Ангел Маргариты

Инесса Рэй Индиго

Говорят, когда происходит трагическое потрясение, жизнь человека проносится перед глазами или делится на «до» и «после», словно главы начертанного свыше романа. Так действительно бывает при падении с девятого этажа, после которого нужно жить заново. Как пролетала перед глазами непростая судьба главной героини и её матери, рассказано в этой драматической повести о смерти и воскрешении. Автобиографичная книга посвящается ушедшей из жизни маме автора, ставшей её ангелом-хранителем в день гибели.

Глава 2. Новое рождение

17 мая 2018 года, полдень

Перед глазами темнота. Во тьме вопрос. Жива? Пять минут пребывания в состоянии сознательной темноты. В состоянии нокдауна. Полная дезориентация. Страшно открыть глаза. Я почему-то слышу прежний пульсирующий вокруг дневной мир Петербурга, всё чувствую. Упав с высоты девятого этажа…

Чувствую, что не погибла, всё ещё здесь, в западне. В сознании, но нет кровавых обжигающих болью открытых переломов. Голова цела и почти светла. Осталось лишь осмелиться открыть веки. Лишь рёбра внутри треснули в прошлогодних местах, перечеркнувших мою неудачную работу. Ещё болит большой палец левой руки, ссадины на коже и голова немного кружится. Решив приоткрыть глаза и подняться с земли, я ощущаю будто у меня всё же треснул череп. Словно всё его содержимое чуть сдвинулось с прежнего места. Даже смотреть вперёд дискомфортно, будто глаза теперь находятся на разном уровне. Плыву.

Но идти вперёд всё равно придётся — рядом ни души. Ко мне, днём спикировавшей сверху, мимо всех этажей дома с открытыми из-за майской духоты окнами, никто не подошёл. Прохожие были. Поблизости стройка и ментовский дорожный дозор. Машины, мотоциклисты, таксисты, пешие тётеньки и дяденьки, молодёжь… Господи, они и сейчас идут, проходят мимо! Плевать на эти «мёртвые души». Подталкивает детский инстинкт — мне надо, как можно скорее добраться до своего подъезда, сдерживая слёзы, чтобы двор не увидел слабости. Мчаться домой, где больше никто не согреет и не утешит. К отцу, который как раз ушёл собирать последние документы для мамы. Это было мне так выгодно десять минут назад, наверху, где никто не мешал стать порыдать и поразмыслить, а сейчас обернулось засадой. Ведь отец точно ушёл надолго. Звонить в домофон бесполезно, в оглохшей квартире только перепуганный утренними трагедиями и визитами посторонних кот. Ключ от квартиры и подъезда, мобильник и обувь на «всякие-пожарные» я с собой не захватила.

Наконец выпрямилась на босых ногах и, чуть пошатываясь, пошла к нашей третьей парадной вокруг многоэтажного и многокорпусного дома с камерами наружного наблюдения, построенного питерскими ветеранами внешней разведки, которые славятся дурной привычкой подглядывать и подслушивать все проявления чужой жизни и в пенсионном статусе службы. Эти социопаты наверняка и сейчас спокойно смотрят в камеры на то, как чудом выжившая девушка после утренней смерти мамы тащится босиком к закрытой двери в разодранной и местами окровавленной одежде. Могли наблюдать момент гибели, а сейчас старший дал общую на всех зомбарей команду не вмешиваться, просто дальше маниакально наблюдать метания несчастной — нельзя же нарушать театральные правила конспирации невидимых страусов, шпионящих за собственной задницей из песка. Без палева…

По шершавому битуму и осколкам под окнами, шаг за шагом. И вот я у цели. Да, по домофону из нашей квартиры никто не ответил. Отец уже в другом районе города бегает по кабинетам больницы, где четыре года назад мама прошла первичный осмотр и был выявлен жестокий диагноз. Я так билась тогда, отчаянно боролась, отдавая маме все свои резервы силы и время, которое обычные дочки-ровесницы тратят на поиски личных перспектив, сдав своих родителей в хоспис. С глаз долой, из сердца вон. Есть и такие, что даже сдать в хоспис поленятся, не то, чтобы позаботиться дома. Просто прогонят умирающую мать со своей кровати, а потом предательски сбегут из квартиры с мертвецом и побегут зарабатывать себе денежку.

