Возвращение

Илья Немцов, 2013

События, развернувшиеся после гибели Эльазара, с новой силой показали, что прошлое не исчезает в стремительном беге времени. Независимо от нас, оно властно врывается в нашу сегодняшнюю действительность. Без знания и понимания прошлого наше будущее представляется мне туманной и тревожной неопределенностью.

Глава 3

Возваращение Силоноса

Однако, прежде чем продолжить повествование о нелегкой судьбе пленных пассажиров"Семерки", попавших в крайне тяжелое положение, пришло время рассказать о Силоносе, отправленном по злой воле Апеллеса в далекий и опасный Дура-Европос.

За два года, что Силонос там не был, положение форпоста резко ухудшилось. Значительно изменился состав гарнизона, но что особенно встревожило вновь назначенного гипарха — это полное отсутствие офицерского состава. Главкон, как он знал, погиб. И место его пустовало. В Антиохии, с горечью отмечал Силонос, по-прежнему были заняты какими-то важными делами, но чаще всего грызлись за теплые места, поближе к императору.

Филона — когда-то делового и подтянутого командира отряда лучников, он попросту не узнал. Перед ним оказался обрюзгший медлительный человек в его глазах застыла тоска и полное безразличие. Однако когда он увидел Силоноса, эта тоска мгновенно улетучилась. Её место занял неподдельный испуг, суеверный страх, как у человека неожиданно увидевшего привидение. Приподнялся, было, но потом махнул рукой и вновь погрузился в подушки.

— Садись, — кивнул он на стоящее рядом кожаное кресло, когда-то подаренное Силоносу иудеями Дура-Европоса, — если ты, конечно, не… привидение? Подушек ты, как мне помнится, никогда не жаловал, — Филон попытался изобразить на широком крестьянском лице улыбку. — Мол, это только мы стали такими изнеженными.

Силонос устало присел. Оглядел просторный офицерский шатер. На секунду задержал взгляд на подвешенном к потолку керамическом лампионе, кода-то подаренном ему Эльазаром. Лампион был засижен мухами. Густые паутинные нити плотно окутали чаши светильника. Видимо с отъездом Силоноса их никто не зажигал. Однако светильник висел всё на том же месте.

— Я теперь здесь один, — вновь раздался хриплый голос Филона. — Приличному человеку, — язвительно произнес он, — здесь давно нечего делать, а тем более обладающему, как мне нашептывали, хорошими связями там… — и он поднял палец. Потом вдруг посерьезнел и с давно затвердевшей горечью сказал:

— Главкон тебя ненавидел. Он писал на тебя доносы и меня подбивал на эту гадость. Но я то тебя знаю! Вместе были в нелегких переделках. А это была лучшая проверка. Главкон даже деньги, вырученные от продажи изделий гончарной мастерской, зачислил тебе в вину. Хотя аккуратно прятал в кошелек свою долю…

— Когда ты уехал, я ему высказал всё, что о нем думаю — продолжал Филон, не в силах остановить прорвавшуюся боль. Мы даже фехтовали амфотерами, — так он назвал короткие мечи, постоянное ношение которых было обязанностью каждого офицера. И Силонос увидел на плече Филона глубокий шрам зажившей раны. — Хорошо — вовремя остановились.

— Но ненависть, — продолжал он, — точнее зависть, не оставила Главкона, и, однажды, когда мы были на маневрах, он велел рабам разрушить до основания керамические мастерские, построенные иудеем. Лучники — фессалийцы, сильно обиделись на него. Ведь и им кое — что перепадало от продажи керамических изделий.

Силонос слушал молча. Многое вспомнилось, сопоставил факты и только теперь понял, почему у него не получилась ни одна искренняя беседа с Главконом.

— Его убили парфяне, — мрачно сказал Филон, — странно, но только его. Я расследовал эту схватку. Он шел первым, почему не послал разведчиков — не знаю, а из солдат-лучников я ничего не смог выжать.…Такие у нас дела.

Потом резко сменил тему, спросил:

— Почему ты возвратился в это проклятое место? С твоей-то родословной… Пополнение не присылают, даже наоборот, отозвали опытных солдат и отправили воевать в ту саму гипархию, из которой был рекрут Эльазар… И, вообще, что там происходит?

Ты ведь отслужил в Иудее около двух лет, — и в раздумье добавил: — Если подняли мятеж такие парни, как твой рекрут, то нелегко придется нашему императору, — и он вызывающе засмеялся.

Потом довольно легко поднялся. Поставил на стол кувшин с вином, копченое мясо, тарелку с пшеничными лепешками.

— Рад тебя видеть! — поднял кубок Филон.

— Рад встретить живую душу! — ответил Силонос.

Выпили.

— С твоим отъездом всё пошло на перекосяк, — опустив голову, продолжал Филон. — Главкона убили парфяне. Потом почему-то перестали нас тревожить.

