Жизнь и приключения Гаррика из Данелойна, рыцаря, искавшего любовь

Инна Шаргородская

Безвременная смерть суждена молодому рыцарю из Данелойна. Устав от жизни, не веря никому, он ищет смерти сам и, конечно же, найдет… Но спасает чудо – на которое способна только любовь. И за которое придется заплатить. Судьба не терпит нарушения своих планов, она должна, так или иначе, взять свое. Правда, рыцарю сперва предстоит пережить немало приключений в поисках ответа на не дающие ему покоя вопросы. Что такое истинная любовь, кто он сам такой в этом мире?..

Вечной любви моей, что ждет меня в заоблачной стране Монтальват, посвящается

ЧАСТЬ 1

НАЙДЕНЫШ

Глава 1

Ребенок родился ночью, в грозу, в карете скорой помощи.

Дождь лил стеной, и гром гремел не переставая, покуда чахлая лошаденка неохотно перебирала копытами по скользкой мостовой, не спеша доставить седоков к месту назначения — в маленькую больницу для бедных, выстроенную на окраине города Вэ милостью просвещенного короля Фенвика.

Лекарь, за которым послал хозяин постоялого двора, был изрядно утомлен еще дневными трудами. И все же, когда в дороге начались роды, он сумел управиться со своими обязанностями в тесноте и духоте совершенно для того не предназначенного транспорта и, вложив младенца в руки матери, похвалил ее за терпение и мужество. Ибо женщина, производя дитя на свет, не проронила ни слова, ни стона.

Она промолчала и теперь. На ребенка не посмотрела, лишь опустила свободной рукой капюшон плаща на лицо, которого в тусклом свете единственного фонаря и так-то было не разглядеть. Не понять, молода или почтенного возраста, хороша собою или не очень… Вообще-то, не будь лекарь таким уставшим, он проявил бы гораздо больше любопытства по отношению к этой пациентке. С нею явно связана была какая-то тайна, возможно, даже скандал в благородном семействе. Не каждую ночь случается вызов в низкопробную гостиницу, где останавливается лишь всякое отребье, и женщины, одетые в дорогое платье, пахнущие дорогими духами, требуют отвезти их в больницу для бедняков…

Карета въехала на больничный двор. Дождь лил по-прежнему. Лекарь устало потянулся и в следующий миг сквозь очередной раскат грома расслышал характерное звяканье, заставившее его встрепенуться. Руки коснулась холодная рука пациентки и оставила в ней несколько монет, по тяжести которых он угадал золото. Ого!..

Протестовать он, конечно же, не стал, деньги принял и расспросы решил отложить до утра.

Однако случилось так, что наутро таинственной пациентки в больнице уже не оказалось. И никто не видел, как и когда она ушла.

…Медвежий бор — огромные лесные угодья, граница двух провинций. От города Вэ до них — полдня верхами. Как смогла добраться туда еще не оправившаяся после родов женщина, как забрела она в такую глушь, куда не заходил ни один крестьянин, желавший насобирать бесплатных лесных даров или поставить силки на зайца? — кто знает… Но она добралась. Рассвет следующего дня застал ее уже в самом сердце Медвежьего бора. И ни разу не дала она ребенку грудь по дороге. Мальчик, однако, даже не плакал, словно смирившись заранее со своей участью.

Мать положила его посреди небольшой полянки, нагого, беззащитного, как в час появления на свет. И ушла не обернувшись. Только тогда он заплакал, тихо-тихо…

* * *

Три дня охотники блуждали в лесу.

О дичи под конец забыли, ибо случилось невероятное — заплутать в местах, знакомых с детских лет, исхоженных вдоль и поперек!.. Все пребывали в смятении. Страдать от голода и холода незадачливые охотники не страдали, ибо лето еще не кончилось, а пропитание давал им лес, но непонятность происходящего равно пугала как юных пажей, так и умудренных опытом знатных рыцарей, цвет дворянского сословия провинции Лавиа.

На исходе третьего дня они начали уже не таясь заговаривать о нечистой силе. И тут собаки подняли лай, сгрудившись у подножия огромного старого дуба, и в голосах их явственно слышалась растерянность.

Барон Ашвин Дамонт подоспел к дубу первым. Разогнал охрипших псов и остолбенел — под деревом лежал голенький двухмесячный младенец. Он пускал слюну и таращился на собак и людей без всякого страха.

Оруженосец Верх, выглянув из-за плеча своего господина, присвистнул:

— Святой Паприк! Вот так штука!

Подошли остальные охотники и тоже застыли в изумлении.

— Не иначе как сами ангелы Господни заставили нас блуждать, покуда не привели сюда, — пробормотал себе под нос оруженосец. — Подумать только — дитя, живое, среди Медвежьего бора!

Дитя было не просто живое. Оно выглядело столь пухлым и румяным, словно его только что отняли от груди дородной деревенской кормилицы. Воистину, было чему удивляться!

Опомнившись, барон Ашвин возвел очи к небесам и осенил себя святым знамением.

— Во имя спасения маленького человека мы недолго помучились с вами, господа, — сказал он растроганно. — Теперь же, я уверен, без труда отыщем путь домой.

Затем шагнул к ребенку и бережно поднял его с земли. Младенец сунул палец в рот и причмокнул. В тот же миг один из пажей воскликнул:

— Слушайте! Кажется, колокол звонит?

Со стороны заката и впрямь доносился едва различимый колокольный звон.

— Обитель святого Фора, не иначе, — уверенно заявил барон. — Вперед, господа!

…Почти сразу собаки подняли олениху, которая повела себя довольно странно. Она не спешила убегать, но как будто подманивала псов, стараясь увести их подальше от старого дуба, под которым найден был ребенок. И по некотором размышлении барон Ашвин велел отозвать свору и оставить лесного зверя в покое.

* * *

— Вы хотите отдать его нам на воспитание, господин барон?

— Нет, — ответил Ашвин Дамонт. — Вам известно, святой отец, что Господь не благословил нас с баронессой детьми. А потому, с соизволения Божьего, я намерен усыновить этого мальчика.

— Вы благородный человек, — задумчиво сказал настоятель лесной обители. — Но как бы вам впоследствии не пришлось пожалеть о своем поступке. Ребенок, вскормленный диким зверем — вы сказали, то была олениха? — дитя неизвестного происхождения… Не лучше ли будет и для него, и для вас, если он вырастет в бедности и смирении?

Оба посмотрели на мирно спавшего мальчика.

— Кто знает — вдруг Господь еще благословит вас детьми, и тогда безвестный найденыш окажется в тягость и вам, и вашему законному наследнику?

— Может, вы и правы, — пожал плечами барон Ашвин. — Но я вижу в этом событии перст судьбы.

— Что ж, спорить я не стану. Посоветуйтесь с баронессой…

— Моя жена поступит, как я захочу, — властно сказал барон. — Она не подарила мне наследника, так пусть вырастит достойного рыцаря хотя бы из этого ребенка!

— Сын мой… только что вы поминали волю Божию. Но, оказывается, вините в своей бездетности жену?

— Виню или не виню, но поступит она так, как будет угодно мне!

— Ч-ш-ш!..

Ребенок беспокойно зашевелился во сне.

— Уйдем отсюда, — шепнул настоятель.

Барон помедлил у двери, заглядевшись на мальчика. Дитя как дитя — пухленькое, милое, с румяными щечками… Кто явился в мир в этом невинном покуда облике — заурядный ли обыватель, благородный рыцарь или великий злодей? Может быть, прав монах, и лучше не рисковать ни покоем своим, ни имуществом? Но — время идет, а наследника все нет… жена быстро старится от молчаливого горя, и сердце невольно щемит, когда глядишь на многочисленный выводок того же оруженосца — горластых, большеголовых, крепких мальчишек и девчонок, вечно путающихся под ногами и в замке, и во дворе. Гаррик, желанный сын…

Барон бережно, но плотно прикрыл за собой дверь. Решение принято. И никто не посмеет сказать ему слова поперек.

* * *

Не все участники охоты разделяли уверенность барона Ашвина в том, что руку провидения в данном случае направляли ангелы Господни. Мнения разошлись. Кое-кто по-прежнему подозревал происки нечистой силы. Слыханное ли дело, чтобы беспомощное дитя выжило среди дикого зверья, вскормленное оленихой? Может, вовсе не ангелы охраняли его, а нечисть лесная, чтобы выросло оно на погибель роду людскому? Следовало оставить его там, где нашли, — пускай бы само и росло, как прежде, кто бы там о нем ни заботился. А теперь — жди беды!..

О найденыше, прозванном Олененком, судачили довольно долго. Однако авторитет барона Ашвина из рода Дамонтов, одного из самых уважаемых представителей дворянского сословия провинции Лавиа, заставил сплетников в конце концов умолкнуть. Время шло, и история эта стала мало-помалу забываться, как забывается все в подлунном мире…

Маленькому Гаррику ее никто не рассказывал. У него была теперь кормилица и нянька, жена оруженосца Верха, добрейшая из женщин. Была мать, изящная и меланхоличная баронесса Катриу. И был отец, суровый, но справедливый барон Ашвин, от которого пахло кожей и лошадьми и который светлел лицом, когда мальчику случалось выказывать задатки настоящего рыцаря. Мир казался Гаррику добрым и исполненным радости.

Отец учил его ездить верхом и владеть мечом и шпагой. Он не терпел страха и слез. Но сам был красив и великолепен настолько, что невозможно было не хотеть стать таким же, как он. И Гаррик, стискивая зубы, старательно овладевал отцовой наукой. Рыцари, приезжавшие в замок, хвалили его, и рука барона частенько ласково опускалась на черные как смоль локоны мальчика.