Самое аномальное, что я даже не столько со смертельной болезнью боролась, а с её изощрёнными виновниками. Возила и прятала туда, где странная экзогенная болезнь мамы сразу же отступала без лекарств и операции. А убийцы следом, перфораторы и облучающая аппаратура на полную мощь. Никого не стеснялись. Ни Бога, ни чёрта. Ни того, что курортная гостиница или захваченная ими квартира этажом ниже. Ни того, что чужая прекрасная мать и без того измучилась от болей и новых разрушений организма. Пусть помучается, сука.

Я всегда была рядом, хрупким, но надёжным щитом. И болезнь отступала. Мы растягивали спасительные деньки в бегах, не совершив ни одного преступления, пока не кончались средства и нужно было возвращаться в город трёх революций, стукачей и бандитов, по месту новой прописки. Как на убой, а теперь на погост. Очевидно, это была не онкология с чудесной четырёхлетней борьбой за жизнь без медицинского лечения, а целенаправленное умерщвление ненавистной жертвы со стороны секты татарско-сергеевских «разведчиков» Ханского, под окнами которых сижу, безуспешно сдерживая мелкую дрожь и рыдания, как будто прошу подаяния. Вся доказательная база, как говорится у следователей, сейчас на лицо. Час, два, третий пошёл, а эти «специалисты», специально обученные чудовища, прикидывающиеся мамашами с пустыми колясками, любопытными бабками в шляпках и спортсменами с проводками из тяжёлого рюкзака, шляются мимо меня. На мне была белая футболка, от которой на израненных боках и животе осталась лишь рвань. Поэтому кровь видна и за пять метров. Багровые полосы на щеке, босые ноги, в растрёпанных волосах мелкие цветки и листья акаций, кустарники которых чуть смягчили мощный удар о землю и поменяли траекторию падения спиной вниз на противоположную.

Свои автографы цепочкой неровных следов я оставила от окровавленных ступней, пока шла по придомовой тропинке к своему подъезду. В него гонцы Тома-гнома забегали и выбегали уже раз двадцать, ни одна мразь не спросила у сидящей прямо под видеокамерой бродяги: «Что случилось, вызвать ли Скорую или полицию?». Дом ветеранов разведки с Литейного, одним словом. И весь заселённый контингент тот же, с опорой на деструктивную секту экстремистов, пытающих по собственному вкусу некоторых россиян. И Том-гном, на данный момент командующий травлей и «оперативно-экспериментальной бригадой» против меня и близких, сейчас едва не разрывается, радостно жужжа над поступившим его медикам в Александровскую больницы маминым бездыханным телом. Колеблется, пытать дальше психологически глупую дочку, мучающуюся после прыжка под окнами конспиративок, или уже можно со сладострастным удовольствием приступать к физическому? Пусть ждёт, приказ подойти и прислать Скорую строго не отдавать никому! Не заслужила наше сочувствие и обезболивающее. Пусть ещё терпит и ждёт, овца, за то, что без нашего одобрения родилась.

И его крысиный отряд действительно продолжает демонстративно бегать в наш подъезд, из которого четыре часа назад вынесли тело мамы. Один из таких, из спортивно-прозомбированной молодёжи, даже подошёл поближе и сел на лавку за моей спиной. Глянула искоса — парень пялится на мои грязно-кровавые тряпки. А ещё наверно в своей левой разведке экзамен на общественную безопасность и оказание помощи при ЧП успешно сдавал. Спортсмен и свиные отрыжки из окна на первом этаже выводят меня из горестного анабиоза с вязкими мыслями о том, как маме на небе без меня, как мне дальше быть, куда деться. На самом деле больше всего на свете я не хочу обратно в ту квартиру. Всё это время полудрёмы у подъезда на меня светит нежное солнце, будто мамина душа, что шепчет беззвучно, чтобы я противостояла дальше, воплощала творческие идеи. Но после обеда солнышко перемещается и от шоковой дрожи и полу обнажённости зуб на зуб перестаёт попадать.

