Цветочный горшок из Монтальвата

Инна Шаргородская

Никогда еще судьба не подкладывала капитану Хиббиту столь грандиозной свиньи. Мало того что лучшего агента магической разведки отправили искать неведомо что и запретили при этом пользоваться магией. Мало того что конкурентов у него оказалось выше крыши и кое-кто убить готов за обладание этим неведомо чем. Так он еще практически своими руками умудрился отдать искомый предмет тому единственному из людей, с кем никогда не хотел бы встретиться на крутых путях магов!.. Задание, считай, провалено. И что прикажете делать, когда служебный долг велит немедленно вызывать на помощь Волшебную Стражу, а сердце… требует любыми средствами защитить и спасти своего врага?

…Нет в мире самой гнусной из вещей,

Чтоб не могли найти мы пользы в ней.

У. Шекспир, «Ромео и Джульетта»

–…Мне хочется всегда быть только собой. Что может быть скромнее, дорогой доктор?

— Или грандиознее…

А. Грин, «Бегущая по волнам»

ПРОЛОГ

Земля, XVIII век, за триста лет до описываемых событий

Время было самое урочное — месяц май в разгаре; полнолуние во всей силе. И волшебная сон-трава, по утренней росе собранная, в родниковой воде вымоченная, шевелилась, будучи из ковша вынута, как живая, даже страх пробирал.

Все это означало — ждут тебя, Тришка, ночью вещие сны, не сомневайся!..

Верно, они и снились бы.

Только вот не засыпалось никак бедному Тришке, знахарскому ученику, хоть убей. Уж он весь извертелся на жесткой лавке — и колосья в снопах считать пытался, и руки-ноги расслаблять, колодой лежа, как советовал при бессоннице учитель, но ничего не помогало. Сна, будто нарочно, не было ни в одном глазу.

Поворотясь на бок, Тришка в который раз вытянул из-под тощей подушки связку стебельков сон-травы, помял их в пальцах, понюхал. Не зная, что еще и сделать, чтобы заснуть наконец, откусил с горя цветочек и принялся бездумно жевать, а стебельки сунул обратно под подушку. Затем перевалился на спину и уставил взгляд в едва различимый в ночном весеннем полумраке потолок своей крохотной каморки, где сладко пахло травами, как и во всем Игнатовом доме.

Всего-то шестнадцатый годок шел знахарскому ученику, потому, должно быть, и не жилось ему спокойно под крылом старого Игната Бороды, занимавшегося собиранием травок да исцелением болящих. Неохота было мальчишке состариться тоже за этими мирными занятиями, а тянуло его в дальние неведомые края — то ли подвигов хотелось, то ли просто приключений… Вот и надумал, с разрешения учителя, в будущее заглянуть — что-то сон-трава предскажет?

«А ничего, видать, не предскажет», — сердито подумал Тришка, проглотив разжеванный цветок. — «Так, поди, и проваляюсь до света!»

И только он это подумал, как накатил на него глубокий сон, чуть не обморок.

…Отделилась душа Тришкина от тела и радостно понеслась сквозь ночь, звездами пронизанную, в высь несказанную.

Тут же и очутилась не пойми где — дерева кругом были красные, словно кровь, а люди черные, как арапы, о коих сказывал Игнат Борода, немало в своей молодости побродивший по свету… но не успел бесплотный Тришка присмотреться толком, как уже другие земли предстали перед ним — голубые, бескрайние, с белыми горами… и тут же следом явились россыпи камней драгоценных, и кто-то страшный, оборванный, замахнулся киркой… а потом — вода без конца и края, зверь диковинный, плещущийся в волнах…

Видение сменялось видением, все быстрее и быстрее неслась куда-то Тришкина душа, и он уже почти ничего не успевал разглядеть — пролетали мимо во тьме одни только шары, большие и разноцветные, на которых вроде как нарисованы были моря, леса и горы… и вдруг!

Влетел он в царство дивного света.