Он рос веселым, смешливым ребенком. И нравился многим, ибо был к тому же смышлен и наблюдателен и обладал живым воображением, может быть, даже чересчур живым. Так, например, у него рано выявился дар подражания, и, подмечая в ком-то смешные черты, он умел ловко передразнить их на потеху окружающим. И хотя баронесса хмурилась порой, глядя, как наследник титула изображает утиную походку старшей горничной, но и сама не могла сдержать улыбку. Особенно после, при виде самой горничной…

Так проходили его дни — в играх, забавах, учении. К вечеру Гаррик обычно уставал до изнеможения и засыпал там, где заставал сон. Тогда нянька находила его и относила в спальню. Во сне к нему порой являлась олениха, которая странным образом была его матерью. Она вылизывала его и кормила, и Гаррик играл с нею, но проснувшись, забывал эти сны — хватало других дел и забот.

Ему было уже около пяти лет, когда внезапно матушка растолстела. Хуже она от этого не стала — все так же нежны были ее руки и интересны сказки, которые она рассказывала в часы досуга, и Гаррик не обращал внимания на выросший у нее живот. Однако обоими родителями начала вдруг овладевать странная задумчивость. Отец на время прекратил заниматься с Гарриком рыцарской наукой, частенько уединялся с матушкой и беседовал с нею о чем-то тайном. Он казался одновременно радостным и потерянным и поглядывал на Гаррика исподлобья, с непонятным выражением в глазах. Но мать относилась к сыну с прежней ласковостью, и потому перемена в отце осталась им почти не замеченной.

Вбежав однажды среди дня в покои баронессы, он услыхал голос няньки, выразительно произнесший:

— А вы спросите у олененка, госпожа!

Что еще за олененок? — озадачился Гаррик, но тут матушка заметила его и подозвала к себе. Нянька сидела на маленькой скамеечке у ее ног, занимаясь рукоделием, и ободряюще улыбнулась Гаррику.

— Сынок, — взволнованно начала матушка, — если бы Бог захотел послать тебе брата или сестру, кого бы ты выбрал?

— Брата, — не задумываясь ответил Гаррик. — Девчонки вечно хнычут и жалуются.

Перед глазами у него был прекрасный пример — потомство оруженосца.

— Вот вам и ответ, — сказала нянька. — Будет мальчик, помяните мое слово!

Так оно и случилось.

В положенное время баронесса Катриу разрешилась от бремени сыном. В замке Дамонт был праздник, барон ходил гордый и счастливый, и лишь при взгляде на Гаррика лицо его слегка омрачалось. Сбылись кстати сказанные слова святого отца-настоятеля — на свет появился истинный наследник Дамонтов. И барон, как человек благородный и справедливый, оказался в несколько затруднительном положении.

Они с женою и вправду были людьми добрыми и порядочными и успели полюбить приемыша, которого в течение пяти лет считали своим единственным сыном. Им не составляло труда выказывать одинаково нежные чувства по отношению к обоим мальчикам. Но если считать Гаррика старшим сыном, именно он, безродный найденыш, должен был унаследовать титул и состояние барона Ашвина, в то время как Ивин, законный наследник, оказывался всего лишь младшим и в будущем вынужден был бы самостоятельно добывать себе звание и богатство. Этого гордость рода Дамонтов никак не могла допустить. Впрочем, в такой форме вопрос и не вставал. Единственной сложностью барон полагал как можно тактичнее довести до сведения Гаррика, что тот не является — и не являлся никогда — его наследником.

Но дети были еще малы, и все объяснения вполне можно было отложить на неопределенное время — пока Гаррик, например, не приблизится к совершенным летам, когда и полагается вступать старшему сыну в свои права… Так и вышло, что Гаррик до поры ни о чем не знал и не подозревал.

Он полюбил брата всем сердцем — Ивин был славным мальчуганом, добродушным и милым, и таким хорошеньким, что сердиться на него было невозможно, даже когда он ломал самые дорогие и любимые игрушки Гаррика. Старинный замок посветлел и помолодел с его рождением, как посветлели и помолодели сами родители.

И в поместье Дамонтов еще долгие годы царили мир и согласие, и никто не вспоминал о происхождении Гаррика. Сыновья барона Ашвина росли в самой крепкой дружбе, какая только может быть между братьями. Так продолжалось до того времени, когда мальчику-«олененку» исполнилось пятнадцать лет.

Глава 2

Домашний учитель, мэтр Балкин, был доволен обоими своими учениками.

Днем ранее он проэкзаменовал старшего из Дамонтов и теперь вполуха слушал бойкие ответы младшего, десятилетнего Ивина, отдавшись всей душой предвкушению летнего отдыха в недавно купленном доме на берегу реки Ирице — право же, это было живописнейшее местечко!

Ивин рассказывал увлеченно и с выражением:

— Больше пяти тысяч лет назад, по велению Господа-Вседержителя, пришли из неведомого далека в наш мир два брата, Айр и Дамор. Прекрасен был этот безлюдный и безымянный мир, и из края в край укрывали его цветущие яблони. Восхитились братья землей, дарованной им для проживания, и дали имя ей — Данелойн, Яблоневый Сад…

Гаррик, сидя в стороне, не менее увлеченно слушал, и в глазах его светилась гордость за младшенького. Оба мальчика любили историю. Может быть, и они, два брата, мечтали порой о том, как откроют однажды незнакомый новый мир и сделают его своим домом?…

Мэтр Балкин снисходительно кивал.

— Они разделили его пополам, на два равных королевства, и одно стало называться Айрелойн, по имени старшего брата, а другое — Дамор, по имени младшего, и народы, населившие их, также зовутся айры и даморы. От братьев пошли королевские династии, которые сохраняются по сей день. Наш нынешний государь, король Фенвик, властитель айров, — потомок старшего брата…

— Достаточно, — остановил Ивина учитель. — Поведай нам, что представляет собою сам мир наш, Данелойн?

— Мир наш Данелойн, один из множества миров, существующих во Вселенной, представляет собою шар, висящий в воздухе без всякой опоры, каковой шар вращается вокруг Солнца среди звезд и прочих миров. Сотворен он Богом из камня, земли и воды. Примерно треть его занимает суша, большой материк, окруженный островами, остальное же пространство покрыто Великим морем. Половину материка занимает Айрелойн, вторую — Дамор. Ученые предполагают, что за Великим морем могут находиться и другие земли, но пока еще ни одному мореплавателю не удалось их найти…

Способные, умные мальчики, благожелательно думал мэтр Балкин. Правда, я тоже не зря получаю плату за свои труды. Так, с географией все в порядке, перейдем к государственному устройству…

В открытое окно классной комнаты веяло свежестью и благоуханием старой, но исправно цветущей яблони, которую посадили еще при прадеде барона Ашвина. Она росла прямо под окном, и слышно было, как гудят и возятся в ее бело-розовой кроне пчелы и шмели. Снизу со двора доносился приглушенный говор конюхов, цоканье подков и всхрапыванье лошадей — запрягали для барона, собравшегося по какому-то делу в город Вэ. Время от времени ветерок приносил запахи кухни — близился обед, однако барон торопился, и садиться за стол нынче предполагалось без него. Мэтр Балкин сглотнул слюну. Кормили в замке Дамонт вкусно, сытно…

— Столица Айрелойна называется Монадаль, — бойко тараторил Ивин. — Айрелойн поделен на тридцать четыре провинции, в каждой из которых правит наместник короля Фенвика, да продлит Господь его годы. Провинция, в коей мы проживаем, именуется Лавиа, управляет же нами герцог Ловеко, резиденция которого расположена в Вэ. Границами Лавии считаются Медвежий бор на севере и западе, река Ирице на юге и почтовый тракт Илка — Монадаль на востоке…

— Хорошо, — снова остановил его учитель. — Перечисли теперь самые знатные семейства Лавии, и закончим на этом!

Ивин без запинки назвал двенадцать гордых имен, в число которых входили и Дамонты, и мэтр Балкин энергично закивал:

— Очень хорошо. Я доволен. Можете доложить отцу, что я вполне удовлетворен вашими успехами. Вы заслужили отдых.

Хорошо воспитанные мальчики поднялись со стульев, но не сделали ни шагу в сторону двери, пока не встал и учитель и не махнул рукой, отпуская их. Только тогда они наперегонки бросились прочь из комнаты, возбужденно смеясь и подталкивая друг друга.

Славные ребята, снова подумал мэтр Балкин. Только отчего братья так не похожи? Младший — русоволос и синеглаз, весь в отца, и обещает стать точной копией господина барона, когда достигнет зрелого возраста и черты лица его утвердятся во всей мужественной красоте. Старший же — чёрен, как ворон, а уж глаза… Когда уставится не мигая — ну точно хищная птица! Такие глаза — серые с желтизной, неестественно светлые — должны, верно, светиться в темноте. Может, он пошел в материнскую породу, в кого-то из предков баронессы Катриу?

И, ни о чем не подозревая, пребывая после обеда в самом благодушном настроении, мэтр Балкин задал этот невинный вопрос слугам барона Ашвина, с которыми сидел за одним столом.

Дворецкий обменялся взглядами с бывшей кормилицей Гаррика — все остальные уже разошлись, лишь они втроем засиделись за кружкой пива, — и придвинулся ближе к учителю. Лицо его приняло заговорщическое выражение.

…Ох, не надо было старому верному слуге распускать язык! От скольких неприятностей это избавило бы семейство Дамонтов! Но что-то эдакое разлито было в воздухе чудесного весеннего дня — некая роковая нега, усыпившая бдительность и притупившая осторожность, заставившая позабыть строжайший запрет барона Ашвина…

— Как же так, господин учитель, — начал не без упрека в голосе дворецкий, — вы уже столько лет обучаете молодых господ, живете, можно сказать, в нашем замке, и до сих пор ничего не слышали? Да и то сказать, давно никто не поминал ту историю!