Как-только уходит спортсмен, я осторожно перемещаюсь на освещаемую лучами сквозь тучи скамейку. Здесь и вовсе прекрасный обзор, и они покатили глазеть на машинах с привычными методами — вездесущие такси или грузовики с пьющими пивко операми и аппаратуркой под тентом. Игра «кто кого пересидит» сборища сплочённых слабаков со стальной девчонкой. Что ж, продолжим до самой глубины бездушия новых русских фашистов, праотцы которых восемьдесят лет назад открывали первые эмигрантские ячейки немецко-японских фашистов на Дальнем Востоке и помогали русофобам подготовиться к захвату ненавистной Советской России.

Сижу, дрожу дальше, и наглядно подтвердившиеся старые мысли вновь заплетаются узлами. И отец всё никак не возвращается…

— Девушка? Вам… Вам помощь нужна? — наконец звучит голос в моей зоне отчуждения, будто послышалось. В самом деле, не глюк, а наш сосед по лестничной клетке. Дядя Миша, кажется. Держит железную дверь нашего подъезда для меня со стопкой коммунальных платёжек в руках. Киваю и, кое-как поднявшись, спешу к нему на босых ногах, пристыженно скрываясь от взгляда. Напрасно стараюсь — сосед вовсе не в шоке. Смотрит сквозь линзы очков осведомлённо-безразличным взглядом мягкого человека, пусть раньше и поругивался с моей сестрой из-за выгула своей служебной собаки по кличке Валдай. Смешно и грустно.

Спустя минуту едем с ним в лифте на девятый, как ни в чём не, бывало, будто я в обуви, и мы приятели. Михаил великодушно позволяет мне дозвониться отцу и тот в крайнем ужасе обещает примчаться с одного конца города к нам в Оккервиль. Не каждый день можно услышать от дочери, что она случайно выпала из балкона, как птенец из гнезда, и, выжив, не может ни в квартиру попасть, ни в больницу уехать без него и документов.

— Так, это… — неуверенно кашлянув, обратился ко мне сосед, — Скорую же вроде вызвать надо, у вас кровь.

— Без отца и паспорта не поеду, травмы не слишком серьёзные…

— М-да… Тогда можно у меня его подождать, не против? — бесцветно предлагает дядя Миша, удивлённо приподнимая седеющие брови.

— Да, спасибо… Спасибо вам больше, думала сегодня уже не будет людей… Папа уехал в больницу, по поводу мамы, она сегодня утром…

— Я понял, мои соболезнования. — вовремя прерывает мой сдавленный плач Михаил и мы скрываемся в квартире по соседству с нами.

Ожидание недолгое и вполне комфортное. Огромный срывающийся с поводка из ванной пёс ничто по сравнению с уличными безучастными дикарями вокруг меня часом ранее. Вскоре появляется отец с расширенными от шока глазами. Для него сегодня удар за ударом и от того он суетится, бормочет вслух варианты экстренных действий. Наскоро собрал мне вещи для больницы, не веря, что мамочкина душа сотворила своё первое ангельское чудо и у меня нет увечий после падения на землю с девятого этажа. Скорая вновь вызвана, второй раз за день по тому же адресу. Вернувшись в окаянную квартиру и ощутив прежний дух смерти, впадаю в истерику, заглушая безостановочные рыдания потоком воды в ванной, где смываю грязь и кровь с ссадин. Я знаю, что они ждут меня в Александровской больницы со заготовленными пытками, но нет выбора — я физически не могу оставаться дома. Хоть куда…

— Решено. Значит, госпитализируем. — удовлетворенно заключает светленькая медсестра помоложе, осмотрев меня с нескрываемым удивлением, — Какая худенькая, ни кардиограф, ни тонометр не держится! Потому и не разбилась, наверно

— Да нет же, — оспаривает вторая медсестра — зрелая сухая брюнетка с мужской стрижкой, обходя блондинку и с возмущённым изумлением глядя на меня лежащую на кровати, — Даже с научной точки зрения — это нонсенс! Физически невозможно, люди бьются насмерть со второго этажа! А тут девятый! Считаем вместе: девятый этаж, около тридцати метров, вес сорок-пятьдесят килограммов, значит ускорение и сила тяжести не позволила бы выжить. Остаться почти невредимой! Это точно падение из окна, свидетели были? Это чудо, ты понимаешь, что ты должна была умереть?!