Ходил тот свет вокруг переливами и был столь ярок, что поневоле попытался зажмуриться Тришка, да где уж там… душа-то человеческая вся — сплошные глаза. Обомлел он, красотой ослепленный, и остановился, не желая никуда лететь далее.

Потом вроде малость попривык. Стал по сторонам озираться, и куда ни глянет — от восторга душа трепещет, как сам тот прекрасный свет… А еще чуть погодя соткалось из радужных переливов видение и вовсе небывалой прелести — райский цветок. Лепестки лазоревые, длинные, кудрями завиваются, и сами-то огнем горят, а из серединки еще и золотые лучи брызжут. Растет цветок из сверкающего узорчатого горшка, и пляшет под ним горшок, так и этак поворачиваясь — то невиданные звери на боках его хороводы водят, то нарядные девы проплывают, платочками машут, улыбаются… И до того, на эти живые картинки глядючи, сделалось Тришкиной душе хорошо и весело, что, кажется, век бы стоял смотрел!

Но недолго длилось его тихое счастье. Все прочие огни, что кругом сияли, ни с того ни с сего вдруг придвинулись, будто угрожая, и давай теснить Тришку из своего царства.

Попятилась беспомощная душа прочь, едва не плача. Никогда не видывал Тришка прежде подобной красоты, и понял он в тот миг, что и не увидит более. И, кажется, ничего в своей жизни не хотел он так, как завладеть сим дивным горшком, унести его с собою, в Игнатов дом, и вечно им любоваться…

А огни все теснили его, и тогда случилось непонятное. Весь напрягся паренек, бесплотную голову его пронзил ослепительный луч. И, не сводя глаз с желанного горшка, молвил Тришка повелительным голосом три неведомых слова, Бог весть откуда взявшихся на языке.

Вслед за тем накрыла его непроглядная тьма, и почувствовал он, что падает — с той же скоростью, с какою возносился сюда, в царство света.

В страхе и отчаянии закричал Тришка и… проснулся.

Он не сразу понял, что душа уже вернулась в тело, ибо первое, что увидел, открыв глаза, — вокруг ходил переливами тот же самый золотой свет. Затем почуял знакомый травный дух, ощутил жесткую лавку под собой — вроде как в себя пришел. Приподнялся и вновь обомлел — на полу посередь каморки… тот самый узорчатый горшок сияет, с райским цветком!

Дух у мальчика захватило. Но, пока он глядел на это диво дивное, золотое сияние начало тускнеть помаленьку, а потом и вовсе угасло. И когда, опомнившись слегка, подхватился Тришка с лавки и торопливо запалил лучину, на полу он обнаружил уже самый обыкновенный горшок — глиняный, с расписными, правда, боками. И цветок из него рос хотя и незнакомого вида — похожий на лилею с подсолнух величиной, — но все ж цветок и цветок. Без всяких сияющих лучей…

Ну и Бог с ними, подумалось восхищенному Тришке. Все равно ведь — настоящее чудо!

Больше он в ту ночь заснуть не пытался. И как только услыхал на рассвете, что Игнат заворочался наконец и раскашлялся у себя в горнице, так схватил горшок в охапку и бегом к учителю — о чуде рассказывать, о видениях своих и райском сиянии.

Старик, однако, почему-то не стал ни удивляться, ни ахать — лишь сурово хмурил, слушая, лохматые седые брови. Потом оглядел с подозрением странный дар, свалившийся на Тришку невесть с каких небес, и еще пуще нахмурился. Сказал ворчливо:

— Не знаю, не знаю… и впрямь чегой-то неслыханное. Сколь люди сон-траву ни пользуют, а этаких диковинок с собой никто доселе не притаскивал.

Тут-то Тришка и припомнил, как пожевал, не подумавши, сон-травы среди ночи — такого, поди, никто доселе и не делывал! — но сказать об этом Игнату побоялся. Старик же поразмыслил еще немного и махнул рукой:

— Ладно… оставь, пускай стоит. Поглядим, что оно такое…

Глядеть особо оказалось не на что, если не считать кошек, которые вскоре собрались со всей деревни и поселились вокруг Игнатова дома, позабыв прежних хозяев.

