О прошлом приказано забыть

Инна Тронина

Летом 1993 года над головой бандитского «авторитета» и одновременного милицейского агента Филиппа Готтхильфа сгущаются тучи. «Коллеги» – мафиози подозревают его в измене и берут под наблюдение. Одновременно с этим из Казахстана приезжает вдова тамошнего бандитского главаря Валентина Токовая, которая хочет отомстить Готтхильфу за смерть мужа. Она встречается с питерскими противниками Филиппа для того, чтобы объединить усилия и ресурсы…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Оба приятеля очень быстро поняли, что даже по случаю радостной встречи нельзя одновременно употреблять пятидесятиградусную водку «Абсолют-цитрон» и немецкое баночное пиво. Витя Аленицын и Шура Козий страдали от хорошо знакомого синдрома под названием «ёрш» и в связи с этим выглядели непрезентабельно. Они сидели на диване и глубоко дышали через рот, чтобы удержать рвоту. Им не хотелось рисковать дорогой закуской и портить впечатление от этого счастливого дня. Прямо за окном дома цвела черёмуха, и её аромат помогал бороться с дурнотой. Так или иначе, но приятели ещё держались, и к унитазу не бегали.

Аленицын объявился в Красном Селе так неожиданно, что приятель Шура Козий даже не успел «накрыть поляну». Козий тоже работал на Веталя Холодаева, тайком возил «стволы» по стране, но избежал ареста, потому что отсутствовал в Ленинграде. Сейчас он засуетился, отправил свою подружку в «Гермес», аж на Невский проспект. Тот магазин работал круглосуточно, и мостов на пути не было.

Галька была обязана кличкой «Задница» не только мощной пятой точке, но и своей фамилии — Попова. Шурка часто дурачился и делал ударение на первый слог, чем невероятно злил Галину. Вот и сейчас она, матерясь сквозь зубы, надела поверх бюстгальтера с трусами полотняные чёрные брюки с широченными штанинами и розовую, с люрексом, футболку. Потом сунула ноги в розовые же, плетёные итальянские «лодочки», спустилась вниз и завела малолитражку. «Опель» и существовал в хозяйстве именно для этих целей. Галине пришлось объехать несколько ночных точек, пока, наконец, не удалось купить всё, что требовал Козий. Набив бутылками и пакетами багажник, Галина вернулась в Красное Село уже под утро. И снова завалилась спать.

Шура и Витя накрыли на стол сами — они не хотели, чтобы баба постоянно крутилась рядом и слушала их разговоры. Задёрнув оранжевые, расшитые золотистыми лианами, шторы, они уселись за стол и отвели душу по полной программе. Через некоторое время на скатерти расплылись жирные пятна, а пивные банки и бутылки перемешались с бокалами богемского хрусталя. Табачный дым не мог заглушить запах пота — Виктор ещё не успел помыться с дороги.

Друзья жевали салями, балык, красную икру, огурцы и помидоры. Потом Козий насытился, но Аленицын никак не мог остановиться. Он хватал пищу руками, запихивал в рот и, жуя, задавал хозяину разнообразные вопросы. Несмотря на то, что в зоне его «грели», и регулярно слали увесистые посылки, Виктор на вольном северном воздухе всё равно не наедался, и теперь навёрстывал упущенное. Шура, глядя на него, про себя удивлялся, как дружок только не лопнет. Тот был тощий, как селёдка, и очень злой — то и дело скрипел зубами, плевался и по-страшному бранился.

— Витёк, мы с Задницей трезвыми почти не бываем, — честно признавался он гостю. — Две металлические двери поставили, а всё равно страшно. Только жить начали, вон, всякой техники накупили, мебель импортную, а тут нате — изволь помереть! Хоть ликёр «Блэк шерри», а выпьем. Тогда, вроде, и солнышко ярче светит. А ведь хорошо на белом свете, правда? Наконец, и к нам весна пришла. На Пасху град лупил, а сейчас травушка уже растёт. Ничего, Витёк, отогреешься. За город тебе надо…

Шура, одетый в пижаму изумрудного цвета, чесал волосатую грудь толстыми пальцами с широкими ногтями. Он ерошил и свои чёрные кудри, свисающие на морщинистый лоб, щурил синие глаза. Он, как и подружка, курил сигареты «More», но только без ментола.

— Изменился Питер, как я заметил, — пробурчал Аленицын, наконец-то отвалившись от стола. — Какие-то лохмотья, остатки прежней роскоши, жвачка из хлеба. Я ехал сюда и думал, что всё по-прежнему. Ан, нет! Вроде, тот же город, а совсем другой. Кругом шопы, офисы, «тачки», фирмачи… — Аленицын открыл новую банку пива и жадно припал к ней. — Завидки берут! Ведь они тут все наряжены, накрашены. А у меня три года — псу под хвост!

Аленицын провёл татуированной рукой с выпачканными в жиру пяльцами по своей серенькой пиджачной паре, рубашке с клетку и ёжику белёсых волос.

— Какой-то кислый я стал, плаксивый. Подъехал, вижу — стрелка на твоём доме нарисована, как тогда. Короткая, розовая, с мощным оперением, остриём вверх. Значит, можно заходить, ховира чистая. Шур, щиплют вас менты, или теперь уже всё можно?

— Щиплют покамест, — усмехнулся Козий. — Особенно таких, как мы, «шестёрок». — Он откусил половину свежего огурца и смачно захрустел. — Что, Витёк, сладко дышится вольным воздухом? Думал, наверное, что позабыли о тебе кореша? Нет, у нас сейчас тут большие дела разворачиваются, и верняки нам нужны. Чего не куришь. Витя?

— Ты бы меня покрепче, чем угостил! Гимназисткам твои сигареты курить. А мне «Беломору» бы… Есть у тебя? Или за три года интеллигенцией стал?

— Галка! — позвал Козий, обернувшись к двери.

Подружка уже встала и сейчас звякала посудой на кухне. Она прибежала на зов, вытирая мокрые губы локтём.

— Чего тебе? — недовольно спросила она, зевая.

— Тащи сюда «Беломор» — у меня под шконкой, в чемодане. Долго тебе, Витёк, отходить придётся. Сломали моего кореша волки позорные… За какого-то легаша! Но ничего, ты теперь вольный, а мог ведь и под «вышака» пойти. Получил «червонец», откинулся после «трёхи», так что звезда твоя счастливая на самом деле…

— Какой «червонец»?! — разозлился Аленицын. — Все двенадцать строгача пиши. — Ладно, что, кроме Васьки Павлюкевича, на меня никого повесить не сумели. Усвятцев, адвокат наш, как раз тогда в больнице с инсультом лежал. Теперь, слыхал, под себя ходит и вообще говорить не может. А ведь соловьём заливался на процессах! Так вот, другого адвоката взяли, Цепакина. Так он — не «золотая пятёрка», а дерьмо с перцем. Дали мне двенадцать лет, а он лыбится: «Поздравляю! Не на тот свет уходите, а в зону. Оттуда всегда вернуться можно»…

— Так правду же сказал! — Шура пожал мощными плечами. — Только ведь Рольник тебя не для того с кич вынул, чтобы ты просто так прохлаждался. Ты ему позарез нужен. Только зачем — не знаю!

— Значит, это Рольник выкупил меня? Феликс? Веталь ценил его…

Аленицын вылез из-за стола, держа дымящуюся папиросу между большим и указательным пальцем — по-блатному. Он пересел на диван от немецкого гарнитура «Либерти» — с рюшками и воланами.

— И Рольник тебя не забыл, — согласился Козий. — Люди должны помогать друг другу, иначе сожрут нас всех.

— Видишь, Шура, лысеть я начал… — Аленицын тяжело вздохнул. — На вечной мерзлоте не поправишься, даже весь «общак» на одного меня потратить. Садись рядом! — Аленицын хлопнул ладонью по покрывалу. — Давно я вот так, с кентом^[1], на красивом диванчике не сиживал.

Виктор посмотрел на хозяина слезящимися голубыми глазами, достал носовой платок и вытер с ресниц гнойные корки.

— Что морщишься? Страшный? А ты, Шурик, не лучше был бы, окажись тогда в «Метрополе» с Веталем вместо меня. Я ведь, как прибыл в Питер, сразу на могилу к шефу пошёл. Богатый памятник стоит… Митя, небось, постарался?

— И Ада Витальевна, дочь покойного, тоже. — Козий, шумно вздохнув, уселся рядом с Аленицыным. — Рольник тоже долю дал. Такой человек, как Холодаев, не должен на сажени ютиться.

— Известно, — согласился Виктор. — Так что, я и вправду Рольнику нужен? Он меня тогда в упор не видел, при Ветале-то. Митька был куда душевнее…

Козий протянул руку, взял себе со стола ещё один огурчик:

— Люди нужны, Витёк.

Жуя и хрустя, он подошёл к окну, немного отогнул штору. Дом стоял на углу улиц Доблести и Маршала Захарова. С Финского залива тянуло свежестью, и вокруг всё цвело, благоухало, радовалось теплу. Потушив папиросу, Шура щёлкнул ногтями по стеклу.

— Что они сейчас делают, Митя и Феликс? — спросил с дивана Аленицын.

— Они, хоть и дальние родственники, но дело Веталя ныне поделили. — Шура вернулся от подоконника и вновь придавил диван. — Митя прямо дядины дела продолжает, а Рольник занялся ещё и торговлей.

— Чем торгует? — переспросил Аленицын.

Синие от татуировок его пальцы зашевелились, теребя уже изжёванный ворот рубашки. Жилки на белках воспалённых глаз надулись, и лицо покраснело.

— Людьми, — коротко ответил Козий.

— Не понял.

Амнистированный охранник Веталя Холодаева вытянул вперёд ноги в пыльных полуботинках.

Шура рассмеялся, показав две золотые фиксы:

— Чего испугался-то? Людишками торгует. Сейчас это идёт вровень с наркотой и оружием.

— Всё равно не врубаюсь, — признался Виктор. — Куда их возят-то — к нам или от нас? И на кой они сдались Феликсу? Своих, что ли, мало?

— Объясню, слушай внимательно. Такого бизнеса у нас раньше не было. Пока ты сидел, многое изменилось. Например, Союз развалился…

— Я, помню, радовался. Думал, что срок скостят. И не ошибся.

— Ну, вот, видишь! — Шура вдруг начал тщательно подбирать слова. — Московские люди Веталя, да и питерские тоже, основали много разных контор. Теперь же как? У России границы прозрачные, и попасть сюда проще пареной репы. Вот и едут прямиком в Москву…

— Шур, да кому к нам ехать-то нужно? — Аленицын шевельнулся на диване, подавляя зевоту. — От нас — свято дело, а к нам…

— Смотря кому. Я же не говорю, что к нам из Штатов или из Европы едут. Из Азии и Африки, понял теперь? И через Расею-матушку переправляются как раз в Штаты, в Германию, в Швецию, в Финляндию. Называется это — «нелегальные эмигранты». Документов им по закону не получить, а тут их снабжают. Смекаешь? Много народу едет, так и барыш хороший. Рольник бизнес расширяет, вот и ищет себе людей. Нет такой страны, куда было бы легче въехать. Прибывают они в Москву, там за взятки в общагах селятся, в домах отдыха, в санаториях. И ждут, пока им выправят документы. За пять тысяч гринов покупают фальшивую ксиву на любое имя. И едут, куда хотят! От каждого по пять тысяч долларов — прикинь, как теперь живёт Рольник. В сильной конторе тебе пахать предстоит…

— Та-ак! — Аленицын крякнул и потянулся, скрипнув зубами.

Козий вдруг сорвался с дивана, прыгнул к двери и толкнул её.

— Галка, брысь от скважины! Пасть порву!

— Да нужно мне! Я за твоим гостем пол подтираю. Наследил, как леший… — Галина громыхнула ведром, уронила швабру. — Делать мне нечего — только вас подслушивать…

— Смотри мне! — Шура захлопнул дверь и вернулся к Виктору.

— А что я там делать-то буду? — Тот растерянно смотрел на хозяина. — Я ж по этой части полный лох.

— А это пусть Рольник решает, чего тебе делать.

Аленицын достал из кармана упаковку с таблетками, вытряхнул одну из них на ладонь и проглотил.

— Ноги не протянешь, Витёк? — забеспокоился Шура. — Под «ёрш» — и «Колёса» ещё…

— Не протяну, привычный. А вот ты что делаешь у Феликса? Или, может, теперь мне не доверяешь?

— Тебе доверяю, а вот Галке — нет.

Шура на цыпочках опять подкрался к двери и снова толкнул её. На сей раз удар достиг цели, и Галина пронзительно завизжала. Козий выскочил на кухню для серьёзного разговора с подругой. Что он там делал, размякший пьяный Виктор не понял. Он задремал, а когда проснулся, Козий сидел за столом и вытирал салфеткой костяшки пальцев. Галина, плача, смывала кровь с разбитой губы — над раковиной в кухне. Под левым глазом у неё набухал фиолетовый круглый фингал.

— Теперь отстанет, шалава! — удовлетворённо сказал Козий, разливая по рюмкам «Абсолют-цитрон». — Хуже не будет — ещё раз опростаемся. Да, много разных типов нынче в Москве живёт, да и у нас тоже. Болтаются по улицам, торговцев грабят, пьют, бездельничают, дерутся. И, слышь, оружия до фига провозят! Никто их на границе не шмонает. Китайские мечи, копья, луки, стрелы… Одного нашли в Москве, в Железнодорожном районе. Он охранник, ночью сторожил богатую контору. А утром приезжают работники и видят — лежит сторож, а в груди торчит стрела. И вся контора подчистую выметена — одной видеотехники вынесли на несколько десятков миллионов. Они этим делом торговали, сам понимаешь. Понятно, что выстрела никто и не слышал. Африканцы сработали по наводке охранника…

Козий опять закурил «Беломор», и синие глаза его стали шальными. Аленицын впал в блаженную истому. Он тупо улыбался, кивал и стучал пальцами по столу.

— А я Витёк, не поверишь, работаю на изготовлении бланков виз и паспортов. Вот сейчас я с тобой здесь сижу, а мои станки в подвалах работают — импортные, бесшумные. И с конвейеров сходят бланки с водяными знаками. Только разрежь их и рисуй себе визу! — Козий рассмеялся. — Если Феликс позволит, я тебя к себе возьму. Мне нужен человек, который следил бы за рабочими, пока я сплю. Не то, не ровен час, утащат бланки и примутся сами их загонять, а выручку присваивать. Но я не знаю, для чего именно Рольник тебя выручал. Он только сказал; «Грядут великие дела…»

— Шура, вот ты нашлёпаешь бланков, а дальше что? — спросил Аленицын.

Он давно не чувствовал себя таким счастливым — всё плохое ушло, и впереди маячили приятные перспективы. Постель мягкая, еда сытная, «бабки» зелёные — класс! Виктор убеждал себя, что всё это — не сон, и никак не мог поверить.

— А дальше их заполняют. Чаще в Москве, но, бывает, и в Питере — когда люди хотят ехать в Финляндию или в Швецию. Их обслуживаем по группам. Первая группа — просто бродяжки. Через Таджикистан или Узбекистан едут в Москву. Ну, с них много не возьмёшь, хотя всякое бывает. Они всё отдадут, что имеют. Лишь бы их без санитарных карт, да ещё с оружием и наркотой пропустили. А вот второй канал — туристический. Чтобы их в Москве не застукали, Рольник типографии в Питер перенёс. Вот и шлёпаем бланки — для туристических коммерческих структур…

— Частных, что ли? — догадался Виктор. — Их уже много в Москве?

— За семьсот прёт, — сразу ответил Козий. — Феликс же официально — тоже сотрудник консульской службы. А на самом деле — хозяин многих таких контор. Правда, действует он через подставных лиц. Митьке Стеличеку он, вроде, четвероюродный брат — по отцу. Веталь не был ему кровным родичем, а всё равно видел, что толк из парня выйдет. Так вот, через эти конторы, представь себе, кто хочешь въедет и выедет. Прикинь, как тому же Мите это удобно! А другим? Теперь для деловых людей нет никакого риска. Визы им дают только по ротапринтным копиям паспортов. А люди эти Мите и Феликсу платят. Благодарные, преданные, как псы. Оружие могут провезти, когда Мите это нужно. А для перевозки наркоты их, бывает, Обер задействует. Не хочет он, чтобы у нас здесь возникла неучтённая наркота. Он на все каналы поступления такого товара уже наехал. Тоже у нас бланки покупает — нужно ему для чего-то…

Аленицын резко вскинулся и провёл ладонью по лбу, выходя из блаженного состояния. Козий от неожиданности подался назад.

