Школа в кольце

Инна Часевич, 2023

Книга, основана на воспоминаниях людей, переживших войну, на письмах ленинградских блокадников, и материалах из школьного архива. Герои книги – обычные люди, дети и взрослые, оказавшиеся волей судьбы в блокадном Ленинграде, в партизанском отряде, разрушенном городе и т.д.. Хотя после войны прошло уже много лет, мы не должны забывать, какой ценой досталась нам победа. Эта книга будет интересна детям начальной и средней школы, а так же их родителям, поскольку написана доступным, образным языком.

Школа в кольце.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

МАРЬВАННА.

Начало дружбы.

— Мы должны найти того, кто крысятничает…Последнее дело у своих брать.

Вовка переводил взгляд с одного худого и бледного лица на другое и строго смотрел в глаза каждому из мальчишек, обступивших его плотным кольцом. Самому старшему было шестнадцать, самому младшему — десять. Эти ребята тогда еще не то, что не дружили, а даже и не общались — учились в разных классах — какой интерес с мелкими возиться? Как только ученики услышали из черных репродукторов про войну — сразу собрались во дворе школы. В тот июньский день сюда пришли те, кто не успел уехать к бабушкам в деревню или с друзьями в пионерский лагерь — лето еще только начиналось. Вот среди таких «неуспевших» и оказались Вовка, Мишка, Олег и Севка с Данькой — эти двое, правда, давно были закадычными друзьями, ну, а потом и со всеми остальными сдружились. Стали они почему-то, не сговариваясь, вместе держаться в те летние дни, когда рыли окопы на подступах к городу. Тогда ребята впервые увидели прямо над головами немецкие самолеты со свастикой на крыльях и довольные лица летчиков, которые сидели в стеклянной кабине, как в этажерке — друг над другом. Самолет пролетел и вдалеке раздался взрыв…Потом еще один и еще…Все выскочили из свежевырытых траншей и побежали по пыльной, залитой палящим солнцем дороге. Они бежали, пока хватало сил, сколько километров осталось позади — никто не знал. Наступил вечер, и все вышли на станцию, ждать поезда, чтобы вернуться в Ленинград, который еще не понимал всего ужаса надвигающейся беды. Пока стояли на насыпи, увидели медленно пыхтящий мимо паровоз, на котором два железнодорожника, перевесившись через поручни, показывали всем огромный осколок снаряда. Вечером, когда поезд в город наконец-то пришел, они все вместе, подсаживая друг друга, забирались в вагон прямо с насыпи, а потом так же дружно встретились через день во дворе школы. Так для ребят началась война. Как они теперь будут жить и что делать, друзья не знали. Севка с Данькой, как самые старшие уже были в военкомате, только их на фронт не взяли — сказали подрасти, школу закончить, потом приходить. Правда, не верилось, что война затянется надолго и вряд ли тогда они успеют повоевать, но сейчас самое главное найти дело, нужное и важное для победы. И они нашли, и Мишка, и Вовка, и Олег, и Даня с Севой. Ребята стали приходить в школу ежедневно, и хотя учеба все не начиналась и не начиналась, с раненого утра их голоса уже слышались во дворе, только не в игры они играли здесь, не в казаки-разбойники бегали, или в лапту гоняли…Старшие на крышах дежурили, с «зажигалками» расправлялись, те, кто помладше, или им помочь старались, или шли к эвакуированным на третий этаж — там тоже работы хватало — то с малышами посидеть, то старикам дров наносить, то у врачей «на подхвате» побывать. Да! И в госпиталь, который недалеко расположился, успеть «смотаться», там тоже всегда работа находилась. А в один из пока еще теплых сентябрьских дней отправились они все вместе к больнице Мечникова — родителям помочь. На счастье, там остались неубранными стебли кормовой капусты, на которых торчали зеленые листья. Людей на поле собралось так много, что оно казалось одной разноцветной, шевелящейся, говорящей массой. Размахивая наволочками, ребята бегали по полю, собирая драгоценную хряпу — нижние, самые жесткие, обычно никому не нужные листья. Смеркалось. Последний раз оглянувшись на поле, Витя, Мишкин одноклассник, вместе со всеми, целый день собиравший «урожай», увидел, что листья «подмели» вчистую. Теперь торчали одни кочерыжки, напоминая остовы разбитых бурей кораблей. А они и были остовами — осколками мирной жизни, вмиг ставшей такой далекой…Витька вглядывался вдаль, стараясь запомнить до мельчайших подробностей этот летний день: серую, пылящую землю, торчащие из земли голые стебли, и людей, устало бредущих по обочине с белыми наволочками, набитыми хряпой. Дома он обязательно возьмется за карандаш — только рисуя можно забыть обо всех невзгодах…

В таких вот заботах, тревогах и трудах проходили первые военные месяцы, за которые ребята успели сдружиться и стать неразлучной ватагой. А уж когда с ноября учеба началась, вовсе каждый день видеться стали и норовили все время вместе держаться.

Печка.

Вот и теперь вся компания собралась в школьном коридоре второго этажа рядом с дверью в учительскую. Это было самое теплое место во всей школе. Сюда прибегали на переменках и учителя, и немногочисленные ученики хоть чуть-чуть «вздохнуть» теплом, чтобы не так «замерзалось» на уроках, когда пальцы белели от холода, а чернила с таким трудом добываемые завхозом Гаврилой Иванычем, превращались в синие ледышки. Тот же Гаврила Иваныч и печку в учительской топил — уж Бог знает, где он находил столько обломков старой мебели и вынутых эвакуированными, но не успевших сгореть, паркетин, только печка эта грелась исправно. В эту самую печку на ночь прятали ребята совсем небольшие кусочки лепешек из лебеды, отломанные от школьного обеда, который давал какие-никакие, а силы жить. Некоторые ученики только ради этой еды и находили еще силы ходить в школу. Жалея измученных голодом детей, у них не вырезали талонов из карточек, и на них можно было отоварить еще что-то съестное. Правда, суп из жмыха или дрожжей трудно было считать не то, что вкусным, но даже просто съедобным, все равно это был обед!!! И если бы не он…

Однажды как-то так само собой получилось, что те, кто покрепче, почти не сговариваясь, решили оставлять пусть совсем крохотные, но все-таки вполне съедобные кусочки «про запас», чтобы потом можно было отдать их тому, кому совсем плохо. Одному трудно выжить, а вместе можно попробовать «прорваться». И так уже многих не досчитались за эти месяцы. Иногда ребята оставляли даже не просто кусочек, а целую лепешку — богатство по военному времени…Правда, не так уж редко, тем же вечером или утром другого дня они возвращались к печке и, мучимые не проходящим чувством голода, доставали и тут же «проглатывали» оставленные «про запас» куски. Но ели они свои, чужое брать никому и в голову не приходило. Гаврила Иваныч печку не начинал топить, пока не вытащит еду и бережно завернув в бумагу, не оставит у себя на столе, чтобы потом, после уроков положить все на место.