Странный цветок засох в два дня, как ни поливал его Тришка. Погоревав, парень посадил в горшок бальзаминовый росточек, и тот через малое время разросся с небывалой пышностью.

С той поры удача стала прямо-таки преследовать старого знахаря и его ученика. Недели не прошло, как случилось Игнату Бороде пользовать столичного барина, а тот возьми да исцелись чуть ли не от одного наложения рук. Начали тогда из города Санкт-Петербурга и другие знатные господа приезжать в деревню Теребеньково. Все они тоже чудесно исцелялись и щедро лекаря деньгами осыпали. А один добрый господин так был рад своему выздоровлению, что от него даже и помощнику знахаря великое счастье перепало. Тришка ведь был не родня Игнату, а сирота, и крепостной к тому же. Господин же этот взял да и выкупил его у теребеньковского барина, и вольную дал, наказав при том быть у знахаря заместо сына и учиться как следует святому лекарскому искусству…

В общем, хорошо зажили. Грех было жаловаться. Ели сытно, Тришку приодели — девки на него заглядываться начали. И хотя тосковала по-прежнему Тришкина душа по далеким странам, все же понимал он, что прежде надо и впрямь делу выучиться, да и старика Игната, ставшего ему теперь отцом, тоже бросать не след. Ничего… жизнь впереди, все успеется.

По прошествии года стало казаться, однако, что Тришка вскоре вновь осиротеет и желанную свободу получит куда как раньше чаемого. Игнат сам начал прихварывать, сох прямо на глазах, и собственное уменье старику нисколько не помогало. Все чаще он леживал среди бела дня, сделался раздражительным, из-за всякого пустяка ворчал часами, и однажды вдруг Тришке и скажи:

— Выбрось ты этот горшок! — (А тот, с кустом бальзаминовым, так и стоял у него в горнице на окошке). — Видеть не могу, с души воротит.

Удивился Тришка, но унес его к себе в каморку. Ненадолго, правда, — назавтра же забрел туда за чем-то Игнат и опять осерчал.

— Я же сказал — выбрось! Чтобы и духу в доме не осталось!

До слез было жалко пареньку горшка — ведь тот служил памятью о прекрасных видениях, навеянных сон-травой, и царстве дивного света, при одной мысли о котором у Тришки все еще захватывало дух, — но ослушаться старика он не смел. И, подумав немного, снес горшок с бальзаминовым кустом в подарок Наденьке, зазнобе своей.

Наденька от него любому подарку была рада.

В тот же вечер, сидя у окна, поглаживала она ласково пышные листы бальзаминовые и, глядя на ясный месяц, мечтала о том, как разбогатеет вдруг Тришка, выкупит и ее у барина, и поженятся они. И заживут ладком… и подарит ей Тришка шаль… ох, и шаль… такую, как у барышни теребеньковской, — белую что снег, алыми цветами-маками расписанную, из дорогой камчатной ткани, да с кистями-бахромой!

Мысленно она уже плыла в той шали по деревне лебедем, и подружки кругом от зависти чахли, когда окликнула Надюшу маменька и велела спать ложиться. Очнулась девушка от сладких грез и увидела, что оглаживает, будто кошку, шаль белоснежную, маками расписанную. Подарок Тришкин… Еще слаще сделалось у Наденьки на сердце. Улыбнулась она, прижала шаль к груди, да так, с обновкой в обнимку, и спать улеглась.

Через день увидал ее Тришка в этой шали.

— Откуда такая красота?

— А то не знаешь? — кокетливо отвечала Наденька.

Слово за слово, и понял изумленный Тришка, что никакого горшка с бальзамином Наденька его не помнит. Шаль он ей подарил, да и все тут!..