— Видимо должна была… — с искренним сожалением говорю я, но продолжить, оправдаться за ненужную жизнь перед странной женщиной, послать к чертям или всерьёз решить формулу собственного падения, мне не позволяет отлаженная последовательность действий блондинки с более человечным подходом.

Через минут пять уже смотрю глазами, всё время наполняющимися слезами, в потолок не своей комнаты, а салона жёлтой Неотложки. Всё повторяю, как в бреду, что это мама. Мама меня спасла, но я не смогу без неё. Светловолосая медсестра с состраданием и профессиональным пристрастием оглядывает моё лицо и ставит мне первую капельницу. Может быть благодаря успокоительному или седативному, незаметно наступает отстранённое облегчение в сдавленном сердце. Но временное спокойствие от физраствора, как рукой снимает, когда бригада мимо разноцветной массы страдальцев и медработников решает везти меня в реанимацию.

Они отстраняют взволнованного отца, оставшегося с потерянным лицом за стеклянными замкнутыми дверями с моими вещами, резко обрывают мои протесты и уверения в собственной самостоятельности и берутся за моё тело. В реанимации по традиции полагается быть в чём мать родила — всё же второе рождение.

— Чего?! Бельё не собираюсь снимать! Я в сознании! — наотрез заявляю я, отпихнув медперсонал, что действует, как оперативная бригада. Все, не исключая уже новых врачей и медработников, хохочут.

— Так полагается по правилам, не стесняйся, мы же врачи. У тебя кататравма — сотрясение стопроцентное и нельзя пока вставать, а анализы потребуются сразу, перед операцией или госпитализацией. — чуть мягче с улыбкой начинает уговоры та человечная блондинка. Из чёрно-белой пары «плохой и хороший коп». Я слушаю, но снова натягиваю простыню, под которой осталось уже немногое. Ей деловито помогает изрядно побитый жизнью санитар с наколками и большим блатным крестом на цепи.

— Нет-нет-нет! Я не буду до гола раздеваться! Шоу тут устраивать… Нельзя иначе, тогда я пошла домой! Я могу!

— Она не в себе… — смеясь и переглядываясь, кивают многочисленные тётки в медицинских формах разных цветов, как мультперсонажи. У дам преобладают бирюзовые и розовые, мужики в синем и лишь один в бордо. Он-то и блестит озорными глазами через стекло соседнего помещения.

— Так, знаешь, что! Нашлась тут Шерон Стоун! Мы не пялиться на тебя собираемся, а спасать, — хрипит на меня брутал с большим крестом на синей форме, почему-то сменивший шконку на подработку в реанимации. Мой гневный стыд сменяется обидой, а бывший сиделец продолжает хамить под всеобщее одобрение женщин, — Не мы правила придумали, и не под тебя, тоже мне звезда! И не таких видали…

–… и не таких раздевали, понятно. Я пойду, я умею без помощи, верните одежду.

— Так, девочка, успокойся, — приобняв, вновь вмешивается светловолосая из Неотложки и возвращает меня на кушетку, — Здесь никто не собирается издеваться или позорить тебя, мы врачи, останутся только женщины. Этот санитар сейчас уйдёт, он только возит больных, и тебя будут осматривать квалифицированные врачи. Твой случай очень сложный, уникальный! Всё будет хорошо, понимаешь?

Кое-как сладили с моими принципами. Размягчающее нервы лекарство в крови сняли сопротивление. И бригада разноцветных черепашек-ниндзя продолжили свои поочерёдные манипуляции с эксклюзивной пациенткой. Медработники реанимации вели себя, как на стендапе: сплетничали, смеялись, называя меня «звездой дня» и «белкой-летягой».

