно сидела Амалия. Взглянув лишь краем глаза на лежащие на столе рисунки Мартина, она небрежно смахнула их на пол. Простой карандаш укатился к ногам стоящих у двери непрошеных гостей. Один из мужчин поднял его. Мартин подбежал к тому и попытался вырвать свой карандаш.

— Отдай! — слабым голосом скорее попросил, чем требовал мальчик.

Вместо этого верзила дал ребенку подзатыльник, а карандаш положил себе в карман.

Амалия поспешила прижать Мартина к себе. Сестры молча переглядывались, оценивая ситуацию. Старшая сестра перевела на немецкий, что от них требуют эти люди. Конечно же, нужно было сопротивляться. Худая, высокая Амалия не боялась и подраться. Да и сестры давно уже были не подростками: двадцать один год и девятнадцать. Но девушки хорошо понимали, что силы не равны. Против трех вооруженных мужиков не попрешь. А громкоголосая беременная баба, казалось, по весу была тяжелее всей семьи Лейс. Против этого люда ни силой, ни словами им свой дом уже не отстоять.

— Wir müssen gehen, — разведя руками, Амалия печально произнесла в сторону домочадцев.

— Нам нужно идти, — с оттенком горечи повторила она по-русски, словно пытаясь найти в этом больше решимости.

— Так, что встали-то? — громко обратилась новая хозяйка дома к пришедшим с ней мужчинам. — Давайте заносите наше добро. И чтобы к утру на доме плакаты повесили. Завтра начнем записывать крестьян в колхоз.

Одевшись, Амалия оглянулась. Брать им с собой нечего было. Все, что у них еще имелось, было надето сейчас на них. В сундуках и на полках шаром покати. Единственным богатством оказалась ручная швейная машинка. Переносная ручка отломалась, поэтому пришлось машинку в картофельный мешок засунуть. Мартин помогал при этом Амалии, а та молилась:

— Лишь бы ее не отобрали!

Сестры, каждая для себя собирали в полотенце котомки.

— Давай, давай, пошевеливайтесь! — торопила их беременная командирша.

— Вы же сами скоро мамой будете, — вдруг решила надавить на жалость Амалия, — куда же нам деваться? На улице мороз еще какой! Даже если мы в амбаре или хлеву укроемся, то к утру на смерть замерзнем.

— В каком еще амбаре? — подбоченилась женщина. — Там будет наш склад, а в хлеву колхозная конюшня. Идите вон к соседям жить. Что у вас знакомых нет? Поди приютят.

— Да кто приютит? — умоляюще сложила ладони Амалия. — Все голодают, а нас четыре лишних рта.

— Я же тебе, девочка, уже объяснила. Это меня не волнует. У меня приказ, новая установка партии по созданию колхоза. Твой дом нам лучше всего подходит. Не могу же я в лачуге создавать штаб социалистического будущего вашей деревни.

— Может, хотя бы за печкой позволите нам приютиться? Мы занавеску повесим. Нас никто не услышит и не увидит.

— Еще чего не хватало, чтобы вы у меня под ногами здесь бегали. Пошли вон отсюда!

— Да, вот он оказывается какой социализм, — сквозь слезы рассудила Амалия, взвалила на плечо мешок и, выходя на мороз, добавила, — светлое будущее бездомных сирот.

Уже на улице, оглядываясь по сторонам и все глубже закутываясь от холодного ветра в воротник, ее осенила мысль. Амалия вспомнила о погребе, который когда-то спасал их от пуль.

По глубокому снегу через огород семья Лейс гуськом поспешила на берег Волги. В винном погребе стояла сносная температура. Готовить пищу им было не из чего, поэтому и в этом плане можно было обойтись без печки. Но здесь чувствовалась сырость, и Амалия пожалела, что не прихватила с собой отцовский овечий тулуп, который всегда висел у них за печкой. Он бы им здесь очень пригодился.

Дав указание сестрам, собирать из деревянных ящиков топчан, набравшись смелости, Амалия одна снова вернулась в родительский дом.

Не обращая внимания на рассевшихся за столом четырех незваных грабителей, Амалия молча прошла к печи и сняла висевший там тулуп. Новая хозяйка дома даже оробела от такой девичьей храбрости, но внешне вида не подала. Молчали и ее соратники.

Нахлобучив поверх пальто тулуп, Амалия на минуту задумалась. Она явно вспомнила о чем-то очень важном. С трудом протиснувшись между печкой и стулом, на котором сидела беременная женщина, старшая Лейс вытащила из родительской спальни детскую колыбель.

— Стоять! — не поднимаясь, стукнув кулаком по столу, заорала командирша, а один из мужчин вскочил и загородил девушке путь.

Готовая на все, Амалия схватила со стола чайник с кипятком, подняла и злобно крикнула:

— Щас ошпарю!