…Поразмыслив, настаивать на своем знахарский ученик не стал. Оно, конечно, казалось весьма странным, чтобы горшок мог в шаль обратиться, однако Тришка на самом деле и прежде был уверен, что в чудесном предмете из иного мира должна таиться сила превеликая. И хотя Игнату Бороде о том не говорил, но про себя думал частенько, что удачу им со стариком не иначе как горшок принес.

«Отвернется теперь, поди, от нас удача-то», — решил он огорченно.

Ну да ладно… пусть Надюше повезет!

Так оно и случилось.

Только вот не к Тришкиной радости…

Расцвела вдруг Наденька — словно нежный розовый бутон лепестки развернул. И месяца не прошло, как посватался к ней — ни больше, ни меньше — управляющий всеми делами теребеньковского барина. Человек он был хотя и не вольный, а все же изрядной властью наделенный и зажиточный, не чета нищим крестьянам. Собою видный, совсем не старый еще… Для порядку Надюша поплакала, с Тришенькой своим прощаясь, шаль его вечно носить обещалась, но замуж тем не менее пошла с охотою.

…Далее же события разворачивались так — старый знахарь благополучно выздоровел. Кошки со всей деревни, что прежде им с Тришкой проходу не давали, поселились теперь возле дома управляющего, и как их оттуда ни гоняли, толку не было. А через год или около того начала прихварывать Наденька, мужняя жена… И сколь ни пользовал ее Игнат Борода, целитель, известный даже и в самом стольном граде Петербурге, но травы его отчего-то ничуть не помогали.

Все это время Наденька носила, как и обещала, Тришкину шаль. Каждый день.

Но однажды увидал ее знахарский ученик в простом голубом платке на плечах. Раз так встретил, другой. На третий — набрался храбрости, подошел и спросил, пряча взгляд, отчего она перестала носить его подарок. И призналась Наденька, тоже глаза потупив, что потеряла шаль. Забыла, мол, на Заречном лугу, жарко было, вот и сняла… а потом спохватилась, кинулась искать, да уже не нашла.

— Цыгане, поди, подобрали. Коли помнишь, сразу после Троицы табор проезжал, — грустно сказала она. — Не серчай, Тришенька, и прощай, родимый. Нехорошо нам с тобою долго разговаривать — на виду-то у всех…

Так и сгинул — то ли с табором цыганским, то ли нет — всякий след расчудесного горшка.

Но тогда знахарский ученик Тришка больше о другом горевал. О потерянной навеки любви своей.

Хорошо хоть, недолго Надюша хворала и в конце концов все же поправилась…

* * *

Прошло с той поры сорок лет.

Давно не стало в живых старого Игната Бороды. Уже и самого Трифона Петровича Русакова начали старым называть.

Почти все мечты его сбылись — и по свету он поездил, и приключения славные имел, и знаний изрядных набрался. Ни женой вот только, ни детьми не обзавелся. Нагулявшись же, осел в Петербурге, где и зажил спокойно, занимаясь врачеванием. Лечил травами, как покойный его учитель, езживая собирать их обычно в Теребеньково, родимую вотчину.

Довелось ему как-то купчиху лечить. Та была уже в немалых летах, число коих усердно преуменьшала, при том скупа, сварлива и капризна — чисто черт в юбке. В кровати она леживала, окруженная десятком кошек всех видов и мастей, которых единственно и ласкала, остальных же своих домашних гоняя нещадно. Что за хвороба ее томила, Трифон Петрович, несмотря на все свои знания, понять не мог и охотно объяснил бы сей недуг обыкновенной бабской блажью, когда бы не сохла купчиха день ото дня прямо на глазах.

Всех-то она пилила, на почтенного знахаря и то себе покрикивать позволяла, и Трифону Петровичу довольно неприятно было ее проведывать, тем более что проку от своего лечения он не видел. Но однажды нашло вдруг на больную что-то. Сделалась она тиха и благостна.