Мэтр Балкин навострил уши. Заядлый сплетник, в силу своей профессии он был вхож в дома многих знатных семейств и частенько оказывался причастным к их тайнам и интригам. И сейчас сердце его захолонуло от сладкого предчувствия — неужели он услышит что-то скандальное и о Дамонтах, едва ли не самом уважаемом роде Лавии? Неужели баронесса?…

Но то, что он услышал, оказалось не столь скандально, сколь попросту удивительно. Неслыханно! Наследник барона Ашвина — приемыш, ребенок, вскормленный лесным зверем? Бывает же такое!.. И что сказал господин барон, когда на свет появился его родной сын?… Ах, наследовать будет Ивин, ну да, конечно! А ведь, выходит, многим господам известно происхождение Гаррика? Как же они относятся к этому мальчику? И кто из них решится, к примеру, отдать свою дочь в жены найденышу, в жилах которого, возможно, течет подлая крестьянская кровь? Да, поживем — увидим, конечно, но все-таки… Вот чудеса-то!

Беседа затянулась, благодаря расспросам любопытного учителя. Польщенный вниманием дворецкий разошелся и позволил себе высказать собственное мнение.

— Помяните мое слово — в конце концов приемыш принесет несчастье роду Дамонтов! Что с того, что пока он ведет себя пристойно? Это — пока! А посмотрите-ка, как он иной раз разойдется да начнет передразнивать почтенных людей, над которыми никому в голову не придет насмехаться, — шут, да и только! Кровь всегда сказывается… а кто знает, кем были его родители? По мне, так истинными чудовищами. Это сколько ж подлости надо иметь, чтобы бросить свое дитя в лесу!

— Погоди, — вступилась кормилица. — Может, никто его и не бросал. Может, отца с матерью волки заели или разбойники убили…

— Глупая женщина, — отмахнулся дворецкий. — Разбойников у нас, почитай, лет сто уже не водится. А волки неужто пощадили бы маленького, поевши взрослых?

— Может, матерью ему была несчастная девушка, женихом обманутая…

— А хоть бы и так, что с того? Дитя-то бросила! Ни души, ни сердца… Я так думаю, что тут на самом деле не обошлось без колдовства — виданное ли дело, чтобы олень выкормил младенца и уберег его от хищников?

Предположение о колдовстве показалось весьма занимательным мэтру Балкину. Решено было под интересный разговор распить еще по кружечке.

Никому из собеседников и в голову не пришло, что тот, о ком они говорят, сидит в это время под окном и слышит все — от первого до последнего слова…

Дворецкий, воодушевясь, повествовал:

— Старики сказывают, что в прежние времена находили вот так же детей в лесу — да только не человечьи дети это были, а оборотни. Лешие и водяницы, бывало, согрешат со зверем, а отродье свое, заколдованных уродов, и подбрасывают людям. Про́клятые это твари — ни к нечистой силе не принадлежат, ни к звериной породе. Ни Богу, ни черту не надобны. Человеческое обличье у них мнимое, сотворенное заклятьем, и однажды оно пропадает, и чудовища принимают свой истинный вид. Еще и разум при том теряют… И как подумаешь, что с нами под одной крышей живет такое…

Кормилица поспешно скрестила пальцы от нечистой силы.

— Не верю я этому! — напустилась она на дворецкого. — Сама его грудью кормила, дитя как дитя, и нечего страшные сказки рассказывать, головы людям морочить! Вы-то, господин Балкин, человек ученый, зачем только слушаете? Нет, чтоб усовестить!

— Отчего же, — прокашлявшись, степенно сказал мэтр Балкин. — Образованные мужи не отрицают, что в старых легендах может содержаться крупица истины… впрочем, успокойтесь, я верю вам, добрая женщина. Конечно, Гаррик, скорее всего, человеческое дитя. Но…

Разгневанная кормилица махнула рукой и вышла, не желая участвовать далее в их нечестивой беседе.

Гаррик напрочь забыл о деле, которое привело его сюда, в укромный уголок под окном кухни, заросший лебедой и одичавшими смородиновыми кустами. Дело было не совсем достойным рыцаря — он взял тайком у матери в спальне ручное зеркальце и собирался как следует рассмотреть свою физиономию, дабы выяснить, хорош он собою или не очень. Причиной для этого исследования послужили постоянные похвалы красоте Ивина — на них не скупились ни домочадцы, ни гости замка Дамонт. О внешности же Гаррика обычно никто ничего не говорил, да и самого его она интересовала мало до последнего времени, когда так внезапно выросла и расцвела дочка кузнеца…

Сейчас в лице Гаррика, на которое он даже не успел взглянуть в зеркало, не было ни кровинки. Со стороны могло показаться, что мальчик и не дышит. Удар оказался слишком силен из-за своей неожиданности.

Разговор в кухне давно закончился, но он долго еще сидел под окном, не в силах пошевелиться. И первым порывом его, когда он вышел наконец из оцепенения, было броситься к отцу, чтобы тот опроверг услышанное, сказал, что все это ложь, грязные выдумки!.. Но отец был в отъезде. Гаррик совсем уже решился обратиться к матери, хотя и не хотелось ее беспокоить — в последнее время она прихварывала, — как вдруг вспомнил…

«Спросите у олененка!» Разве не эти слова услышал он однажды в детстве, когда нянька разговаривала с баронессой? Тогда он не понял, о каком олененке речь, но теперь…

* * *

Барон Ашвин воротился домой в бешенстве. Он снова рассорился не на жизнь, а на смерть с бароном Каприо.

Вражда между родом Дамонтов и родом Паллеков длилась не один десяток лет, начавшись еще при прапрадедах нынешних баронов. Причины ее в каждом семействе излагались по-своему — Паллеки утверждали, что Дамонт увел у Паллека невесту из-под венца, а Дамонты уверяли, что девица сбежала сама, не желая выходить замуж за недостойного человека. Впоследствии каждая из враждующих сторон нанесла другой столько оскорблений как словом, так и действием, что первоначальная причина уже значения не имела. Дамонты и Паллеки были заклятыми врагами, и этого хватало, чтобы по малейшему поводу между ними вспыхивала жестокая ссора.

О предмете нынешнего разногласия барон Ашвин говорить не захотел, но, видимо, предмет был серьезен. Настолько серьезен и настолько возмутил самого барона и слуг, которые ездили с ним и приняли по обыкновению участие в стычке, разодравшись со слугами из дома Паллеков, что в замке Дамонт заговорили вдруг о переезде на постоянное жительство в город Вэ. Наместник короля, герцог Ловеко, пытаясь унять свару, на сей раз встал на сторону барона Каприо, а это свидетельствовало о том, что бесчестный враг пользуется слишком большим влиянием при дворе герцога. Опасно сидеть в глуши, когда за твоей спиной строятся козни. Пора, пора напомнить герцогу о том, что Дамонты спокон веку были уважаемым родом, самыми верными слугами короля и отечества!

Замок загудел. Разговоры о переезде велись повсюду, от оружейной до кухни, припоминались былые столкновения с Паллеками. Барон был мрачен как туча, баронесса немедленно слегла от волнения и страха, и слуги метались по замку как очумелые, без всякого толку, не зная, чего, собственно, ожидать назавтра.

Время было самое неподходящее для того, чтобы подходить к отцу с расспросами. Впрочем, Гаррик в этом уже и не нуждался.

Еще до возвращения барона наблюдательный глаз его успел обнаружить немало признаков правдивости подслушанного рассказа. Прежде Гаррик не обращал внимания, ибо не знал, на что его обращать. Но теперь он сразу заметил разницу в отношении к нему и к младшему брату со стороны слуг, замковой стражи, деревенских жителей и даже бессменных товарищей по играм и тренировкам, сыновей оруженосца Верха. Ивина все они любили и почитали, как своего будущего господина, а его, Гаррика, кое-кто из слуг и крестьян, пожалуй, и недолюбливал, вроде как побаивался. Смотрели настороженно, вступать в разговоры избегали… Те же, кто хорошо к нему относился, вели себя с ним более фамильярно, чем с братом… совсем чуть-чуть, но этого было достаточно, чтобы понять, что считают они его в какой-то мере равным себе. Баронесса Катриу как будто не делала разницы в своем отношении к обоим мальчикам, но всем было известно, что на первом месте для нее всегда и всюду один только господин барон и что только от его настроения и желаний зависят ее настроение и самочувствие. А сам барон… Гаррик уязвленно припомнил, что никогда тот не глядел на него с такой гордостью, как на Ивина, когда им обоим случалось отличиться в ратной науке. Хотя, надо отдать справедливость, это было единственное, в чем он мог упрекнуть барона.

Никаких доказательств, однако, ему больше не требовалось. И все то время, пока в замке царила суматоха — а она мало-помалу улеглась, потому что переезд решено было отложить до осени, — душа Гаррика была далека от происходящего, и незрелый, хотя и острый не по годам ум его бился над вопросами, на которые не существовало ответов, — кто же он такой на самом деле? Человек или страшный оборотень? Произвели его на свет люди или нечистая сила? Как узнать правду?… Слова дворецкого о том, что в любом случае родители его были чудовища, запечатлелись в памяти мальчика, словно выжженные каленым железом. Обстоятельства его рождения и время пребывания в лесу окружала зловещая неприглядная тайна.

Дочка кузнеца, разумеется, была забыта. Внезапно все отдалились от него, словно между ним и миром встала невидимая стена — стена его инородности. Стена лжи. Он был не такой, как остальные, — дитя зла, выкормыш лесного зверя. Все, кроме него, знали об этом, и все молчали. Даже отец с матерью. Все улыбались ему, говорили с ним, как с обычным человеком. Но что они думали о нем, как относились к нему на самом деле? Чего ждали от него — уж не того ли, что однажды он у них на глазах превратится в чудовище?…

И кому он мог довериться, с кем заговорить о своей унизительной тайне?