А вот теперь выясняется, что кто-то за спинами товарищей крадет эти крохи! Когда пропажа обнаружилась первый раз, ребята решили, что им показалось, когда такое повторилось, решили, что, наверное, кто-то «не выдержал» и съел припрятанное, а сегодня не пришел в школу, поэтому спросить не у кого. Но два дня назад Вовка, точно зная, что свою треть лепешки он не съел, утром подошел к печке, однако оставленное на прежнем месте не нашел. Это то и стало первым звоночком нечестности кого-то из ребят. Вчера друзья тоже оставили две целые лепешки, разделив две оставшиеся на четверых, чтобы сегодня навестить с гостинцами своего любимого Николая Матвеевича. Учитель почему-то уже три дня не появлялся в школе, а такого с ним раньше никогда не случалось…Утром в печке лепешек не оказалось. Мальчишки растерянно молчали — сомнений уже быть не могло — кто-то их украл, нагло забрал у своих же товарищей, таких же измученных голодом ребят.

— Значит так, я думаю, что Николая Матвеевича все равно навещать пойдем, я лепешку оставлю от обеда, — строго сказал Вовка.

— И я, — тут же поддержал Олег.

— Я тоже свою возьму — послышалось от остальных.

— Вот и отлично, как только уроки закончатся, все берем с собой и идем, но того, кто крысятничает мы все равно поймаем, пусть в глаза нам всем посмотрит, — твердо сказал Вовка, которого давно друзья признали за старшего. Погрев напоследок руки у «учительской» печки, ватага двинулась к лестнице с витыми перилами — пора было возвращаться в классы на урок.

Налет.

В ту же минуту, неприятно прорезав тишину, «заголосила» сирена воздушной тревоги, но никто из ребят не побежал вниз, все так привыкли к ее завываниям, что давно перестали спускаться в убежище — берегли силы, считая, все равно, чему быть, того не миновать. По коридору быстрым шагом прошла высокая, почти прозрачная десятиклассница Ира в ватнике, с противогазной сумкой через плечо, серьезная и сосредоточенная — она торопилась дежурить на крышу — тушить зажигательные бомбы. Мальчишки потянулись за ней. Хоть и маловаты некоторые были для «дежурств» на крыше, а помочь любимому городу и своей школе всем хотелось. Налет был особенно страшным, грохот стоял такой, что посуда на полках столовой скакала, как сумасшедшая, этот час был похож на ад. Под конец бомбежки в учительскую влетел снаряд, оставив безобразные дыры в стене и потолке, и вылетев в окно, упал во дворе. В этот раз ни погибших, ни раненных не было: мелкие ребята и учителя были в это время в другом конце большой комнаты. После отбоя пришлось, правда, перевязать обожженную руку Мишки — задела его одна из немецких «зажигалок», «плюнула» из последних сил прямо на руку, пока тот ее лихо закидывал песком, в изобилие насыпанном на крыше. Мишка сначала и внимания на боль не обратил, это уж когда возбужденная ватага во главе с бойцом ПВО серьезной и сосредоточенной Ирой, спустилась на второй этаж, увидела девушка, что не копоть на руке у пацана, а кровь запеклась. Быстро и деловито обработав рану, Ира собралась доложить в штаб, что зажигательная бомба, попавшая на крышу школы, потушена и пострадавших нет. Она, правда, напоследок оглянулась с сомнением на Мишку, размышляя, стоит ли его считать пострадавшим, но потом, решив, что все-таки не стоит, ушла. В этот день в дневниках появилась становившаяся привычной надпись: «Тревога. Не учились».

Мальчишка со светлыми волосами.

На следующий день после уроков ребята опять собрались на излюбленном месте — у печки.

— Все, двигаем к Николаю Матвеевичу, его опять не было. Надо идти, пока не поздно, лепешку я прихватил — осипшим от холода голосом сказал Вовка. Все согласно закивали головами. Почему они решили поделиться с немолодым учителем своим и без того скудным пайком, ребята, наверное, даже себе ответить не смогли бы…Сказать, что они жили «сытее», чем другие — нельзя. Голод стал неотъемлемой частью их жизни, с ним они засыпали, с ним просыпались, только во сне это чувство немного притуплялось, особенно, когда снились бабушкины щи или французский батон из булочной на Невском, правда, после таких «вкусных» снов он нападал с удвоенной силой. Но почему-то сейчас они все-таки медленно шли по Лиговскому, неся учителю лепешки из лебеды, переступая через замерзшие лужи воды и крови. В одном месте Мишка, увязавшийся за старшими, споткнулся и упал на какой-то холм. Он никак не мог подняться, барахтаясь на льду. Когда Вовка с Олегом подошли ему помочь, оказалось, что Мишка лежит на труппе мальчика со спутанными светлыми волосами. Рядом с ним валялось перевернутое ведро, вытекшая из него вода превратилась в лед, да и сам лежащий на красном снегу, давно стал ледяным холмиком. Подняв Мишку, ребята, несмотря на мороз, сняли шапки и застыли в молчании, глядя на погибшего. Первым заговорил Вовка.

— Я знаю, что мы выживем и будем хорошо жить…Не бывать тому, что бы мы погибли…

— Умрем, а не сдадимся немцам на погибель, — поддержал друга Олег-старший, имя которого на самом деле было Адольф. Родители своего первенца в честь друга-немца так назвали. Только сейчас это имя «носить» было и неприятно, и страшно, вот и стали его звать не Доликом, а Олегом, только «старшим», поскольку в семье уже был один Олег — младший. Правда, хоть Долик-Олег и был старшим в семье из детей, и даже назывался таковым, но ему еще только тринадцать исполнилось. Парень почему-то сильно серьезным вырос, не по годам. Его многие старшеклассники слушали и уважали, не говоря уж обо всей разновозрастной ватаге.

— Двигаем дальше? К Николаю Матвеевичу? — неуверенно спросил Сева, поглядывая на ребят, которые молчали, о чем-то думая, — Сейчас много…таких…на улицах лежит. У нас в соседнем магазине три дня одна женщина на ступеньках пролежала…, — продолжил он после паузы. Ребята медленно зашагали по мостовой, но через несколько шагов, не сговариваясь остановились. Первым повернул назад Олег, за ним потянулись остальные.

— Мы должны что-то сделать…не хорошо, что он так тут…лежит…А если б кто-то из нас вот так…на мостовой остался?… — спросил Олег.

— Ну да. Не хорошо? А что мы можем сделать? — веснушчатый Даня вопросительно оглядывал друзей. Все молчали, пытаясь понять, что они смогут сделать для погибшего мальчишки со светлыми волосами, да и смогут ли. Неожиданно первым робко заговорил Мишка:

— Я знаю! Честное пионерское, знаю, что делать! Когда дядя Слава-скрипач, сосед наш, помер, мы с мамкой не смогли его сами поднять, а папки не было — его редко с работы отпускают, вот мамка и пошла в милицию, — после этих слов Мишка почему-то замолчал.

— И? — нетерпеливо спросил Вовка, понимавший, что уходят драгоценные минуты.

— И пришел милиционер, — очнувшись, продолжил Мишка — в книжечку какую-то, ну, специальную такую записал, потом погрузил дядю Славу на саночки и увез, мы, между прочим, с мамкой ему помогали соседа по лестнице спускать. Ух, и тяжело было!

— Мы не можем сейчас идти искать милицию…Мы даже не знаем, в какой стороне самое близкое отделение находится. Кто знает — сколько времени на поиски уйдет? Нам спешить надо — вдруг Николаю Матвеевичу совсем плохо? — сказал Олег но, немного помолчав, в раздумье продолжил, — и оставлять его здесь мы тоже не можем…

Все согласно закивали головами.

— Я знаю, что надо сделать! — опять встрял Мишка, — его надо увезти.