— Видно, помирать пора, — сказала знахарю, — оттого и травы твои не помогают. Что ж, на все Божья воля.

После чего взяла с туалетного столика у себя в головах перстень драгоценный, золотой, с брильянтами, и ну его Трифону Петровичу совать. Возьми, дескать, за труды, да и ступай с миром.

Сказать, что Трифон Петрович удивился, — ничего не сказать. До той поры купчиха и чаю ни разу не предложила — от скупости непомерной, а тут, поди ж ты, этакую дорогую вещь собралась отдать!

Стал он, конечно, отнекиваться — не заслужил, мол. Но купчиха в раж вошла. Благостность утратила и разъярилась даже.

— Коли не возьмешь — выброшу! — пригрозила. И впрямь метнула в сердцах перстенек на пол.

Покатился тот по досочкам и остановился у самой щели — еще бы чуть-чуть, и сгинул.

Что было делать? Пожал Трифон Петрович плечами, поднял его, в карман положил, сказал:

— Благодарствую.

— Не приходи больше, — купчиха откинулась на подушки и закрыла глаза. — Довольно с меня твоего лечения…

Трифон Петрович молча поклонился и вышел.

По дороге домой вынул драгоценный перстень из кармана, полюбовался. Всем бы тот хорош, только мал больно — и на мизинец не лезет. Жаль, конечно, что не поносить, ну да ладно. Пусть лежит, может, пригодится на черный день…

В ту же ночь невесть с чего приснился Трифону Петровичу покойный учитель его, Игнат Борода. И давай твердить: «Выбрось ты это колечко от греха! Выбрось, говорю! Не храни, пожалеешь!»

До рассвета этак приставал, и, проснувшись поутру, поневоле принялся Трифон Петрович вновь рассматривать купчихин подарок — к чему такой сон?

И опять залюбовался. Золотой ободок огнем горит, брильянты играют… Почему он решил вчера, что маловат перстенек? — нынче тот без труда наделся на безымянный палец.

Целый день проносил его Трифон Петрович, думать забыв о дурном сне. А в ночь опять явился к нему Игнат Борода. Выбрось, мол, колечко да выбрось. Не носи, пожалеешь!..

То же было и на третью ночь.

Сел тогда знахарь и крепко задумался. Потом, надумав что-то, пошел больную купчиху навестить.

Та хоть и не ждала его, а приняла ласково. Как оказалось, полегчало ей вдруг. Даже с постели вставать начала — видно, помогли все же травки-то.

Трифон Петрович предложил было вернуть дорогой перстенек, но купчиха отказалась наотрез:

— Дареное назад не берут.

— Тогда расскажите, коли не секрет, — попросил знахарь, — давно ли у вас этот перстень? — и припугнул маленько: — Ведь ежели он фамильный, я, как ведун, могу вместе с ним счастье из семьи забрать. Или, наоборот, невезение. Нам к таким подаркам надобно с осторожностью относиться… Да и наследники ваши что скажут?

— Обойдутся мои наследники, — сухо ответила купчиха. — И не фамильный он вовсе — выторговала я этот перстенек в прошлое лето на ярмарке, у цыганки. Уж больно понравился… А как подумаешь, вроде и впрямь счастье принес — дочки тут же замуж повыскакивали, да все четыре за хороших женихов!.. Только — так это или не так — а не хочу я его больше. Разлюбила. Твой он теперь, вот и носи на здоровье!

…Уходя от купчихи, обратил внимание Трифон Петрович на то, что число кошек у нее в спальне заметно поубавилось. А возле собственного жилья, наоборот, увидел несколько приблудившихся — те сидели на крыльце и смотрели на него умильными глазами.

Дома уселся Трифон Петрович за стол, снял с руки перстень и, положив перед собою, долго его разглядывал.