Светлый мир его рухнул в одночасье, у него не осталось ни единого друга. И сам он был не пойми кто — возможно, оборотень, носящий человеческое обличье как маску, и вокруг были одни маски, скрывавшие истинное отношение к нему…

Не всякий взрослый человек, не то что подросток, смог бы долго выдержать подобное душевное напряжение, не давая ему никакого выхода. И, когда барон Ашвин остыл и успокоился, когда баронесса оправилась и жизнь в замке вошла в свою обычную колею, Гаррика свалила с ног нервная горячка.

Тяжелая болезнь эта стала для него благословением, поскольку избавила на время от всяких мыслей. Она же как будто переродила его. Ибо едва он выздоровел, как немедленно обнаружилась и сделалась всем заметна происшедшая с ним перемена.

Веселого и вежливого мальчика словно подменили. Более того, в него как будто вселился бес — насмешливый, злоязыкий, непокорный и надоедливый бес!

Гаррик начал сперва исподволь, а потом все смелее и нахальнее отпускать не безобидные, как прежде, а весьма язвительные шуточки в адрес всех без исключения — от младшего поваренка на кухне до самого уважаемого человека в замке, домашнего лекаря. Шуточки к тому же были меткими, так что окружающие только диву давались, почему они сами до сих пор не замечали, что дворецкий шепелявит, когда злится, и что лекарь принимает чертовски напыщенный вид перед тем, как произнести свое заключение. Смех старшего конюха и вправду напоминал ржание жеребца, а служанка баронессы, выпрашивая на кухне лакомый кусочек, действительно становилась похожа на кошку, трущуюся о ноги хозяйки, только что спину не выгибала… У Гаррика с детства был дар подражания, теперь же он расцвел пышным цветом, отнюдь не к радости тех, кто имел несчастье попасться мальчику на глаза в момент своей слабости.

Барон Ашвин удивился, но поначалу делал вид, будто не замечает шутовского поведения сына. Потом он начал хмуриться. Тогда баронесса мягко пожурила Гаррика, указав на то, что недостойно рыцаря корчить гримасы для увеселения черни и вообще грешно поднимать на смех бедных людей.

Однако все осталось по-прежнему, тем более что, хотя над младшим братом Гаррик порою и подшучивал, родителей он своими выходками никогда не задевал, и повода рассердиться на него по-настоящему у них не было.

Но когда шутовские представления начали разыгрываться уже перед гостями и на счет гостей, барон забеспокоился всерьез. С мальчиком явно творилось что-то неладное — Гаррик похудел, черты лица его заострились, движения стали резкими и дергаными, а взгляд в упор светлых ястребиных глаз сделалось почти невозможным выносить.

Попустительство привело к тому, что один из визитов гостей в замок Дамонтов завершился скандалом. Гаррик прицепился вдруг к немолодой уже даме, почтенной матери трех дочерей на выданье, и в считанные минуты довел ее до слез, настойчиво и очень серьезно выясняя, почему все три ее дочери открывают рот совершенно как рыбы, да и лицами весьма напоминают этих водных тварей? Не слишком ли много селедки ела дама, покуда вынашивала их во чреве? Не злоупотреблял ли рыбной ловлей ее супруг? Не кинулась ли на нее саму однажды какая-то злонамеренная рыба?…

Девицы и впрямь имели удивительно рыбью внешность, что сразу бросилось в глаза всем присутствующим, ничего до тех пор не замечавшим. Послышались приглушенные смешки, а почтенная мать, все больше тупея с каждым язвительным вопросом и не зная, как на это отвечать, лишь растерянно моргала. Наконец она разразилась слезами и позвала дочерей домой.

За оскорбленную даму вступился ее родственник и потребовал сатисфакции. Вредный подросток к тому времени успел испариться из пиршественного зала, и ответ пришлось держать барону Ашвину. Кое-как дело уладилось, ввиду юных лет оскорбителя, но после разъезда гостей барон немедленно потребовал Гаррика к себе.

Конечно, он был разгневан. Но он был и справедлив. И потому, сдержав свой гнев, прежде всего пожелал узнать причину столь неприличного поведения.

Гаррик, вошедший к отцу с потупленным взором, поднял голову, и ни следа раскаяния не усмотрел барон на лице мятежного юнца. Это его озадачило. А то, что он услышал вслед за тем от мальчишки, и вовсе повергло в изумление.

— Она глупа, — сказал Гаррик, — и глупы все три ее дочери… как рыбы, и мне представляется несправедливым, что этого никто не замечает. Вернее, притворяются, что не замечают, и позволяют им нести чушь.

— Тебе-то что за дело! — рявкнул барон, припомнив лица упомянутых дам и смутившись оттого, что мальчик абсолютно прав. Дамы были глупы, и общество их было невыносимо скучным, однако все терпели… — Я спрашиваю не о них, я спрашиваю о тебе! Что заставило тебя нарушить приличия и повести себя столь недостойным образом?

— Простите, — тихо сказал Гаррик, вновь опуская глаза.

Барон ждал продолжения, но его не последовало. И, глядя на склоненную голову старшего сына, он готов был поклясться, что раскаяния на его лице так и не появилось.

— Надеюсь, это не повторится, — жестко сказал он. — Впредь, когда тебе еще раз захочется показать, как ты умен в сравнении с другими, вспомни о том, что ты — Дамонт, и поступай, как подобает Дамонту!

Гаррик вздрогнул. Он хотел промолчать, но не смог. Внезапный озноб пробежал по всему его телу, и, сам не зная как, он выговорил:

— Но ведь я — не Дамонт.

Барон Ашвин онемел.

Когда-нибудь этот разговор должен был состояться. Но не теперь… барон совсем не был к нему готов.

Они стояли напротив друг друга и молчали. Барон лихорадочно искал хоть какие-нибудь слова и не находил. А Гаррик в этот момент переживал все муки ада, леденящий ужас непоправимости, ибо только теперь понял, что до сих пор еще надеялся… надеялся на то, что рассказ о его происхождении был ложью, злой выдумкой, в которую он имел глупость поверить. Молчание же барона Ашвина перечеркивало все надежды.

Барон наконец откашлялся.

— Ты знаешь… Откуда? — спросил он тихо. — Кто посмел?…

— Неважно, — непослушными губами ответил Гаррик. «Значит, это правда, — звенело у него в голове, — значит, все-таки правда…»

Барон вновь кашлянул.

— Ну… — начал он. — Я думал объяснить тебе все позднее, но раз уж так вышло… Мне очень жаль, мой мальчик, ведь я искренне тебя люблю и считаю своим сыном. Но я не могу отдать тебе титул и наследство, не могу пойти против рода, против многих поколений Дамонтов. Конечно, если бы не родился Ивин, ты унаследовал бы все…

Гаррик поднял на него непонимающий взгляд. Вот уж о чем он вовсе не думал!

Барон, встретившись с ним глазами, заторопился:

— Я не оставлю тебя совсем без наследства, не бойся. И дворянином ты будешь считаться, ибо усыновлен по всем правилам. Все, как и прежде… разве только что Ивин имеет права старшего сына, а не ты. Но я по-прежнему твой отец, и баронесса — твоя мать. Надеюсь, ты понимаешь это… да не смотри же так на меня, Гаррик!

Он неожиданно впал в гнев.

— Кто посмел рассказать тебе?! Назови имя этого негодяя!

— Не могу, — сказал Гаррик, постепенно приходя в себя. — Я узнал случайно. И имя его не имеет ни малейшего значения. Поверьте, батюшка, я нисколько не переживаю из-за наследства… — он сдержал нервный смешок, — конечно, я был очень огорчен, когда узнал, что я приемыш, но ведь главное, чтобы я был вашим сыном по духу, а не по крови. Я бесконечно уважаю ваше благородство и доброту… в конце концов, вы спасли меня от неминуемой смерти в лесу, и за одно это я всегда буду вам благодарен…

Лицо барона Ашвина посветлело.

— Вот теперь ты говоришь и рассуждаешь, как зрелый муж, а не как неразумный мальчишка, — одобрительно сказал он. — Таким я бы хотел видеть тебя всегда. Ты по праву носишь имя Дамонтов. Так не позорь же его впредь глупыми детскими выходками! Скоро мы переедем в Вэ и будем встречаться там со многими знатными людьми. Мы не станем скрывать того, что и так все знают — ты мой приемный сын. Пусть… тем не менее ты — Гаррик Дамонт! И ты должен быть настоящим Дамонтом, чтобы никто и подумать не смел, будто мне не удалось вырастить тебя достойным человеком. Ты понял меня?

— Да.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Гаррик опустил голову.

Барон Ашвин — прекрасный, замечательный человек. Он уж точно не считает своего приемного сына оборотнем… Но все же думает он совсем о другом и вряд ли способен понять, как может болеть душа, утратившая светлую веру.

Возможно, это и к лучшему?…

* * *

В день переезда в Вэ у ворот замка стояла нищенка.

Гаррик ее узнал — она была знакома здесь каждому, хотя не часто появлялась во владениях барона Ашвина, может быть, раз в три года. Нищенка эта отличалась пугающе безобразной внешностью, никогда ничего не просила — просто молча смотрела на проходящих мимо, однако подаяние принимала и после приглашения оставалась поесть и переночевать в замке. Ни именем ее, ни жизнью никто ни разу не интересовался. Уродство этой женщины не располагало к общению, и сама она была на редкость молчалива.

Сегодня же ее и вовсе не замечали, поскольку и в замке, и во дворе все были заняты — паковали и грузили пожитки. Одна за другой из ворот выезжали тяжелые подводы, выстраиваясь цепью на дороге. Неприметная нищенка в потрепанном темном платье держалась в стороне, чтобы не мешать, и бесстрастно взирала на эту суету.

