Лучшие уходят первыми

Инна Бачинская, 2012

Тринадцатого июня в полночь в Черном урочище собралось тринадцать человек. Жгли костер, сидели на траве. Потом они разъехались, а у догорающего огня осталась лежать мертвая женщина, завернутая в черную ткань. Ей нанесли тринадцать ударов ножом… Саша наконец-то закончила перевод любовного романа английской писательницы и решила это отпраздновать. Телефон лучшей подруги не отвечал, но Саша не удивилась: у Людмилы был в разгаре роман с шефом, она даже собиралась за него замуж. Ее не смущало, что директор их телекомпании безнадежно женат на Регине, главе лучшего в городе дома моды, а та своего не отдаст… Саша еще не подозревала: когда она слушала в трубке длинные гудки, Люська уже лежала у догорающего огня, завернутая в черную ткань…

Глава 6

Уличные знакомства

Прекрасный летний день перевалил за полдень и начал потихоньку угасать. За столиком греческого ресторанчика «Атенас», что в переводе значит «Афины», вынесенного на улицу по причине погожего дня, сидели трое. Знакомый уже читателю банкир Юра Шлычкин с незапоминающейся физиономией и двое его школьных друзей и соклубников: местная культовая фигура, художник Коля Башкирцев и программер Гриша Блументаль, о котором и сказать-то нечего — нормальный человек, обремененный большим семейством. Юра молчал, так как был неразговорчив вообще. Гриша молчал вынужденно, так как рот у Коли не закрывался ни на минуту.

— Я шарманка с душой первой скрипки, — жаловался Коля горько. — Я артист, в смысле — художник. Мне, как воздух, нужно самовыражение. У меня замыслы! Я, например, хочу писать Христа и Магдалину. Умирающий Христос и рыдающая Мария Магдалина у его ног. Христа я буду писать с тебя, Блум, — обратился он к Грише.

Гриша пожал плечами.

— Не понял! — удивился Коля. — Почему?

— Потому. Тебе ж надо позировать, а у меня семья.

— Ну и что? При чем тут семья?

— Семью кормить надо.

— А Коля тебе хорошо заплатит, — подначил Шлычкин. — Он у нас классик, денег немерено.

Блументаль и Шлычкин переглянулись. Все знали, что Коля был скуповат.

— При чем тут деньги? — закричал Коля. — Почему все говорят только о деньгах? Мне нужно твое лицо, Блум, твои семитские глаза с вековой скорбью. Я так и вижу эту сцену. — Коля откинулся на спинку пластмассового стула и уставился в полосатый тент над головой. — Она мне снится по ночам. Она стоит у меня перед глазами. И вместо того, чтобы… Это мучительно! Из меня делают какого-то паяца на потребу денежным мешкам и их половинам. Она дергает за нитку, и я пляшу под ее дудку! Как раб! Я принимаю свое рабство как блаженство. Я знаю, что слаб. Я люблю эту женщину! Я ничего не могу с собой поделать. Кто посмеет бросить в меня камень? — Он перевел взгляд на друзей.

«Она» — так Коля называл свою жену Марину.

— А с чего вдруг Христа? — спросил Шлычкин, не заостряясь на теме душевных страданий.

— Много грязи кругом. Душа жаждет чистоты. Мне тут недавно попалась книжка Густава Даниловского «Мария Магдалина». Библиографическая редкость, между прочим. Двадцать восьмого года издания. Дали на один день. Там такой Христос… И Мария! Я плакал! Знаете, ребята, я только сейчас понял, что художники Возрождения писали Христа в состоянии экстаза. То, что я чувствую, не поддается никакому описанию. Христос и Мария, вытирающая ему ноги своими волосами! Он — созидатель, творец, мученик, она — у его ног. Извечная женская роль быть у ног мужчины… А в Средние века ролевой принцип извратили и поставили мужчину на колени перед прекрасной дамой. Гендерный нонсенс!

— Экстаз? — Шлычкин выхватил из монолога Коли «сильное» слово.

— Ну!

— Домострой какой-то! — возмутился Блументаль. — Ты путаешь понятия: мужчина, стоящий на коленях перед женщиной, — это дань ее красоте, любовь, восхищение, а стоящая на коленях женщина — это рабство!

Наступило молчание. Блументаль печально размышлял о том, что придется, видимо, искать новую работу, так как брокерская фирма, где он трудился до недавнего времени, разорилась. Шлычкин ни о чем таком не думал, провожал взглядом прохожих и одним ухом слушал Колю Башкирцева. Все, о чем говорил Коля Башкирцев, друзья его давно уже знали. Коля после четвертой рюмки сливовой водки впадал в минор и начинал себя жалеть. Он испытывал страстное желание предаться душевному эксгибиционизму в компании тех, кто его понимает. А кто понимает человека лучше, чем его школьные друзья?