— Увезти? Куда? — вопросительно поглядел на друзей Севка, а они так же вопросительно посмотрели на него. Воцарилось молчание.

— Я знаю куда! — неожидано воскликнул Мишка так громко, что ребята подпрыгнули от неожиданности.

— Напугал, знаток, — слегка улыбнулся Данька и потрепал младшего по голове.

— Когда Сашко умер, ну, который средний наш брат, он самый слабенький оказался…Он и до войны много болел, и осенью тоже, когда все началось… — немного помолчав, Мишка продолжил, — мы его в подвал отнесли, ну, в бомбоубежище, нам еще сосед дядя Слава помогал, который скрипач, он тогда еще не помер, он тогда нам потом еще музыку грустную сыграл…Я покажу — куда мы его отнесли!

Все опять посмотрели друг на друга.

— Я тут во дворе, у дома, видел кусок железа, вооо такой — Мишка широко развел в сторону руки, пытаясь растянуть их как можно шире.

— Зачем он нам?

— Можно его (он быстро взглянул в сторону лежащего) на железо положить, ну, на кусок то этот и отвезти, как на санках…Так легче…и быстрее…Я видел — так делают…Честно, видел!

Все замолчали, обдумывая Мишкино предложение.

— Молодец, мелкий, дело говоришь, — подытожил Вовка, — показывай, где кусок свой видел.

Мишка, обрадованный, что и он пригодился, махнув призывно рукой, зашагал назад, за ним двинулась вся ватага. И действительно, буквально через пару метров, в подворотне лежал кусок листового железа, скорей всего сорванный с крыши во время бомбежки. Взяв лист с собой, они вышли на проспект, осторожно переложили на него мальчишку со светлыми волосами и повезли. Впереди шли Олег-старший и Вовка, сзади «повозку» толкал Мишка, по краям поддерживали Сева и Даня. Ребята шли медленно: как ни мал был погибший, тяжело было его везти по неровной мостовой, пересекая застывшие ледяные потеки, искореженное железо, валявшиеся повсюду осколки стекла и битого кирпича. Навстречу шли люди, больше похожие на тени, в одном месте пришлось уступить дорогу старушке, замотанной до самых глаз платком. Она, не глядя по сторонам, низко наклонившись над мостовой, шла, с трудом таща за собой санки с ведром, точно таким же, какое вез несколько дней назад светловолосый мальчишка. Проводив взглядом старушку, они двинулись дальше. Неожиданно Мишка закричал:

— Вот! Здесь! Точно! Тут еще балкон такой смешной, с картинками…

— С витражами, — поправил Сева, он был любителем чтения и мог часами делиться знаниями с друзьями.

— Ну, я и говорю, — скороговорил Мишка, — с этими, ну, как ты сказал, я по ним и запомнил. Мы хотим Саньку потом… похоронить по-людски…Я поэтому точно запомнил! — горячо прибавил Мишка, что бы ребята не сомневались, стоит ему доверять или нет. Друзья свернули в арку, и подошли к подъезду трехэтажного дома. Олег с Вовкой, Севой и Даней подхватили мальчишку на руки и понесли в подвал. Мишка, как самый мелкий, которого берегли и от тяжелой ноши и от возможности увидеть мертвого брата, остался ждать на улице. Притоптывая от мороза у стены дома, он то и дело заглядывал в подъезд. Ему казалось, что время остановилось, что они с мамой и дядей Славой Саньку быстрее «похоронили» в том огромном подвале. Когда ватага снова появилась во дворе, лица ребят показались Мишке еще более серыми и осунувшимися. Они остановились и несколько минут молчали. Первым заговорил Олег-старший.

— Как много там… — он запнулся, подбирая подходящее слово, а потом все-таки закончил, — людей… лежит.

— Лежит…Я вот видел, как покойники стоят! — Мишкины глаза, от голода казавшиеся огромными, еще больше округлились, — честно! В простынках, их к стене дома прислонили, вот они и стоят.

— Чего ты выдумываешь?! — рассердился Олег. — Как такое может быть?

— И ничего я не выдумываю! — обиделся Мишка, — у этого, как его, ну дом такой на улице этого… — от волнения он никак не мог вспомнить название улицы — ну, который город строил! Нам на уроке рассказывали.

— Росси? — уточнил много читающий Севка.

— Во! Точно! Дом там есть…забыл, как называется…Короче, я там мимо шел, а, как увидел…тех, которые у стенки, сам чуть не помер! Пока смотрел, тетенька с девчонкой санки привезли, на них малой в простынке был, они в дверь постучали, им открыли и говорят: мест нету, везите на кладбище, а тетенька в слезы — не довезем мы, говорит, сил нет. Ну, им дверь чуток пошире открыли, и стали палкой длинной помогать, чтоб малого туда затащить и дверь чтоб закрыть можно было, а еще те, которые из двери, ругались на тетеньку, что из-за их, которого на санках привезли, дверь не закрывается…Честное слово, так и было!

— Помните, в сентябре трое наших ребят погибли? — спросил Севка, — от взрыва…

— Помним, конечно, — ответил Вовка, — Коля, Игорь и…как же его…

— Яша, — подхватил Даня.

— Точно! Яша. А ты это к чему?

— Мы их тогда хоронили, всей школой ходили, помните?.. Сейчас покойники у стены стоят… — протянул Сева, ни на кого не глядя, — а прошло то всего несколько месяцев…Что с нами со всеми дальше будет?…

Сева стоял, кутаясь в отцовский ватник и смотрел каким-то невидящим взглядом в даль, словно пытаясь проникнуть в тайну будущего.

— Как хочется жить… — после долгого молчания произнес Олег, — а не знаешь, выживешь ли…

— Мы переживем всю эту кутерьму, и еще будем есть пироги с капустой, честное слово! — Мишка для пущей убедительности стукнул себя по втянутому от голода животу и подпрыгнул от холода и чрезмерного усердия. Все посмотрели на младшего, и на их измученных лицах появилось некое подобие улыбки.

— Идемте… — сказал опять ставший серьезным Вовка и прибавил, — мы запомним этот подвал…А сейчас мы должны попробовать помочь тому, кому еще может быть, успеем помочь…

Николай Матвеевич

Они опять двинулись по мостовой, и, пройдя по Лиговке, вышли на Невский. Вот и дом любимого учителя. Среди друзей один только Мишка пока не проникся его предметом — в силу мелкости возраста этого урока у него не было. Удивительное дело, урок он вел не самый вроде бы нужный и важный, все-таки черчение — не математика и не русский, но таких интересных уроков, как у Николая Матвеевича было еще поискать. Ребята чертили и планы дворцов, и самых знаменитых домов мира, и просто необычных зданий, а потом он им столько всего рассказывал про каждое! Не было, пожалуй, ученика, которому не нравилось бы черчение. Хотя в этом году занятия в школе начались только в ноябре, но и за это время Николай Матвеевич не пропустил ни одного урока, а ведь идти ему приходилось в лютый мороз, ой, как далеко, да и немолод он уже был…Все равно приходил! Почему же его не было в последние дни? Никому не хотелось думать о самом страшном, ребята предпочли вообще не говорить на эту тему, пока не придут и сами все не узнают.