При виде ее Гаррик полез в карман, чтобы подать, как обычно, какую-нибудь мелочь. Однако сегодня вместо того, чтобы молча кивнуть в знак благодарности, нищенка вдруг заговорила с ним.

— Здравствуй, мальчик, — неприветливо сказала она, и Гаррик слегка опешил, услышав столь неподобающее обращение к баронскому сыну.

— Я вижу, ты изменился, — продолжала нищенка, не дожидаясь ответа и не обращая внимания на его удивление, — и изменился не к лучшему. Впрочем, так и должно было случиться.

Она кивнула, но не ему, а своим мыслям.

— Ты потерял себя и забыл, что такое радость. Перестал верить людям и в людей. В предостережениях нет никакого проку… Одно лишь могу сказать — если сам ты больше не дорожишь своей жизнью, помни, что на свете есть кое-кто, кому ты продолжаешь быть дорог!

Тут слуги поволокли между ними огромный сундук с добром, которому предстояло быть погруженным на телегу, и Гаррику пришлось посторониться.

— Погоди! — торопливо крикнул он, боясь, что нищенка уйдет. — Что это значит?

Слова ее, для всякого другого лишенные смысла, поразили его в самое сердце. Он хотел услышать продолжение. Откуда эта женщина знает его тайные мысли? Но когда он, пропустив слуг, вновь подбежал к ней, она буркнула всего одно слово:

— Ничего. — И отвернулась.

Гаррик растерялся.

— Но ты сказала…

— Я сказала то, чего не должна была говорить. И теперь оба мы — и ты, и я — за это поплатимся.

Мальчик вздрогнул, а нищенка снова повернулась к нему и, пряча лицо, принялась искать что-то в складках своего неряшливого одеяния.

— Больше я тебя не увижу, — пробормотала она себе под нос. — Вот, возьми!

И, по-прежнему не поднимая лица, протянула Гаррику ключ — железный, маленький, как для шкатулки, ключик с колечком, покрытым резными узорами.

Гаррик машинально его принял.

— Когда понадобится… и если будешь жив, — добавила нищенка, — ты отыщешь дверь, которую он отпирает. Прощай.

После чего она решительно направилась прочь от ворот, и темная фигурка ее вскоре скрылась за поворотом дороги.

Гаррик смотрел ей вслед, дрожа от волнения. Казалось, вот-вот он поймет, что означали ее странные речи… и еще казалось, будто вместе с нею из его жизни уходит что-то очень важное. Наверное, надо было побежать за ней, заставить говорить еще — не лаской, так силой, — но отчего-то он не мог сдвинуться с места.

Когда нищенка исчезла с глаз, он разжал руку и посмотрел на ее неожиданный подарок.

В нем не было ничего примечательного. На вид… Но сердце — или предчувствие — сказало Гаррику, что странный дар нужно сохранить.

В тот же день он подвесил ключ на шнурок и начал носить его на шее — как талисман. Так ему хотелось думать. Или — как ключ к тайне его жизни, которая когда-нибудь да откроется. Он и жаждал этого, и боялся. И еще много дней подряд повторял себе, чтобы не забыть, слова нищенки о загадочной двери, которую он отыщет, если будет жив.

Глава 3

В первую же ночь, проведенную на новом месте — в городском доме барона Ашвина, — Гаррику приснился странный сон, яркий и завораживающий.

Во сне этом Гаррик искал кого-то — проснувшись, он не мог вспомнить, кого именно, — в незнакомом городе дивной красоты, раскинувшемся на склоне высокой горы над морем.

Ему вообще мало что запомнилось, кроме морской синевы, чрезвычайной крутизны улиц, от которой захватывало дух, и гулявших по этим улицам людей — тоже очень красивых, с необыкновенными светящимися глазами. В памяти сохранились скорее пережитые во сне чувства, чем события, — радостное волнение, оттого что наконец-то он дома и цель его поиска близка, и одновременно сладостное равновесие духа, практически незнакомое ему наяву. Которые по пробуждении немедленно сменились тоской об утраченном, тем более гнетущей, что Гаррик и самому себе не в силах был объяснить, что именно он утратил…

Сон этот через какое-то время повторился. И впоследствии посещал его не раз, всегда с необъяснимой силой волнуя сердце и вселяя в него отчаянную жажду чего-то неведомого, возможно, даже не существующего на свете.

Чудесный город Гаррик назвал про себя городом ангелов — ведь жители его умели еще и летать!.. Но об этом сне своем он не рассказывал никому, даже брату. Потому что не было таких слов в языке айров, которые могли бы хоть отчасти передать впечатления от виденного и хоть как-то объяснить переполнявшую потом сердце тоску по чему-то иному…

Жизнь наяву между тем текла своим чередом.

И в ней как раз все складывалось самым обыкновенным и объяснимым образом, именно так, как и следовало ожидать.

Переезд барона Ашвина с сыновьями в Вэ всколыхнул стоячее болото и оживил в памяти многих полузабытую историю найденного в лесу мальчика, которого вскормила олениха. А также все догадки, что строились некогда по этому поводу. Нетрудно догадаться, с каким жадным любопытством теперь на этого мальчика смотрели и с каким интересом обсуждали каждый его шаг и каждое слово.

Нетрудно догадаться, и как именно мог отвечать Гаррик на этот интерес и на каждый брошенный в его сторону косой взгляд…

* * *

— Отец Кахон говорит, ты давно не был у него на исповеди.

— Да? — Гаррик поднял на брата смеющиеся глаза.

— Да… и он просил передать тебе, что обеспокоен состоянием твоей души.

— Хм. Чем же моя душа ему не нравится? Я вроде не ворую яблоки у него в саду и не волочусь за монашками… Присядь-ка, — Гаррик хлопнул по скамье рядом с собой. — Поведай о причинах беспокойства святого отца во всех подробностях.

Ивин покорно сел.

— Все шутишь, — сказал он со вздохом. — Порой мне кажется, что я тебя совсем не понимаю.

— Как и отец Кахон, — снова хмыкнул Гаррик. — Что неудивительно, ибо речи мои не предназначены для слуха священников и детей. А ты у нас — и то и другое в одном лице. Хотя… — Он с преувеличенной серьезностью всмотрелся в лицо Ивина. — Борода уже растет!

Ивин схватился за подбородок, ничего там, конечно же, не нашел и залился краской.

— Ну тебя, — сказал смущенно, — я чуть было не поверил…

Гаррик усмехнулся.

— Да… — протянул он, откинувшись на спинку скамьи. — Сколько тебе уже, пятнадцать?… Того гляди, соперником мне станешь в амурных делах, и все мои девицы будут твоими. Хотя отец Кахон так заморочил тебе голову, что ты скорее исповедовать красотку начнешь, чем займешься с нею тем, чем положено!

Ивин покраснел еще сильней.

— Гаррик, прошу тебя!.. Не говори непочтительно об отце Кахоне, ибо он воистину святой человек. Болеет сердцем за нас, грешников, и когда бы не надежда удержать на пути праведном хотя бы немногих…

Гаррик перестал слушать.

Подобные речи Ивин вел достаточно часто, чтобы даже и барон Ашвин начал беспокоиться, не собирается ли его обожаемый наследник посвятить себя Богу. Младший Дамонт с детских лет отличался добротой и сострадательностью к ближним и как будто вовсе не дорожил ни светской жизнью, ни рыцарскими добродетелями. Его душа представляла собой благодатную почву для проповедей отца Кахона, в отличие от души Гаррика, который и теперь еще, достигнув двадцатилетнего возраста, был не вполне уверен, что является по происхождению человеком.

Впрочем, думал он об этом теперь гораздо реже.

–…Ибо суетная жизнь, которую мы ведем, не оставляет времени для благочестивых размышлений…

Гаррик тяжело вздохнул. Цвела весна, ласковый ветерок гулял по саду, осыпая братьев яблоневыми лепестками, кружа голову терпкими, свежими ароматами. И охота Ивину часами просиживать в душной церкви, рассуждая о святых и мучениках!

–…Просил меня поговорить с тобой. Он и вправду беспокоится о тебе, Гаррик. Если бы ты поддавался дурному влиянию своих друзей, это было бы одно. Но ты…

— Но я и сам способен сбить кого угодно с пути праведного, — перебил Гаррик. — Ты к этому клонишь?

Ивин хлопнул глазами.

— Я слышал эти гневные обличения от отца Кахона тысячу раз, — насмешливо сказал Гаррик. И забубнил, подражая голосу старого монаха: — Ты гуляка, дуэлянт, скоморох… Соблазняешь доверчивых юнцов на нечестивые забавы и подвиги… Пьешь слишком много вина и глумливыми речами разрушаешь веру не окрепших духом дружков своих в добродетель людскую и милосердие Божие… Зачем же мне, — добавил он уже своим голосом, — в очередной раз идти на исповедь, когда я нисколько не переменился и по-прежнему верен греху?

Лицо Ивина сделалось растерянным.

— Но если ты все понимаешь…

— Я-то понимаю, — сказал Гаррик. — Не так все просто, брат мой, и если бы я мог… — Он снова вздохнул и окинул Ивина испытующим взором. — Ты и вправду вырос наконец, малыш. Уже почти мужчина. Может, скоро я и смогу говорить с тобой, о чем думаю. Чего не знает никто. Потому что нет у меня на самом деле никаких друзей…

Он умолк, погрузившись в свои мысли.