— Ты чего?!

— Обер?! Жив, выходит… А я-то всё надеялся! Думал, может, оступится, сука, хоть где…

— Ты-ы… Тише, понял? — Козий зажал рот Аленицына потной пухлой ладонью.

— Чего тебе тише, козёл?! — Витёк уже забыл про открывающиеся перед ним сияющие перспективы. — Тебе, может, неинтересно, кто Веталя сдал легавым?

— А кто сдал-то? Разве его сдали?…

Козий тоже запыхтел, вытирая пот со лба. На «козла» он решил не обращать внимания, чтобы не сердить паханов.

— За ним с зимы следили, Митька говорил. Дядя давно чувствовал, что приходит конец.

— Да Обер его сдал! «Тихушник»^[2] грёбаный! Не ты, а я там был, мне и знать! — Витёк запустил пальцы в грязные жидкие волосы.

— Ты, натурально, в зоне без чердака остался! Если у меня здесь «жучок» стоит, нас обоих за такое ночью архангелы встречать будут. Молчи, ясно тебе?

Козий, испуганный, потерявший всю свою вальяжную самоуверенность, оглядывался то на окно, то на дверь.

— Всё, Шура.

Аленицын будто и не пил, и не глотал таблетки, пружинисто вскочил, опираясь на подлокотник сжатым кулаком.

— Утром мне сразу Рольник нужен… Сейчас он в городе?

— Да погоди ты с Рольником — мне сначала скажи! Откуда ты это выкопал? Я ведь тоже слышал, как там всё было — и в ресторане, и у телецентра…

— Шурик, ты меня первый день знаешь?

Аленицын смотрел в стол и до крови кусал бледные синюшные губы.

— Я ж не прибабахнутый… Да, а Обер теперь вместо Ювелира заправляет «дурью»?

— Заправляет. Тяжело с ним — форменный гитлеровец. Веталь с Ювелиром, царство небесное обоим, были хоть и партнёрами, да врагами. И мы все были обязаны Сеню Уссера не любить. Теперь тоскуем, если честно. Сердечный был человек, не то, что этот…

— Я слышал, что Уссер, Нора и Али погибли. Как, не знаешь? — тихо спросил Аленицын.

— Алик с Норкой, племянницей Ювелира, в «баньке» сгорели. Рафхат Хафизович с ними был, да ещё с десяток человек. Не знаю, мёртвые они были в тот момент или живые. Этим же утром Ювелира с охраной нашли на «третьей квартире», которая на Невском. Все застрелены, а бумаги и плёнки похищены. До сих пор никто ничего понять не может. С Валериантом Кимом, с Ниндзя, у Ювелира перед этим трения были. Не он ли?

— А когда всё было? Я ведь сидел уже, задним числом узнал.

Аленицын низко опустил голову. Ни есть, ни пить ему уже не хотелось.

— В сентябре девяносто первого, в самом конце. Ночью в «баньке» был пожар, а утром Ювелира прикончили.

— А это не Обер поработал, часом? — Аленицын в упор взглянул на Козия.

Тот опять вскочил:

— Витёк, ты чего, перепил?! Зачем Оберу Ювелира кончать? На легавку он тоже не станет пахать — ни к чему ему это. «Дурью» он занялся уже после смерти Семёна Ильича. Люди Уссера его об этом сами попросили — пропадали совсем. Филя — долларовый миллиардер, понял? Кто его купить может? Он сам кого хочешь приватизирует. Не ему в «пёсиках» бегать. За кордоном его ценят. Он туда пилюли свои толкает по бешеным ценам. Дисциплину среди своих людей, которые раньше у Ювелира работали, Обер держит железную. Но те довольны. Никто теперь их не обижает, все боятся. Только вот, говорят, баб новый босс не жалует. Требует с них наравне с мужиками, а натуру в оплату не берёт. Они, немцы, вообще бездушные, как машины. Ювелир-то баб приучил с собой заигрывать, они и с Обером попробовали пококетничать. Так схлопотали, что теперь глаза поднять на него боятся. Ходили даже слухи, что Обер — «голубой», хоть и женат, и дочь имеет. Но это — между нами. Вряд ли тебе Рольник поверит, хотя чёрт его знает! — Шура опять зевнул. — Давай спать, что ли, а то договоримся до белых тапок. Галка тебе ванну приготовит, помойся, чтобы зоной не вонять. А потом ложись в другой комнате, отдохни, проспись. И подумай хорошенько, надо ли всё это вытаскивать на белый свет? Да и я, признаться, не верю. С чего Оберу Веталя ментовке сдавать? Сами бы разобрались — без легавых.

— Я, вроде, и сам понимаю, что ни к чему Оберу на ментовку пахать, а выходит так. Холодаева-то он заложил точно, век воли не видать! Веталь из зала «Метрополя» нас отослал как с его наущения. Обер подсел к нему за столик, пошептался. И Веталь выпроводил сначала меня, а потом и Володьку Кинда. Шеф с Обером пошли в курилку. Я тогда не понял, зачем. Только потом сообразил. В курилке брать человека намного легче. И сразу же туда пришли менты! Ну?! Как тебе это?

— И чо? — выкатил глаза Козий. — Ты же только намочил тогда, мента этого… А Веталь мог заметить «хвост» и отослать вас. Не хотел, чтобы попались. Может так быть? А уж когда вы взяли такси с заложниками, да стали пылить насчёт Веталя, сами себе лихо накликали. И с Обером грубо поговорили, а он этого не любит.

— Мы с Вовчиком сами лохами оказались, — признался Аленицын. — Думали, что Обер наш, и поможет шефу. А он вот как помог! Ментов привёл — Озирского, Калинина и Огаркову. Пошёл ведь не в отделение милиции, как мы требовали, а к гостинице и к телецентру. Значит, знал, что мусора там будут? И в «Метрополе» они мелькали, когда Веталь ещё был на свободе. Я их там приметил. Тебе мало? Тогда ты и вовсе идиот. Они ведь почти и не скрывались… Я знаю, что на Литейном досье было не только на Веталя, но и на Обера. Его тоже арестовать хотели, а потом передумали. Почему, интересно? В курилке-то не взяли его!

— Так не он же стрелял там, а Веталь! Вёл бы себя тихо, может, и придраться было бы не к чему.

— Ну, ты сказал! У ментов для задержания документы должны быть. А их враз не оформишь. Санкция из прокуратуры, вроде, обязательно требуется. И, если по твою душу пожаловали, тебя возьмут — стреляй, не стреляй. Так что хоть лопни — Обер работал вместе с ментами, навёл их и на ресторан, и на Веталя. Они появились в «Метрополе» именно в тот момент, когда Веталь туда должен был прийти. Нашли бы у него «Питон» — и с общим приветом. Можешь ножками не дёргать…

— Ты думаешь, что Митька этим не занимался? И Витёк у нас самый умный? Обер праздновал там случайно — мужик с его работы диссертацию защитил. Проверили — всё сходится. Кириков этот, очкарик, никогда с ментовкой не якшался. Давно заказал банкет в «Метрополе» и пригласил туда Готтхильфа. На всё доказательства есть. Так что иди, проспись. Я тоже устал, а вставать рано.

— Да хватит тебе, исусик! Полные штаны, видать, наложил! Во всё ты веришь… Забыл уже, как Веталь тебя из бичарни в люди вывел? Как ты перед ним на задних лапах прыгал и апорт брал? Теперь да, теперь он мёртвый, а Обер — живой. И ты от него, видно, много имеешь. Коленки у тебя дрожат, Шурик. А Рольник, если уж из зоны меня достал, то завтра со мной встретится. Ему и самому интересно будет послушать…

— Рольник тебе скажет то же, что и я — не мог Обер…

— А вы бы на Озирского наехали — он-то должен знать, — ухмыльнулся Витёк. — Его «крестничек», б… буду!

— Наехал Ювелир один разок, и вся его семья оказалась на кладбище, — огрызнулся Козий.

— Так это — лишнее доказательство! — подхватил Аленицын. — Он — спец по «внедрёнкам».

— Да ладно тебе, Витёк, — махнул рукой Козий. — Озирский недавно вышел из игры и снял погоны. Его теперь нет в легавке…

— Ни хрена себе! — Аленицын без сил опустился на стул, сжимая в кулаке хрустальную рюмку. — Это точно?

— Точнее некуда. Он, знаешь, осенью ранен был — пуля сердце зацепила. Но поправился, вроде, после этого. Совсем собрался возвращаться на Литейный, даже нормы спортивные сдал, стрельбы. И вдруг, в конце апреля. Резко передумал. Написал рапорт и свалил на стол свои майорские… Ни дня после этого не пробыл там.

— Когда меня повязали, он капитаном был, — вспомнил Аленицын.

— Майора недавно получил, после этого ранения. Вроде, всё у него было в порядке, и вдруг — как обухом по башке. Не поверишь, но и менты в шоке, и мы.

— И где он теперь?

Аленицын снова закурил. Известие так потрясло бывшего охранника Холодаева, что он даже забыл о Готтхильфе.

— Неизвестно. Даже дома не живёт. Исчез куда-то из города… Он ведь женился на француженке — может, к ней подался. Прежняя его жена, Елена, умерла вскоре после того, как вас взяли. Хотя на Озирского не похоже, чтобы он просто так за границу смылся. Так что пока даже Митя ничего не знает…

— Раз ушёл из легавки, значит, причины были. Обидели, может, его? Агентов, должно быть, он и сейчас не сдаст.

— Не сдаст, — согласился Козий. — Почему бы он ни ушёл из органов, а тайны унесёт с собой. Если Рафхат Хафизыч его расколоть не смог, ты тем более не сможешь.

— Шурик, да некому же, кроме Обера! — опять взялся за своё Аленицын. — Они с Озирским точно были знакомы, по всем прикидкам. Сведи меня утром с Феликсом, Христом-Богом тебя молю! Мало ли что, может, Обер не за деньги служил. Озирский же гипнозом владеет, и многим нашим людям головы задурил. Хорошо бы и Мите послушать — Веталь же его дядя родной! Тебе, Шурик, наплевать, но Митя должен заняться этим делом. Я знаю, что он хочет мстить. — Аленицын сцепил нож с вилкой и вздохнул. — Доходили в колонию слухи, что Митька женился — на дочке Вени Баринова из сберкассы…

— Да, Татьяна уже двоих детей родила. Но осталась одна дочка, Боженка. Мальчишка маленьким умер — три месяца всего прожил. Митька в горе лютом. Танька ещё с пузом ходила, а он всё о наследнике говорил. Как его воспитывать будет, куда с ним поедет… Адам родился, так они закатили пир горой. Несколько дней аж триста человек гуляли. А парень-то и не жилец оказался… Но Митька с Обером в нормальных отношениях. Часто снадобья у него покупает…

Козий зевнул. Теперь он жалел, что не дал Витьку заснуть, когда тот клевал носом.

— А Ювелир… Ты мне сомнения заронил, но лучше помолчим об этом. У нас всё на том стоит — убрал босса, и сам боссом стал. Не дай Бог, до Обера дойдёт, какой ты тут трёп разводил!

Козий взял салатницу и серебряной столовой ложкой доел помидоры. Потом выпил через край сметану с чесноком. Аленицын хмуро смотрел на него, но ничего не говорил.

— Лично я за одно могу поручиться, — продолжал Шура немного погодя, — что Обер к легавке касательства не имеет. А замочить — это ему раз плюнуть, здесь он и на подлянку пойдёт. Говорить с Рольником станешь сам, и чтобы про меня — ни гу-гу. Не хочу я с Филей связываться, а то и дня не проживёшь…

— Про тебя не стану говорить, — пообещал Аленицын.

Ему снова захотелось прилечь. Тело отяжелело, и заломило затылок.

— Но Митя узнает правду о том, как взяли дядюшку. А что он после делать будет, меня не волнует. Моё дело — сообщить. Племянник покойного он, а не я.

— Митя сейчас за границей, — сказал Козий, сгребая посуду со стола. — В Голландии новую партию товара получает. А Феликсу я позвоню. Наверное, он захочет тебя увидеть, раз с кич вытащил. И Мите всё расскажет, если решит, что так надо. А пока, Витёк, ляг на дно и не мелькай нигде… — Козий выглянул в прихожую — Галка!

— Чего тебе? — послышался сонный женский голос. — То гнал и морду бил, то опять зовёшь…

— Ванну Витьку приготовила?

— Да остыло уж всё! — И Галка добавила забористый мат. — Сколько пить и жрать можно?

— Спусти эту воду и набери другую, — приказал Козий. — И мыло «К» положи — пусть Витя бекасов поморит.

— Вот за это — особое спасибо! — расцвёл Аленицын. — Смою с себя лагерную пыль, и… Хай лайф!

Козий убедился, что всё съедено и выпито. Он ещё раз поскрёб грудь и размял свои тучные телеса.

— Витёк, пока у нас жить будешь. Потом отвезу тебя под Приозерск, на дачу. Попасёшься на травке недельку-другую. Ежели Обер вдруг узнает, что ты здесь, а сам он не чистый, то сразу постарается убрать. Так что никому, кроме Рольника, своих догадок не высказывай. Эй, Задница, готова ванна?

— Старую воду ещё не спустила! — огрызнулась Галина. — Что я, йог? Подождёте, никуда не денетесь. На пьянку, небось, вам времени не жалко!..

— Да уж заткнись ты, йог! — Козий пожевал губами. — Курва ты, вот кто. А Обер — лютый мужик, — шёпотом сказал он Виктору. — Всё время «волынку» носит, часто достаёт. — Он кулаком протёр глаза. — Надо тебе, Витёк, прикид достать поприличнее. Галка лохмотья твои стирать не станет, а выкинет на помойку. Дам тебе пока свои шмотки старые, а потом съездим на шопинг. Что же касается Фили, то вся наркота сейчас у него на учёте. Попытки обойти Хозяина пресекаются жёстко. У него везде свои люди — и в Чуйской долине, и в Колумбии, и в Азии. С одной стороны, хорошо, что власть в Питере прибрал к рукам свой человек, а не залётный. В то же время с ним трудно дело иметь. Обер сейчас не тот, что в девяностом году. И за тобой теперь не стоит Веталь. Митя — не дядя. Ещё неизвестно, захочет он в это вписываться, или нет. Оберу во всём городе не найдётся противовеса. Всех запугал, как цуциков. Сладить с ним будет очень трудно. И знай — тебе придётся плохо во всех случаях, прав ты или нет. Будь другом, держи язык за зубами. Когда Рольнику всё скажешь, пусть он и разгребает это дерьмо. Тебе надо с нуля начинать. Ты сейчас человек маленький. Поэтому делай, что я тебе говорю. Тогда не прогадаешь…

— Да ладно, как кум всё равно! Молчу.

Аленицын запустил руку под грязный пиджак и стал чесать бок.

Козий скривился и заорал Галине:

— Долго ещё ждать, жопа вонючая?!

— Да всё, готово, пусть идёт купаться.

Галина Попова облизала разбитую губу и тряхнула локонами, перекрашенными «Лонда-колором» в рыжий цвет. От неё пахло стиральным порошком и розовым маслом.

— Держи! — сказал Козий, протягивая дружку свой красный купальный халат. И уже в который раз он вкусно, с ёком, зевнул.

* * *

Феликс Рольник при выездах за город, на плохие дороги, всегда пользовался «Тойотой-Крессидой-192», которой безоговорочно доверял. Для передвижения по Петербургу Рольник выбирал «Кадиллак-Севит». Сейчас он, сняв «тройку» от Валентино и натянув спортивный костюм с адидасовскими кроссовками, превратился из респектабельного джентльмена в обыкновенного «братка», в лучшем случае тусующегося у дверей шефа.

Худощавый молодой человек с рыжеватыми, аккуратно причёсанными волосами, глазами жёлтого цвета и веснушками на маленьком личике, на первый взгляд не представлял собой ничего особенного и потому не привлекал внимания. Он свернул с шоссе на просёлочную дорогу и только здесь снял зеркальные солнцезащитные очки, которые крепились на шее тонкой серебряной цепочкой.

Феликс Рольник был спокоен, даже заторможен, потому что накануне не выспался. Но ничего плохого он не ждал, и потому позволил себе расслабиться. Он знал, что дорога, которую теперь ежедневно ровнял грейдер, непременно выведет к даче Мити Стеличека, и встречных машин здесь не будет.