— Я сейчас пишу портрет Регины Чумаровой, — сказал Коля. — Удивительно мерзкая баба, которая вызывает у меня протест на подсознательном уровне. Кстати, ее подруга

— Какой Чумаровой? — заинтересовался Шлычкин.

— Владелицы салона «Регина». В девичестве Деревянко.

— Дочка Деревянко?

— Она самая.

— Пьет, говорят?

— Пьет? — возмутился Коля. — Не то слово! Как лошадь! Я знаю кое-кого из… — Коля многозначительно замялся, — ее девочек. Так они рассказывают, что Регина периодически нажирается в соску. Они так и говорят: «Мадам сегодня нажралась в соску». Две недели назад она упала с подиума прямо во время дефиле. Удачно, к счастью. Вывихнула лодыжку. Официальная версия: перетрудилась перед показом, низкое давление, головокружение, стресс. Говорит: нарисуйте меня в соболях, как принцессу Диану. «Нарисуйте»! — Коля хмыкнул. — Считает себя красавицей, между прочим. Боже, как я устал!

— Не даром же, — сказал Шлычкин, подмигивая Грише. — За хорошие бабки!

— Свобода художника дороже! То, чем я занимаюсь, — это профанация высокого искусства. Это проституция, если хотите!

Коля устало прикрыл глаза рукой. Блументаль посмотрел на полосатый тент и подумал: «Мне бы твои заботы. Ленка снова беременна, а работы пока нет и не предвидится».

— Слушай, — он наклонился к Шлычкину, — у тебя нет работы? Я не сегодня-завтра вылетаю из фирмы.

— Обсудим, подгребай. У нас реорганизация, я там и ночевать буду. Давай через неделю.

— Я так больше не могу! — вскричал вдруг Коля.

Шлычкин и Блументаль вздрогнули и уставились на художника.

— Послушай, — сказал Шлычкин, — а кто тебе мешает?

— В смысле? — не понял Коля.

— Ну, халтурь себе на портретах, а в свободное от халтуры время твори для души, — поддержал Шлычкина Блументаль. — Делов-то.

— Как вы не понимаете? — взвился Коля. — Вдохновение — это вам не счетами щелкать! Оно, как райская птица, нечасто залетает в наши сады.

— А ты пробовал?

— Что?

— Щелкать счетами!

— Я — художник!

— Башкир, не зарывайся! — сказал Блументаль. — Шлычкин тоже художник. В своем роде.

— И Гриша, — поддакнул Шлычкин, — художник.

— Какие вы, братцы, все-таки сволочи, — горько сказал Коля и потянулся за бутылкой. Разлил водку, объявил: — За творчество! — Друзья выпили. — За что я тебя уважаю, — обратился Башкирцев к Грише, — так это за то, что ты водку пьешь, даром что еврей!

— А меня за что? — спросил Шлычкин.

— Тебя? — Коля задумался. — За то, что ты финансовый гений.

Некоторое время друзья молчали, думая каждый о своем, рассеянно провожая взглядом прохожих. Особенно женщин. Потом Коля Башкирцев сказал, понизив голос: — Она ко мне пристает.

— Кто? — спросили разом Блументаль и Шлычкин.

— Регина.

— А ты?

— А что я? Как женщина, она мне не нравится. Но… я же не каменный!

— Не понял, — удивился Гриша.

— Сколько ты берешь за картину? — поинтересовался Шлычкин.

— За портрет. А что?

— Платить не хочет. А если ты ее трахнешь, то… сам понимаешь.

— Ты думаешь? — с сомнением спросил Коля. Мысль о том, что Регина Чумарова хочет сэкономить на собственном портрете, не приходила ему в голову. Он почувствовал себя уязвленным и подумал, что, может, и не стоило с ней спать. — Да у нее бабок навалом!

— Я вас умоляю! Денег никогда не бывает достаточно, — назидательным тоном сказал Блументаль, поддержав тем самым версию Шлычкина. — И, если можно сэкономить, то варум нихт?

— За удовольствия надо платить, — добавил Шлычкин.

— Какое удовольствие! — разозлился Башкирцев. — Да меня блевать тянет от одного ее вида. Терпеть не могу пьяных баб!

— Она что, позирует подшофе? Лежа? — спросил Шлычкин. Блументаль хихикнул и замаскировал смешок кашлем.

— Идите к черту! — Башкирцев хлопнул ладонью по столу. Настроение у него было испорчено. — Вот гады! А еще друзья!

Все трое в свое время были учредителями знаменитого Клуба холостяков, одной из самых популярных городских тусовок. Им было тогда лет по двадцать. Шлычкин учился на инязе, Блументаль в политехе, Башкирцев в художественном училище. Устав Клуба гласил, что членами его являются убежденные холостяки, которые никогда в жизни не женятся. Они носят длинные волосы и, если захотят, бороду, как канадские лесорубы, пьют только водку — никаких вискарей и прочей дряни, качаются в спортзале. Шлычкин, правда, сказал, что длинные волосы носить не собирается, и для него сделали исключение.