В темном подъезде дома, где жил Николай Матвеевич, было холодно. Окна с выбитыми стеклами заколочены фанерой, заложены мешками с песком и всяким тряпьем, лестница, залитая потоками воды из лопнувшего еще в первые холода, водопровода и носимых в квартиры ведер, обледенела и превратилась в каток. Когда все попытки ребят по ней взобраться не возымели успеха, Олег-старший выскочил во двор и вскоре вернулся, держа в руках обрезок железной арматуры. Он начал колоть лед на нижних ступенях, однако силы у него быстро закончились и тогда кусок железа подхватил Вовка. На втором этаже переходящий «вымпел» в виде железки перекочевал в руки Данчика, потом Севки и даже Мишки, который громко сопя носом, с огромным старанием колотил лед на площадке третьего этажа. Так все по очереди они продолбили хоть и узкую, но вполне пригодную для ходьбы дорожку прямо к квартире Николая Матвеевича. Трудно пришлось только на первом и втором пролетах, дальше дело пошло легче — уже мало кто забирался на третий этаж — выжившие предпочитали занять комнаты пониже, чтобы не тратить понапрасну силы на подъем, потому-то льда на последнем пролете было гораздо меньше. Когда ребята, тяжело дыша, добрались до двери, Мишка, бледный, как полотно, практически свалился на руки друзьям.

— Ты чего, мелкий? Плохо? Болит где? Ты не молчи, — ребята принялись тормошить Мишку, пытаясь понять, что с ним случилось. Но он молчал, полулежа на руках у Севки с Данькой.

— У него, наверное, голодный обморок, — догадался Олег, — у моего младшего такое было.

— И что делать надо?

— Я сейчас схожу за снегом, потрем его немного, а когда в себя придет — лепешку дадим.

— Мы же Николаю Матвеевичу еде принесли, — строго сказал Вовка.

— Ну и что? Все равно надо хотя бы половину одной Мишке выделить, он молодец — и лепешку свою отдал, и пацана погибшего тащил, и лед колол, и вообще с нами пошел, хотя никогда на уроках черчения не был, не дорос еще до них…Короче, я вниз, за снегом.

Пока Олег ходил на улицу, ребята поочередно поддерживали младшего, что бы тот не свалился на ледяной пол.

— Я до войны изюм не любил, из булок выковыривал, представляете?! — неожиданно проговорил Данька, глядя в стену, — эх, сейчас бы этого изюмчика…Я бы, наверное, целый килограмм зараз съел, или даже два…Когда война пройдет, я первым делом пойду в магазин за изюмом. То-то мать удивится!

— А я белый хлеб не ел, только французскую булку, во, дурак-то был — протянул Севка, — ну, ничего, когда-нибудь наемся и булками, и хлебом!

А Вовка, пожав плечами, сказал:

— А я все люблю, даже лук варенный в супе, хотя его мало кто терпеть может. Но больше всего картошку жаренную уважаю, со шкварками, поджаристую, корочка хрустит, шкварки солененькие, а если еще ломоть хлеба черного, свежего, душистого к ней…Вот закончится война, первым делом попрошу мамку картоху нажарить, а буханку сам порежу во какими кусищами… — тут он развел ладони в сторону, показывая размер хлебных ломтей и зажмурился от удовольствия.

Вернувшийся в этот момент Олег, с удивлением посмотрев на мечтательное лицо друга, спросил:

— Вы про что тут без меня разговаривали?

— Про еду, — открыв глаза, но, не меняя мечтательного выражения, произнес Вовка. Остальные согласно закивали головами.

— А чего про нее говорить?

— Ну, кто что любил или не любил до войны…

— А…Я яблоки не любил есть — долго больно жевать. Кусок откушу и заброшу в буфет подальше, чтоб бабушка не ругалась — она ж всегда всех пыталась витаминами накормить. Как же теперь нам эти недоедки пригодились! Мама даже ругаться не стала, когда я ей яблочный «склад» показал

— Как пригодились?

— Да так. Мы с младшим теперь эти засохшие огрызки достаем и жуем, вроде как сухофрукты. Вкуснотища! И мама с бабушкой тоже едят. Бабушка нарадаваться не может, что я такой «запасливый» оказался.

— Повезло, — протянул Севка, — слушай, а ты что после войны первым делом съешь?

— Уху… — ответил, ни минуты не помедлив, Олег.

— Уху? — недоуменно переглянулись остальные.

— У меня отчим страсть как рыбалку любит, он вообще отменный рыбак. Мы с ним иногда на выходные с ночевкой ездили. Костер, сверчки поют, волна тихонько плещет, рыба в реке играет, луна все вокруг таинственным делает, будто ты в сказку попал. А уха из окуня, да только что пойманного, да на костре сваренного?! Нееее. Я ничего лучше в своей жизни не едал!

Друзья с интересом посмотрели на Олега. Они и не догадывались, что он такой мастер рассказывать, а уж как им после этой живо описанной истории ухи с дымком захотелось и не передать! Быстро стряхнув с себя «рыбацкое» наваждение, Олег, пока снег не растаял в руках, начал растирать Мишкино лицо, и слегка похлопывать по щекам. Через несколько минут друг сделал судорожный вздох и, открыв мутные глаза, начал понемногу приходить в себя. Постепенно взгляд его стал осмысленным и он уже смог сам стоять на ногах, правда, пока ребята окончательно не отпускали его, боясь, что от слабости он опять начнет падать. Олег достал из кармана завернутые в бумагу лепешки и протянул одну из них Мишке. Тот недоумевающее посмотрел на друга.

— Ешь! А то свалишься, не хватало еще тебя на руках такщить, — нарочито грубовато сказал Олег, чтобы пресечь все попытки возражения. Мишка, не в силах отвести взгляд от лепешки, решительно зажмурил глаза и отрицательно замотал головой.

— Ешь! Кому сказано! Не спорь со старшими!

— А можно, я половину съем, а половину вы? — открыв один глаз, предложил Мишка.

— Половину на всех? Только понюхать? Давай уже целую лопай! — Олег отвернулся от соблазнительно пахнущего кулька с лепешками.

— А, мне кажется, правда, можно вторую половину на нас четверых разделить, — предложил Данька, — получится на каждого одна восьмая часть, но это ж лучше, чем ноль, — он был хорошим математиком и любил точность.

— Подчиняюсь большинству, — сурово сказал Олег, пытаясь скрыть радость, — есть после долгого и трудного похода хотелось нестерпимо. Лепешка была поделена на не совсем ровные половины — Мишка все же настоял, что бы его часть была поменьше, а другую поделили на четыре части. Причем, Данька, как математик и круглый отличник по черчению делил с филигранной точностью, пытаясь сделать так, чтобы даже крошек у всех было поровну. Когда лепешка мгновенно «исчезла» в недрах молодых организмов, Вовка постучал в дверь — звонки уже давно не работали — но никто не отозвался. Тогда он решительно толкнул входную дверь, которая оказалась открытой и распахнулась сама. Ребята вошли в темный коридор.

— Николай Матвеевич, вы где? — позвал Вовка. Все прислушались, но ответа не было. Они пошли по длинному коридору коммуналки, стуча в двери всех комнат и поочередно их распахивая. В глубине третьей по счету они увидели сидящего за столом человека. Обрадованные ребята бросились к столу, но, подойдя ближе, поняли, что сидящий за столом — мертв…Они потрясено замолчали.

— Это не Николай Матвеевич, — первым заговорил Олег-старший.