Ивин ждал продолжения, не дождался и нерешительно спросил:

— Как нет друзей? А Лавой, а остальные — они же так любят тебя! Ходят за тобой толпами…

Гаррик презрительно фыркнул:

— Ха… и ты туда же! Впрочем, что удивительного — они, поди, и сами считают себя моими друзьями… Конечно, за последние годы знакомцев у меня развелась уйма, все смотрят мне в рот, хохочут над каждой шуткой, даже самой дурацкой, и готовы на любую проделку, на какую мне вздумается их подбить. Но это — не друзья! Сегодня они смеются со мной, а завтра будут смеяться надо мной, когда какому-нибудь барану вздумается пройтись насчет моего происхождения! — Глаза у него недобро загорелись. — Они любят меня, пока я их развлекаю, потому что не умеют развлечь себя сами. Но когда я говорю им правду о них, всяк готов пришибить меня на месте. А уж напомнить мне, кто я такой, — это первое дело. Почему я дерусь так часто, как ты думаешь?

Ивин вновь захлопал глазами.

— Я не знал…

— Не знал, конечно! — с горечью воскликнул Гаррик. — Я щадил тебя, пока ты был мал, и не говорил ничего отцу и матери, ибо незачем тревожить их благородные души. Пусть уж думают, что всему виной только мой задиристый нрав… Хорошо, должно быть, и отрадно жить, не замечая людской глупости и подлости, но мне, увы, этого не дано!

— Ты говорил отцу Кахону?…

— Отстань от меня со своим отцом Кахоном!

— Но, Гаррик!..

— Единственные люди, которые примиряют меня кое-как с этой жизнью, — ты да отец с матерью. Добрые и честные люди!.. Все же остальные… Твой отец Кахон — тоже неглупый на самом деле человек. Он даже сказал мне как-то раз, что незачем искать свою смерть, ибо она сама находит каждого в назначенный час… Да, он видит немного больше, чем другие. Но что он может мне предложить, этот монах с рыбьей кровью в жилах? Молиться? Тоже уйти в монахи? Забыть, что я живой человек и хочу, как все, быть счастливым, любить, смотреть людям в глаза и не ждать подвоха, не подозревать каждого в том, что за спиной моей он перемывает мне кости?

— О, Гаррик!

Ивин был потрясен. И, заметив это наконец, Гаррик опомнился. Никогда прежде он не разговаривал с братом так откровенно, и не стоило, конечно, выплескивать на него все сразу.

— Черт, — мгновенно сменив тон, сказал он со смешливой досадой. — Прости меня, малыш. Увлекся. А все потому, что однажды, когда я… — начал он свою любимую прибаутку, — сумел вовремя промолчать…

–…С тобой приключилась следующая история, — машинально пробормотал Ивин.

Что это была за история, Гаррик не рассказывал никогда. Но все приятели его, едва заслышав: «Однажды, когда я…», давно уже дружным хором выкрикивали за него конец фразы.

— Именно, — ухмыльнулся Гаррик. — Ты же знаешь своего брата — как начнет молоть языком, так сам себя и заслушается… кто бы пристукнул уже эту холеру ходячую!

— Гаррик…

— Ну что ты заладил — Гаррик, Гаррик! Есть и другие слова на свете — лимонад, к примеру, или вода хотя бы… в глотке пересохло. Ступай, принеси чего-нибудь попить. И знаешь что — забудь! Я разболтался и сказал лишнее. На самом деле все не так уж и плохо. И надежда есть — возможно, скоро кое-что переменится…

Он вдруг преобразился. Черты лица его смягчились, серые ястребиные глаза засветились нежностью, губы тронула улыбка. И взору Ивина явился Гаррик, какого видели только отец с матерью да он сам — в редкие минуты ласкового общения. Добрый и неожиданно красивый…

— Может быть, завтра расскажу, — сказал этот Гаррик с мечтательным выражением в глазах. — А сейчас — беги за водой!..

Это была любовь, как оказалось. Гаррик влюбился.

Он рассказал все брату через несколько дней, собираясь с духом перед разговором с отцом, бароном Ашвином. Ибо чувства его были серьезны, возлюбленная отвечала ему взаимностью, и он хотел жениться.

Девушку звали Лонна, она была не богата и не особенно знатна, но хороша собой и добродетельна. Брак этот выгоден для обеих сторон, считал Гаррик, — семья девушки, породнившись с Дамонтами, займет более высокое положение в обществе, а сам он получит пусть небольшое, но неделимое поместье, поскольку Лонна — единственный ребенок в семье и единственная наследница. Таким образом решится вопрос с его материальным благополучием, и он сможет вести в будущем независимую и достойную жизнь. Нет, конечно, это не главное, главное — чувства, которые они питают друг к другу, но ведь хорошо, когда любовь подкрепляется еще и взаимной выгодой! Так что все складывается как нельзя более удачно. Девушка — просто прелесть, лучшей жены и пожелать невозможно. Когда Ивин увидит ее, он сразу поймет — она и умна, и добра, и мила, и любит его, Гаррика, как никто, и никогда в жизни он еще не был так счастлив!

Ивин, пораженный всем услышанным от своего обычно недоверчивого и злоязыкого брата, мог только поддакивать. За Гаррика он искренне обрадовался, и тот, вдохновившись его участием, отправился наконец говорить с отцом.

Барон Ашвин обрадовался тоже и, не откладывая дела в долгий ящик, отправил к родным Лонны гонца, дабы предупредить о своем визите. Он сказал, конечно, что должен сам взглянуть на девушку, но, если она и впрямь такова, какой ее описывает Гаррик, с его стороны возражений не будет.

Ивин надолго запомнил ясный весенний день, когда барон отправился сватом к родителям девушки. Воздух был пронзительно чист и свеж, деревья стояли в цвету, Вэ казался вымытым и прибранным, как дом перед праздником. Они с Гарриком пошли побродить по улицам, ибо Гаррик, в ожидании отца с ответом, от нервного возбуждения не мог усидеть на месте. Ивин все дивился непривычному состоянию брата. А Гаррик сиял. Казалось, весь гнет с его души исчез, яд и соль его злого языка потеряли силу. Он подавал милостыню каждому нищему, у каждого торговца покупал конфету или игрушку, чтобы через два шага подарить ее какому-нибудь ребенку. Присматривался к кольцам, браслетам, ожерельям, бантам, ленточкам, словно примеряя их к милому образу…

Все испортила уличная гадалка.

Не надо было к ней подходить — разве может рассказать какую-то правду подобное убогое и грязное созданье, которое и себе-то не в состоянии обеспечить пристойную жизнь! Однако стоило старухе поманить, и Гаррика потянуло к ней неудержимо. Он подошел, широко улыбаясь, на ходу нащупывая в кармане монету, а гадалка, уж конечно, вцепилась в него что клещ — «ах, красавчик, ах, счастливый, все-все расскажу, не пожалеешь…»

Но едва она взглянула на его ладонь, как изменилась в лице. И отказалась говорить. Еще можно было повернуться и уйти, Ивин тянул брата за рукав, но Гаррик тоже изменился в лице. Окаменел. «Не уйду, пока не скажешь, что ты там увидела, проклятая ведьма!»

Нехотя она сказала:

— Все твои надежды напрасны, и в двадцать пять лет тебе суждено умереть.

Сияние в глазах Гаррика померкло.

— Есть ли возможность избежать этого? — спросил он.

— Нету, — отвечала страшная прорицательница. — Я не все понимаю, что говорят линии на твоей ладони, но ты умирал уже много раз и умрешь снова, и будешь умирать впредь, неразумный рыцарь, насмешливый рыцарь! Нет такой силы, которая спасла бы тебя от себя самого. В разных мирах, в разные времена ты лезешь на рожон, добиваясь смерти, и всегда находишь ее. Ибо нету для тебя радости в жизни… во всяком случае, ты не знаешь, как ее отыскать.

— А ты знаешь?

— Нет, — сказала она, качая головой.

Гаррик отдал ей монету, которую держал в руке, и слепо пошел прочь, забыв об Ивине. И напрасно Ивин, догнав его, твердил, что все это — ложь, что нельзя верить первой встречной шарлатанке. Брат сказал только:

— Шарлатанка пообещала бы мне счастье и удачу, чтобы выманить побольше денег. Оставь, малыш.

В мрачном молчании они вернулись домой. Весенний день померк, выцвел, ветер гнал по улицам белые лепестки, как поземку.

Столь же мрачным воротился и барон Ашвин. Он позвал Гаррика и говорил с ним наедине, после чего Гаррик как сумасшедший выбежал из дому и пропадал где-то дотемна.

Поздно ночью он пришел в спальню к Ивину. И в первый и последний раз в жизни открыл ему всю душу. Ни к чему подобному Ивин не был готов, но принял на свои плечи груз, истомивший старшего брата, и разделил с ним его боль, и глотнул яда и соли, вновь обретших свою силу.

Он узнал, что родители Лонны отказались отдать дочь за безродного найденыша, невзирая на титул и авторитет Дамонтов, которые приняли его в семью. Хуже того — они едва ли не шарахнулись от барона Ашвина, услышав, с чем тот пришел. Не постеснялись вспомнить мерзкие слухи о колдовстве и нечисти, о том, что матерью Гаррику была олениха, а отцом — вовсе неизвестно кто…

Слухи эти, конечно, доходили в свое время и до Ивина. Но отец велел ему выкинуть эту чушь из головы, он и выкинул, тем более что старший брат от него тогда попросту отмахивался, не желая ничего обсуждать. И лишь теперь Гаррик признался ему в том, что в действительности сам годами ждал ужасного дня, когда обратится вдруг в лесное чудовище, и каждое утро со страхом всматривался в свое отражение в зеркале. Постепенно этот страх терял остроту, но не проходил и продолжал исподволь разъедать душу… Когда же Гаррик пытался убедить себя в том, что родившие его были людьми — подлыми, жестокосердыми, но все же людьми, — он терял всякое уважение к людскому роду, и вид младенцев на руках у матерей вызывал у него невольное содрогание. Он никому не верил, попросту не мог верить.