Вечером, среди светло-зелёного кружева молодой листвы, пели птицы. От дороги не было никаких ответвлений, даже тропинок, и потому Рольник беззаботно катился по коричнево-рыжему покрытию, досадуя только на пыль. Она тучами выбивалась из-под колёс и оседала на блестящем кузове «Тойоты», чем портила её внешний вид.

Равнодушные, чуть навыкате, глаза Феликса оживились, когда за кустами сирени и черёмухи, которые сейчас испускали непередаваемо дивные ароматы, появился тесовый забор с резными воротами. Рольник не в первый раз подъезжал к даче друга, затерянной в лесу, и всякий раз удивлялся, насколько неожиданно возникает в чаще двухэтажный терем.

Феликс нажал на клаксон, давая знать охране о своём прибытии. Через несколько секунд створки тихо поползли в стороны, и «Тойота-Крессида» въехала во двор.

— Вы?… — Высоченный детина в чёрной майке, натянутой на мощный торс и в бриджах из «варёнки» почему-то удивился.

— Да, я. Привет, Василий! — Рольник привычно выбросил на травку ногу, и в следующий миг уже стоял рядом с «Тойотой». — Меня Дмитрий ждёт.

Феликс состроил такую гримасу, будто ковырялся в зубах зубочисткой. Это выражение было свойственно ему в комсомольские годы, в школе и в университете; и после, когда пришлось немного поработать в НИИ. Осталось оно и сейчас, когда Рольник успешно контролировал столичные конторы, обслуживающие нелегальных мигрантов и иностранных туристов.

— Помой мою «лошадку», а то на просёлке пыль столбом. — Рольник, прежде чем пройти в дом, указал на «Тойоту».

Василий, одобрительно посвистывая сквозь зубы, обошёл авто со всех сторон.

— А когда обратно поедете, она ведь опять запылится, — несмело напомнил он.

— Может, до тех пор дождик брызнет. Я ведь с ночёвкой, — уронил Феликс.

Он уже вспотел в своём костюме и мечтал о дожде, на который сейчас не было и намёка. Горячий ветер пах деревней, и. вроде, вдалеке мычала корова.

— Где хозяин?

— На веранде.

Охранник, стриженый почти под ноль. повёл блестящими от пота плечами и ушёл в хозяйственную пристройку — за автокосметикой. Шланг, из которого тонкой струйкой сочилась вода, уже лежал наготове.

Рольник сразу не поднялся на веранду, а отправился вглубь густо разросшегося сада, надеясь найти прохладу и врагу под яблонями. Но, не успел он сделать и нескольких шагов, как под ноги с жужжанием вылетел волчок. А следом, напролом через грядки, выбралась голубоглазая девочка в синем платье, украшенным аляповатыми алыми цветами, и в кружевной косыночке. Руки малышки были грязные, и пыльные разводы виднелись даже на раскрасневшихся от возбуждения кукольных щёчках. Девочка упала животом на юлу и остановила её, вымазавшись ещё больше и ударившись об игрушку коленкой.

— Здравствуйте, Божена Дмитриевна!

Рольник присел на корточки, протянув ребёнку руку. Девочка заулыбалась слабенькими, почти прозрачными зубками, и сунула в душистую ладонь гостя свою испачканную пятерню. Затем Божена попыталась сделать реверанс, в результате чего и упала. Рольник рассмеялся и подхватил ребёнка на руки. Божена пронзительно и весело завизжала. Она знала, что дядя Фелек всегда приносит в карманах гостинцы, чаще всего — огромные, будто из мультиков, жёлтые яблоки. Божена не ошиблась — Рольник полез в карман и сунул ей яблоко.

— Держи, подруга!

— Кто там пришёл? — послышался из-за яблонь женский голос. — Боженка, что ты опять натворила?

— Это я, Тань. — Рольник, всё ещё улыбаясь, встал, прижимая ребёнка к себе.

На садовой дорожке появилась молодая особа в ирландском модном комбинезоне. На шее Татьяны Стеличековой сверкали жемчужные бусы, резко контрастируя с тёмно-фиолетовым хлопком комбинезона. Под стать жемчугу смотрелись и пуговицы на ее маечке с круглым вырезом. Укороченные шорты открывали полные ноги, обутые в полотняные туфли.

От чёрно-белого рисунка Татьяниной обуви у Феликса зарябило в глазах. Он улыбнулся и взглянул в лицо хозяйке терема. Улыбка тут же пропала, когда её тоскливый взгляд через зрачки проник в его душу.

— Держи!

Рольник протянул Татьяне второе яблоко. Она смахнула со лба потные каштановые кудряшки и отрицательно покачала головой.

— Спасибо, но я до Спаса не могу.

— До Спаса всё лето пройдёт. Тань, что за ерунда?

Сердечко Таниных губ дрогнуло. Она взяла у насупившейся Боженки яблоко, одновременно счищая землю с дочкиных ладошек.

— Мать умершего младенца не может есть яблоки до Спаса, иначе не дадут ему на том свете яблочком поиграть. А ты, свинья Хавронья, только что вымылась, и опять вся в грязи! Да не тянись к яблоку, его помыть надо, и твои лапы — тоже. Не хватало, чтобы и с тобой что-то стряслось! Да, Фелек, Митя мне говорил, что ты к вечеру приедешь. Пошли в дом. Я эту образину вымою и накрою вам «поляну».

— Не утруждайся. Тань, хватит и кофе с минеральной водой. Я сюда не пьянствовать приехал.

— Ну, смотри. — Таня подбросила на руках почти двухлетнюю дочку. — Тогда сам иди, дорогу знаешь. Скажи Митьке, что я варю кофе.

— Да, Тань, а мама твоя как? Митя говорил, что нервы у Анастасии Дмитриевны совсем не в порядке…

— Мама в Бехтеревке. — Таня наклонила девочку к колонке и пустила воду. — Пока, кстати, с ней неважно — почти год маемся. Началось всё, когда отец погиб. А после смерти Адамчика она и вовсе с катушек слетела. Сначала плакала по ночам, а теперь из неё слова не вытянешь. Нам с Митькой ничего не рассказывает, а сама всё губами шевелит. Только от неё и слышно: «Я во сне ничего не говорила?» Интересно, что она говорить должна? Божена, стой смирно!

Таня вытерла личико и ручки дочери махровым полотенцем. Девочка вертелась, фыркала и пыталась вырваться.

— Это надолго, Фелек. Кому мы её только ни показывали! Все говорят в один голос: реактивная депрессия. Конечно, она в жизни ни дня не работала, жила припеваючи. И вдруг папу забрали, до милиции не довезли. Грузовик в РАФ врезался, и почти всех там — всмятку. Один из ментов инвалидом остался — маму родную не узнаёт.

Татьяна впервые так откровенно говорила с Феликсом о прошлом своей семьи.

— Заболеешь тут, понятно. Только мне не легче — разрывайся между мамой и Боженкой! А нанять человека со стороны Митька не даёт, потому что легавые могут своего подсунуть. Ладно, ступай, а я сейчас всё приготовлю.

И Таня открыла стеклянную дверь на веранду.

— Обменялся любезностями с хозяюшкой? — Дмитрий Стеличек встал с кожаного кресла и протянул другу руку.

Непривычно коротко стриженый, Митя сидел и смотрел вдаль, закинув ноги на журнальный столик. Он был в шортах из белой замши и в футболке с аккуратно пришитой чёрной ленточкой. Рольник уже в который раз заметил, что фигура у Мити отменная, хотя никаким спортом он сейчас не занимается. Аэробику племянник Веталя забросил ещё перед арестом, в восемьдесят четвёртом году.

— Как увижу Таню с Боженой, как и хочется жениться вторично.

— Кто ж мешает? — Дмитрий подтянул к себе второе кресло из мягкой серой кожи. — Танька обещала кофе сварить?

На веранде стоял бельгийский гарнитур для холла — кроме кресел, два дивана и этот самый столик. На нём стояла длинная узкая ваза с нарциссами.

— Я ей сам кофе заказал.

Рольник сел в кресло и сцепил на колене длинные пальцы, тоже усыпанные веснушками.

— Она собиралась меня поить и кормить, но я отказался. Ведь я приехал исключительно для того, чтобы в приватной обстановке кое-что рассказать. Не скрою — я очень встревожен. Когда мы с тобой вытаскивали из зоны Витю Аленицына, даже не представляли, как правильно поступаем…

— А что? — Дмитрий кинул Феликсу пачку «Мальборо». Он знал, что гость любит эту марку. — А в чём дело?

Рольник рассеянно закурил и нарочито аккуратно положил на стол зажигалку.

— Я тебя никогда об этом не спрашивал… Как ты относишься к Оберу?

— Нормально. — Стеличек тоже закурил. — Хорошо, что он жив. Но ещё лучше, если бы он сдох.

— Понятно.

— А что, разве он тебя напрягает? Взаиморасчёты ваши не в порядке, или ещё что-нибудь? Давай, выкладывай.

— Да нет, лично у меня с ним открытых стычек не было. Я тебе позже объясню, почему именно сейчас требуется особая осторожность. По идее, мы с тобой и с ещё несколькими «авторитетами», взятыми в долю, должны нейтрализовать местных наркобарыг, то есть Обера. Мы — люди здешние. Знаем его лучше, чем те, кто обещал хорошо заплатить, и кто вскоре пожалует в Питер. Обер руководит огромным количеством народу, оборотом миллиардных сумм. Да и вообще, ты знаешь, что это за зверь…

— Это я знаю. — Дмитрий придвинулся к Феликсу. — И ты знал об этом давно. Чем он тебе именно сейчас не угодил? Да, Аленицын… Это же Витёк, дядин охранник, который был с ним в «Метрополе» тем вечером… Потом ещё хотел его освободить, взял такси с заложниками. Ты уже с Витьком встретился? Когда он прибыл из Сыктывкара?

— Десятого мая.

— А сейчас у нас двадцатое… Ну и что?

Стеличек, протянув руку к пепельнице. Постучал сигаретой о её край.

— Аленицын клятвенно уверяет, что Обер служит ментам. Привёл массу доказательств, и я счёл их убедительными. К аресту Веталя он прямо причастен…

Потом Рольник говорил долго, мешая домыслы Аленицына со своими собственными. Он мечтал убедить Стеличека в измене Готтхильфа ещё и для того, чтобы тот без колебаний включился в мероприятия по изобличению и наказанию «суки». Откровения горемычного Витька оказались для Феликса ценным подарком. Теперь ребята смогут переступить через страх перед Обером, через уважение к нему; и тот будет уничтожен. Таким образом, откроется «зелёная улица» заграничному конкуренту Обера, имеющему русское происхождение славное кагебешное прошлое. Бывший гражданин СССР Григорий Самосолов, а ныне подданный США Берт Кемп желал сейчас расчистить себе здесь, на выгоднейшем рынке, площадку для высадки.

— По-твоему, и Ювелира Обер сдал? — перебил побледневший Дмитрий.

Он сжимал кулаки на коленях и нервно дёргал щекой.

— Не вызывает сомнения. Ювелир с Аликом Мамедовым, захватив Озирского, поставили Обера под угрозу разоблачения. Филиппа Адольфовича едва не погубили собственные препараты. Каким бы героем ни был Блад, а дрянь эта развязала бы ему язычок. Оберу ничего не оставалось, как отбить своего куратора и тем самым спасти себя. Заодно, конечно, он уничтожил всех, кто был в «баньке», а потом и Ювелира. Позже он прибрал бизнес поверженного врага, потому что сам же выбил все перспективные кадры группировки. Передать дела оказалось некому.

— Я по Ювелиру не плакал, Фелек, и мне глубоко наплевать, кто там его пристрелил. Он ведь очень хотел, чтобы дяди не стало, и добился этого. Кто ему в этом помог, трудно сказать. Такие дела не афишируются. Кроме того, события двухлетней давности не вернёшь, доказательством вины Обера не сделаешь. Надо доказывать именно то, что он убирал наших людей по заданию ментовки. Если же Обер делал это по понятиям, ничего сучьего ему не пришить…

— Ясно, что на Уссера-Ювелира тебе начхать. Но на Веталя!..

— Я повторяю — дядя с Семёном Ильичом были не в лучших отношениях. И альянс с Обером был для Ювелира вполне реальным.

Дмитрий уже забыл, что Татьяна должна принести кофе и минеральную воду — так увлёкся беседой.

— И хватит рыться в могилах, у нас есть дела поважнее. К дядиному аресту были предпосылки и без Обера. Брали его профи с Литейного, лично Каракурт, мой куманёк. Раньше он звался Минцем, а теперь оказался Николаевым. У Захара Сысоевича Горбовского на дядю давно было собрано досье. Копился материал для получения санкции на арест. Потом вся эта история с Павлюкевичем, которого и загасил Аленицын. И ещё стрельба в ресторане… Короче, дядя специально отправил меня в Прибалтику, чтобы я, не дай Бог, не попался. Если Обер что и сделал, так это обеспечил дядино стопроцентное молчание… А, Тата, чем порадуешь?

— Кушайте, мальчики!

Татьяна, так и не сменив комбинезон на что-то более респектабельное и даже не подкрасившись, вкатила сервировочный столик. Там, кроме кофе с минеральной водой, стола ваза с яблоками, грушами и виноградом, а также две бутылки итальянского вина — белого и красного.

Расставляя бокалы, Татьяна наклонилась и слегка коснулась губами лба мужа. Ей показалось, что после разговора с гостем Митя выглядит гораздо хуже, чем до него. В отличие от Шуры Козия, Стеличек счёл доводы Рольника и Аленицына заслуживающими внимания.

— Ты чего такой мокрый? — Татьяна огляделась по сторонам. — Где вентилятор-то у тебя? — Она воткнула вилку в розетку. — Сам бы и включил, а то сидит, как фон-барон! Я и за тобой присматривать должна? Или вон окошко открой, эта же веранда всё-таки. Хоть бы дождичек побрызгал, что ли — дышать нечем…

— Не лайся, Тата!

Митя двумя пальцами обхватил запястье супруги, словно считая пульс. Таня взъерошила его волосы.

— Всё никак не могу привыкнуть к вашему виду, сэр! Отрасти, Митенька, свой хайер обратно…

— Твоё желание, Тата, для меня — закон. Отращу непременно, просто сейчас жара донимает. — Стеличек прислушался. — Вроде, Боженка плачет.

— Чтоб ей! — И Таня сорвалась с места, обдав Феликса сладким запахом духов «Лу-лу», толкнула дверь и пропала в коридоре.

— Да, Фелек, дядя больше всего на свете не хотел попасть на скамью подсудимых. Он долго мучился с сердцем. Жизнь у него была тяжёлая, страшная. Может быть, он просто не пережил провала, а никто специально его не ликвидировал. Я представляю — ведь Каракурт лично его брал! Будь на месте кума другой опер, Веталь пережил бы арест легче. Да и мы, сложа руки, не стали бы сидеть…

— Такси бы ещё одно захватили? — ухмыльнулся Рольник. — Как Витёк на Кировском проспекте?

— Витёк глупостей много сделал, а я поступил бы иначе. Да чего теперь — дядя-то с кладбища не вернётся…

— А почему Обера тогда не забрали, как ты думаешь?

Рольник не желал оставлять эту тему. Теперь его жёлтые глаза из-под белёсых бровей смотрели прямо в зрачки Дмитрию. Тот откинулся на спинку кресла, одновременно откупоривая бутылку красного вина.

— Спроси у Захара Горбовского, почему. Ты как, будешь ночевать сегодня здесь? Тогда смело можем пить, сколько влезет.

Рольник кивнул, и вино забулькало в хрустальных бокалах.

— Митя, мне думается, что Веталь так быстро умер вовсе не потому, что его брал Каракурт. Он мог не пережить лишь одного — предательства человека, которому доверял. От Минца-Николаева он для себя не ждал ничего доброго. А вот от Обера… Неужели ты не обратил внимания на такой кричащий факт, что Веталь выстрелил мгновенно; но почему-то не в ментов, а в зеркало? У него, как известно, ни одна пуля не ложилась мимо цели. К дешёвым эффектам твой дядя никогда не был склонен. Он хотел прикончить Каракурта своим коронным выстрелом — в дугу аорты. Но у него в этот момент явно что-то произошло с ориентировкой в пространстве. Короче, он не понимал, что стреляет в отражение Каракурта. Митя, сечёшь? Вижу, что да.

Рольник уже торжествовал победу над скепсисом Стеличека. Дмитрий застыл в кресле, широко раскрыв глаза и стиснув зубы. Зрачки его заметно расширились.