— Нет…Это какой-то незнакомый дяденька, — шмыгнул носом Мишка. — Все равно жалко. Он на нашего соседа похож, на дядю Слава скрипача, который после Сашка помер. Может, он хороший был? Вот наш сосед хороший…был…

— Подожди, не до воспоминаний сейчас. Что будем делать? — спросил Данька, глядя на друзей.

Все сосредоточенно молчали.

— Может, его, как того парнишку? В подвал? — предложил Сева.

— Не дотащим мы его, — возразил после паузы Вовка, — мы пацана впятером еле дотащили…А тут взрослый…Не можем мы всем помочь…да и не надо…я так считаю.

— Оставим, как есть?

— Не знаю…Давайте, наверное, для начала закроем дверь в комнату… чтобы Николай Матвеевич не увидел, что его сосед…Что его больше нет…

— Кому видеть-то? Мы же учителя еще не нашли, — подал голос Мишка.

— Ну и что? Найдем! — твердо сказал Вовка и продолжил, — а потом сообщим, чтоб за покойником приехали. Как Мишкина мама сделала. Адрес назовем. Мне кажется, это все, что мы можем сделать для человека…

— Бывшего человека… — поправил Даня.

— Нет! Он хоть и мертвый, но все равно человек! Наш, советский человек, умерший от голода и холода, но не сдавшийся врагу…

Все помолчали, сняв шапки, потом Вовка, поглядев поочередно на каждого, уточнил:

— Мой вариант такой, ваши?

— Я согласен, — серьезно ответил Олег, — это выход.

Остальные просто молча кивнули головами. Они тихонько вышли из комнаты, прикрыв за собой дверь, и снова оказались в полутемном коридоре.

— Мы точно все комнаты проверили? — спросил Вовка, после того, как они прошли в глубь квартиры и остановились в конце коридора.

— Все, — ребята переглянулись в недоумении, они не могли ошибиться квартирой, поскольку не раз гостили у любимого учителя. Правда, это было в другой — мирной и счастливой жизни. Но они точно были уверены — это его дом, его квартира. Просто сейчас она мало напоминало жилье, скорее свалку мусора, или поле боя — выбитые стекла, открытые двери, комнаты, давно не ощущавшие тепло человеческой жизни. И где то в ее недрах находился человек, которому они, возможно, еще могут помочь, но где его искать — было непонятно…

— Неа, не все — подал голос Мишка, — я еще одну дверь видел, за кухней. Она как стенка.

— В смысле?

— Ну, картинки на ней, как на стенке…

— Какие картинки? — переспросил Вовка.

— Ну, такие, какие бывают на стенках!

— Он про обои говорит, — догадался Севка.

— Ну, да! Обои, точно! Там вроде, как стенка, только это не стенка, там ручка есть, я точно видел!

— Давайте туда, — Вовка быстрым шагом направился в сторону, в которую указывал Мишка. Там на самом деле оказалась дверь, и когда ребята в нее постучали, изнутри послышался еле слышный голос любимого учителя.

— Заходите, не заперто…

Открыв дверь, ватага двинулась вглубь комнаты, к узкому дивану, стоящему у закрытого матрацем окна, на котором виднелся силуэт человека, накрытого кучей тряпок.

— Николай Матвеевич!

— Ребята? Вова… Сева… Данила…Олег, — он с удивлением рассматривал стоящих перед ним мальчишек, не веря своим глазам и отчасти считая их голодными галлюцинациями. Оправившись от шока, вызванного неожиданным и необъяснимым появлением, учитель засыпал их вопросами:

— Милые мои…Ребятки, да как же? Вы тут?..Почему?..

В ответ они заговорили все разом, перебивая друг друга:

— Вы в школу не приходили…

— Четыре дня!

— Раньше такого никогда не было.

— Мы решили прийти, узнать…

— Помочь!

— Ребятки, милые… — голос немолодого учителя предательски дрогнул, — простите меня, сил нет…вот и не смог прийти…Но я полежу еще немного и встану, я постараюсь прийти…милые вы мои…

— Вы когда ели последний раз, Николай Матвеич? — строго спросил Вовка.

— Не помню… ребятки, милые, да вы не беспокойтесь…у меня карточки есть, я, как встану, их отоварю, поем…я…

— Николай Матвеич. Мы сейчас все сделаем, — сказал Олег-старший и тут же деловито начал раздавать поручения, — Вовка и Севка давайте за водой, Мишка, бери веник, он у двери стоит, Даня растопи буржуйку, я пойду карточки отоварю, я магазин рядом видел. Если меня долго не будет, подходите в очередь меня сменить.

Все тут же развели бурную активность. Мишка взял веник и начал пылить по комнате, пока ребята не принесли воду и слегка не брызнули на пол. В комнате стало хоть и не совсем чисто, но все-таки опрятно. А уж когда загудела маленькая буржуйка, и комната начала наполняться долгожданным теплом, всем стало теплее и на душе. Вскоре вернулся Олег.

— Надо же, сегодня очередь не такая большая была. Вот! Все принес!

— Ребятки, давайте пить чай! Кипятка у нас теперь много, спасибо вам! У меня кое — что есть, можно в кружки налить — сладко будет.

Николай Матвеевич, тяжело поднялся с дивана, пошарил на подоконнике и взял в руки стакан, наполненный чем-то странным, непонятно-серым.

— Это я на рынке выменял на костюм свой выходной, — и, отвечая на немой вопрос в глазах гостей, пояснил, — когда Бадаевские склады горели, там сахара много расплавилось и в землю ушло, теперь эту сладкую «земельку» продают. Представляете, на рынке на нее своя, так сказать, такса имеется — та земелька, что сверху была — не глубже метра — по 100 рублей, остальная — по 50. Мне повезло — верхнюю купить удалось.

Говоря все это, Николай Матвеевич, наливал поочередно серую массу в кружки с кипятком. И на самом деле «чай» получился сладким. Учитель решил разделить на всех ребят ту пайку хлеба, которую принес Олег-старший, отоваривший карточки. Но мальчишки тут же дружно замотали головами.

— Да вы что, Николай Матвеевич, мы ж только что обедали в школе!

— Честное слово, только-только поели и сразу к вам.

— Да! Мы вообще объелись, вот, даже лепешки остались, мы их вам принесли — вот!

— Нет, нет, лепешки не возьму, — замахал руками учитель.

— Возьмите, пожалуйста! Мы вас очень просим!

— Вам надо поесть! Вам силы нужны! У нас ведь завтра с вами уроки. Вас все ждут!

— Ребятки, милые, я не знаю, как вас благодарить, я… — голос учителя дрогнул, и он быстро закончил, — один я есть не буду — давайте ваши лепешки разделим, положим на тарелку к хлебушку, и все будем угощаться! — говоря все это, Николай Матвеевич дрожащими руками выкладывал еду на стол.

После обеда, если можно, конечно, так назвать слегка подслащенный серый кипяток с лепешками из лебеды и хлебом из опилок, все расселись на диван. Николай Матвеевич достал с полки огромную, красивую книгу и стал рассказывать ребятам о Лувре, о шедеврах, которые хранятся в этом музее сейчас, и о той жизни, что когда-то текла в его стенах, о короле Людовике — Солнце и о том, что прически придворных дам были настоящими архитектурными композициями, доходившими до метровой высоты. Мальчишки так и покатились со смеху, представив тонкую, хрупкую Иру, перетянутую ремнем от противогазной сумки, с кораблем на голове! Сколько же знал любимый учитель и как интересно рассказывал! Потом он взял в руки карандаш и на обрывке газеты стал рисовать план будущего дворца пионеров, который обязательно построят после войны в их районе. Время в комнате с горячей печкой пролетело незаметно.

