Промежуток

Инга Кузнецова, 2019

Что, если допустить, что голуби читают обрывки наших газет у метро и книги на свалке? Что развитым сознанием обладают не только люди, но и собаки, деревья, безымянные пальцы? Тромбоциты? Кирпичи, занавески? Корка хлеба в дырявом кармане заключенного? Платформа станции, на которой собираются живые и мертвые? Если все существа и объекты в этом мире наблюдают за нами, осваивают наш язык, понимают нас (а мы их, разумеется, нет) и говорят? Не верите? Все радикальным образом изменится после того, как вы пересечете пространство ярко сюрреалистичного – и пугающе реалистичного романа Инги К. Автор создает шокирующую модель – нет, не условного будущего (будущее – фейк, как утверждают герои). Прекрасную и страшную модель сегодняшнего вечера, максимум – завтрашнего утра. Когда повсюду «проза» уже победила «поэзию» и поэтические группы, как и молодежные субкультуры, преследуются вооруженными отрядами берсерков. Когда демонстрантов расстреливают. Когда великого поэта похищают и пытаются насильно превратить в литературного негра… того, кто облечен высочайшей властью, имеет все (кроме таланта), но мечтает о славе поэта. Как выжить в этом яростно-ярком мире? Как дышать? Как любить и спасать? Читайте – и думайте сами. Инга Кузнецова – поэт и прозаик, переведенный на восемь языков мира, лауреат премий «Триумф» и «Московский счет». Автор пяти поэтических книг и нашумевшего романа «Пэчворк» (2017). «Промежуток» – второй роман автора.

Птичьи разговоры

1. Трель

чив-чив-чинь-чинь

пиу-пиу

твинь-твиринь-тинь

чуври́у

фьюить

тень-тиринь-тинь

пиу-пиу

хьют-хьют

твинь-твиринь-пинь

фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирь-

чуврри́у

2. Зяблик

Орнитологи думают, что мы издаем мелодичные звуки, когда нам необходимо привлечь внимание самок (возможно, так поступают сами орнитологи). Что мы это делаем лишь в расчете на спаривание. Лишь. Они присвоили себе смысл нашей жизни и логику наших повадок. Допускают в нас эмоциональное, но отказывают нам в интеллектуальном. Они полагают, что инстинкт правит нашим миром — такая у них привычка, навязанная им их подстреленным школьным образованием. Инстинкт и привычка — странно, но люди не замечают, что это события одного порядка.

Люди не предполагают, что пытаются расшифровать вовсе не нашу речь (которой они не слышат). Что так называемое птичье пение — это просто историческая звуковая реконструкция, тщательно воссозданные саундтреки стародавних времен — или тихая молитва, точный смысл которой уже никому из нас не ясен. Некоторые из нас таким образом лишь отдают дань древне-птичьим традициям (подобное происходит и у людей); другие и сегодня с помощью этих сигналов выкликают и заклинают бездонный космос. Они летят внутри странных звуков: «фьюить, фьюить» — и соединяются с бесконечностью.

Почему-то люди не допускают такое у нас. Они принимают это за коммуникацию особей внутри вида: например, пишут, что мы сообщаем птенцам о приближающейся опасности с помощью короткого «твинь» (будто мы почти не говорим с птенцами; будто у нас голосовые связки не приспособлены для развернутых разговоров). Другая группа ученых считает, что в этом случае мы издаем «хьют» (хьют твиня не слаще).

Орнитологи изучают наши тремоло, однако в состоянии различить лишь немногие звуки. Так устроен их слух — вернее, их предубеждение. На предубеждение настроены и записывающие устройства, которыми они пытаются схватить ускользающий звук. Орнитологи не догадываются о том, что между собой мы спокойно разговариваем о самых разных вещах, как и все существа. И вещества. Мы делаем это тихо. Очень тихо. А «фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирь-чувррйу» — это шутка для тех, кто подслушивает птиц.

Мы подшучиваем над орнитологами.

Шепчем им в уши: «чив-чив» или «пиу-пиу». Некоторые шутники даже передают целые шифровки вроде «хьют-ррю-рррю, тюп-тюп-тюп, сии-сии-бьюз», что, по мнению людей, означает примерно следующее: тревога-тревога, внизу слишком опасно, поднимаемся и взлетаем; однако наверху тоже тревожно, будем бдительны и готовы дать отпор неведомому врагу. Неужели эта версия не похожа на человеческую жизнь?

Мы говорим обо всем, о чем думается и хочется, дорогие люди, — так же, как вы. Вороны, люди, собаки, камни, ягоды, струи дождя… — все мы говорим. И если мысли — это что-то, что не высиживают в гнезде, а ловят из воздуха, так неужели же они недоступны тем, кто летит? Конечно нет! (Конечно да.) Каждый язык — такой мерцающий, такой живой и совсем еще не окрепший. Он подобен вечному птенцу. Миры и миры распахиваются за любыми словами. Моими словами, даже если они не слышны. А я просто зяблик.

Я ловец зябких мошек и зыбких мыслей.

И это еще не все, что можно поймать на лету. Есть еще оптические эффекты. Странные совпадения. Знаки, промелькивающие тут и там, как легкие сны внутри скорлупы. Однажды в полете я увидел, как молодая человеческая самка, сидя на парковой скамейке, записала у себя в блокноте: «сигнал непрерывного взлета» и ниже «у зябликов», и в зрачок мне кольнуло чем-то необъяснимым — может быть, тем невидимым клювом, который протыкает этот мир насквозь. Но я увернулся.