Известный немецкий писатель описывает в одной из своих книжек героя, приехавшего завоевывать столицу. Тот остановился в самой дорогой гостинице и заказал на завтрак какую-то немыслимую комбинацию продуктов — яичницу с вишневым джемом и устрицами, например, сказав внушительно официанту, что у него такие вот вкусы и что он архитектор. Так его и запомнили: архитектор с нестандартными вкусами, снявший самый дорогой гостиничный номер. Это было началом его успешной карьеры.

Клуб холостяков заявил о себе необычным внешним видом — длинными волосами, бородами и галстуками-бабочками, в которых холостяки появлялись в общественных местах. Представьте себе красивых рослых парней, всегда вместе — на пляже, в ресторане, на природе, — и никаких вам баб-с! Это сейчас, в наше испорченное время, их приняли бы за представителей сексуальных меньшинств, а тогда весь город был заинтригован. Клуб за очень короткое время стал престижным и элитарным.

Они выпустили листовку с уставом Клуба и расклеили ее на телеграфных столбах. Потом от желающих вступить в члены не стало отбоя, и через некоторое время пришлось притормозить. Клуб просуществовал почти шесть лет, до тех пор, пока не женился Гриша. Бессменным председателем Клуба все эти годы был Коля Башкирцев. Даже сейчас, спустя почти пятнадцать лет, в городе помнили холостяков, и всякое упоминание о том, что такой-то состоял в Клубе, пробуждало в окружающих ностальгические настроения.

После Гриши женился Шлычкин, правда, неудачно; за Шлычкиным — другие. Последним — Коля Башкирцев, на ослепительной красавице Марине Селянкиной, бывшей невесте выпускника дипломатической академии, отбитой Колей у будущего дипломата. История большой любви Марины Селянкиной и Коли Башкирцева вошла в городские анналы. Променять блестящую карьеру жены дипломата на скромное положение жены художника-оформителя? Это, знаете ли… поступок! Одна из подружек Марины проговорилась, что дипломат… это самое… слабоват в известном смысле. Ха! Разве это причина? Были и те, кто считал, что дипломат нашел себе невесту получше, со связями и деньгами. Ведь не все равно, куда тебя зашлют после окончания учебы — третьим секретарем посольства в Монголию или первым в Вашингтон. Но, как бы там ни было, Марина и Коля поженились. На свадьбе были цыгане, тройки с бубенцами и даже фейерверк. А уж сколько водки выпито!

Марина Башкирцева работала искусствоведом в городском историческом музее. Ее профессия перекликалась с ремеслом мужа. Через некоторое время Коля заявил о себе как замечательный портретист. Умелая реклама, упоминание вскользь о портрете кисти Башкирцева, деньги, появившиеся у населения, а с ними и новые привычки привели к тому, что в одно прекрасное утро Коля проснулся знаменитым. Нувориши наперебой заказывали ему портреты чад и домочадцев. Сначала скромно — в кресле с книгой, в лучших традициях неумирающего соцреализма, дальше — смелее, с творческим огоньком, — в бриллиантах, мехах, на фоне умопомрачительных интерьеров собственных домов и шикарных автомобилей. А то и в виде известных исторических персонажей. Союз Коли и Марины, кроме всего прочего, оказался удачным экономическим предприятием.

Марина была высокой тонкой женщиной, узколицей и узкоглазой, как типажи Модильяни. От нее исходило ощущение удивительной хрупкости, слабости и нежности. Любому мужчине при виде Марины хотелось немедленнно схватить ее в объятия и защитить от всего мира. У нее было слабое сердце. Когда муж в чем-нибудь с ней не соглашался, у Марины начинался сердечный припадок. Она никогда не кричала и не скандалила, а просто ложилась на кушетку, бледнела и закрывала глаза. И Коля бросался дрожащей рукой капать в рюмку валокордин. Он очень любил Марину.

Несмотря на деловую хватку, Марина была женщиной романтичной и мечтательной, ей нравилось окутывать себя флером тайны, недосказанности и декадентской готики. Она любила себя в черном, увлекалась серебряными украшениями в стиле ретро, а кроме того, у нее была целая коллекция шляп с полями… Ее приятельницы взахлеб сплетничали о ее бурных романах на стороне. Поддерживая репутацию женщины-вамп, Марина могла подняться в середине дамского междусобойчика и заявить, что ей пора, ее ожидают в другом месте… «Где? Кто?» — естественно возникали вопросы, но Марина только улыбалась загадочно, заламывала бровь и притворно смущалась…

Самым удивительным было то, что на самом деле Марина хранила верность своему Башкирцеву. Во всяком случае, до недавнего времени. Из гостей отправлялась по лавкам или прямиком домой. Башкирцев, в отличие от жены, целомудрием не отличался. Но так как Марина об этом не догадывалась, то и проблем не возникало.

— Саша! — вдруг закричал Шлычкин, вскакивая со стула. — Санечка!