Когда ребята засобирались домой, на улице почти стемнело. Они ушли, а Николай Матвеевич, опустившись на диван, размышлял — откуда в них столько доброты? Он читал исследования ученых, что когда человек получает двести грамм хлеба в день, его личность меняется ни лучшим образом, при ста граммах — просто до неузнаваемости…А эти дети получали сто двадцать пять грамм тяжелого, сырого, опилочного «хлеба» и остались людьми…Он сам в детстве пережил страшный голод, прекрасно помнит, что в то время ни о чем кроме еды думать не можешь. Ребята, пришедшие его навестить и принесшие части своих пайков — невыносимо голодные дети, как же они умудрились сохранить в себе человечность?..

Обход

Те, о ком весь оставшийся вечер размышлял Николай Матвеевич, пройдя по проспекту, повернули в переулок и остановились рядом со школой. Все окна были темными и казались чересчур строгими и какими-то чужими. Почти все они были забиты фанерой, и только в одном, чудом сохранившемся оконном стекле, внезапно появился еле различимый огонек, и тут же пропал.

— Это, наверное, дежурный в обход пошел.

— А кто сегодня?

— Вроде бы библиотекарь наш. Я днем слыхал, что она должна.

— Елизавета Федоровна здорово нам рассказывает, интересно, особенно про оружие, — подал голос Мишка, — мы на прошлой неделе сами начали топоры делать, ну, такие, с каким на мамонта древние охотились! У меня здорово получилось!

— И куда это ты на охоту собрался, человек разумный? Или еще только умелый? Где мамонтов рубать будешь? — засмеялся Севка.

— Да ну вас! — обиделся Мишка. — Никуда я не собрался. Хотя фашистов порубал бы! Просто с ней здорово и интересно! А с вами ничего такого не делают, вот вам и завидно! — он надулся и, отвернувшись, стал смотреть на темную молчащую школу.

Как ни устали друзья за день, но весело рассмеявшись, потрепали мелкого по плечу.

— Пора по домам, — подвел черту Вовка, — завтра в школу.

— Надо еще завтра про того…который в квартире Николая Матвееича сказать, — напомнил ребятам Олег-старший.

— Я с утра пойду в милицию, рядом с нашим домом есть отделение, — пообещал Вовка.

Постояв еще немного, все разошлись по домам.

А в школе в это время шел обход. Елизавета Федоровна, или как ее ласково называли ребята «Лизочка», шла по темным сводчатым коридорам, держа в руках фонарь «летучая мышь», и при слабом свете фитилька напряженно вглядывалась в звенящую темноту этажей. На первом и втором стояла тишина — все ученики и учителя давно разошлись по домам. На третьем этаже тоже было тихо, хотя там уже несколько месяцев жили эвакуированные, но даже детских голосов не было слышно — военные дети не привыкли шуметь…Проходя по низу дежурная поежилась — как не привыкла она за эти блокадные месяцы к мертвым, но осознание того, что они совсем рядом, под лестницей, сжимало сердце ледяным холодом.

Библиотекарь, закончив обход, вернулась в канцелярию и при свете тускло мерцающей коптилки села за письмо. Своей Натусе она старалась писать если не каждый день, то хотя бы одно-два письма в неделю обязательно отправляла. Вначале она еще переживала, что уговорила дочь в эвакуацию уехать одну, думалось ей бессонными ночами — может, лучше было бы здесь всем вместе, а потом поняла — это счастье, что дочь не знает того ужаса, в котором живут они с Иваном. И всей правды она никогда Натуське писать не станет, а что и напишет, так со смехом, чтобы та не переживала сильно за родителей, ей самой сил много надо, чтобы выжить — везде ведь тяжело, что здесь, что там…

На листок в косую линейку ложились ровные аккуратные строчки — у Лизы со школы был хороший почерк, который не смогли «испортить» ни голод, ни темнота в комнате. «Я так похудела, что ты не узнала бы меня, но я рада, что похудела, а то толстой тяжело было ходить». Она отложила ручку и задумалась: переживут ли они эту страшную зиму? Хорошо, что давно переехали жить в школьную пристройку, не надо тратить силы на дорогу домой. Пайки сейчас такие маленькие, что Иван того и гляди совсем сляжет, и так у него сил хватает только до класса дойти и вернуться в комнатенку с дверью, завешанной одеялами для тепла. Школу не отапливают, дров нет, холод ужасный, только печурка в учительской горит, чтоб хоть чуть-чуть согреться…Елизавета тряхнула головой, отгоняя грустные мысли и решила продолжить письмо, но тут завыла сирена воздушной тревоги. Бомбили долго, но до школы в этот раз не долетели ни осколки, ни «зажигалки». Только все равно было страшно от зловещего гула самолетов и грохота дальних взрывов. Когда налет закончился, «Лизочка», обойдя все здание, вернулась в канцелярию, где уже вовсю звенел телефона. После бомбежек всегда звонили из штаба противовоздушной обороны, спрашивали: «Все ли в порядке? Не нужна помощь?». Ответив, что все нормально, потерь и разрушений нет, «Лизочка» опять села за письмо. Как-то незаметно еще одна блокадная ночь канула в вечность. Сколько их еще будет, холодных, настороженных, неуютных военных ночей, она не знала, да и никто не мог знать…

Забрезжил рассвет. Елизавета, чуть-чуть отодвинув одеяло, закрывавшее единственное уцелевшее стекло, посмотрела в окно. Блокадные зори были какими-то особенно выстуженными, ледяной отблеск розовил серые стены домов, делая их неестественно холодными и нежилыми. Неужели когда-нибудь ее любимый город снова станет красивым, уютным, наполненным детским смехом и счастливыми парочками, нежно держащимися за руки? Они с Иваном любили гулять по Заячьему острову сначала вдвоем, а потом втроем с Натуськой, былу них еще и сын, но умер совсем маленьким. Даже не верится, что когда-то это было и еще больше не верилось в то, что все это осталось в прошлой жизни и может уже никогда не повториться. Лизе захотелось заплакать, но она тут же отогнала от себя это предательское желание и начала мечтать, вот вернется дочь, может быть, даже уже весной, и все пойдет по-старому, по — хорошему…Только бы дожить до этого времени…Только бы выжить…

Она решила хоть немного вздремнуть перед работой, и прилегла на небольшой диванчик, чудом уцелевший от участи стать дровами, но заснуть так и не смогла — было нестерпимо холодно — Гаврила Иваныч начнет топить «учительскую» печку только утром, когда все придут в школу. Елизавета встала и вышла в коридор «побегать»… Это только так называлось у дежурных — «бег», на самом дел такое определение никак не подходило движениям голодного человека, исхудавшего за эти несколько месяцев почти в половину, и которому приходилось беречь силы. Тут уж, как говорится, приходилось выбирать — замерзать, или упасть…Но подвигаться взад-вперед по коридору она себя все-таки заставила.

Дежурство

Начали потихоньку приходить учителя, школа привычно ожила, и библиотекарь вернулась к себе на рабочее место — она обещала сегодня младшим ребятам почитать про летчиков.

После уроков друзья опять собрались у двери учительской.