— Митька, ты же не дитё малое. Подумай! Обер с Веталем пошли в курилку. Чего стоит этому падле запечатать в сигарету какую-нибудь травку? И человек, вдохнув дым, может на какое-то время лишиться чувства реальности… Если бы не Обер, твой дядя прикончил бы Каракурта на месте. Тот ведь даже жилет не надел — всё фасонил. Да, потом Веталя могли взять, но один труп образовался бы непременно! Кстати, швейцар мне лично рассказывал, что это было ровно в восемь вечера. Понимаешь? Минута в минуту. Опера входили в «Метрополь» не спеша, будто заранее зная, что Веталь никуда не денется и не окажет сопротивления. А уж у Горбовского-то были сведения, что твой дядя постоянно вооружён, и стреляет без промаха… Я уж не говорю о том, что Обер заставил Веталя отослать охрану. Для чего, интересно? Какие ещё могут быть причины?

— Я только одного не могу понять…

Дмитрию показалось, что его губы оледенели на жаре. По всему телу побежали мурашки, а в мышцах появилась противная дрожь. Захотелось что-нибудь набросить на плечи и согреться.

— Как всё это могло случиться? Чем можно было заинтересовать Обера, чтобы произвести вербовку? Ведь Филипп — не тот человек, которого можно взять на понт. Насчёт «бабок» я вообще молчу — этот вариант исключён начисто. Угрожали реальным арестом? Неужели Обер не нашёл иного выхода, кроме как начать литерить легавым? А Озирский, в свою очередь, рискнул вербовать гаера, на котором висит шестьдесят «мокрых»? Его же сразу нужно было под белы рученьки — да на расстрел! Тут за одного на двенадцать лет сажают, а Оберу и шестьдесят простили? И потом, в стукачи берут более мелкую рыбёшку, а уж никак не киллера с таким солидным стажем! Да такие и не идут, кстати… Им и терять нечего — так и так «вышка». Много здесь непонятного. Фелек, но всё же… Скорее всего, ты прав. Но как в Главке на такое решились? Если предположить, что это случилось года три назад, то тогда ещё Советский Союз был. Ничего не стоило запросить Казахстан и получить справку с перечислением всех подвигов Филиппа Адольфовича. Думаю, что с Литейного её и запросили, но почему-то не дали ходу. Решили закрыть глаза на шестьдесят трупов ради того, чтобы Обер на них работал? Возможно, что игра стоила свеч. Короче, Фелек, вот что я скажу. Поспешность хороша только при ловле блох, как известно. А такие дела с кондачка не решаются. Посидим рядком да подумаем, что мы можем здесь сделать. Только ты сначала расскажи, о чём говорил Папа Выборгский. Ведь это и меня, наверное, касается.

— Касается, Митя. Он очень хотел лично с тобой увидеться. Послезавтра будет ждать в своём казино, в десять вечера.

— Спасибо, что передал. Я буду рад встрече. Интересно, что ему от нас с тобой нужно.

И Митя отпил хорошо сваренного крепкого кофе.

— Ты же ему, вроде, помповые ружья привёз из последней поездки?

— Само собой, раз Папа их заказывал. Для его людей, да и вообще для всех нас помповые ружья — клад. У Папочки губа не дура. Надо сказать, что обо всех достоинствах помповых ружей я узнал именно от него. Чрезвычайно высокая убойная сила, потрясающая эффективность применения. А в случае обнаружения — лишь административная ответственность, не больше. В прошлый раз там же, в казино, Папа мне всё подробно объяснил. Двери, говорит, они вышибают напрочь — причём любые, кроме бронированных. Клиентов такими ружьями запугивают до поноса, особенно когда их глазах вдребезги разносят квартиру. Кстати, я Папе безмерно благодарен — этот товар здесь идёт нарасхват. Теперь у нас договор: я завожу терминаторные ружья. А Папа через свои фирмы этот товар реализует. Так что я нынче не парюсь с торговлей, да и со складами для хранения — тоже. Я пока не знаю, где эти склады находятся. Но Папа гарантирует, что ни одна ищейка не вынюхает…

— Такой случай был неделю назад. — Рольник встал с кресла и пересел в плетёную качалку. — Везли на двух грузовиках, из Выборга, от Папы, партию «калашей» и «томпсонов». С патронами, конечно. Менты про это пронюхали и едва не задержали груз. В Выборге до сих пор головы ломают — куда прямо с дороги исчезли грузовики? И не маленькие ведь, куда попало не спрячешь. С вертолётов искали, с собаками лес прочёсывали — никакого результата. Как сквозь землю провалились. Тревогу объявили по городу и по области — зря. Будто корова слизала.

— Я и говорю, что Папа Выборгский имеет мистическую силу. С контрабанды огромные деньги стрижёт. — Дмитрий даже не улыбнулся, а оскалился. — Дядюшке бы такие способности! Те, кто сейчас этим занимается, все обязаны Папочке. Провозят огромные партии грузов, а таможни и в глаза не видят. Только все клянутся, что связаны клятвой никому не говорить, каким образом оказались в Финляндии, а потом — снова здесь. А сколько своих людей, которыми менты интересовались, Папа прятал вместе с семьями и барахлом! Короче, там творится нечто сказочное…

— На сей раз, Папа может нам с тобой кое-что рассказать, — предположил Феликс. — Мы, а особенно ты, ему зачем-то нужны. Вот если бы Папа Выборгский помог бы в борьбе с Обером!..

— Это он сделает лишь в том случае, если будет заинтересован лично. Благотворительностью он не занимается, да и своих людей бережёт. Слишком высоки, говорит, ставки. Ни одного человека у него до сих пор не взяли. Они просто исчезают, и нигде не найти.

Рольник раскачивался в плетёном кресле, закинув руки за голову. Сухая прозрачная ночь колыхалась за стеклянной стеной веранды, благоухала черёмухой, шелестела листвой. Полоса заката рдела за ветками яблонь и рябин.

— Мить, ты чьи ружья Папе привёз? Мне тоже могут они пригодиться — в Москве. Очень хорошо, что оружие считается гладкоствольным, а не нарезным.

— В этой партии были пяти-, семи — и девятизарядные. Соответственно — Китай, Швеция, США. Я и сам не знаю, как именно они оказались у Папы. — Дмитрий удивлённо поднял брови. — В Швеции передал партию его людям, и всё, больше никаких хлопот. Я только успел в Питер вернуться, а они уже ружья по клиентам развезли. Как, что — неясно. Весь товар пришёл без потерь.

— Фантастика!

Рольник вернулся к столику, налил себе немного вина. Звенящая тишина провисла над лесом и над полем, что зеленело неподалёку. В посёлке не ко времени заорал петух и тут же умолк.

— Короче, я тебе всё сказал — и насчёт Обера, и насчёт Папы. Ты вспомни, что провалы с начала девяностого года имели место именно в тех делах, к которым имел касательство Филипп Адольфович. Изъяли золото из «царской водки», остановили состав «Камикадзе». О другом мы с тобой уже говорили. Кроме того, Обер был против того, чтобы взрывали самолёты. Он при тебе просил Веталя не делать этого. Даже заплатил за золото из своих средств, хотя первый должен был предъявлять претензии. Ему-то какое дело до этих взрывов? И пострашнее дела делал — не сявка какой-нибудь. Нет, Митя, хоть режь — Веталя он заложил, а потом и Ювелира прикончил. Можно намекнуть Папе Выборгскому, что Филипп представляет угрозу его бизнесу. Агент такого пошиба для Папочки вряд ли желателен.

— Я постараюсь намекнуть, — пообещал Дмитрий. — Но сделаю это не обязательно сейчас. Когда придётся к слову, тогда и поговорим. Разобраться с Обером, если он сука, очень даже не мешает. — Дмитрий сузил глаза. — А на мне ещё Каракурт висит столько лет…

— Помню. — Ролик вдруг хлопнул себя по лбу. — Да, Папа ещё просил узнать, с чем связано пребывание в Выборге Андрея Озирского. Деловые люди встревожены, так как видели его на валютной автостоянке и на мосту близ замка. Встречали бывшего опера и в ресторане с какой-то красоткой. Обознаться не могли — сам понимаешь. Шрамы на руках, и всё такое. Он даже не скрывается, так что… Папа, прежде чем начинать с нами свои дела, хочет убедиться, что рубоповцы не держат его под наблюдением.

— Фелек, Андрей же ушёл из милиции. Другое дело, что, после отбытия наказания в вытрезвителе, к Петренко вернулся Саша-Каракурт, мой давний друг. Вот кого я бы ещё подержал под наблюдением! Ранней весной на его квартире был обширный ремонт; двери ставили бронированные. Озирский тогда ещё не собирался сваливать из органов. Думаю, что это он отделал Каракурту квартиру, причём не на свои средства. Очень всё это подозрительно. Рабочие сказали, что бронированные двери там ставили и в комнатах, и на кухне, и даже в уборной.

— А Клавдия говорит что-нибудь об этом? Она же с Каракуртом давно уже спит, — Рольник заинтересованно слушал и жевал грушу.

— Я пока её особенно не спрашивал, чтобы отцу своему не передала. Зачем ему знать, что я этим интересуюсь? Эта шалава такая скользкая, что я ей не верю ни черта. Оплачиваю квартиру на Тореза, даю деньги, вожу в рестораны, а сам не уверен ни в чём. Подожду пока, может карта удачно ляжет. Чую, что Клавка ещё принесёт нам пользу, адекватную затратам на её содержание.

— А почему тебя так этот ремонт волнует? — удивился Рольник, уже слегка позёвывая. — У Каракурта старик-отец умер, вот он и делает ремонт…

— С бронированными дверями по всей квартире? — засмеялся Дмитрий. — Он что, под бои жильё готовит? Это же амбразуры получаются, если прорезь сделать. Похоже, что Андрей Озирский хотел там сделать нечто вроде агентурного центра. В том же доме расположена сберкасса, так что посетители никаких подозрений не вызовут. Озирский очень расторопно оборудовал хазу, а потом вдруг уволился с Литейного, ничего никому не объяснив. Квартира осталась как бы не у дел. Но я не верю, что такие средства будут тратиться впустую. Так что надо бы иметь в виду и эту точку.

— Сдаётся мне, что Готтхильф дал денежки, — догадался Рольник. — У Озирского на это зарплаты за несколько лет не хватит. Клавдия на этот счёт молчит?

— Ей про это никто и не скажет. Да и вообще, она старается о Каракурте много не говорить. По-моему, она в него влюблена, и потому не хочет доносить. Ссылается на то, что её всё время выгоняют за дверь. Очень может быть, что так оно и есть.

— Так вот, если Обер сложил свои средства в эту квартиру, то не подарит её Каракурту просто так. И полковник Петренко тоже не упустит возможность использовать новоявленную цитадель. Действительно, сберкасса там очень кстати. Поди пойми, куда человек идёт — туда или на явку. Да и дом старый — два входа, что тоже очень удобно. Ты прав — Васильевский нужно взять под наблюдение. Авось, кто и попадётся в наш бредень.

— К чему-то легавые готовятся, как и мы, — предположил Дмитрий. — И то, что Петренко, который ненавидел Каракурта, вернул его в отдел, тому подтверждение. Значит, собираются пользоваться его жилплощадью, не иначе. Кроме того, в отдел Петренко перешёл и бывший командир ОМОНа Влад Вершинин с пятью своими сотрудниками. Вполне может быть так, что Папа Выборгский и ментовские начальники имеют в виду одно и то же событие. Как думаешь, Фелек?

— Всё может быть. — Рольник ещё раз подавил зевоту. — Ничего, разберёмся как-нибудь. Меня вот больше интересует, почему Озирский так срочно уволился со службы. И уехал не во Францию к жене, а именно в Выборг.

— А я вот возьму и спрошу его об этом! — Дмитрий сверкнул светлыми пронзительными глазами. — Думаешь, слабо?

— Лично его спросишь?! — Рольник покачал головой, не очень себе это представляя.

— А почему нет? Теперь он уже не в ментовке, так что можно. А что касается Вершинина, то он пришёл именно на место Озирского. И привёл с собой пятерых ребят. Они оставили ОМОН по каким-то личным причинам. Вроде бы, были не согласны с использованием спецподразделений милиции против демонстрантов в Москве.

— И зачем ты хочешь встречаться с Озирским? Думаешь, он тебе теперь служить станет? Или расскажет про Готтхильфа? — удивился Рольник.

— Я на это не надеюсь. Конечно, не расскажет. Мне просто по-человечески интересно. Если такой фанатик, как Андрей Озирский, покидает любимую службу, значит, случилось что-то невероятное. По крайней мере, в его понимании. И я хочу узнать, что именно, потому, что на этом всегда можно сыграть. А тебе, Фелек, я вот что скажу, — продолжал Стеличек, глядя на свой затихший к ночи сад. — За самим Обером пока наблюдать погодим. А вот за Каракуртом — будем. Все в курсе наших с ним отношений, в том числе и Обер. Это будет выглядеть вполне естественно. Каракурт вернулся в РУБОП, и я. само собой, насторожился. А если Филипп на них работает и действительно имеет отношение к этой квартире, то вполне может засветиться. Фелек, даю гарантию, что это рано или поздно произойдёт. Нужно только набраться терпения.

Рольник отставил бокал и промокнул губы салфеткой:

— Мить, тебе не надоело ходить вокруг Каракурта на верёвочке? Уж с этим-то ты в любой момент можешь разделаться… вы ведь и живёте-то оба на Васильевском. Ты — на Восьмой линии. А он — на Шестнадцатой. «Тачки» ваши встречаются на дорогах, наверное, по несколько раз в день. Ты приговорил его восемь лет назад. Неужели тебя не тянет привести приговор в исполнение? Вроде бы, и препятствий никаких. Это тебе не Обер.

Стеличек внимательно наблюдал пузырьками, отрывающимися от стенок бокала с минеральной водой:

— Да, он не Обер… Но я жду того момента, когда Каракурту меньше всего захочется умирать. Я тебе уже не раз об этом говорил. Вспомни, Фелек. Пусть женится, родит детей, и тогда… Я терпеливый, дождусь сладостной минуты мести. По себе я узнал, насколько разное восприятие у холостых и семейных. Когда я откинулся из зоны, приехал к дяде и Моне Кикиной, то горел желанием прикончить Каракурта немедленно. И дядя дважды едва не осуществил мою мечту — зимой в «баньке», а летом — в «Метрополе». Чего греха таить — я был очень расстроен. Но с тех пор много воды утекло. Я женился и скорректировал свои планы. Раньше мне было плевать, прикончат или нет. А теперь… Пока не станешь отцом, не поймёшь, сколь уязвимое место ребёнок. Можно пренебречь собой, женой, но только не тем, кто продолжает твой род. К жизни ребёнок приковывает крепче любых «бабок». Не думай, что я отступился от Каракурта. Я приговорил его ещё на процессе, и приговор исполню. Я сейчас при тебе, кровном родственнике и друге своём, клянусь, что ни одного слова из обвинительной речи Минца не забуду. Обязательно тридцать первого мая, в день кончины любимого дяди, я отрублю Каракурту голову — с двух ударов, по одному за каждого из нас. Фелек, знай, что я оторву Каракурта от семьи в самый сладостный момент, и больше об этом мне не напоминай. Да, ты, кроме Аленицына, ни с кем не говорил о Готтхильфе?

— Нет, пока только с тобой. — Рольник ещё не остыл от страстной речи Стеличека. — Я могу на тебя рассчитывать?

— Можешь, конечно. Дядю я и Оберу не забуду. Веталь, честно говоря, к Филиппу относился с душой. Тот ведь тоже был репрессирован, вернее, родители его… Веталь считал, что они братья по несчастью, а тот махинации какие-то устраивал. Уссер-Ювелир по ночам к нему приезжал. Сговаривались против дяди, без сомнения. Теперь, выходит, что Обер привёл Веталя в курилку «Метрополя», одурманил его и сдал ментам. Только, Фелек, если начнёшь приглядывать за немцем, соблюдай максимальную осторожность; иначе он тебя ликвидирует. Будет лучше, если наблюдать станут люди, не знающие тебя в лицо и никак с тобой не связанные. Совсем здорово, если они о тебе и не услышат. Витька храни, как зеницу окна, чтобы ни одна сволочь его здесь не увидела. То же самое передай и Шуре с Галкой — пусть молчат, как убитые, а то слово «как» может и исчезнуть. И ночью подумай хорошенько — готов ли ты лично к этой войне.