А эти оскорбления — и за спиной, и в лицо, — которые он слышал после переезда в Вэ едва ли не каждый день!..

В ту ночь Гаррик ненавидел все и вся чистой, горящей, как пламя, ненавистью. Его возлюбленная, к которой он поспешил после разговора с бароном Ашвином, отшатнулась от него с брезгливой гримасой — она, видите ли, не знала, что он найденыш. Куда девалась ее любовь? Если отступилась она — та, что еще вчера любила его, как она уверяла, — чего ему ждать от остальных? Никто и никогда не примет Гаррика как равного. Ему нет места в Вэ, ему не будет места нигде, как только окружающие узнают о его происхождении. Будь прокляты люди, будь проклят день, когда он появился на свет, будь прокляты те, что родили его, кем бы они ни были!..

— Прости, Ивин, что говорю тебе это. Но ты вырос наконец и можешь меня понять, а я молчал слишком долго — с кем было поделиться? Не огорчать же отца и мать, единственных хороших людей на свете, которые к тому же ничем не могут помочь… Я не знаю, как мне жить теперь и что делать. Впрочем, кажется, знаю! Любви и уважения, оставаясь тем, кто я есть, я никогда не дождусь. Мне вечно будут колоть глаза моим происхождением, и кто — недоумки, невежи, трусы!.. Нет… я должен бросить Вэ, уехать и начать новую жизнь. Там, где меня никто не знает. К сожалению, жизнь крестьянина, ремесленника или торговца тоже не для меня — я ничего такого не умею делать, да и не хочу уметь. Но кое-что у меня есть — острый язык, злой ум, данный мне природой, умение видеть людей насквозь вместе с их пороками!.. Вот уже десять лет, как все кому не лень называют меня шутом. Видно, шут я и есть. И остается одна дорога, где я смогу быть самим собой, говорить то, что думаю, и плевать на то, что говорят остальные! Я обращусь к герцогу Ловеко — возможно, он знает, кому в нашей провинции нужен в услужение шут, — и пропади все пропадом!

Услышав это, Ивин ужаснулся. Но никаких доводов против не нашел. Все-таки он был еще слишком юн для подобных откровений и ничего не умел сделать для утешения оскорбленной души. Под впечатлением от исповеди Гаррика он целый день потом ходил сам не свой и не сумел утешить даже и себя. И в результате тоже принял решение, которое вкупе с безумным замыслом старшего брата стоило многих бессонных ночей и новой седины барону Ашвину и его жене, вовсе не готовым ни к скандалам в обществе, ни к потере обоих сыновей.

Братья как сговорились. Скандал разразился в один и тот же день с двух сторон. Когда к барону Ашвину явился посланец от герцога Ловеко со срочным вызовом, тот уже был вне себя. Ибо Ивин с утра ошарашил домашних заявлением, что он, мол, имел беседу с отцом Кахоном из церкви святого Нефелина и получил от него полное одобрение своему намерению постричься в монахи и навсегда уйти от этого мира.

Баронессе Катриу, как обычно, сделалось дурно — ей совсем нельзя было волноваться. Барон же, опомнившись от первого потрясения, принялся выспрашивать у Ивина, с чего ему в голову взбрела этакая глупость, перемежая допрос угрозами пожаловаться на отца Кахона в высшие церковные инстанции. Виданное ли дело — сбивать с пути неразумного юнца! Но Ивин твердил свое — люди злы, дела их суетны, и все, чего он хочет, это молиться за них, раз уж ничего другого поделать невозможно.

Барон закричал, что в монахи Ивин пойдет только через трупы своих престарелых родителей, и если это то, чего глупый мальчишка хочет, долго ему ждать не придется. В этот-то момент и вошел посланец от герцога. Бормоча себе под нос проклятия и тщетно стараясь успокоиться, взбешенный барон отправился по вызову, едва не забыв надеть парадный головной убор. В герцогском же дворце его поджидал второй удар.

Королевский наместник позаботился о том, чтобы встреча произошла наедине и чтобы разговора их никто не услышал. Это был человек также преклонных лет, неглупый и осторожный, умудренный жизнью, — король Фенвик не доверял наместничество кому попало. И разговор он начал издалека, осведомившись о здоровье близких, о благополучии семьи. С великим сочувствием выслушал жалобу на отца Кахона, совращающего идти в монахи юного наследника, — барон не удержался, рассказал о своей беде, — и пообещал лично побеседовать с не в меру рьяным богослужителем. И лишь затем герцог как бы невзначай поинтересовался душевным состоянием старшего сына. Все ли в порядке с Гарриком? Не случилось ли недавно в жизни юноши какого-нибудь неприятного происшествия?…

Барон Ашвин насупился.

— Я не хотел бы говорить об этом ни с кем, — отрывисто сказал он. — Но от вас, господин герцог, скрывать не стану. На днях он неудачно посватался — не буду называть имени девушки, ни к чему это, — и с тех пор мальчик, конечно, сам не свой.

Герцог Ловеко вздохнул с облегчением.

— Ах, вот оно что! Впрочем… этого мало. Не будете ли вы так любезны, господин барон, назвать мне причину, по которой девушка ему отказала? — И, видя смятение барона, добавил: — Разумеется, это останется между нами.

— Отказала не девушка, — угрюмо сказал Ашвин. — Отказала ее родня. По той нелепой причине, простите, что он — сын неизвестных родителей. Как будто мало того, что он носит имя Дамонтов! Одно это могло бы служить ручательством…

Королевский наместник задумался. Барон ждал, сердито пыхтя.

— Это звучит гораздо хуже, — признал наконец герцог. — Теперь я отчасти понимаю состояние духа Гаррика. Должен заметить — не в обиду вам, господин барон, — что вряд ли в Лавии найдется хотя бы одно дворянское семейство, которое отдаст свою дочь за вашего старшего сына. Мы-то с вами умные люди, мы понимаем… я бы, например, отдал, будь у меня дочь. Но остальные полны предрассудков, суеверны…

Тут до барона дошло, что вызван он неспроста и что разговор о Гаррике — не продолжение ритуальных светских расспросов.

— Что-то случилось? — спросил он с беспокойством.

— Да, и весьма неприятное. Если бы я не знал вас и вашего сына, я бы подумал, что Гаррик сошел с ума. Я было так и подумал, но теперь, когда вы объяснили… Вчера утром он попросил у меня аудиенции. Гаррик был и впрямь, как вы сказали только что, сам не свой. И сказанного им я никогда в жизни не ждал услышать… Он пришел ко мне за советом и помощью. Заявил, что его сомнительное происхождение не дает ему возможности оставаться дворянином и рыцарем, поскольку равные по рангу не питают к нему должного уважения, а полученное воспитание не позволяет стать кем-то иным — простым ремесленником, к примеру, чья родословная никого не волнует. И в таком случае, полагает он, судьба велит ему избрать другой жизненный путь, и он хотел бы… извините, мне даже трудно повторить это… стать шутом при дворе какого-нибудь знатного человека, чтобы иметь возможность быть в полной мере самим собой…

Барон побагровел и начал задыхаться.

–…поскольку никому тогда не будет дела до того, чей он сын, — закончил герцог. — Простите.

— Оба они сошли с ума, — еле выдавил из себя Ашвин. — И Ивин, и Гаррик. Позвольте… позвольте мне удалиться, господин герцог… я должен немедленно повидать Гаррика!

Он с трудом поднялся на ноги.

— Конечно, конечно, — любезно произнес герцог, тоже вставая. — Я так и подумал, и так я и сказал ему — что вопрос этот он должен прежде всего обсудить со своим отцом… с человеком, который, во всяком случае, был для него отцом. Имя Дамонтов слишком много значит в нашей провинции, оно известно и при королевском дворе, и подобные инциденты совершенно ни к чему почтенному роду…

Ужасный это был день. Но барон Ашвин не зря пользовался уважением и авторитетом. Он все-таки сумел взять себя в руки. Вернувшись домой, отправил Ивина беседовать с матерью, а сам вызвал Гаррика. Он не бушевал и не упрашивал. Лишь сухо и коротко напомнил неблагодарному старшему сыну обо всем, что было для него сделано, упомянул данное им когда-то обещание вести себя достойно имени Дамонтов и закончил совсем уж коротко:

— Прокляну.

Это возымело действие. Гаррик с минуту молчал, потом взглянул на отца в упор.

— Как же мне жить дальше? — спросил он.

— Как хочешь. Но если ты и впрямь собираешься стать шутом, ты должен забыть, как и с кем ты прожил всю предыдущую жизнь. Должен взять другое имя. И убраться подальше от провинции Лавиа. Лучше даже в другое королевство. Ибо если я встречу где-нибудь в замке у знакомых шута Гаррика, я просто убью его.

Гаррик еще немного помолчал. Он вспомнил предсказание гадалки. Никаких надежд и смерть в двадцать пять лет… так не все ли равно?

— Позвольте мне не решать сейчас, — попросил он. — Я обещаю…

— Довольно с меня обещаний, — жестко сказал барон. — Сегодня же ты должен выбрать — либо ты остаешься моим сыном, Гарриком Дамонтом, со всеми вытекающими последствиями, либо ты никто и ничто, звать тебя никак, и ты уходишь из этого дома навсегда.

Братья встретились вечером в саду и долго молчали, не поднимая друг на друга глаз. Наконец Ивин тяжело вздохнул.

— Мы, кажется, оба не правы, Гаррик, — нерешительно сказал он. — Мама так плакала…

— Да, пожалуй, лучше нам уступить, — отозвался старший. — Мы не можем бросить их и уйти. Отец хоть и не плакал, но… Они не вынесут этого.

Ивин кивнул.