— Они перенесли боевые действия в сторону Персии, — объяснил Силонос, — там что-то серьезное затевается.

— Сам чёрт сломит ногу в этой путанице, — пожал плечами Филон, — нас теперь можно взять голыми руками, а они пошли против персидской империи.

Говоря все это, Филон подливал и подливал в кубки неразбавленное вино и, не глядя на Силоноса, непрерывно пил.

Силонос смотрел на Филона с грустью. Он знал, что тот, будучи сыном фессалийкого винодела, с огромным трудом дослужился до высокого офицерского звания.

Ему было значительно сложнее, чем юношам из потомственных военных семей. И это вызывало у Силоноса уважение и теплые чувства к Филону, сейчас явно потерявшему точку опоры. А тот, пьянея, утратил стройность речи, и явно торопливо, запихивал в рот огромные куски мяса.

— Вот такие мы сейчас…, — не глядя на Силоноса, бормотал Филон. — Стали настоящими скотами. — И Силонос увидел, что по щекам Филона расползались слёзы.

Он вышел.

По территории крепости бесцельно бродили солдаты. Другие сидели небольшими группами в тени и играли в кости. Многие были без оружия. Завидев незнакомого офицера, они с неохотой поднимались, лениво приветствовали.

Силонос пошел в дальний конец крепости, где находились керамические мастерские. Однако обнаружил лишь груды развалин с чернеющими пятнами задымленных кирпичей. Затем подошел к солдатским шатрам. И здесь его приветствовали вяло, скорее по привычке, чем по долгу. Однако он отвечал четко, энергично, как того требовал дисциплинарный Устав, чем вызывал определенное недоумение бывалых воинов.

Затем он направился к конюшням гарнизона. С удовлетворением обнаружил, что прибывший с ним отряд конников сделал свое дело. Лошади лоснились чистотой и, опустив головы в небольшие керамические корыта, аппетитно жевали зерно.

И вновь невольная нить воспоминаний протянулась в недалекое прошлое. Эти ящики-корыта были делом рук Эльазара и рабыни Эсты. Первое два ящика слепила сама Эста.

После военных учений Эльазар, обычно, направлялся не к шатрам конников, а к гончарным мастерским. Привязывал в тени смоковницы лошадь, приносил кожаное ведро с водой, поил её, а затем подвешивал мешок с кормом. И шел в мастерские.

Но однажды он увидел, что под деревом, где обычно он привязывал лошадь, стояли два просторных керамических короба: в одном находилась вода, которую лошадь тут же выпила, затем опустив голову во второй ящик, принялась жевать зерна овса.

Эльазар обнаружил, что ящики были удобнее корыт, выдолбленных из камня, которые были расставлены в конюшнях гарнизона.

Такие ящики позволяли лошади свободно есть и, когда съедали корм, не надо было ожидать, пока поднесут воду. Они могли пить в любую минуту из стоящего рядом ящика.

Эльазар мгновенно оценил все эти преимущества кормушек, слепленных руками Эсты. Впоследствии они изготовили множество подобных коробов-корыт.

Все корыта для воды Эльазар соединил керамическим трубопроводом. Теперь не было надобности таскать сотни ведер воды, чтобы напоить лошадей. В течение часа, рабы или проштрафившиеся солдаты, стоя у колодца, заливали небольшой бассейн, из которого вода самотеком заполняла эти корыта.

Впоследствии, — вспоминал Силонос, — хорошее снабжение водой положительно сказалось на настроении и выносливость лошадей отряда. А что означало хорошее настроение отдохнувшей лошади, ему, опытному коннику было превосходно известно.

Эти керамические ящики-корыта позволили Силоносу осуществить давно задуманную им перепланировку конюшен крепости. Теперь лошади стояли не беспорядочно, как было раньше, но голова к голове. А это, в свою очередь, облегчило и заметно ускорило уборку конюшен.

Отбросив наплывшие воспоминания, Силонос подошел к Быстроногому, тот, почуяв хозяина, тихо заржал. Лошадь была хорошо вымыта и расчесана. Чувствовалась рука верного коневода Никоса.

Не вызывая коневода, он оседлал лошадь и направился к ущелью Ара. Здесь стояла полуденная тишина. Из зарослей цветущего барбариса доносились редкие голоса крохотных птичек — колибри.

На возвышающемся утесе замер крупный орел, он был подобен каменному изваянию.

Густой кустарник горной акации отсвечивал золотистой россыпью. Откуда-то доносился характерный крик прирученного осла.

Силонос спустился в ущелье. Повеяло прохладой. Дорогу перебежал заяц, и тут же за ним промчалась светло рыжая лиса. Затрещала крыльями испуганная стайка красно-зеленых попугаев. Силонос проехал до самого источника, из которого жители Дура-Европоса брали хорошую питьевую воду.