— Конечно, я понимаю… Но у меня есть на примете женщина, которая имеет претензии к Оберу, а потому согласна помочь нам, — шёпотом произнёс Рольник. — Эта не сдаст никогда, кремень-баба.

— И кто же это? — С Дмитрия даже слетела сонная одурь. — Только не торопись, говори подробно.

— Это вдова убитого Обером Петра Токового. Всё случилось ещё в семидесятом году, в Казахстане. Токовой — крупный спекулянт. Капитал сколотил на овечьей шерсти. Он имел три машины и кучу телохранителей. Тоже не ангел, конечно. За одно слово мог приговорить. Обычно он затаптывал врагов конями. Но сейчас Валя Токовая оказалась очень нужна мне. Сам понимаешь, что я ей нужен. В одиночку ей не отомстить Рыжему… Это старая кличка Обера.

— Знаю, — вздохнул Стеличек.

Он допил минералку и тоскливо поглядел на остальную снедь. После такого разговора в него уже ничего не лезло.

— Валентина понятия не имеет, кто мы такие. Лично мы с ней виделись в одну сторону. То есть я и видел её, и слышал голос. А она меня, ясно, не знает. Прямо маньячка — настырная, энергичная. Двадцать три года почти вынашивает планы мести. Муж погиб в августе… Мои ребята встретились с ней и договорились о сотрудничестве. Обо мне, конечно, и не упоминали.

— Ты правильно поступил. — Дмитрию вдруг страшно захотелось спать. — Она не должна даже догадываться о твоём существовании.

— Я тоже так считаю. Мои люди пообещали помочь ей уничтожить Рыжего. Валентина согласилась наблюдать за домой его тёщи, на углу Северного и Руставели. В Песочном ведь нельзя появляться — сразу заметят. Один брательник Тим чего стоит — на месте прикончит. Но Обер, думаю, в Песочный никого и не повезёт. Ему удобнее встречаться с нужными людьми на Гражданке. И, если Валентина не подведёт, мы рано или поздно Обера уличим в неподобающих контактах…

— Верно, Фелек, так и поступай. Выпьем ещё, им на боковую! — решил хозяин. — Хватит нам об этом козле говорить — больно чести много. — Утром встанешь, снова всё обмозгуй, на свежую голову.

— Понял. Давай, наливай. За удачу! — Рольник проглотил вино, не заметил превосходного вкуса. — Между прочим, Валентина уже неделю патрулирует этот район. На своей колымаге с ручным управлением она объезжает окрестности дома старухи Фюхтель. Квадрат ограничен Северным проспектом, улицей Руставели, проспектом Науки и улицей Карпинского…

— С ручным? — удивился Дмитрий. — Она что, инвалидка?

Он дёрнул шёлковый шнурок, и голубые шторы скрыли веранду. Теперь никто с улицы не мог их видеть. Впрочем, и раньше и Дмитрий, и Феликс ничего здесь не боялись.

— У неё нет правой ноги. В семидесятом Петра Анисимовича, супруга её, утопили в нужнике с широким очком. Его захватили как раз во время забавы с лошадками, отвезли в глухое место и… Руководил всем Обер, которому тогда только двадцать один год был. Самой Валентине удалось скрыться, хотя она сидела рядом с мужем во время экзекуции…

— А кого они казнили, неизвестно? — перебил Дмитрий.

— К сожалению, мои ребята у неё не спросили. Я им укажу на эту оплошность. Всё их внимание было сосредоточено на Рыжем-Обере. Короче, немцы выкрали её позже, уже в Алма-Ате. Валя справляла поминки по мужу в одном из шикарных ресторанов. Разумеется, по тем временем… Её запихнули в машину, связали, куда-то долго везли. Она ещё удивлялась, почему сразу не прикончили — могли ведь. Но, оказалось, ехали к железной дороге, где и кинули на рельсы, прямо под поезд. Машинист среагировал быстро, но Валентина всё равно осталась без ноги. Говорит, что отползти не успела — совсем немного. Был ли там Рыжий, она не поняла. Может, и не было, иначе не позволил бы выкарабкаться…

— А дальше что было?

Стеличек потёр лоб подушечками пальцев. Как всегда, после долгой пьянки, у него заболела голова.

— Вылечилась и стала жить, как прежде. А жила Валентина на широкую ногу. У неё и при «совке» были кухарка, массажистка, косметичка, горничная. Она им только пальчиками щёлкала — даже рот не раскрывала. У супругов Токовых был единственный сын, который погиб в Питере при загадочных обстоятельствах. В конце прошлого года он прибыл сюда с той же целью — покарать Рыжего. И его нашли на пляже близ Ушково — с перерезанным горлом. О связи с Валентиной мы условились. Но пока она сообщает, что Обер у тёщи не появлялся. Приезжали только его жена с дочкой.

— Ладно, Фелек! — Дмитрий хлопнул гостя по плечу, давая понять, что пора расходиться по комнатам. — Пусть она там катается, сколько душе угодно. Но ты сам затаись, иначе погибнешь или людей потеряешь. На маньячку полагаться нельзя — пусть только подстрахует. Пока начнём наблюдать за Каракуртом. Токовая, если будет обнаружена, сойдёт за мстительницу-одиночку. Надо будет нажать на Клавку Масленникову, и через неё подобраться поближе к Каракурту. Он ведь отказался антикварный рояль за неё отдать, чтобы выкупить у меня для женитьбы. А Клавка о себе очень высокого мнения, и никогда ему этого не простит. Кроме того, Каракурт готов с любой бабой улечься, лишь бы она была голубоглазой блондинкой. А у меня таких несколько есть, так что можно выбрать из них агентшу. Если Обер на ту квартиру приедет, я об этом непременно узнаю. Как ты на это смотришь, Фелек?

— Превосходно, — Рольник был искренен. — То, что надо.

— Если повезёт, выйдем на Обера, — ухмыльнулся Дмитрий.

— А ты Клавке доверяешь? — опасливо спросил гость и закусил тонкую губу. — Она явно работает на ментовку, а ты терпишь. Вон, Сергей Пименов с Петром Гардагиным её сразу невзлюбили. Подколодная тварь, говорят. Кинет любого когда угодно…

— Фелек, если бы я не знал об этом! Но я знаю, и использую Клавдию так, как считаю нужным. Стерва, действительно лучше неё никого ещё не встречал. Для траха — то, что надо! Да и хозяйка отличная, не в пример другим «соскам». Ей в глаза посмотришь — и уже готов. Настоящая русалка, только хвоста не хватает…

Стеличек вдруг вскинулся, протянул руку и включил свой «Панасоник» с цветомузыкой.

— Хватит о делах, Фелек, надоело! Давай лучше послушаем классные записи. Тата, ты не спишь? — Он выглянул в коридор. — Иди сюда!

— Не вопи, ребёнка разбудишь…

Татьяна, на сей раз в чёрном бархатном платье, расшитом бисером, появилась на веранде и перехватила восхищённый взгляд Феликса.

— Мить, ты набухался, да? Зачем музыку врубил ночью? Крыша поехала, что ли?

— А кто тут услышит? Слава Богу, не в общем доме живём! — Дмитрий посадил Татьяну себе на колени. — Боженка спит?

— Только что её уложила. Как бы из-за твоего грохота опять не проснулась. Я и не услышу, если заплачет…

— Ничего, Божена перекричит любой рок! — Дмитрий громче включил музыку, и по углам веранды вспыхнули радужные огни. Он расслабленно отбросил зажигалку и притянул к себе супругу. — Потанцуем, Тата?…

Глава 2

— Что ж, Филипп Адольфович, рад вас видеть в добром здравии. — Эрих Эмильевич Эссе, полковник госбезопасности России, по-нынешнему МБР, пожал руку агенту.

Он сел на тяжёлый дубовый стул, украшавший ещё дом почтенных бюргеров — предков Ютты Куртовны Фюхтель. Геннадий Петренко, пробежав худыми нервными пальцами по пуговицам пиджака, последовал его примеру. Прямоугольный старинный стол, занявший половину кухни, был почти пуст. Во время деловых встреч собравшиеся только пили кофе и курили. Поскольку Петренко этой вредной привычки не имел, Готтхильф с Эссе попеременно подходили в вытяжке над плитой.

Кухонька была весёлая, похожая то ли на клумбу, то ли на тропический лес. Казалось, что «бороды» растений свисают прямо с потолка. Кроме того, здесь были и обычные, растущие вверх, цветы с малиновой, лиловой, зелёной и коричневой листвой. Заправляла всем в квартире худенькая подвижная старушка — с седыми буклями по моде прошлых веков, при макияже, в экстравагантном халате, разрисованном драконами. Букетами и попугаями. Была глубокая ночь, и круглые часы на стене показывали без десяти два — то время, когда только и могла произойти подобная встреча.

Фрау Ютта, сразу угадав в одном из гостей соплеменника, не смогла оставаться в стороне и не угостить его должным образом. Она быстро расставила на столе чашечки и блюдца саксонского фарфора, какие-то мелкие предметы. Но трое мужчин не интересовались едой. Им хотелось быстрее начать разговор, который не обещал быть коротким и лёгким.

«Старуха Фюхтель» ещё раз оглядела плоды своего кухонного творчества, поклонилась и исчезла за дверью, волоча за собой хвост халата, словно королева — шлейф. Но улице похолодало после трёх сухих и жарких недель, и потому пожилая дама мёрзла.

— Мои предки жили до революции здесь, в немецкой колонии «Гражданка», — заметил Эссе, чтобы немного разрядить обстановку. — От самого основания, с екатерининских, что ли, времён… К стыду своему, точно не помню. Но я родился, как и вы, в Казахстане. В Акмоле. — Эссе заметил, что глаза Готтхильфа потеплели. — А перед высылкой моя семья пережила несколько погромов. И первый, кстати, не при большевиках, а при царе Николае Втором. После начала империалистической войны немцев сочли врагами. Переименовали даже столицу, а что уж говорить о простых людях? Многим тогда досталось…

Они могли бы говорить и по-немецки, но стеснялись делать это при Петренко. Геннадий Иванович знал язык, но не настолько хорошо, чтобы свободно вести беседу.

— Как вас называть, господин или товарищ? «Герр» или «камрад»? — шутливо спросил Филипп.

— Зовите просто Эрих, — разрешил гость. — А вообще-то я — человек советский, что бы там ни говорили. И убеждения у меня всегда были левые.

— Отлично. — Готтхильф не стал распространяться о своих политических предпочтениях, потому что до сих пор толком их не сформулировал. — Тема нашей беседы мне известна от полковника Горбовского, так что повторяться не будем. С ним мы знакомы ровно три года, хорошо друг друга понимаем. Он мне перед встречей показал вашу фотографию, чтобы не было вопросов.

Филипп и его гости старались не упоминать имени Андрея Озирского; но все трое думали сейчас именно о нём. Своим поступком бывший Блад потряс и друзей, и врагов. Рано или поздно кто-то из сидящих за столом должен был рискнуть и первым заговорить на больную тему.

— Так вот, товарищи, — без насмешки, даже с теплотой заговорил Филипп, — за свою безопасность можете ручаться. Здесь я практически не бываю. Принял вас в квартире своей тёщи, которой вы только что целовали ручку. В Песочном она не прижилась.

Эссе внимательно, следуя профессиональной привычке, осмотрел оригинально оформленную кухоньку. Уголок из натурального дуба, на котором спала рыжая персидская кошка, старинный стол со стульями, цветы, кокетливая люстра под потолком.

— Никогда не скажешь, чья тёща здесь проживает, — заметил он. — Всё предельно просто.

— Золотых унитазов вы не найдёте и в Песочном…

Готтхильф, не стесняясь, рассматривал розовое лицо Эссе, его прозрачные аквамариновые глаза, позволяющие просматривать человека до мозгов. Одет полковник госбезопасности был в чёрный костюм, обтягивающий его плотное тело штангиста. По-женски гладкая кожа, аккуратно причесанные светлые волосы никого не вводили в заблуждение. Обер понимал, что гебист может многое, но просто не демонстрирует этого.

— А ведь доходы вам позволяют! — своей репликой Петренко подтолкнул собравшихся к главной теме. — Эрих, осознай, что ты видишь напротив главного координатора наркобизнеса в городе. Лучше него тебе никто не расскажет о тех порядках, что царят в этом закрытом от посторонних глаз сообществе.

— Порядки строгие, — подтвердил Готтхильф. — Без силового регулирования здесь не обойтись, особенно при нынешних прозрачных границах России. Рынок США и Европы стал тесен для торговцев наркотиками. С Востока к нам летят орлы Чуйской долины, а также едут прочие азиатские производители. Всё это концентрируется в мегаполисах, где армия наркоманов растёт с потрясающей быстротой. Для меня сейчас главное — не допустить хаоса здесь и в Москве. Прибывающие с товаром господа должны знать, кому им подчиняться, у кого спрашивать совета, искать защиты. Кому платить дань, наконец. От руководства этой биржей я имею хороший доход. Кроме того, у меня есть собственное производство лекарств и «биологических добавок». Россия проглотит что угодно и в любых количествах, поэтому со всего мира сюда везут разную дрянь. Я должен следить за тем, что продают в питерских притонах. Ведь каждый день огромное число людей пробует наркоту впервые, под влиянием моды. Мало где существует такой режим благоприятствования этому бизнесу. Конечно, я имею в виду цивилизованные государства. В тех же Штатах к «дури» относятся куда более серьёзно. На Востоке за это — однозначно смертная казнь, что я приветствую. У нас же — ничего, разлюли-малину…

— Филипп Адольфович, товарищи из МВД говорят, что вы замыкаете на себе как можно большее количество торговцев наркотиками, чтобы «загнать клопов под шкаф и подпилить ножки». — Эссе с огромным интересом выслушал Готтхильфа. — Через представителя Интерпола доктора Майкла Саймона вы, если не ошибаюсь, выходили на связь со штаб-квартирой этой организации в Лионе?

— Да, доктор Саймон сделал мне такое предложение. Правда, не напрямую, а через третье лицо.

Филипп не мог назвать это третье лицо Андреем Озирским, и потому отвернулся к окну. Настроение у него сразу же испортилось.

— По мере сил, я стараюсь выполнять это обещание. Мне уже известно о вашей операции «Мелодии белых ночей». А насчёт договорённости с мистером Саймоном, который был здесь прошлым летом, скажу следующее. Клиентура моя растёт, как на дрожжах; пропорционально увеличивается и число связей за границей. Некоторое наследство мне досталось от Ювелира — Семёна Уссера. Это имя должно быть известно Эриху. В Интерполе про этого «человека с пятью фамилиями» тоже знают. Ещё больше контактов установил я сам…

Филипп тронул указательным пальцем то место, где раньше были усы. Петренко заметил, что руки главаря наркомафии окиданы нервной экземой.

— Со стороны всё это выглядит обычной погоней за прибылью и поиском авторитета на мировом рынке наркотиков. На самом же деле моя цель заключается именно в том, чтобы загнать клопов под шкаф. Но для этого нужно, чтобы клопы сбежались на приманку. Такая приманка — наиболее благоприятные условия. Торговцы из СНГ, из дальнего зарубежья, даже из Колумбии должны понимать свою выгоду и никуда не отчаливать. По моему указанию создаётся впечатление, что их товар здесь очень нужен. Хотя на самом деле я один, с помощью своих препаратов из трав и синтетических смесей мог выбросить их за горизонт со всеми крэками и героинами, не говоря уже о маковой соломке. Например, есть у меня такой препарат «Г-58», который даст каждому, чего у него нет. К примеру, старый импотент переносится в сауну с голыми девушками, и так далее. Аналогов у этого препарата нет, потому что я свои изобретения нарочно патентую. И от поставок иностранным заказчикам имею жирный навар. Этот препарат называют «Глюк» и очень любят…

— То ли от слова «глюки», то ли перевод слова «счастье», — заметил Эссе, тихо позвякивая ложечкой в чашечке с кофе. — Значит, вы делаете этих деятелей своими должниками, предоставляя им различные льготы?

— Да, — согласился Готтхильф. — Во-первых, товар не уйдёт на не контролируемые мною рынки, то есть в другие города и страны. Во-вторых, я по сигналу могу обезвредить сразу всех, но это только в крайнем случае. Лучше, осторожности ради, выбивать пока по одному. Так что вас интересует конкретно? Может быть, немного выпьете? У меня есть виски и джин.