Почерк этой самки напоминал цепочку моих следов. Фигурально выражаясь, она писала птичьим языком (орнитологичная шутка, не правда ли?), но из деликатности я не стал читать то, что, возможно, звало меня, пробиваясь сквозь плющ волнообразных зачеркиваний. Может быть, я бы все равно ничего не понял, хотя практически все слова, которыми пользуются люди, мне известны. Я подумал, что передо мной — какая-то особая шифровка той трели (с росчерком), которую они иногда способны выдавать — неизвестно зачем.

Не когда они хотят кого-то привлечь, а когда не могут ни с кем говорить. Я увидел, что человеческая самка сделала это без расчета на чье-либо понимание, и не стал заглядывать за плечо. У людей, как и у нас, трели чаще всего выдают самцы. Так сложилось.

Но и самки иногда решаются на это.

Они были так грустны и звучали на такой частоте, которая очень редко задействуется людьми, и не требовали понимания. Ни эта музыка, ни эта девушка.

3. Вороны

— Ты видела, как его повели? Нет, ты видела?

— Рано утром это было, ага. Поливальная машина еще не прошла.

— Ненавижу.

— Шофер всегда пьян, поливает лужи, оставляет дорожную пыль за собой. Как я тебя понимаю.

— Но как они его взяли? Неужели он не догадывался? И не мог куда-нибудь скрыться?

— Кара, кара. Она всегда неожиданна.

А он уже не подлёток, слишком медленно передвигается на своих двоих. И потом: куда он от своих книг? Ты заглядывала к нему в кабинет? Нагромождение это видела?

— Да видела. Пролетала мимо. На карнизе не засиживалась. Скользко, особенно зимой.

— Согласна. Не наше это дело — эквилибристика. Пусть синицы у людей еду выклянчивают, ну или эти олухи царя небесного — голуби. Один там у него все время ошивался — ну ты знаешь, больной, хромоногий.

— Он трехпалый. Впереди одного пальца нет.

— Точно. Но знаешь… и мне случалось бывать в гостях у того человека.

— Прямо в комнате? Да ты что!

— Когда к нему приезжали знакомые, и все выходили курить на балкон. Конечно, я была осторожна.

— Еще бы! Без приглашения!

— Мне даже удалось стащить бутерброд с колбасой…

— Ты в своем репертуаре.

— Не бог весть какой колбасой, но чтобы не утрачивались навыки.

— А пуговицу где нашла? Перламутровую?

— На столе у него, под лампой. Он на нее часто смотрел, будто бы разговаривал с ней. Или сам с собой.

— Знаю. У них это называется: реликвия. Важная для человека вещь, связанная с прошлым.

— Прошлое — вот я и взяла.

— Свистнула!

— Зачем ты так говоришь? Это для музея. Прошлое — к прошлому. Между прочим, вещица — настоящий винтаж. Сейчас здесь уже такое не делают.

— Никогда не делали. Это от платья. Что, думаешь, я не знаю, что его носила та девушка, которая к нему приезжала?

— Да, конечно. Не волнуйся. Уже не приедет. Да и его не выпустят, если уже не того. Не пустили в расход.

— Как ты можешь такое говорить!

— Ну, во всяком случае, она не приедет.

Я видела, он получил от нее письмо. Давно это было. Дымил всю ночь. Порвал его, а потом заклеивал такой липкой лентой… узкой.

А широкие липкости они развешивают, чтобы ловить мух.

— Зачем им мухи? Они же их не едят?

— Не знаю. Люди любят убивать.

— Да ладно, этот и мухи не обидит.

— Вот его и взяли.

— Но пуговицу ты стащила раньше.

— Я не жестокая. Конечно, потом. Не хотела, чтобы она ему напоминала все это.

— Платье продавалось в магазинчике через дорогу.

— У нас?!

— Они оттуда выходили как-то — и вечером она пошла с ним в кафе в этом платье.

— А ты тоже не промах!

— О чем ты?

— Ведешь расследования. Просто Шерлок Холмс!

— А кто это?

— Не важно, проехали.

— Пуговки блестели… Теперь там сделали склад оружия.

— Вот это знаю. Ничего интересного.

— Да, были времена… Красивое платье, человеческого цвета. У них тела такие. Тонкое платье. Голое. Шелк, да? Пуговки часточасто — и заканчиваются высоко. При ходьбе все ноги видно.

— Ты считаешь, она красивая?

— Худосочна, но может быть… а впрочем, человеческих мерок нам не понять.

— А мне она не нравилась. Мерзавка носила такие серьги… с перышками. Ради них замучили кого-то из наших.

— Может, просто кто-то подобрал потерянные — мы ведь тоже так делаем. Надеюсь, ни одна птица не пострадала.

— Не поручусь. Странная самка. Нечеткая какая-то.

— Да, что-то такое зыбкое в ней было. Правда, я и видела ее всего пару раз.

— Ясно. Уже не увидишь. Она его бросила.

— Может быть, но все-таки его жалко. А что случилось?

— А ты не видела? Они не пара.

— Да нет. Они хорошо смотрелись. Узкие, длинные.

— Ты не понимаешь. Молодая самка, ей были нужны птенцы. А чем они занимались? Какие-то бумаги перебирали все время. Его бумаги. Кричали, но явно не в любовном пылу. Ты хотя бы раз видела, как они спаривались?

— Что ты! Подглядывать бы, как некоторые, не стала. Что они, подопытные?

— Ты меня осуждаешь?

— Нет, но…

— И что-то я не верю, что эти люди вообще начинали вить гнездо.

— Ты знаешь, куда его увезли?

— Мое любопытство не простирается так далеко. Может, сразу на кладбище?

— Голуби знают точно.

— Ладно, потом их расспросим. А сейчас полетели к булочной.

— К «Братьям Караваевым»? Вчерашние пирожки?

— Ага.