Молоденькие и не очень сестрички суетились надо мной с анализами и прочим. Одна капельница сменяла другую, вопросы, подколы и восхищения, одни врачи вместо других. Они представлялись мне, лежащей на третьей каталке голой на брезенте под тонкой простынкой рядом с ещё двумя каталками с голышами, но я не запоминала, кто есть кто из этих святил районной Александровской больницы, «квалифицированность» которой я оценила год назад, когда вместо двух реальных переломов у меня нашли лишь один, якобы проткнувший лёгкое. После чего, просто отписавшись от сомнительной помощи и врачебной ответственности, терпя боль и нехватку воздуха, отправилась домой. В прошлом году я опасалась попасть сюда на отделение, как огня. Но сейчас, что-то не отпускало. Мне хотелось остаться в Александровской. А потом обязательно в другую жизнь, лишь бы не в тот дом. Дом смерти. Только не назад! Я ещё не знала, куда доставили маму утром, а сердце безошибочно определило навигацию.

Реаниматологов и старшую медсестру отделял от помещения операционного зала стеклянный бокс с ещё одной дверью, ведущей, как оказалось позже, во врачебный туалет. Вдруг к ним с шумом присоединился отлучавшийся куда-то тот самый здоровяк с бодрыми глазами и бордовой спецформой. Каждый из них будто соревновался в остроумии относительно экстремальных полётов во сне и наяву, и людей с десятками запасных жизней, как у Дункана Маклауда.

— А кто всё-таки победил в том прошлогоднем матче, ребятки, напомните? — как-бы невзначай, бросил он цветным коллегам и сверкнул на меня глазами, — Я доктор Хохмачёв, общая терапия, буду вас наблюдать. — глядя с высоты своего гусарского роста на меня, выразительно сказал он. Я кивнула, а его бригада подхватила тему некоего матча. И вновь, заглянув мне в глаза, он расставил акценты коллегам: — Ребят, ну помните ту самую команду, которая нашу победила. Гейм овер. Победителей не судят. Что у нас тут с синяками-переломами?

Его развлекательную волну быстро сменила другая, отрезвляющая холодным нафталином и нашатырём.

— Так-с, кто тут у нас упавшая с высоты гражданка с кататравмой? — манерно возвестил о своём нисхождении важный седовласый профессор.

— Упавшая на нас, как снег на голову, с девятого этажа? Вон та девочка с краю. Как зовут, напомни, летяга? — весело обратился ко мне соколик спецназовского телосложения с фамилией Хохмачёв.

— Инга…

— Дату рождения, группу крови свою, позвольте напомнить, Инга. — в ретроградном стиле начал подбираться ко мне профессор в области нейрохирургии или психиатрии, специализирующийся на черепно-мозговых травмах. Пусть и почтенный старец, но в глазах и у него мелькнул огонёк нездорового любопытства, когда выслушал отчёт о случившемся от медперсонала, а затем от меня.

— Говорите, случайно шлёпнулись с балкона? В шторах из-за котика запутались? В столь траурный день… — хитро прищуриваясь, выражал скепсис почтенный доктор, щупая пульс, и ясными всезнающими глазами глядя прямо в мои спокойные зрачки.

— Да, так и было. Я была сильно подавлена, окна открыты из-за жары, и я не удержала равновесие. — убедила я, понимая, что чёртов дед клонит в сторону полёта над гнездом кукушки.

Он заметно не поверил, ещё раз склонив седую голову на бок, улыбнулся и удалился заполнять мою медкарту. Что-то или кто-то сковывало его безнадёжному коллективу руки и потому он держался надменно-сконфуженно.

— И всё же, на томограмму её. — распорядился он, — Инга, группу и резус крови помните?

— Третья, точно. А резус… Положительный. Нет, отрицательный. А какой типичный? Я забыла. Но у меня нормальный. — запуталась я, и это уже вызвало многозначительный взгляд мозгового доктора.

— Хе-хе, сомневаюсь, что нормальный. В твоём случае всё ненормально, — хохотнул бордовый, играя задорными глазами, — Поверьте моему опыту, профэссор, резус-то ерунда, не пинкод от банковской карты. Девушка настолько жизнеспособная, что сейчас проверим, кто крепче, она или наш томограф. С девятого катапультировалась и только пальчик ушибла! Заношу в личную коллекцию феноменов. Ну, полетели, Белка-летяга?