— Да? — оживился Эссе. — Наверное, немного согрешить можно. Как-то за границей могут гонять на машине после несколько бокалов крепкого коктейля. А у нас почему-то считается. Что после одной капли авария неизбежна.

— Тогда подождите минуту…

Филипп вышел из кухни. Вернулся он с бутылками джина, виски и тоника, сифоном содовой и вазочкой со льдом.

— Если голова «поплывёт», сразу говорите. У меня есть средство, восстанавливающее стопроцентную трезвость.

— Вот золотое дно! — восхищённо сказал Эссе. — Это не только наркам нужно, но и нормальным людям. — Геннадий, будешь?

— Плесни чуть-чуть.

Петренко не любил пьянок, но сейчас ему казалось, что для установления контакта, для свободного общения можно на это пойти. Кроме того, возможно, на душе станет легче. Душевная рана, нанесённая полковнику уходом Озирского, всё ещё кровоточила.

Когда они выпили, Филипп перешёл к делу.

— Про кого вы хотели бы узнать? Если смогу, помогу.

— Дело в том, что мы не привыкли просить помощи Христа ради. Вы, при случае, тоже сможете узнать что-либо.

Эссе говорил мягко, постоянно помня, кем на самом деле является Готтхильф, и чего от него можно ожидать.

— Тем лучше, — коротко бросил Филипп.

— Что вы скажете на сообщение такого рода? «Мистер Берт Кемп, он же Григорий Олегович Самосолов, в течение нынешнего лета собирается прибыть в Петербург…» Кстати, это — его родной город, на минуточку. «Он хочет опередить конкурентов с Сицилии, из Японии и Южной Кореи, а также из китайской триады — собственно Китая, Гонконга и Тайваня. В задачу Кемпа входит укоренение на местном наркорынке». Между прочим, у нас есть сведения, что к его встрече где-то в окрестностях Питера уже всё готово. В каких именно окрестностях, пока выяснить не удалось.

— Скорее всего, у финской границы, — предположил Петренко. — Там ему будет удобнее.

— Резонно, но не обязательно.

Обер невидящими глазами смотрел куда-то за спины своих гостей, на серое ночное небо. Геннадий Иванович видел, что он потрясён до глубины души. Значит, сам ещё не сумел добыть столь важную для себя информацию.

— Вот за эту новость спасибо! Кемп, как правило, предпочитает обосновываться в выбранных регионах основательно, жить там спокойно, без конкурентов. Так было везде, где этот господин работал — в Штатах, в Германии, в Восточной Европе. Торговать здесь под моим патронажем он вряд ли согласится.

— Значит, вы в курсе деятельности Самосолова? — обрадовался Петренко. — А я вот про него никогда ничего не слышал. Эрих говорит, что этот тип засылался в разные страны якобы для сбора разведданных, а сам занимался торговлей наркотиками и контрабандой. Антиквариат, цветные и редкоземельные металлы, и всё такое прочее…

— Я знаю, что в Германии, например. Кемп, кроме привычного наркобизнеса, занимался ещё кражей и вывозом за границу дорогих автомобилей, а также меховых изделий самого лучшего качества. Впрямую с ним это не связывали, а потому можно было проворачивать дела через дочерние банды, разбросанные по всему Западу, — ответил Обер сквозь зубы. — Значит, теперь его на Родину потянуло? А в МБР известно, что Кемп держит на службе китайскую банду, куда входят самые жестокие убийцы? Все наши «братки» перед ними — пацанами с рогатками.

— Этого мы не знали. — Эссе не на шутку встревожился. — Давайте тогда так, Филипп. Мы вам даём свои сведения. Вы нам — свои. Единственное, что я хотел бы уточнить — какова численность его организации? Хотя бы приблизительно знаете?

— Ну, в строй он может поставить до полумиллиона бойцов. Руководящих кадров у него около пяти тысяч человек — во всех странах, где налажен бизнес. На новые места, где нужно отвоевывать территорию, с ним прибывает в среднем человек сто — конечно, плюс-минус. Это — передовой отряд. При Кемпе ещё есть охрана. Обычно, эта группа состоит из граждан той страны, рынок которой он хочет взять под контроль. Например, по сведениям Саймона, в Штатах он использовал только коренных американцев. Русский отряд будет состоять из деятелей рангом чуть пониже Славки Япончика…

— Саймон и мне об этом говорил. Надо сказать, что Кемп у него давно сидит в печёнках. Пока Майкл его не обезвредит, он не сможет продвинуться по службе. Таким образом, Саймон выслеживал Кемпа в Колумбии, Бразилии, Афганистане, Пакистане, Сирии и Египте, не говоря уже о Европе. Но, как видим, особо не преуспел, — заметил Эссе. — Теперь они оба окажутся в России. Бывший перебежчик, видимо, считает, что дома ему и стены помогут. Он, хоть и является американским гражданином, откровенно плюёт на законы новой родины. Судя по всему, у него здесь мощное прикрытие. Кроме того, имеется договорённость с местными «крёстными отцами» насчёт охраны, жилья, транспорта и так далее. Так что придётся нам с Геннадием Ивановичем в скором времени принимать доктора Саймона в Петербурге, всемерно помогать ему. Поскольку Кемп угрожает и вам, Филипп, мы рассчитываем на содействие…

— Вы очень помогли мне, — признался Обер. — А я лопухнулся, признаюсь честно. Устал, наверное, волочь на себе этот груз. Но теперь Кемп меня врасплох не застанет. Он ведь понятия не имеет, что я… — Он стыдливо, одними губами, улыбнулся. — Короче, оказываю кое-какие услуги органам. И без вас мне сейчас пришлось бы туго, честно скажу. Мою машину мог протаранить на шоссе самосвал. А я даже не успел бы понять, в чём дело… Да, Кемп всегда тщательно готовит почву в той стране, в том городе, где хочет закрепиться. Досконально изучает обстановку, обдумывает, кто и на каком этапе может ему помешать. Я, конечно же, числюсь первым номером в его списке, потому что двум королям на одном троне не усидеть, по крайней мере, долго.

— Каким образом прибывает «передовой отряд»? Неужели все сразу? — удивился Петренко.

— Нет, конечно. Люди приезжают группами, а то и поодиночке. Вразбивку же и уходят. За всё время удалось поймать двоих — по одному в Колумбии и в Штатах. Остальные же немедленно испаряются, смешиваются с толпой, меняют паспорта и внешность. Могут даже из мужчины женщиной стать, если нужно. — Филипп жадно курил у вытяжки и говорил быстро, взволнованно. — Теперь я хочу узнать, что об этом типе знаете вы. Я и сам хороший мерзавец, — не стал скромничать Готтхильф, — но он позорит Россию везде, где только можно. Он и не скрывает, что сбежал в своё время из Союза. Часто повторяет, что «руссо мафиози» — самые лучшие в мире. Честно говоря, я не думал, что он отважится пойти на меня войной…

— А ведь я виду — серая мышка!

Эссе открыл свой кейс и достал несколько фотографий. Филипп уселся на диванчик от уголка, под бра, и стал рассматривать худое, землистое, с впалыми щеками, лицо. Даже на цветном снимке Самосолов казался тусклым, невыразительным. Невзрачный, узкоплечий, он прекрасно сливался с толпой и с туманом. Светлые прямые волосы бывшего перебежчика были расчёсаны на идеальный пробор, а круглые птичьи глаза Кемп как раз прикрыл тяжёлыми веками. Наверное, там, в Штатах, было жарко, и нос Кемпа покрылся капельками пота. Его губы напоминали два переплетённых шнурка какого-то неопределённого цвета — то ли бордового, то ли малинового.

— Идеальный шпик, — заметил Петренко. — На таком взгляд не задержится. Видимо, поэтому его в своё время и взяли в КГБ.

— Да, он служил во Втором управлении, то есть в контрразведке, — согласился Эссе.

На первой фотографии Кемп предстал в шортах, футболке, с теннисной ракеткой в руке. Другой снимок был более ранним — с белым уголком — под печать. Юноша с постным, невыразительным лицом, выглядел исполнительным и примерным служакой, никак не способным на значимый поступок, пусть даже со знаком минус.

На третьей фотографии Самосолов сидел рядом с яркой брюнеткой — загорелой, в сильно открытом сарафане. Между ними втиснулись два мальчика-погодка — в одинаковых шортах и в полотняных кепочках с пластмассовыми козырьками. Семья отдыхала на одном из пляжей Карельского перешейка, как и большинство добропорядочных граждан той эпохи. У каждого мальчика в одной руке был бумажный стаканчик с мороженым, в другой — плоская деревянная палочка. С тех пор прошло около двадцати лет, и дети отреклись от отца.

— Григорий Олегович Самосолов родился в тридцать восьмом году, в Ленинграде, в семье военнослужащего и врача. Отец сразу же был мобилизован, воевал в составе прифронтовой группы НКВД. В сорок третьему году он погиб. Мать одна воспитывала троих детей. Наши сведения, как видите, скупые. Должно быть, в Интерполе, ФБР и ЦРУ вам бы сказали больше. Самосолов отслужил в пограничных войсках, окончил юридический факультет ЛГУ. Потом оказался у нас, на Литейном, где быстро продвинулся по службе. Кончилось тем, что Самосолов был переведён в Москву. В 1978 году он не вернулся из Австрии. Видимо, «объект» утащил его за собой — так тоже бывает. Посылаешь за кем-то человека, а они уходят вместе, — признался Эрих Эмильевич. — В восемьдесят третьем году, то есть через пять лет, он получил американское гражданство. Другие люди, как правило, ждут куда дольше. Сменив имя, он поселился в Майами. Неприятности на родине объяснил собственным инакомыслием. Создал себе имидж диссидента, хотя на самом деле являлся откровенным стукачом. В начале семидесятых он написал политический донос на своего шефа и благодетеля. В чём там было дело, мне неизвестно. Знаю лишь, что речь шла об Отечественной войне. А конкретно — об оригинальной трактовке событий тех лет со стороны начальника Самосолова. Не исключено, что он просто хотел занять место генерала, хотя бы в будущем. Когда донос не возымел действия, Самосолов пришёл к начальнику с повинной. Тот устроил ему перевод в Москву. Вероятно, не желал больше видеть около себя эту свинью…

— Странное наказание, — заметил Готтхильф. — Мог бы и по-другому дело решить.

— Не знаю, почему начальник поступил именно так. Он вообще славился нестандартным мышлением. — Эрих как будто что-то недоговаривал. — О каких-либо криминальных наклонностях Самосолова в то время не подозревали. Он был тихим и вежливым. Когда и где он попал в поле зрения ЦРУ, неизвестно. Может быть, в Австрии, или даже после побега. Мемуаров на Западе он не публиковал, с разоблачениями не выступал. Ни в Ленинграде, ни в Москве ничем не прославился. Только вот писал доносы на тех, кто мыслил не стандартно. А диссидент из него такой же, как из меня балерина, — хмыкнул Эссе и сменил Готтхильфа у вытяжки.

Чиркнув спичкой о бок коробка, он продолжал рассказывать. Филипп, выкурив сразу три сигареты, почувствовал себя лучше, и поставил на плиту остывший кофейник.

— Коллеги ему особо не доверяли. Считали скользким типом, способным на всякие пакости. Но и только… Москвичи, правда, говорили, что на Лубянке Самосолов изменился. Он стал амбициозным, говорил, что жить в Союзе не будет. Но всё это воспринималось как трёп — слишком невзрачная была личность. Когда Самосолов не вернулся из Австрии, его жена попала в нервную клинику. Он её ни о чём не предупредил, и вызова не прислал. В США женился вторично, родил двух дочерей. Первое время после свадьбы они с новой женой жили на средства не совсем понятного происхождения. Но их вполне хватало для того, чтобы совершать кругосветные путешествия, останавливаясь в пятизвёздочных отелях. Многим казалось, что человек просто хочет посмотреть мир, настрадавшись под гнётом большевиков…

— Как раз в это время он и завязывал контакты с дельцами наркомафии. — Готтхильф чуть отодвинул штору и посмотрел во двор.

Над городом плыла светлая северная ночь. Качались под ветром деревья, поскрипывали детские качели на площадке у песочницы.

— Скорее всего, ЦРУ он особенно не приглянулся, разрекламировать себя не сумел. И тогда, обманутый в лучших чувствах, Кемп решил зарабатывать на жизнь другим способом. Да, шика в Совдепии ему не хватало, — ядовито заметил Обер. — Но оказалось, и в Майами за так в крутой клуб не завалишься. С его жалкими заработками глупо было надеяться на светлое будущее. И тогда Гриша пошёл ва-банк — женился на Линде Бентсон, проститутке и наркоманке, связанный с поставщиками «дури». Они принялись путешествовать по свету, изображая благообразную пару. Одновременно чета выполняла функции курьеров и связных. О том, что советский перебежчик связался с наркоторговцами, никто в Америке и не подумал. Мистер Кемп с тех пор круто пошёл в гору. Линда «завязала», закодировалась, родила двух девочек. Правда, ходят слухи, что они не совсем нормальные. Во всяком случае, их никому не показывают, — сообщил Готтхильф. — Конечно, высылать приглашение жене и сыновьям он не подумал. Когда в Штатах спохватились, было уже поздно…

— Вы достаточно хорошо осведомлены о его жизни.

Петренко, даже при наличии вытяжки, не выдержал запаха табачного дыма и закашлялся в носовой платок.

— И, как я понял, знаете, какими методами он осваивает новые территории. Считаете, что Кемп может заинтересоваться нашим сегментом рынка?

Филипп взял на колени кошку и погрузил пальцы в её рыжий пух.

— Может, конечно. Но для этого он должен быть уверен в собственной безопасности. Кемп любит осматривать будущие владения лично. А уж в Питер-то его точно потянет — всё-таки родные места. Находиться долго он здесь не станет, но выводы для себя сделает. А потом уж начнёт руководить своими людьми из какой-нибудь сопредельной страны. В нашем случае это, скорее всего, будет Финляндия или Швеция. А уж после, назначив на Питерский регион своего наместника. Кемп уедет обратно в Штаты и снова устроит круиз по миру. Там он наметит новую, ещё не завоёванную территорию, и всё начнётся снова. Надо сказать, что бывший чекист нашёл себя в наркобизнесе. Сам он ворочает миллиардами, а бывшая жена работает, имея вторую группу инвалидности — на жизнь не хватает. За одно это его надо пополам порвать!

Филипп гладил кошку, чтобы успокоиться, немного остыть.

— Значит, он решил сразиться со мной? А ведь мы с ним договаривались не трогать друг друга. Это было во время августовских событий. Я не стал посягать на рынки Флориды. А он, как всегда, уговор нарушил. Слишком поздно он сбежал на Запад, чтобы его там отучили считать обман доблестью…

Петренко взглянул на часы. Незаметно подкралось утро, и из комнаты донёсся четырёхкратный перезвон часов. Только сейчас хмель от крепких коктейлей ударил всем в головы. Обер смешал себе ещё порцию и выпил всю разом, без соломинки.

— Филипп Адольфович, нам скоро уже надо ехать. Когда совсем рассветёт, для вас такая компания станет опасна.

Полковник радовался, что Готтхильф так и не спросил про Озирского, потому что трудно было всё ему объяснить. Впрочем, Андрей мог сам где-то пересечься с агентом и пообщаться с ним.

— Да, конечно, — не стал возражать хозяин. — Ещё есть вопросы?

— Нет ли у вас сведений, каким образом эта самая «ударная сотня» окажется в России, и, в частности, в Питере? Имеет ли смысл обращаться к дипломатам за помощью? А к пограничникам? Как действует Кемп — по закону или нет?

Петренко откинулся на спинку стула. Теперь надо будет пожевать кофейные зёрна, чтобы отбить запах спиртного. А то сразу заметят — и на службе, и дома.