Мысль, которая томила знахаря, ему и самому казалась странной. Но…

Уж больно схожими — необъяснимыми и не поддающимися лечению — были хвори у купчихи этой и у покойного Игната Бороды… и у Наденьки, до сих пор не забытой. И болеть все трое начали в одинаковое время — через год после того, как в доме появилось кое-что, и поправляться стали сходно — расставшись с этим кое-чем. С предметом, который на первых порах принес каждому удачу, о какой кто мечтал.

Да тут же еще и кошки…

Может, мысль эта была не просто странной, а даже вовсе безумной, но проверить ее возможность имелась.

Отчего бы и не проверить?

Трифон Петрович совсем уж было и приступил, да спохватился, припомнив кое-какие важные подробности. Нашел лист бумаги, написал на нем памятную записку и положил рядом с собою. И только после этого снова взял перстень в руки. Закрыл глаза и начал вспоминать далекую майскую ночь.

…Воспоминания захватили его с головой.

Он снова был мальчишкой и ворочался без сна на жесткой лавке, пока проглоченная по беспечности волшебная трава не вознесла его глупую детскую душу в невообразимое царство света. Теперь, будучи умудрен знаниями, он понимал, насколько это было опасно — ведь обратно душа могла и не вернуться! Но вновь, переживая сказочный полет, испытал он восторг и замирание и вновь, узрев перед собою мысленным взором сверкающий горшок с райским цветком, захотел его, как и тогда, всем сердцем…

Когда через некоторое время открыл Трифон Петрович глаза, в руках у него был красиво расписанный глиняный горшок. Чрезвычайно похожий на тот, что нашел он сорок с лишним лет назад посреди своей каморки.

Знахарь грустно усмехнулся, припомнив, как раздобрилась ни с того ни с сего скареда-купчиха. Не пожалела для усердного лекаря приглянувшегося ему горшочка… Что ж, какая-никакая, а память о былом.

Он отставил купчихин подарок в сторону, встал на ноги, потянулся. И тут заметил на столе бумагу, на которой собственной его рукой было что-то написано. Что — он не помнил. Заглянул в нее и с изумлением прочел: «Купчиха подарила мне золотой перстень. Я сейчас попытаюсь превратить его мечтою в цветочный горшок. И ежели у меня и впрямь горшок появится или что другое, а перстень исчезнет, — значит, это тот самый предмет и есть, который из царства света. Вещь удивительная, конечно, и весьма чудесная, но, сколь я понимаю, вредная для людского здоровья. Кто-нибудь из прежних ее хозяев мог и помереть от неведомой хвори. И лучше бы эту вещь уничтожить».

В голове у Трифона Петровича разом прояснилось. Он вспомнил все и невольно содрогнулся, сообразив, что было бы, не напиши он этой памятки. Так ведь и считал бы горшок подарком от купчихи… как Наденька в свое время — подарком от него самого белую шаль. И держал бы опасную вещь у себя в доме, пока не захворал бы…

Невероятная догадка не обманула. Это и вправду оказался колдовской предмет из иного мира — приносящий сперва удачу, потом болезнь, — который вернулся к своему первому хозяину через столько лет!

…И который надо бы уничтожить.

Трифон Петрович снова взял со стола горшок, повертел в руках. Выглядел тот совершенно обыкновенным и безобидным с виду — хоть сейчас сажай цветы и ни о чем не печалься!

Знахарь поневоле заколебался. Может быть, он все-таки ошибается? И никакой опасности для людей в этом предмете нету, а хозяева его прежние болели по другим причинам?…

Сомневался Трифон Петрович целую неделю. Считал прибывающее число кошек у своего крыльца… А потом все же собрался и поехал с колдовским горшком в родимое Теребеньково.

Там, зайдя поглубже в окружающий деревню лес, отыскал он крутой и непролазный овраг. Кое-как — где ползком, где согнувшись в три погибели — спустился туда и схоронил горшок в сырых зарослях папоротника.