— Как бы там ни было, одна обязанность у нас есть. Быть их сыновьями, пока они живы…

Глава 4

Трудно представить себе такое, но в тот же самый день, в невероятном далеке от Яблоневого Сада, прекрасного Данелойна, в мире, отделенном от него расстоянием, которое невозможно измерить ни в каких географических понятиях, некий человек напряженно размышлял о братьях Дамонтах, силясь понять далеко идущие замыслы Судьбы.

Человек этот был стар годами на вид, но глаза его смотрели живо и проницательно, а разум отличался силой и глубиной, какими наделен мало кто из смертных. Кроме того, в нелегкой задаче исчисления судеб старику помогали магические знания.

Он сидел у высокого окна в библиотеке, за столом, заваленным книгами и рукописями, и неторопливо изучал старинный свиток, писанный на чужом для него языке.

Да, опять та же самая история…

«Эли мантайя камини шер загаф» — «Жили некогда два благородных рода»…

Старик развернул свиток далее, ища главное, ради чего и добывалось великими трудами это древнее сказание одного из иных миров.

«В ту же ночь забрался Дарах, всеми правдами и неправдами минуя стражу, в покои своей любимой. И сказала ему Алия: «Зачем так случилось, что родился ты сыном нашего врага? Когда бы не это, я любила бы тебя без опаски, и сладостным было бы наше соединенье, освященное благословением матерей и отцов!» Дарах же отвечал ей так: «Забудь мое имя, о, краса мира! Помни только обо мне самом! Ибо влюбленных соединяет Творец всего сущего, и неужели в час Великого Суда Он спросит, была ли наша любовь освящена какими-то простыми смертными?» И тогда Алия прильнула к его груди, и он…»

Старик пропустил еще часть сказания и впился глазами в следующий ключевой отрывок текста.

«Я бы охотнее сразился с Дарахом! — воскликнул в ярости Фатих. — Но поскольку этот трус избегает меня, за бесчестие моей сестры заплатишь ты, Отай! Не одна ли кровь течет в ваших с ним жилах? Воистину подлый род, и не зря враждовали наши прадеды! Но Творец нас рассудит…»

Маг заглянул в конец свитка.

«Велик был гнев правителя, мудрого амира Хосамну, и повелел он Дараху покинуть пределы цветущей Асахийи и никогда более не показываться ему на глаза. «Хотя ты и по справедливости отомстил за смерть своего родственника, — сказал амир, — но ты все же пролил кровь, нарушив мой указ, и потому должен быть наказан…»

Да, все так. Старик отложил свиток и в задумчивости откинулся на спинку стула. Затем взял со стола другую книгу, на приобретение которой тоже ушло немало труда.

«В двух семьях, равных знатностью и славой,

В Вероне пышной разгорелся вновь

Вражды минувших дней раздор кровавый…»

Он неторопливо перелистал страницы, останавливаясь на отмеченных закладками местах.

«Ромео:

–…Предчувствует душа, что волей звезд

Началом несказанных бедствий будет

Ночное это празднество. Оно

Конец ускорит ненавистной жизни…»

Точно так же и в этом далеком мире влюбленные встретились во время праздника… Затем последовал роковой поединок.

«Меркуцио:

–…сведи меня ты в дом

Куда-нибудь, иль я лишусь сознанья.

Чума, чума на оба ваших дома!

Я из-за них пойду червям на пищу…»

Историю, рассказанную в третьей книге, которая тоже лежала у него под рукой, старик помнил и без перечитывания. Она была написана автором, жившим много веков назад в его собственном мире, и называлась «Повесть о бедных влюбленных».

«Отшельник Лус низко поклонился правителю. «Я хотел сделать как лучше, — сказал он сокрушенно. — Хотел примирить два высоких рода. Это по моему совету Алето тайно женился на Лиселотте, дабы позднее объявить родителям о своем супружестве. Разве мог я подумать, что дальнейшая судьба этих прекрасных молодых людей сложится столь печально? Разве мог я предположить, что на следующий же день любимый друг юного Алето, благородный кавалер Магнус, падет от руки брата Лиселотты?…»

Старик решительно поднялся на ноги. Взмахнул рукой — и стол перед ним сделался чист от книг и рукописей. Взмахнул снова — и появился большой лист бумаги. Склонившись над ним, маг начертал в центре карандашом первую диаграмму.

Дальнейшие его действия были вовсе не понятны для непосвященных, но к утру следующего дня лист уже полностью покрывали загадочные знаки, схемы и формулы.

Старик, однако, остался не удовлетворен результатами. На его кротком, благообразном лице отразилось разочарование.

— Нет, нет, — пробормотал он себе под нос, рассматривая сделанное. — Это ничего не проясняет.

И, разорвав чертеж, принялся за работу заново.

* * *

Нельзя сказать, что все шло гладко в семействе Дамонтов в последующие пять лет, но столь сильно переживать из-за своих сыновей барону Ашвину до поры до времени больше не приходилось.

И было лето, и был праздник в городе Вэ, как и во всем королевстве Айрелойн. Фенвик, король айров, выдавал замуж старшую дочь, принцессу Маэлиналь. Свадебные торжества в Монадале продолжались две недели. Ровно столько же веселились и в провинциях. По такому поводу в Вэ съехались из своих поместий даже самые худородные либо обнищавшие дворяне, что обычно стеснялись являться ко двору наместника.

Красавица принцесса нашла жениха по сердцу, угроза войны с даморами из-за ее скандального похищения миновала — словом, все закончилось прекрасно. Город разукрасили флагами и гирляндами, балы и званые вечера следовали один за другим, вина лились рекой. И по ночам не было покоя — по улицам шатались с факелами, распевая заздравные песни, юноши из знатных семейств со своими пажами и оруженосцами. Герцог Ловеко устроил даже рыцарский турнир в честь принцессы Май, и затем, разумеется, праздник в честь победителя, награду которому вручала красивейшая девушка города.

Покоя, кажется, вообще ждать не приходилось, ибо этим летом в самом воздухе как будто витала любовь. Все словно с ума посходили…

Верно, романтическая история принцессы и ее брак с молодым королем из другого мира повлияли таким удивительным образом на умы и сердца тех, кто уже или еще способен был влюбляться. По ночам чуть ли не под каждым балконом звучали серенады, а днем торговцы цветами опустошали свои сады и теплицы, радостно подсчитывая прибыль. Неплохо зарабатывали и гадалки, также бойко шла торговля всевозможными амулетами и талисманами, и за какой-то месяц в городе Вэ было сговорено столько женихов и невест, сколько не набиралось и за два года.

Не избежал общего поветрия и младший Дамонт, красавец Ивин, которому только-только исполнилось двадцать и который был предметом воздыхания многих девиц на выданье. Что и говорить — женихом он был завидным, обладая, помимо красоты, титулом, богатством и добрым нравом. Весь мир лежал у его ног. Однако душа Ивина, полностью лишенная практичности и цинизма, жаждала тайны, романтики и — видимо, в силу юных лет — даже страданий. А чтобы страдать, нужно иметь неодолимые препятствия. Должно быть, поэтому из всех возможных кандидаток Ивин выбрал ту, что была уже просватана. Теперь он таил свои чувства и лелеял безысходную печаль.

Только это и было известно Гаррику и прочим друзьям и товарищам Ивина. Даже имени своей избранницы тот не открыл никому. Но все знали зато, что ночами он бродит, вздыхая, по окрестностям города и почти каждый день исповедуется у отца Кахона. Он и от Гаррика отдалился, не желая терпеть насмешек над своим чувством, ибо старший брат, пережив неудачное сватовство, к сердечным мукам относился теперь крайне скептически.

Казалось, само слово «любовь» приводило Гаррика в неистовство. При этом он был весьма привлекателен для женщин, как часто бывают привлекательны для них остроумцы с тонкой нервической натурой. Особенной красотой Гаррик не отличался, но он был изящен, строен, тонок в кости, а птичьи, резкие черты его лица, отмеченные легкой асимметрией, будили в душе у каждого, кто видел его, чувство странной, непонятной тревоги, невольно западали в память. Женщинам хотелось его утешить — неведомо от чего. Поэтому соблазнять их было легко, и список побед у Гаррика был не маленький. В него входили, в основном, девицы низшего сословия, которые охотно дарили свою благосклонность многим, но и несколько замужних дам-дворянок не обошли Гаррика сердечным вниманием. Однако это лишь усиливало его недоверие к женщинам. Достойной уважения он признавал только одну из них — баронессу Катриу, свою приемную мать.

В то лето пищи для его злого языка было предостаточно. Гаррик просто бесился, глядя на ополоумевших приятелей. Кто-то из них был истинно влюблен, а кто-то не желал отставать от других и срочно подыскивал себе предмет воздыхания — так или иначе, здравомыслящих людей вокруг почти не осталось. Когда же и младший брат попал в силки и, утратив вкус к обычным развлечениям, стал похож на сонную муху, пришел конец последнему добросердечию Гаррика. Потерять Ивина, единственного друга, которому он безоговорочно доверял, из-за какой-то девчонки, способной, как все они, вынуть душу из наивного юнца, — воистину, было от чего утратить самообладание!

Однако он пока еще сдерживался. И в тот злополучный день, что положил начало многим бедам, тоже старался держать себя в руках. Со стороны могло даже показаться, что Гаррик настроен непривычно благодушно.

Ивину так и показалось, когда он вышел из спальни и увидел брата, картинно возлежавшего с открытой книгой в руках на подоконнике широкого витражного окна, что смотрело в сад позади дома. Было уже за полдень, солнце стояло высоко. Ветер раскачивал деревья в саду, и на лице и всей фигуре Гаррика играли цветные блики вперемежку с тенью.

— О, проснулся наконец, — сказал он, откладывая книгу и садясь. — Я уж и не надеялся. Как спалось?

Конец ознакомительного фрагмента.