— С дипломатами мы уже на связи, — успокоил Эссе. — Все посольства в Москве назубок знаем. Китайское представительство расположено на улице Дружбы, афганское — в Сверчковом переулке. Конечно, не обойтись и без американцев с немцами. Это — Новинский бульвар и Мосфильмовская…

— Нельзя наверняка сказать, какую тактику выберет Кемп, — задумался Готтхильф. — Ему лишь бы не рисковать. Сейчас может прибыть по фальшивому паспорту. Достать такой документ даже для беженца из стран Ближнего Востока и Юго-Восточной Азии не составляет труда. В Москве на полную катушку крутятся целые типографии, штампуя бланки виз, паспортов и прочих документов, нужных для въезда в Россию. И стоит это смехотворно мало — всего пять тысяч долларов. Кемпу такая сумма вполне по средствам. А дальше как он поступит, не знаю. В страну потоком валят иностранцы. Затеряться среди них шефу и его «ударной сотне» — раз плюнуть. Я почти не уверен, что они не приедут сюда с шиком, а явятся под видом мигрантов. Сначала изобразят из себя несчастных беженцев или благообразных туристов, а потом сгруппируются в одном месте и вызовут своего босса для инспекционной поездки. Только вот где это условленное место, я даже предположить не могу. Конечно. Кемп станет искать здесь доброжелателей из числа местных авторитетов — за деньги и под обещание услуг с его стороны. Кандидатуры он будет подбирать преимущественно из тех, с кем я враждую. Сначала члены «ударной сотни» наладят связи в пределах своей компетенции. Потом сюда явится Кемп и утвердит план действий. Лежбище он, будьте уверены, выберет такое, что мы никогда его не найдём. Я вам, товарищи, — Филипп чуть улыбнулся, — сразу могу заявить, что это дело почти безнадёжное. Кемп очень силён, очень.

— Значит, и вы так считаете? — удивлённо спросил Петренко.

— Надо смотреть правде в глаза.

Готтхильф снял с колен кошку и встал, сжимая в кулаке пачку «Винстона». Ему было трудно признаваться гостям в собственной слабости, но пришлось это сделать.

— Они изобразят из себя беженцев, не знающих русского языка. Вообще разыграют полных дураков. Среди этого безбрежного моря вшивых голов вычислить «ударную сотню» невозможно. Специальными каналами они пользоваться не будут — это я вам сразу говорю. Дипломатов лучше не беспокоить. Я понимаю, что мне выследить Кемпа нужно ещё больше, чем вам. Он обязательно захочет перекупить моих людей и в Москве, и здесь, и в Чуйской долине. Есть данные о попытке контактов с моим персоналом в Колумбии и в Афганистане. Признаюсь честно, что даже не знаю, как следует его пасти. Тем более что мы не имеем сведений ни о дате, ни о способе его прибытия. Короче, не знаем почти ничего.

Эссе налил в бокал чистой воды, залпом выпил. Потом поморщился, случая перестук колёс поезда у станции «Ручьи» — ветер дул как раз оттуда.

— Вы говорите, Филипп, о частных конторах, печатающих бланки документов. А кто конкретно из наших, так сказать, «авторитетов» может помочь Кемпу? Вы подозреваете кого-нибудь?

— Скорее всего, Феликс Рольник — он напрямую ведает этими фирмами. Часто бывает за границей. Знаком если не с самим Кемпом, то с его представителями. Сюда может вписаться и Дмитрий Стеличек — его дальний родственник и потомственный бандит. Кто ещё, не знаю — свинья грязи найдёт. Наверное, ещё надо учесть группировки непосредственно из той местности, где Кемп оборудует «лёжку».

— Отлично.

Эссе провёл ладонью по своему розовому лицу и поднялся. Его белая сорочка под пиджаком повлажнела от пота.

— Но всё же, Филипп, нам нужно выяснить, по каким каналам мигрируют люди — на Запад и обратно. Россия, к сожалению, «страна первого убежища». Она взяла обязательства всех принимать, а вот выслать никого не может. Эти члены «ударной сотни» могут прикинуться и «челноками». Набьют в сумки всякой всячины и въедут с фальшивыми документами. Так может быть?

Филипп послушал, как часы прозвенели один раз, отметив половину пятого утра. Надо было скорее договариваться с чекистом и с ментом о способах связи на время проведения операции. Кошка соскочила с диванчика, выгнула спину, потянулась, как всегда, в два приёма. Потом она направилась к фирменной миске с «Вискасом».

— Конечно, может! Например, возьмём ветку Украина — Белоруссия — Польша — Германия. Там катается столько коробейников, что таким образом может проехать вся банда. Скажут, например, что в Польше их ограбили, а теперь надо возвращаться в Россию. С территории скандинавских стран можно пробраться на судёнышках под видом путешественников-экстремалов. Не исключён Выборг — надо обратить на него внимание. Молдавско-румынский участок границы для наших мест вряд ли подойдёт. Короче, надо ждать, пока эта банда чем-то себя проявит. Лично я постоянно буду начеку, и это покажется вполне естественным. Ведь Кемп посягает не только на мой бизнес, но и на мою жизнь. Какие-то подозрительные эмиссары уже появились в Чуйской долине, в Оренбурге, на пунктах первичной переработки сырья. Кемп может попробовать переманить моих сборщиков, переработчиков, курьеров. Я уверен, что он хочет освоить производства синтетических наркотиков, чтобы выбить из моих рук этот козырь. Всё сейчас идёт мимо властей, только через оперуполномоченных, на низшем уровне. Кемпу такой бардак, само собой, выгоден. Он же русский, знает страну, привычки людей, их менталитет, особенности. И работать ему хочется именно здесь — в краю непуганых идиотов. Да и проблем с отмывкой доходов тут никаких нет.

— И вы уверены, что Кемп непременно захочет вас уничтожить?

Петренко уже нервничал, понимая, что времени не остаётся. Готтхильф пожал плечами.

— Сначала он, вероятно, попробует действовать по двум направлениям — через прессу и правоохранительные органы. Со вторым, думаю, у него ничего не выйдет. Вы, вероятно, об этом позаботитесь. Что касается журналистов, то с ними я и сам справлюсь. Третий вариант — моё сотрудничество с вами. Он может узнать об этом и принять меры. Да что угодно — всего сразу не вспомнишь. Конечно, он предпримет попытку договориться со мной. Но, если я окажусь слишком уступчивым, насторожится. Пока подождём, понаблюдаем. Конечно, сразу мочить он будет лишь в одном случае — если разоблачит…

Филипп уронил голову на руки и некоторое время молчал. Ни Петренко, ни Эссе не решались нарушить тишину.

* * *

— Значит, станем использовать квартиру на Васильевском. Только, конечно, с большой осторожностью.

Петренко застегнул пояс плаща и ждал, когда Эссе наденет своё кожаное пальто. В тёмной прихожей Ютты Куртовны постоянно хотелось чихнуть — от пыли и запаха нафталина. Филипп провожал их на рассвете, как гостеприимный усталый хозяин. Сейчас он рассеянно кивал, шаря по карманам пиджака в поисках сигарет.

— С Сашуней Минцем работать будем? — кисло усмехнулся Обер.

— Да, это его жилплощадь, — кивнул Петренко. — Туда же Николаев привезёт и доктора Саймона. Такого специалиста надо беречь, согласны? Служба береговой охраны, ФБР, Интерпол — неплохой послужной список. По крайней мере, он много говорит о человеке. В гостинице Саймону будет не очень удобно. А вот слежку за ним там можно осуществлять беспрепятственно…

— Сто двадцать проституток, обслуживающих «Прибалтийскую», лучше агенты, которых можно использовать против темпераментных мужчин. — Эрих Эмильевич протянул руку Готтхильфу. — Я очень благодарен вам за помощь. Надеюсь, у нас всё получится.

Петренко сверкнул очками в полумраке прихожей:

— Минц-Николаев — очень непростой тип. Я имею в виду, в общении. Наверное, сразу вам будет трудно притереться друг к другу. Александр Керимович склонен к завышенной самооценке, и характер у него тяжёлый, несмотря на внешний лоск. В то же время он аккуратный, исполнительный, смелый. Согласившись содержать явочную квартиру, он оказал отделу огромную услугу. Думаю, что и дальше не подведёт.

— Да уж, мне самодеятельность не нужна. Пусть Сашуня понтуется перед девочками, — подхватил Готтхильф. — Скажите ему прямо, что одна ошибка — и мы все будем трупами, включая и его самого. И ещё ладно, если семьи не вырежут. Так что ни шагу он не должен делать без приказа…

— Приказы он выполняет беспрекословно. Но втайне считает, что сам справился бы куда лучше, — заметил Геннадий Иванович. — Эрих, нам пора. Уже совсем светло.

— Счастливо вам!

Филипп, прижавшись спиной к стене, выглянул из кухонного окна в прохладный, затенённый зеленью двор. Там было пусто.

— Прошу вас обоих — будьте осторожны. Следите за «хвостами» и постарайтесь, чтобы вас не разглядели и не узнали.

— Это — наша профессия, — успокоил Эссе.

Он улыбнулся и первым вышел на лестничную площадку. Петренко последовал за ним. На пятом этаже тоже царило безмолвие, но там шевелилась чья-то тень. Эрих почувствовал, как сосёт под ложечкой, но списал это на переутомление. Не может быть, что уже сейчас за ними следят — «наружку» ведь надо ещё организовать. А для этого необходимо заподозрить Готтхильфа и пронюхать, что именно сегодня они с Петренко сюда приедут. Но, кроме хозяина и гостей, никто о предстоящей встрече заранее не знал — даже Ютта Куртовна.

Филипп увидел из-за шторы, что чёрная «Лада-Самара» девятой модели включила фары — словно проснулась и открыла глаза. Готтхильф проводил взглядом её огни, немного подождал. Во дворе царил невероятный, даже подозрительный покой. «Лада» Эссе вывернула на улицу Руставели и пропала из виду. «Хвоста» за неё пока не было.

Ничего не заметили и Эссе с Петренко. Вырулив на широкую магистраль, Эрих повернул строго на север и уже откровенно зевнул.

— Перед тем, как в Хийтола, в Финляндию, ехать, отоспимся под Приозерском. Дача там у меня, между прочим. Тебе на службу сегодня не нужно?

— Нет, только завтра. — Петренко тоже прикрыл рот ладонью.

— Ну и ладушки. Видишь — всё пусто. Пока народ проснётся, успеем проскочить. А жене от меня позвонишь, чтобы не тревожилась…

Филипп же долго курил на балконе, потом вернулся в большую комнату. Там недавно появился австрийский гарнитур трёхцветной гаммы. Чёрный, коричневый и жёлтый цвета сочетались так удачно, что тёща долго не могла отойти от образца на выставке. Готтхильф обрадовал старушку и подарил ей гарнитур на недавний день рождения. Сейчас тёща спала, и кошка Марта пригрелась у неё в ногах. Сам Готтхильф тоже почувствовал себя размягчённым и равнодушным. В окно он больше ни разу не взглянул…

А из подъезда Ютты Куртовны поспешно вышла полная высокая женщина с круто завитыми серебристыми волосами. У неё были багровые щёки и мясистая, выпяченная губа. Опираясь на палку, скрипя протезом и не обращая внимания на разрывающуюся от дикой боли культю, она добралась до синего инвалидного «Запорожца». Села за руль, немного прогрела мотор и дворами вывела его на улицу Карпинского. Оттуда — на Северный проспект, по которому и добралась до Гражданского.

Уже совсем рассвело. Молочно голубело небо, дул холодный ветер. Трава на пустырях клонилась к земле, а по лужам пробегала рябь. Но женщина, похоже, совершенно не чувствовала холода, хоть и была одета довольно легко — в цветастое шёлковое платье и итальянский летний плащ. На ногах сияли чёрные лакированные туфли, один из которых был совершенно гладким, а другой сильно измялся. В таком виде дама просидела в «Запорожце», около дома тёщи Готтхильфа, почти всю ночь.

Сначала она долго наблюдала за слабо освещёнными окнами квартиры. Потом, на рассвете, поднявшись на пятый этаж, она сфотографировала гостей, выходивших из дверей Ютты Фюхтель. Ей удалось сделать это совершенно незаметно, несмотря на то, что оба мужчины явно были профессионалами. Но сейчас, после ночных бдений, им хотелось спать, как самым обычным людям. Кроме того, именно теперь они никак не ожидали такого развития событий.

Женщина выждала положенное время, потом спустилась вниз, во двор. «Девятку» Эссе и её номер Валентина Токовая запечатлела на плёнку ещё раньше. Она не знала, кто эти люди — высокий худой человек в очках с золочёной оправой, в коричневом макинтоше, и другой — белобрысый крепыш в кожаном пальто. Впрочем, от неё и не требовалось устанавливать личности гостей Обера. Свою задачу вдова Петра Токового выполнила на «отлично». Оставалось только вернуть связному аппарат вместе с плёнкой, чтобы уже другие люди сделали свои выводы…

Валентина закурила от металлической зажигалки сигарету «Кентон», зажав её ярко накрашенными губами. Потом раздавила «бычок» в пепельнице, выбралась из «Запорожца» и проковыляла к таксофону. Острым наманикюренным пальцем она набрала номер и сказала только два слова: «Я здесь». Потом повесила трубку, вернулась к своей машине и стала ждать. Перед этим она дала задний ход, заводя машину за отцветающий куст черёмухи.

Через десять минут из подъезда вышел парень-инвалид в трёхцветном спортивном костюме и вьетнамках на босу ногу. При ходьбе он опирался сразу на две палки. Валентина знала, как его зовут, — Володя Рациборский. Подтянув своё вихляющееся тело к «Запорожцу», он наклонился к ветровому стеклу.

— Ну, чего? Есть?

Токовая схватила его за холодную вялую руку.

— Всё сделала! И номер машины там есть. Чей это может быть, интересно?

— Марка какая? Кто вёл её? — Еле заметный шрам над некогда рассеченной губой Рациборского запульсировал.

— «Жигули», чёрная «девятка». Два мужика всю ночь у Рыжего просидели. Свет горел в кухне. А в комнате быстро погас — видно, старуха спать легла.

Массивные золотые серьги качались в ушах Валентины. Шея её покрылась уже не багровыми, а синюшными пятнами. Ей не хватало воздуха.

— Я глаз не отрывала от окон. Глядела и глядела…

— Да погоди с машиной, разберёмся потом! — Володя пытался сладить со своими непослушными ногами. — Мужиков-то сняла?

— А как же! Я ведь фотографом начинала. Гляди, они выходят из квартиры. А вот — сама машина…

Рациборский не утерпел и взял у Валентины фотографии прямо во дворе — они сразу же вылетали из аппарата. И тотчас же узнал обоих мужчин, а потом задохнулся — то от страха, то ли от радости. Его и самого искалечили за то, что заподозрили в предательстве, хотя ничего такого не было и в помине. Сейчас Володя смотрел то на невменяемую Валентину, то на подъезд, откуда недавно вышел. Улов был такой богатый, что он оторопел.

— Кто это, знаешь?

Валентина выхватила у него снимки. Потом посмотрела Володе в лицо налитыми кровью, густо накрашенными глазами.

— Не ушли бы… Бандюги, что ли, какие, здешние? По виду на паханов тянут. Только вот «тачка» слишком простая…

— Не бойся. Валь, эти не уйдут. Сейчас я остальных ребят вызову. — Рациборский указал пальцем на Петренко. — Это — ментовской начальник, полковник из РУБОПа. А другой — гебист. Занимается там борьбой с наркомафией.

— Чего-о? — Валентине показалось, что Володька бредит. — Мент? Гебист? У Рыжего? Да он же…

— Погоди, Валя. Сиди здесь, а я вызову ребят.

Рациборский вывалился из «Запорожца», болтая искривлёнными ногами. Но сейчас, окрылённый такой удачей, он не замечал неудобств. Воображал, как будет шокирован Рольник. Токовая про Феликса ничего не знала, и потому говорить по рации прямо при ней Володя не мог. Кровь грохотала у него под черепом, и свет мутился в глазах. Налицо была измена человека, который ни в коем случае не мог изменить…

Расчёт Рольника оказался точным. Члены группы прикрытия, патрулирующей квартал, что прилегал к дому Ютты Фюхтель, проследили за синим инвалидным «Запорожцем». И, посовещавшись, предположили, что двое калек никакой опасности не представляют. К тому же, «девятку» Эссе никто не преследовал, и она благополучно добралась до Приозерска, откуда потом выехала в Хийтола.

Феликс Рольник всегда говорил, что самое главное в его деле — знать психологию врага. В данном случае, жалостливое отношение окружающих к пьяницам, калекам и нищим всегда выручают в, казалось бы, безнадёжных ситуациях. На запрос Эссе по рации командир группы прикрытия ответил, что вокруг всё в порядке.

Володя, вихляясь на палках и подгибая ноги, добрался до своего закодированного подъезда, откуда и собирался по рации поговорить с самим Рольником. Несчастный инвалид теперь зарабатывал для себя право хотя бы жить, не опасаясь новых мучений для себя и своей семьи. Привалившись к стене дома, он махнул рукой Валентине, которая напряжённо следила за ним из машины. Потом набрал код и, поставив палки за дверь, потянул следом своё тело.