Уничтожить его — то бишь разбить и закопать черепки — Трифон Петрович не решился. Ну, не поднималась у него рука на исполненную незнаемых чудес вещь из иного мира, хоть убей! Понадеялся он на то, что никто и никогда не забредет в тот овраг, а со временем горшок сам зарастет травою. Дожди его землей замоют, ветры листвой заметут…

Из оврага он насилу выбрался. И уехал домой, в Петербург, сделав вроде бы достаточно для того, чтобы избавить людей от опасного предмета и успокоить свою собственную душу.

Душа, однако, успокаиваться не захотела.

Ныла и ныла… и корил себя Трифон Петрович неоднократно за то, что не собрался с духом хотя бы зарыть горшок в землю. А ну как занесут все-таки черти кого-нибудь в овраг?… И еще через неделю поспешил он снова в Теребеньково, довести свое богоугодное дело до конца.

Но, увы, опоздал.

…Аленка, собиравшая близ оврага чернику, лезть в него, конечно, не думала. Она просто упала туда, оскользнувшись на обрыве. И покуда до дна докатилась, не только всю ягоду рассыпала, но и лукошко потеряла.

Было Аленке всего шесть лет, и она не слишком удивилась тому, что не переломала себе, летя кубарем, ни рук, ни ног и даже почти не оцарапалась. Девчушка полежала, опоминаясь, в зарослях папоротника, потом встала на четвереньки и прямо перед носом узрела расписной глиняный горшок.

Такой красоты она отродясь не видала…

Аленка не долго думая обеими руками ухватилась за горшок и, пыхтя, выволокла его из зарослей. «Мамке снесу. Вот, поди, обрадуется!»

В отличие от Трифона Петровича, который еле вылез из этого оврага, она сразу обнаружила тропинку, крутую, но удобную, и через несколько минут была уже наверху. Только там вспомнила о потерянном лукошке, но не огорчилась. Зато вон чего нашла!..

Чудесная находка, правда, оказалась тяжеловатой и очень скоро оттянула все руки.

Идти было далеко, и приуныла помаленьку Аленка. Поневоле стала думать, что лучше бы не горшок в овраге нашелся, а, скажем… гребенка для волос. Как у вчерашнего коробейника была — деревянная, чудно вырезанная, блестящими камушками украшенная…

Из леса она вышла с желанным гребнем в руках, счастливая, как никогда еще в своей коротенькой жизни. Но до дому его так и не донесла.

…Трифон Петрович наткнулся на зареванную Аленку за околицей деревни. Был он человеком сострадательным и добрым, и мимо, разумеется, молча пройти не смог.

— Что случилось? О чем плачешь?

— Цыга-анка, — прохныкала девочка, показывая рукой куда-то вдаль, — цыганка гребешок отняла-а…

— Ну вот еще горе — гребешок! Хорошо, тебя саму не украла. Почто, такая маленькая, одна за деревню ходишь?

— Мамка… по ягоду послала, — захлюпала носом Аленка. — А я его нашла… в овраге… красиву-ущий!

Она заревела в голос, а Трифон Петрович, услышав про овраг, схватился за сердце.

Да было, как уже сказано, поздно.

…Так снова ушел из его жизни чудесный горшок, пропал бесследно. И больше уже к своему первому хозяину не возвращался.

Но забыть о нем Трифон Петрович не забыл. До конца дней своих все совестью мучился из-за того, что по слабости не уничтожил, как следовало, опасную вещь, а пустил ее гулять по свету. Потому-то, дабы облегчить душу, он и рассказал о нем на закате жизни одному из собратьев по профессии — тоже знахарю, только практиковавшему еще и магию.

Про него Трифон Петрович точно знал, что иного колдовства, кроме белого, он не признает, сам сердцем чист, и за людей болеет. И попадись ему когда-нибудь в руки волшебный горшок — а чего на свете не бывает! — уж этот-то человек точно не дрогнет, доведет дело до благого конца.

В своем мнении о собрате-знахаре Трифон Петрович был прав совершенно. Он лишь об одном не подумал — что знают двое, непременно узнает и третий…