И Хохмачёв укатил меня от глаз овощной медицины подальше, в кабинет, где просвечивается каждая извилина в капсуле, где сошёл бы с ума любой клаустрофоб. Здесь за новейшими исследованиями строго следила темноволосая важная дама в малиновом, предки которой явно так долго скитались по пустыне, что научились находить и в пустынном песке золото. К огорчению профессора-мозголома и на радость Хохмачёва, удивившего меня непривычно серьёзным лицом в дверях, вежливая дама не выявила у меня ни единого повреждения в голове, трещинки подтвердились лишь на моих хрупких рёбрах и пальчике левой руки.

— Что ж, хоть в космос, как говорится. Но, признаюсь, нашему отделению нейрохирургии до Tesla, как до Луны пешком. — толкая каталку со мной обратно в реанимацию и глядя вниз, признался мне Хохмачёв, — Полежишь с недельку у нас на отделении.

— Хорошо, — согласилась вдруг я, — Везите туда, зачем опять в реанимацию, что будете наркоз вводить?

Он усмехнулся, а я махнула ожидающему отцу рукой, вновь проезжая мимо него на обратном пути:

— Так надо, почемучка. — загадочно сказал мой вишнёвый извозчик, — Сейчас ещё оставшиеся анализы подоспеют и карту заполним. Как чувствуешь себя?

Я поняла этот вопрос не в медицинском ключе, потому что на меня смотрел человек, а не лечащая или калечащая машина.

— Да как-бы сказать… Я себя особо не чувствую. Мне так плохо в душе, что физическое ничто… — я запнулась при мыслях о маме, о том, как утром его младшие коллеги Скорой помощи под началом докторишки Рената Насимова фактически произвели эвтаназию, отказавшись откачивать по закону Минздрава о прекращении мучений больных последней стадии. Капельницы с успокоительным растворили горькие слёзы и глаза остались сухими, мысли чистыми, будто полегчало. Но это был внешний эффект, как тонкая белая простынь поверх дрожащего от холода и душевной боли тела. Хохмачёв опустил в пол умные, немного прожжённые, но понимающие глаза и быстро подобрал полагающиеся по случаю слова:

— Тут нужно чувствовать второе дыхание, непросто так заново рождаются. А чтобы идти дальше, вперёд.

— Ну да, вот я тут, как после рождения, — выдавив смущённую улыбку и пошевелив торчащими пальцами обнажённых ног, сказала я, — Или как в белом саване в чистилище…

— О-о, чистилище — это нечто круче, когда бывает жарко. — ухмыльнулся он, окинув взглядом скучную опустевшую реанимацию и по-прежнему не замечая, что я синею от холода и дрожу.

— Скорее наоборот, я тут у вас от переохлаждения умру, зуб на зуб не попадает.

— А-а… — он спохватился, будто очнулся от игры слов, и сообразив, в каком виде я под простынёй, сработал оперативно. Принёс из коридора шерстяное одеяло и заботливо укутал меня.

Обычный человеческий порыв, за который доктору в вишнёвой форме можно было бы дать премию имени Рошаля, пожимая руку, сказать большое спасибо, но тогда нас застали, как нашкодивших злоумышленников. Развязные медсёстры, предпочитающие сальные сплетни спасению жизней, и медик в наколках. Терапевта срочно куда-то отозвали, бабёнки пошумели, а после, как по незримой команде тоже разбежались. Они не забыли погасить свет в пустой реанимации, зато как-бы случайно забыли во мне иглу от капельницы и болезненный катетер, с помощью которого разноцветный цирк маниакального куратора Тома-гнома брал мои анализы. Смертью пытки и травля у морального урода не заканчивались. Я ещё была жива.

Мои просьбы, требования и крики не возымели действия на ряженый персонал больницы. Не известили отца и он отправился на поиски позабытой дочери сам. Но в дверях сумрачной реанимации его буквально отпихнули два новых шута в верхней одежде, подосланные в место, куда «вход посторонним без бахил строго запрещён». Девушка с парнем с видом крайней нужды вдвоём, как из племени диких обезьян, бросились за стекло в заветную закрытую дверь врачебного туалета.

— Вы кто вообще, где врачи? — возмутился мой отец, разумно не решаясь переступить запрещённую черту реанимационной в отличие от двух дебилов. — Инга, тебя тут что бросили, позвать заведующего?