В следующий миг две пары сильных рук схватили его под мышки. Третья пара, привычно воткнув в рот кляп, надела на голову то ли мешок, то ли капюшон. Палки не загрохотали — их тоже успели подхватить на лету. Несмотря на то, что серьёзного сопротивления четырём здоровенным мужикам убогий парень оказать не мог, они всё же сцепили ему ноги и ноги стальными колечками с цепочками посередине. Потом, открыв заднюю дверцу подъехавшего микроавтобуса, кинули пленника в салон. Рациборский был так потрясён случившимся, что не смог даже дёрнуть ногами. Тяжело дыша и чувствуя, как по лицу течёт холодный пот, и стараясь унять крупную дрожь, подумал: «Обер! Заметил, сука…»

Перед тем, как микроавтобус рванулся с места, Володя не столько расслышал, сколько почувствовал, что рядом кто-то упал. Даже сквозь капюшон просочился аромат духов — знакомый до боли, до слёз. И Володя вспомнил, что так пахло в салоне «Запорожца» дорогими духами Валентины Токовой.

Несмотря на то, что Володя от рождения жил в Питере, сейчас не мог сообразить, куда их повезли. Дорога заняла довольно много времени, но могло случиться так, что пленников катали по кругу — чтобы сбить с толку. Фотографии, переданные Володе Валентиной, чьи-то руки бесцеремонно извлекли из кармана спортивной куртки. Ноги Рациборского уже были босые. Вьетнамки потерялись, когда его тащили из подъезда к микроавтобусу. Потом они нашлись под одним из сидений РАФа.

То ли действительно микроавтобус долго кружил по городу, то ли Рациборский уже потерял счёт минутам и часам. Когда РАФ, наконец, затормозил, пленникам показалось, что они были в пути не менее полусуток. И вот, наконец, эта мука кончилась. Чем — уже всё равно. Лучше смерть, чем эта жуткая неизвестность. Володя Филиппа Готтхильфа почти не знал. Но Валентина, кусая кляп золотыми зубами и пытаясь вытащить из-под бедра протез, готовилась к худшему. Признаться, на такой исход она не рассчитывала — надеялась на удачу.

Припасённую ампулу с цианистым калием, на которую она так уповала, ловко выдавили изо рта сразу же, как только схватили её в «Запорожце». Получается, знали, что Валя её всегда там носит. А из этого следует, что похищение организовал человек, знакомый с привычками вдовы Токового. Значит, человек этот знал её в Казахстане. В Питере Валентина была не известна, и здешней «малине» её особенности были до фени.

Токовая не сомневалась, что попала в лапы к Рыжему или его двоюродному брату. Впрочем, Филипп и Тим всегда действовали вместе. Других «казахов», то её сведениям, в городе не было — по крайней мере, знакомых её или мужа. Случилось самое страшное — не она выследила Рыжего, а он — её. Выпустив Рациборского из машины во дворе на Гражданке, Валентина не успела даже захлопнуть дверцу. Едва парень скрылся за дверью подъезда, сзади что-то громыхнуло. Токовая даже не успела понять, что это, потому что руки в перчатках почти свернули ей шею и нахлобучили на голову капюшон. Как человек бывалый, Валентина поняла, что сопротивляться бесполезно.

Сначала из «рафика», остановившегося в просторном, почти пустом гараже, где около стен стояли лишь корыта с раствором, вытащили изнемогающую, совершенно мокрую Валентину в прилипшем к телу платье. Её усадили на автомобильную покрышку и только тогда сдёрнули с головы капюшон. Потом рывком, чуть ли не вместе с зубами, выдернули кляп. Токовая сплюнула на пол и попробовала плечом вытереть лоб.

Стоящий сзади человек протянул смуглую волосатую руку с вафельным полотенцем и вытер пленнице всё лицо. На безымянном пальце этой руки был надет громадный перстень из чистого золота, а на запястье — престижные часы «Омега». Тут же щёлкнул фотоаппарат, полыхнула вспышка — теперь снимали Токовую. Она же, глотая выползающую изо рта слюну, осматривала гараж — почти не освещённый, с тусклой лампочкой под потолком. Вспышка погасла, и стало ещё темнее.

В помещении, промороженном, будто холодильник, было много людей; но разглядеть их Валентина не могла. Тени мелькали то в одном, то в другом углу. Люди эти переговаривались, но не по-русски и не по-немецки; и потому разобраться в ситуации было очень сложно. Валентина перевела взгляд на белое, словно обсыпанное мелом лицо калеки Рациборского, которого тоже сфотографировали.

Валентина по-матерински пожалела парня, глядя на прилипшие к его мокрому лбу пряди чёрных волос и посиневшие от недостатка воздуха, раздутые губы. Володя вертел головой, со свистом дыша, но ничего не говорил. Молчала и Токовая, потому что знала — похитители должны заговорить первыми. Смуглые молодые люди, со смоляной щетиной на щеках, в спортивных костюмах самых разных цветов, с золотыми цепями на шеях и такими же перстнями на пальцах, неслышно прохаживались взад-вперёд около широких ворот и явно кого-то ждали.

Гробовое молчание повисло в воздухе. Впрочем, ужас на лицах похищенных не трогал сердец стражников, многие из которых поблёскивали ещё и дорогими кожаными куртками. Руки пленникам они не освобождали, равно как и ноги. Валентина и Володя сидели на покрышках. И между ними оставалось расстояние метров в пять. Сколько сейчас времени, Токовая не знала, хотя рука с часами только что была у её лица. Впрочем, это было уже не важно…

Внезапно пленники вздрогнули, как от удара бича. Гараж осветился ярчайшим белым сиянием, словно вспыхнул разом весь потолок. Только сейчас они рассмотрели каждый уголок бункера. Ни Готтхильфа, ни его двоюродного брата здесь не было. Они стали заложниками кавказской группировки, потому что все собравшиеся вокруг были не местными. Публика, одетая частью в спортивные костюмы с кожанками, частью — в дорогие пары и тройки, переговаривалась так тихо, что слышалось жужжание одинокой мухи под потолком. Она, растерявшись от пронзительного света, носилась в пустом гулком пространстве.

Захваченным показалось, что именно сейчас они и расстанутся с жизнью. И, кстати, даже обрадовались этому — лишь бы поскорее всё закончилось. Валентина Пантелеевна хотела закрыть лицо руками от света, но не могла этого сделать. А глаза, против воли, приоткрывались, и приходилось смотреть на равнодушные лица людей, готовых в любой момент стать их палачами. Токовая видела слёзы в глазах Рациборского и чувствовала, что плачет сама.

Вдруг все, кто был в гараже, быстро пошли к воротам и встали около них. Створки бесшумно открылись. Валентина вытянула шею, Володя окаменел. Оба они зачарованно смотрели на въезжающий в гараж белый «Феррари-Тестаросса». Фары фешенебельного лимузина погасли сразу же после того, как ворота закрылись за ним. У Валентины пересохло во рту. Понимая, что это немыслимо, она готовилась сейчас увидеть Готтхильфа.

Но потом она подумала, что перед Рыжим кавказцы никогда не будут так стелиться. Значит, вышла ошибка, и сейчас всё разъяснится. Ведь они с Рациборским следили за Рыжим-Обером, и в дела горцев не думали вмешиваться. Их явно с кем-то перепутали. Токовая перевела дух и села прямо. Володя же, как ни старался, всё время сползал с покрышки.

Двое юношей с приветствием открыли дверцу лимузина. Пленники сразу же увидели сидевшую там девушку-славянку. Валентина даже засмотрелась на это дивно-красивое создание с голубыми глазами и золотыми волосами, уложенными короной на голове. Девушка была одета в платье из чёрного гипюра с пышной укороченной юбкой, из-под которой виднелись нежно-розовые округлые колени. Через обнажённое плечико юной красавицы было перекинуто страусовое боа, а в ушах сверкали бриллианты.

Ослепнув от такой роскоши, пленники на минуту забыли, где находятся. Незнакомка, в свою очередь, вздрогнула, увидев грязных калек в изодранной одежде. Но из лимузина девушка не вышла; напротив, дверцы захлопнулись, и на окна упали серебристые шторы. То, что здесь должно было произойти, красавице видеть не полагалось.

Переключив внимание на спутницу того, кого здесь ждали, Валентина не заметила, как он оказался напротив. Женщина повернула голову и сильно вздрогнула, поняв, что с их похищением не ошиблись.

Но это был не Рыжий…

Токовая узнала его сразу. И одновременно удивилась, как человек может измениться за двадцать три года. Вернее, изменилось только лицо, а всё остальное, в том числе и манера одеваться, осталась прежней. Руслан Эфендиев и тогда. В Казахстане, носил костюмы по последнему крику моды. Сейчас же он превзошёл сам себя — был в шёлковом белом плаще, двубортном, горчичного цвета, костюме от Диора и туфлях из кожи страуса фирмы «А.Тестони». Сумочку из змеиной кожи Валентина успела заметить в тиснутых на груди руках прекрасной дамы.

Эфендиев что-то сказал своим, и те сразу исчезли из гаража, словно растворились в воздухе. Рядом с Русланом остались двое — плотный, с квадратным подбородком, мужчина лет сорока и похожий на него паренёк, вдвое моложе. Два охранника присели на покрышки, не выпуская своего шефа из поля зрения. Свои «узи» они и не пытались скрывать, хотя нужды в таком серьёзном оружии сейчас явно не было.

— Доброе утро, друзья мои, — спокойно, даже монотонно, без малейшего акцента, произнёс Эфендиев, набивая маленькую прямую трубку.

Он внимательно посмотрел на Володю. Затем — на человека с квадратным подбородком, и тот опустил веки. Руслан, кивнув, заговорил теперь только с Валентиной. Та почувствовала, что её язык намертво прилип к гортани. Да, он всё тот же, невысокий и ладный. На густых чёрных волосах — молодёжная стрижка, и седины почти нет — в пятьдесят-то лет! Но лицо, Боже ты мой…

Эфендиев угадал мысли Валентины и тронул кончиками пальцев страшный шрам на левой щеке. Кожа на этом месте была словно собрана в гармошку.

— Вижу, что ты меня узнала. Да, твой муж, Валя, не сумел довести дело до конца. Как видишь, меня можно узнать — даже сейчас. Да и тебе тогда пришлось срочно бежать в Алма-Ату, прервав такое увлекательное зрелище. Там тебя потом разыскали и немного укоротили. Но кое-чего Пётр добился, верно?

— Значит, ты жив… — хрипло произнесла Валентина. — Вот уж не подумала бы. От тебя же отбивная тогда осталась. Как только выкарабкался, не пойму. И, значит, тоже здесь осел?

Валентина вдруг ощутила, что наручники впились в распухшие запястья. И болит не только культя под протезом, но и другие, доселе здоровые члены. Ноет, кричит криком каждая жилка, каждая косточка, предчувствуя скорый конец. Руслан Элдарович Эфендиев был беспощаден к врагам.

— Но Пётр погиб, это ты знаешь? Его утопил в дерьме твой Рыжий. Я за мужа не ответчица.

— Ну, тут ты не права, Валентина! — спокойно возразил Эфендиев.

Он слегка улыбнулся, и от этого его лицо стало ещё более жутким.

— Члены семей за отцов отвечают без срока давности. Если бы мне хоть память отшибло! Так нет, я помню, как вы с мужем совещались. Не знали, какую казнь для меня выбрать. Но ты стояла за то, чтобы помучить меня подольше. Как сейчас слышу твой голос: «Мне просто хочется посмотреть, как быстро кони истопчут этого джигита до лепёшки!» А Пётр почему-то торопился, и правильно делал. Пристрелил бы меня тогда — и не было бы сегодняшней нашей встречи. А вы потеряли время. Думали, что некому меня выручать…

Руслан Элдарович пососал трубку, глядя на Валентину своими шоколадными глазами. Коричневые длинные ресницы показались ей серебристыми — так ярко светили лампы на потолке.

— А коням вашим трудно было наступать на меня. Они начали упираться, вставать на дыбы и храпеть. Ты велела оттащить меня в маленький загон, а коней бить бичами до бешенства. Чтобы они в замкнутом пространстве крушили всё, обезумев от боли. Но зря вы поручили казнь лошадям — люди с этим делом справляются куда лучше. Хотя, не скрою, лечиться мне пришлось долго. Так, теперь перейдём от прошлого к делам насущным, — сменил тему Руслан Элдарович. — Конечно, воспоминания о молодости всегда приятны, даже если они такие, как у меня. Я полюбил тот край, куда был выслан в младенчестве на верную смерть. И ты его любишь, Валя. Теперь уже можно сказать, что там прошли твои лучшие годы. Свадьба с Петром, рождение сына…

— Он погиб здесь, в Питере, — перебила Токовая, уже оправившись от первого потрясения. — Твои-то дети, видать, живы, так что нечего сердце материнское полосовать.

Эфендиев вздохнул, и ароматный дымок облачком вылетел из его губ, стянутых множеством мелких шрамов. Володя жадно прислушивался к разговору, утешая себя тем, что к нему все эти разборки не имеют никакого отношения. Он пострадал только потому, что сидел у Вали в машине. Когда босс поймёт, что сам Володя в Казахстане сроду не был и никакого отношения тем делам не имеет, то может его и отпустить. Пленников привезли сюда в колпаках, и дорогу они всё равно не запомнили.

— А тебя его гибель ничему не научила, как я понял. Зачем опять сюда пожаловала? Ведь жила, вроде, хорошо. Казахстанская «малина» тебе из общака приличную пенсию платила. Да и на протезе трудно совершать такие дальние путешествия. Что тебе здесь потребовалось?

Эфендиев смотрел Токовой прямо в глаза. Та сжала губы, и лицо её снова стало покрываться синеватыми пятнами, похожими на трупные.

— Хоть бы руки мне расковал! Руслан, нешто бабу боишься безногую? Что я тебе сделать-то могу здесь?

— Ты же знаешь, что я вообще ничего не боюсь. = Эфендиев, в отличие от Валентины с Володей, не истратил ни одной нервной клетки. — Но твой Пётр держал моих людей в норах, причём в куда более неудобном положении. Так ты скажи, что делала ночью на Гражданке? Ты же города не знаешь. Значит, тебя туда привезли. Кто?

— Руслан, мне всё равно уже умирать. Хочешь за Петра мстить — мсти. — Мясистая, с остатками помады её губа задрожала. — Потешься, погляди на мои муки. Мне убогой жить не хочется. И незачем мне жить — сына не воротишь, мужа — тоже. Терять мне нечего…

— Да и без тебя узнаю. — Эфендиев посмотрел на Володю. Тот выпрямился, насколько позволяла покалеченная спина. — Молодой человек, вы, вероятно, с Валентиной недавно познакомились? Не затруднит вас вспомнить, когда именно?

— Десять дней назад, — тут же ответил Володя, глотая слюну.

Вот ведь как бывает — все трое оказались жертвами неумолимых обстоятельств! Раньше этот кавказец, видимо, был недурен собой. От прежней роскоши остались лишь глаза цвета соевого шоколада и чёрные густые волосы.

— Хорошо. — Эфендиев снова переглянулся со старшим охранником. — Я вижу, что вы искренни. Будьте таким же и впредь. Ахмед знает о вас всё, что нужно. Контрразведка у меня не дремлет. Я тотчас же получил донесение, что «Запорожец» синего цвета, с ручным управлением постоянно болтается во дворе того дома, где живут мои люди. Само собой, решил разобраться.

Руслан протянул руку, и молодой охранник вложил туда фотографии — те, что сделала Валентина. Он долго смотрел на Петренко и Эссе, идущих по лестнице, потом взглянул на изображение автомобиля, на его номерной знак. Ничего не понял и пожал плечами, раскуривая погасшую было трубку.

— Этих людей я знаю, — заметил Эфендиев. — Для чего они тебе потребовались, Валентина? К тебе никакого отношения никогда не имели…

— Руслан, ты вон цыплёнка пугай! Он хоть и урод, а жить хочет. — Токовая обливалась потом и едва не стонала от боли. — Думаешь, я всегда сладко жила? Нет, и на чёрной корке сидеть приходилось. Знала, что может лихо прийти, и готовилась.

— Как вас звать? — спросил Эфендиев у Рациборского. Тот немедленно ответил. — Вы чей? Не забывайте, что ответ я перепроверю.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

КЕНТ (жаргон) — друг, приятель.

2

ТИХУШНИК, ПЁСИК, КРЕСТНИЧЕК, ВНЕДРЁНКА — милицейские агенты.