И уже обращаясь к беременной зашипела, четко и медленно выговаривая каждое слово:

— Люлька заколдована. Она уже второй век в нашей семье. Не советую класть туда чужого ребенка.

Мужчина, оставаясь стоять перед Амалией с распростертыми руками, вопросительно посмотрел в сторону своей начальницы.

— Да пусть забирает, — тяжело вздохнула и, поглаживая свой живот, произнесла будущая мать, — ну их к черту, этих немцев!

Амалия, не выпуская из рук чайник и таща за собой семейную реликвию, гордо вышла из дома и так хлопнула за собой дверью, что от неожиданности новая хозяйка даже подпрыгнула на стуле.

— Ух, какая боевая! — почесывая себе грудь, произнес ей вслед один, самый разухабистый комсомолец. — Горячая, должно быть.

Он как бы невзначай посмотрел в окно, проследив, в какую сторону направилась Амалия, оставляя за собой тянувшиеся по снегу следы от колыбели.

Поздно ночью, семья Лейс проснулась в подвале от громкого стука в дверь. Пьяные комсомольцы нашли их там.

— Открывайте, суки! — орали они наперебой, ломясь в дверь.

В тот же момент раздался выстрел и зычный голос их командирши перекричал трех мужиков:

— А ну пошли отсюда! Быстро в избу!

По удаляющимся звукам скрипящего хруста снега под ногами можно было догадаться, что мужчины послушались начальницу. Громко посетовав на кобелей, женщина тоже удалилась. За дверью стало тихо, но из Лейсов в эту ночь уже никто не смог уснуть. Еще теснее прижавшись друг к другу, они молили, чтобы скорее настал рассвет.

Им надо было бежать отсюда. Они понимали, что в этот раз их спасла эта женщина, но рано или поздно похотливые мужики снова попытаются достичь желаемого. Но никто из сестер не знал, куда им податься. На следующий день они нашли на берегу Волги и притащили в подвал толстое бревно, чтобы подпирать и так массивную дверь. Прихватили с собой и вооружились увесистыми поленьями.

Так, стараясь быть незамеченными, они прожили в подвале с горем пополам неделю, постоянно запирая за собой дверь.

А боялись они не зря. В один из вечеров — только начало темнеть — в очередной раз пьяные комсомольцы попытались ворваться в убежище. Грубый стук, перемежавшийся с пьяным хохотом и угрозами, разрывал тишину. И вновь их спасла беременная председательша.

Разогнав мужиков, она постучала в дверь.

— Открывайте! — хрипло крикнула она, тяжело дыша от возмущения и, возможно, усталости.

Амалия повиновалась.

— Знаете, красавицы мои, — начала женщина с порога, прижимая обеими руками огромный живот, — я тут не намерена вас больше караулить и защищать от этих кобелей. У меня своих забот хватает. Так что с глаз моих долой. Да побыстрей.

Убеждать их не пришлось. Семья Лейс за секунды собрала свои скромные пожитки и вышла из подвала.

На пороге Амалия остановилась и, оглянувшись, вручила председательше большой ключ от замка.

— Вот и ладненько! — недолго думая, пробормотала та, поворачивая ключ в руках. — Я здесь особо лихих и пьяных запирать буду.

Председательша в последний раз взглянула на детей и беременную Амалию, тихо добавив:

— А вам удачи. Живите, как знаете, но тут вас больше быть не должно…

Так в колхозе появилась тюрьма. Теперь пьяные комсомольцы, которые ранее наводили страх на всех, рисковали оказаться запертыми в подвале за свои выходки. Однако первым, кто будет заключен туда, окажется пастор недавно разрушенной лютеранской церкви. Его арест был воспринят как очередной удар по религиозной общине.

Католический же священник, предчувствуя опасность, успеет сбежать. Он покинет село тайно, под покровом ночи, и пересечет границу, чтобы найти убежище в Пруссии. Весть о его побеге быстро разнеслась по селу, оставляя за собой смесь облегчения и отчаяния среди тех, кто еще надеялся сохранить веру в эти тяжелые времена.

Вновь оказавшись без крыши над головой, поздно вечером остатки когда-то большой семьи Лейс сидели на берегу замерзшей Волги. Мороз был лютый, но отступать было некуда. Мария, Эмилия и Мартин, стараясь согреться, тесно прижались друг к другу под отцовским тулупом. Амалии под этим укрытием места не хватило. Она сидела немного в стороне, держа руки на краю колыбели, которую удалось забрать из дома.

Ее знобило, зубы стучали от холода, а руки, с которых давно слезла кожа от постоянной работы, судорожно тряслись, невольно покачивая люльку. Внутри нее было все, что осталось от их дома: несколько свертков с одеждой, пара тряпок и заветный мамин платок, который Амалия берегла как святыню.