— Мы пописать зашли, мы здесь работаем. — на полном серьёзе отвечали дебилы, которых, конечно, на видео снимать надо было, чтобы в эту «квалифицированность Александровской больницы» и психопатологии Тома-гнома кто-то поверить мог.

— Вы рехнулись совсем?! — приободрилась я, несмотря на безвыходность положения, начав орать, — Сюда же в трусах даже нельзя. Биотуалеты на улице, валите отсюда и врачей тащите! Папа, выгони взашей этих крыс, зови заведующего, они инструменты из меня не вытащили и специально посваливали все разом, фашисты!

Только на крики пациентки сбежалось двуличное племя разноцветных, возмущённо доделывать свою работу. А после уголовник с крестом покатил меня на отделение с перекошенным от необъяснимой ненависти лицом, дергая на поворотах и долбая обо все углы. В лучшем виде.

На пятом этаже нейрохирургии мне передали одежду. Саму меня передали уже другому завотделением и медсёстрам не из земного дна. Дно, матерясь, и попыхивая сигаретой вернулось к своим в логово, но наткнулось на неодобрение специалиста в бордовом. Они надвинулись друг на друга и с этого момента затянулся трёхдневный спарринг людей против бандерлогов, не понимающих, что «западло» добивать упавших, пытать пленных, бить и убивать детей с их матерями, предпочитая бить в спины.

— А чего эта вешалка так много на себя берёт, я не понял?! — прохрипела одна сторона, — Чё за кипиш из-за босячки, особенную что ли нашли? Пусть, как все говно жрёт!

— Запомни, ты, говноед хронический! — уверенно наехала противоположная сторона баррикад, — Ты здесь не должен своей тупой башкой что-то понимать. Не мучься. За тебя это сделаем мы, если ты без понятий. Если тебя и кучу твоих корешей сорвали с мест, если спецслужбы здесь в оцеплении, если журналюг отогнали, значит особенная! Заткнись и выполняй приказы. — и дёрнув сухого щетинистого зэка, как козла, за крестообразную бирюльку, которой он отметил возвращение из очередной козырной ходки, Хохмачёв добавил, — Эта девка во втором корпусе перекантуется под нашим зорким присмотром, а ты со своими, будешь внизу в оба за другим корпусом смотреть. Здесь в морге её мать, она умерла сегодня утром…

8 августа 1964 года

— У тебя девочка родилась! Красивая, горластая, чего ревёшь?! — расхохотавшись, бодро сообщила кабардинская повитуха русской кудрявой мамаше, измученной тяжёлыми родами. По местной сакральной традиции, кабардинка перерезав и завязав крикливой малышке с ясно-голубыми глазами пуповину, украдкой обмазала материнской кровью щёчки и губки, чтобы дитя росло здоровым и всегда румяным. Новорожденную начали обмывать и взвешивать работники роддома, а повитуха снова с недоумением глянула на досадные слёзы роженицы.

— Глупая, ребёночек у тебя живой, хороший родился. Ты что плачешь?

— Меня муж бросит, сын должен был родиться! А больше не забеременею, как врачиха из Нальчика сказала…

— Господь так располагает. Всё равно кровинка ваша с мужем, — хмыкнула мудрая повитуха, неодобрительно разглядывая страдающую мамашу, — У меня вон пятеро девок выросло, пока джигита с мужем дождались. Любит — не бросит. Тем более он же русский у тебя?

— Да, Лёнька…

— Тем более, — улыбнулась медсестра, укутав успокоившуюся мать в новые простыни и сунув ей под бок оглушительно кричащую малышку, отчего лицо женщины стало ещё более несчастным и она отвернулась. — Ты чего воротишься, дурочка? Корми своего ребёнка! Муж твой уже сюда рвётся. Как назвать решили?

— Не знаю… — тускло прошептала вымотанная мать, — Миша должен был родиться…

— Значит Машу принимайте.