— Я сходил в милицию, все сказал, обещали прийти по адресу, забрать человека из квартиры Николая Матвеича, — с ходу сообщил Вовка.

— Молодец! — оценили сдержанное слово друзья.

— Я тут вот что надумал, — начал Олег-старший, — надо установить дежурство у печки, ночное. Мы должны поймать того, кто у своих ворует. Противно думать, что в школе завелась «крыса», крадущая у таких же, как он сам, не по-человечески так поступать…

— Мысль хорошая, — поддержал Вовка, — только кто нам разрешит в школе ночью оставаться?

— А давайте честно расскажем «Папанину» зачем нам надо здесь ночью быть, неужели он не поймет? — предложил Севка.

— Точно! — подытожили, не сговариваясь, Данька и Олег.

— Тогда айда к нему! — скомандовал Вовка и все дружно двинулись на поиски Ивана Александровича. Но тут друзей остановил Мишка.

— Подождите-ка. А мы к кому собрались то?

— Ну, ты даешь, Михайло…Не Ломоносов ты наш…К директору, конечно, идем, к кому же еще?

-Да? А почему вы нашего директора «Папаниным» называете? У него ж другая фамилия?!

— Эх ты, темнота, — засмеялся рыжий Данька, — не слышал разве про подвиг «челюскницев»?

— Знаю я про то, как летчики на льдине высадились, не хуже некоторых знаю, — обиделся Мишка.

— А если знаешь, чего спрашиваешь?

— Я про фамилию спросил, она не такая у нашего. А про подвиги я читаю! Я всю библиотеку школьную про подвиги прочитал! И все газеты у мамки, где про героев писали, прочел, ну, до войны, конечно. Сейчас то у нас газет не осталось…Да и книг мало…Толстой лучше Чехова горит…

— Знаток, — не унимался Данька, — Папанина Иваном Александровичем звали, как и нашего! Читал он…

— Читал! Просто не подумал, что вы его в честь того называете! — запальчиво возразил Мишка.

— Хватит спорить! Замяли! Чего зря силы на глупые разговоры тратить?! — прекратил начинавшуюся ссору Олег-старший, — пошли уже.

Внимательно выслушав ребят, Иван Александрович разрешил «ночевки», с условием, что оставаться будут по одному и самое главное, в случае необходимости помогут дежурному учителю. Все, естественно, согласились. Первым решил провести ночь в школе Олег. Но, как, ни странно, никто не пришел за едой из «печки» ни вечером, ни ночью. Целыми остались пайки и на следующую ночь…

Прошла неделя ежевечерне-ночных «дежурств» друзей, а никто к печке не подходил… Ребята решили, что дальше искать «крысу» смысла нет, и перестали «караулить». К тому же, налеты участились, все ученики постарше старались на крышу школы попасть — «зажигалок» тушить много приходилось, а какие силы у измученных голодом пацанов? Вот и приходили целой ватагой, чтобы друг другу помочь можно было. Огнетушитель тяжеленный, из рук так и рвется, вдвоем и то еле-еле его удержишь.

Праздник

Совсем незаметно, среди военного времени, налетов, голода и смертей подошел Новый год. В школе решили устроить настоящий праздник с настоящей елкой, украшенной «довоенными», тесненными из картона игрушками, «снежной» ватой, «цепочками» из бумаги, правда, без свечек и золотых пряников на ветках, но и такой елки было достаточно для ребячьей радости. А еще всем, кто придет, обещали праздничное угощение. Как же все ждали эту «елку»! Последнюю неделю перед праздником только и разговоров было — что дадут на обед. Самые смелые мечтали, что будет масло на бутерброд из белого хлеба, и, может быть, но об этом говорили с придыханием, зажмуривая глаза, как о несбыточной мечте, кусочек мяса с гречкой или макаронами. Фантазии других ограничивалась большим куском настоящей французской булки и тарелкой пшенной каши, сваренной на молоке. Еще всем хотелось, чтобы дали конфет, пусть хоть обычных подушечек или леденцов, или просто много сахарных кусочков.

В день праздника Мишка решил зайти за своим одноклассником — Ленчиком. Это был самый тихий и спокойный мальчик в классе. Он никогда ни с кем не ссорился, не дрался, не кричал, но почему-то никого не тянуло его обидеть или посмеяться над ним. Может, потому, что он умел интересно пересказывать те книги, которые он «проглатывал» в огромных количествах?.. Когда он говорил, его огромные серые глаза, казалось, светились радостью от того, что он может с кем-то поделиться тем, что так хорошо знал. Ленчик всегда был худым, а за блокадные месяцы просто катастрофически «сдал». И вот уже неделю он не ходил на уроки — так распух от голода, что руки не могли держать ручку, да и сил выходить на улицу у него почти не осталось. Мишка с ним не то, чтобы дружил, но всегда уважал и любил слушать, как он рассказывает, может, поэтому и решил, что должен во что бы то ни стало привести одноклассника в школу — пусть у него будет праздник и вкусный обед. Даже если придется его нести на спине, он все равно Ленчика на «елку» доставит! А если Мишка что-то решил, то обязательно сделает, даром, что всего лишь в четвертом классе учится, и его в компании мелким называют. Правда, отдать Ленчику свой собственный паек он был не в силах, но зато в силах был привести одноклассника на обед.

Нина

Он вышел из подъезда и медленно побрел в сторону Ленчикова дома. Мишка шел и думал о том, что голод, наверное, самое страшное испытание для человека. Когда ты ни о чем не можешь думать, кроме хлеба, когда ты видишь его во сне, когда он тебе мерещится в каждом валяющемся на мостовой камне, когда ты чувствуешь его запах даже через гарь разбомбленных и обгоревших домов. Он снится тебе по ночам, ты пишешь о нем в своем личном дневнике, ты разговариваешь с буханкой хлеба, умоляя ее вдруг появиться на столе… Когда норма стала совсем маленькой, а голод совсем нестерпимым, Мишкина мама разделила паек на маленькие порции и стала давать им с братишками каждый час по крохотному кусочку. Самый младший — Ванька катался по полу, плакал, просил «хлебушка», кричал: «Дай топор, я сундук разрублю, ты в нем еду прячешь!», но мама только бледнела, и, крепко обнимая младшего за плечи, прижимала к себе, или, посадив на колени, качала, как младенчика. Средний — Сашко не плакал, он просто тихо и быстро угасал, бледнел, худел, а однажды заснул и не проснулся…Мишке было очень стыдно, что в тот день он один, не поделившись с младшим, съел Сашкин кусок пайка, к которому тот так и не притронулся, а потом хлеб стал ему совсем не нужен. Замирая от стыда и непреодолимого чувства голода, Мишка, пока младший спал, а средний был в забытьи, осторожно забрал из уже холодевших рук Сашки кусенечек, заботливо вложенный матерью и тут же проглотил. Так стыдно ему никогда еще не было, но бороться с собой он тоже уже не мог…Мишка решил, что когда-нибудь он расскажет об этом дурном поступке маме и друзьям, но пока не смог этого сделать — слишком стыдно было.