Она подняла голову и посмотрела в небо, усеянное миллионами звезд. Улыбнувшись сквозь слезы, девушка прошептала:

— Не переживай, Анна-Роза, — обращаясь к умершей бабушке, как будто та могла ее услышать, — она же не пустая. В ней все, что осталось от нашего дома.

Где-то вдали завыла волчица, но семья Лейс сидела неподвижно, словно мороз сковал не только их тела, но и души.

Сознание Амалии обожгла горькая, невыносимая мысль:

— А ведь могло бы быть совсем иначе!

Она прижала озябшие руки к лицу, чтобы хоть как-то удержать нарастающее рыдание, но в голове продолжали вертеться мучительные образы.

— Согласился бы папа уехать вместе с Генрихом в Америку, — мысленно упрекала она, — то не изнасиловали и не зарезали бы маму. Не пришлось бы так сильно горевать бабушкам. Гляди, пожили бы еще. Не сгубил бы себя отец.

Ее взгляд упал на младшего брата Мартина, крепко сжавшегося под тулупом, словно боясь потерять последнее тепло.

— При живых родителях, наверняка, не умерли бы с голоду Рената, Анна и Роза. — Она закрыла глаза, стараясь отогнать воспоминания о сестрах, но вместо этого перед внутренним взором всплывали их бледные лица и потухшие глаза.

Вновь подняв взгляд на звезды, Амалия почувствовала, как ледяной ветер, казалось, пробирался ей прямо в сердце, выдувая последние остатки надежды.

— Господи, за что? — беззвучно прошептали ее пересохшие губы, и лишь небесная тишина ответила ей.

Амалия чувствовала, как сон постепенно поглощает ее, унося от жестокой реальности в мир грез. Тепло, разлившееся по телу, будто укрывало ее мягким, невесомым одеялом. Ее веки тяжело опустились, и перед глазами начали мелькать образы, наполненные счастьем, которое она никогда не знала.

Ей представлялось, как они всей семьей стоят на палубе белоснежного парохода. Легкий ветерок колышет их одежду, а бирюзовые волны мягко перекатываются под килем судна, унося его к далекой, сказочной земле.

Отец и дядя улыбаются, одетые в нарядные белые рубашки с отложными воротниками, строгие черные галстуки и длинные желтоватые кафтаны. Их начищенные сапоги блестят, отражая солнечный свет, а шляпы сидят на головах с достоинством. Их голоса сливаются в веселую песню:

Под окном стоят телеги пред дверьми,

Мы едем с женами, с детьми!

Мы едем в славную страну,

Там столько злата, как песку!

Тру-ру-мо-мо, тру-ру-мо-мо,

Скорей, скорей — в Америку!

Рядом бабушки, мама, тетя и все девочки Лейс, словно ожившие куклы в праздничных нарядах. Черные юбки с красными разводами плавно покачиваются, когда они идут, держась за руки. Белые рубашки с широкими рукавами, синяя душегрейка с блестящими пуговицами и нарядные чепцы делают их похожими на героинь старинной сказки. Белые бусы плотно облегают их шеи, переливаясь в солнечном свете.

На палубе их окружают люди в черных фраках, сверкающих манишках и белоснежных перчатках. Они приветливо улыбаются и угощают их горячим кофием и изысканным бельгийским шоколадом. Амалия смеется, пробуя сладость, которая растекается по языку, оставляя послевкусие счастья.

В этом сне не было места голоду, боли или утрате. Там были только радость, семейное тепло и надежда на будущее.

Из туманного состояния бреда Амалию вырвал резкий, гулкий звук выстрелов. Они раскатились по тихой ночи, заставляя девушку вздрогнуть. Ее взгляд мгновенно обострился, и она инстинктивно повернула голову в сторону родного дома. Под окнами, освещенные тусклым светом керосиновой лампы, пьяные комсомольцы и беременная председательша громко смеялись и, по-видимому, стреляли в воздух, празднуя создание колхоза “Путь Ильича”.

Амалия сжала край колыбели, и из ее груди вырвался отчаянный крик:

— Vater! Was hast du uns angetan? ("Отец! Что ты с нами сделал?")

Крик, казалось, разорвал ночную тишину, но тут же растворился в ветре, уносящем его вдаль.

Она закрыла глаза, пытаясь совладать с нахлынувшей болью, но внезапно почувствовала, что рядом кто-то стоит. Амалия подняла голову, и перед ней, словно из-под земли, возник парень.

Несмотря на плохое освещение, она сразу узнала его. Это был сын деревенского кузнеца — крепкий, высокий юноша с ясным, решительным взглядом. Его лицо было напряжено, но выражало странную смесь сочувствия и беспокойства.