— Не Машу, а Маргариту, — громыхнул молодой красавец-отец за спиной, стоя в волнении с валящимися на кафель пола цветами, — Маргариткой назовём, как цветок…

Кудрявая славянская красавица с массой недоброжелателей и горячих южных конкуренток даже во сне не могла представить, что похотливый муж, бредивший идеей наследника несуществующего состояния, души не будет чаять в заводной дочке с его глазками, носиком и губами. Одно лицо или «потрет», как косноязычно говорила тёща.

— Сына!!! — орал он на весь двор кабардинского дома с душистым виноградником и синеглазая малышка, откликаясь, бежала на встречу могучему и яркому отцу с раскинутыми руками.

— Ты совсем дурак, что ли? — с раздражением глядела на это всё жена с полотенцем и поварёшкой в руках, — Она же девочка, хорошенькая… Хочешь, чтобы «мальчиком» дразнили?

— Маргаритка! — ещё громче кричал и смеялся папа, подкидывая вверх свою девчачью копию, бойкую девочку с внешностью куколки, но мальчишеским характером, и всё свободное после работы время посвящая ей.

Он показывал забавную и смекалистую куколку соседям и друзьям, таскал с собой на бильярд, куда предпочитал при этом никогда не брать жену. Катал не только на крепких плечах и спине, а ещё за баранкой рабочего грузовика, давая порулить. Поил своим фирменным напитком: чаем с растворёнными в нём конфетами «Школьные», последним ярким акцентом в котором была выдавленная вишня-шпанка, только что сорванная с дерева в своём саду. А потом, как стемнеет, летней жаркой ночью они ложились спать на выставленной сушиться перине прямо во дворике под открытым небом. Где через вьющиеся виноградные листья считали низкие и потому огромные южные созвездия.

Но безудержные инстинкты, зависть и чужое влияние оказалось сильнее. Он ушёл. К некрасивой женщине с особыми связями, взрослый сын которой препятствовал жестокому разрушению чужой молодой семьи с маленькими детьми. Переступив через помехи и преграды, отец всё равно ушёл в другой дом, но не мог без своей Маргаритки. И однажды, взяв на прогулку, просто похитил собственную дочку. Привёз девочку любовнице, обрадовавшейся таким маленьким забавным гостям, любящим шоколадные конфетки тоннами. А потом прятал по чуланам, когда начала штурмовать дом разъярённая жена, экстренно прибывшая за младшей дочкой на мотоцикле с соседом. Трагикомедия достойная экранизации.

В финале, когда поплыли слезливые титры, кудрявая женщина стояла на железнодорожной станции с кучей чемоданов, встревоженно оглядывая многолюдную округу. С минуты на минуту должен был прибыть поезд домой, на Дальний Восток, стоянка не более пяти минут. А Лёнька пошёл кормить младшенькую лучшими шоколадными конфетами, которых «дальше Урала не сыщешь».

— Неужели снова украл Ритку, подлец… — шептала она себе под нос и едва сдерживала рёв с сердечным приступом, — Нет, это я дура!

Она послала старшую к станционному смотрителю, потом в панике сообразив, что старшая дочь ещё дурнее, поменялась и оставила её на перроне, чтобы чемоданы караулила. А сама побежала метаться по провинциальному казацкому вокзалу в поисках наглой морды изменника и его пятилетнего «потрета». Мать в самом деле застигла семейную идиллию в магазине сладостей. Лёнька украдкой плакал, шептал на ушко Маргаритке что-то и наполнял кармашки платья шоколадками и деньгами. Гордая жена не поддалась запоздалым уговорам — не пропадать же дорогим билетам, общий дом продан и поделен, а мужа с чужими не разделишь.

Отец ещё около часа стоял, как вкопанный на опустевшем перроне, глядя вслед разрушенной жизни. Как в тумане. Когда душа рвётся к своим, а чужая воля соблазняет и подчиняет себе. Красавец с лучшими на весь городок генетическими данными уже на следующий день поехал не к одинокой женщине с ненавидящим его сыном. Ему велели, как и раньше, вновь и вновь приезжать в самый центр южной советской республики, построенный в виде подковы, где людей, как хомячков разводила на редкость успешная вдова загадочного революционера и врач-генетик Сергеева, в честь которого был назван родной город жены, куда она, рыдая, возвращалась с дочками.