Когда брата «похоронили» в подвале дома с витражами, мама продолжала нарезать оставшимся сыновьям хлеб почти прозрачными кусенечками и давать их через час. А неделю назад, когда мама ушла вниз за дровами, брат перевел стрелки на полчаса вперед. Мишка это видел, но ничего не сказал матери — и ее было жалко, и смотреть на муки младшего было нестерпимо. Мама вошла в комнату, Ванька бросился к ней с криком: «Мамочка, час прошел». Мама посмотрела на часы, все поняла, села на пол и заплакала, хотя не плакала с того самого дня, каогда черный репродуктор произнес страшное слово: «Война».

А сейчас у мамы совсем мало сил осталось, она сидит вместе с Ванькой в холодной комнате и даже не может больше добывать дрова. Теперь это Мишкина обязанность. Ходит он по дворам, собирает ветки, палки, обломки мебели, короче, все, что на растопку годится и несет домой. В квартире они уже почти все книги и все свою мебель сожгли…

Мишка шел и сжимал кулаки, ему казалось, что если сейчас из-за угла выскочит немец, то он, советский школьник, его убьет. Он задушит его своими худыми руками с синими жилками вен, или схватит первый попавшийся кусок железа и с наслаждением опустит на голову мерзко улыбающемуся фашисту — когда он думал о врагах, то почему-то всегда представлял их лица перекошенными ухмылкой. Такая ненависть его переполняла, что перехватывало дыхание…

В конце улицы, недалеко от Мальцевского рынка показалось какое-то странно существо. Мишка даже сначала не понял — мужчина это или женщина, или ребенок. За ним гнались разъяренные люди, было видно, что бежит существо из последних сил. Постепенно его бег становился все медленнее и медленнее, наконец, оно повалилось на мостовую, и на него тут же обрушился град ударов преследователей. Мишка кинулся вперед, он понимал, что сейчас случится страшное — люди растерзают человека, не фашиста, которого он сам только что, хотел убить, а такого же, как они, советского человека. Он не знал, что за преступление совершило несчастное существо, но точно понимал, что оно не заслужило такой участи. Мишка еще не сообразил, что он сможет сделать один против разъяренной толпы, но он точно знал, что молчать не будет. Он побежал изо всех сил, на которые были способны подгибающиеся от голода ноги, но когда он оказался около толпы, все уже было кончено…

На мостовой лежал мертвый человек, замотанный в какие-то лохмотья, отчего не сразу можно было понять — какого он рода. Вглядевшись в залитое кровью лицо, Мишка с ужасом узнал в погибшей свою соседку Нину. В руках у нее был зажат кусок серого сырого хлеба.

— Убили! — раздался визгливый женский голос из толпы.

— А ты не воруй! Мы что ли не голодные! — тут же закричали со всех сторон.

— Поделом, сам виноват!

— Чисто собака — его бьют, а он ест.

— Это не он, эт она, гляньте.

— А, хоть, и она! Если баба, что — воровать можно? Никому нельзя!

— Со всеми, кто на чужое зарится, так будет!

Все еще немного потоптались вокруг убитой, громко обсуждая происшедшее. Из обрывков разговоров Мишка понял, что тетя Нина ходила по рынку и выхватывала еду прямо из рук торговцев. За ней погнались, стали бить, но она даже не защищалась. Ее били, а она судорожно запихивала в рот еду, словно не чувствуя ударов. Потом в порыве безумного отчаяния, она вырвалась из круга преследователей и бросилась бежать, но упала, остальное Мишка видел, пока пытался добежать до толпы…Все разошлись, а Нина так и осталась лежать, прижимая к мертвой груди кусок хлеба. Мишка вспомнил, как две недели назад у эвакуированной соседки умирала маленькая дочка Ленуся. Все, что можно было продать или обменять на еду, было продано и обменено…У девочки не было сил двигаться, она просто тихонько лежала на диванчике, смотря на холодные стены. Нина каждый день ходила отоваривать карточки, честно доносила пайки до дома, но от голода мутилось в голове и у самого подъезда она судорожно «проглатывала» оба крошечных кусочка серого «опилочного» хлеба. Поднявшись на свой второй этаж, она начинала истошно кричать: «Украли! Карточки украли!». Войдя в комнату, где лежала Ленуся, она садилась к ней на кровать, прижимала дочку к груди и, раскачиваясь из стороны в сторону, как заведенная повторяла одно и то же: «Украли, доченька! Укралиии! Нету хлебушка, нету!», а потом начинала громко рыдать от отчаяния. Мишка несколько раз сам видел, как Нина, подходя к дому, стеклянными, «невидящими» глазами смотрела на куски хлеба в руках, ее начинала бить нервная дрожь, она не в силах была справиться с желанием утолить голод, и через минуту от пайков не осталось ни крошки. Казалось, что женщина проглатывала пайки, даже не разжевывая. Потом ее взгляд стал совсем безумным, и она зашла в подъезд на негнущихся, «ватных» ногах и медленно стала подниматься по лестнице, держась за перила. Через несколько минут из квартиры раздался крик: «Укралииии!» Так продолжалось целую неделю. Мишка честно рассказал, что видел матери и та, жалея эвакуированных, сначала попыталась отделять жалкие крохи от своего пайка, но поняв, что это бесполезно — все равно не поможет, перестала. Ленуся тихонько умерла во сне, а Нина куда-то пропала. Пару дней назад Мишке показалось, что она промелькнула где-то в переулке, но больше он ее не видел, в квартире она не появлялась. И вот сейчас она лежит на мостовой мертвая…Мишка стоял на улице, не чувствуя холода, пока не пришли милиционеры и не увезли тетю Нину на детских саночках, только тогда он, словно очнувшись, медленно двинулся по тротуару. Мишка шел по улице, и ему казалось, что если сейчас он не приведет Ленчика на праздник, завтра тот умрет и будет лежать на мостовой, как тетя Нина. В школу одноклассника он почти тащил под мышки, поминутно удерживая, чтобы не упал.

Елка

Здесь уже все было готово к празднику — на втором этаже стояла елка! Так странно было видеть наряженную елку среди забитых фанерой окон, выломанного на топку паркета и закутанных во всевозможное теплое тряпье бледных и изможденных детей. И пусть она была и маленькая, и не пушистая — не до «выборов» лесной красавицы было, хорошо хоть такую найти удалось, но она БЫЛА! Открылась дверь и в актовом зале появился… настоящий Дед Мороз.

— Ну-ка, ребятки, дружно встанем в хоровод, вместе встретим Новый год! — пробасил морозный сказочник.

Тут даже самые слабые ребята, еле-еле державшиеся на ногах и стоявшие, прислонившись к стенкам, шатаясь, пошли ему навстречу и взялись за руки. И пусть их дорогой и любимый Иван Александрович мало походил на зимнего сказочника, а борода из ваты и бинтов совсем не напоминала белоснежную бороду Деда с картинки, все были счастливы, и на почти прозрачных лицах появилось подобие улыбки. А потом был праздничный обед, и каждый, пришедший на елку, получил пусть маленькую, но настоящую, мясную котлету с тарелкой настоящих белых макарон, а после обеда каждому Дед Мороз вручил новогодний подарок — пять печенек, несколько конфет и восемнадцать изюмин! Это было роскошно! Как же радовался Ленчик — он заплакал от радости, хотя такого за ним никогда не водилось! Даже когда он падал, и на нем красовались синяки и ссадины всевозможных расцветок и размеров, он не плакал, а тут, в его глазах стояли слезы, и. как он не крепился, они все-таки хлынули на старенькое пальтишко. А как был счастлив Мишка, что смог привести его на праздник!

Конец ознакомительного фрагмента.