А вот и тот самый утес, у которого чуть не погиб его конный отряд. У этого утеса он постоял несколько минут, а затем круто повернув лошадь, помчался к крепости.

Проехал мимо синагоги. Оглянулся. Здесь ничего не изменилось и только на крыше, примыкавшей к стене крепости, не было кольев. Однако рав Нафтали увидел подъехавшего офицера. Узнал его и тут же вышел.

На лице Нафтали не было даже тени удивления. А добрая улыбка свидетельствовала, что он рад вновь видеть старого знакомого.

Силонос спешился. Подал руку старому человеку. Эта встреча была ему приятна. Она связала невидимыми нитями его настоящее с прошлым. Ведь он прослужил в крепости более семи лет!

Не ожидая вопросов, он рассказал раввину Нафтали всё, что знал об Эльазаре. О тяжких днях наступивших в Иудее. Нафтали не перебивал, изредка кивал головой, как бы подтверждая возникавшие у него грустные мысли. На лице его застыла печаль.

— Значит, еще не выпита до дна горькая чаша нашей вины перед Всевышним, — с глубокой болью произнес рав Нафтали, когда Силонос завершил свой рассказ, — значит, еще не пришло время спокойствия на Земле Израиля, даренной нам Всемогущим.

Жестом уважения и доброжелательности Нафтали пригласил греческого офицера зайти в синагогу.

После яркого солнца в помещении казалось темно. Горело несколько небольших глиняных плошек. Рав поставил перед гостем золотистую, как солнечный день кружку с холодной ключевой водой.

— Из ущелья Ара, — невольно улыбнулся своим воспоминаниям Силонос. Наступило неловкое молчание. Первым заговорил Нафтали.

— Я уже давно понял, — начал раввин, как бы продолжая недавно прерванный разговор, — что для вас, уважаемый гипарх, история великой Эллады, не пустой звук, но важная часть лично вашей жизни, вашей веры и отсюда линия вашего поведения. Вы носитель великих традиций, но, увы! прошедших эпох.

Сказав все это, без всякой напыщенности или заискивания, Нафтали умолк. Он лишь констатировал факт. Однако Силонос насторожился. Старый иудей коснулся очень важной его, Силоноса, личной тайны. Он внимательно посмотрел на раввина, но тут же успокоился. В словах иудея была истина, хотя она и больно его задела.

Не об этом ли говорил ему несколько лет тому Проклос, верный друг его отца, перешедшего в мир иной?

Наставляя Силоноса, друг отца говорил с осуждением о тех, кто зачеркнул лучшие стороны деяний Александра Македонского, а именно: его титанические попытки создать из народов и племен, присоединенных к эллинской империи, единую и могучую нацию ЭЛЛАС, о тех, кто взял из его деяний лишь опыт создания штрафных отрядов из провинившихся солдат и офицеров…

— Прошу прощения, если я задел больное место вашей души! — как бы опомнившись, произнес раввин. — Я не намерен был даже в малейшей степени огорчить моего почетного гостя.

— Продолжайте, — коротко возразил Силонос, — я вижу, вы знакомы с нашей историей.

— Я лишь пытаюсь её понять… — тихо ответил раввин. — Наши древние народы и наши древние культуры связаны не праздными интересами.

— Да, я знаю о Септуагинте — тщательном переводе вашей Торы на греческий язык. Этот перевод был осуществлен семьюдесятью иудейскими мудрецами по личному указанию Александра Македонского и вошел в золотой фонд Александрийской библиотеки в Египте.

— В словах Силоноса прозвучала плохо скрываемая гордость. — Лишь зная и уважая историю, культуру и обычаи своего народа, — продолжал он, — можно по достоинству оценить историю и культуру другого народа, связанного с нами на протяжении многих столетий.

— Это так, — согласился рав Нафтали, — хотя наши цивилизации различны, мир ваших богов — это обожествленный мир вашего свободного народа, верующего в свое могущество, в свои силы в правоту свершаемых им деяний.

— Мы же, — продолжал Нафтали, — в известной степени ваша антитеза, мы вышли из рабства, и становление нашей свободы сопровождалось откровением, или, если позволите, рождением неизвестных ранее великих принципов, зафиксированных в десяти заповедях. Принципов понятных и близких подлинным эллинам.

— Согласно нашей иудейской вере, каждый человек создан по образу и подобию Всевышнего и содержит в себе целый мир. Всемогущий передал через Моше-рабейну 613 заповедей, указывающих человеку как распоряжаться этим миром. Но только сам человек волен, распоряжаться этим миром, как и самим собой.

Нас нередко обвиняют в том, что мы — варвары среди варваров, — продолжал Нафтали, — и все из-за того, что в любой человеческой среде — мы другие. Но это отличие не зависит от нас. Оно заключено в наших традициях, в наших обычаях, в нашей безоговорочной вере в единого Бога.

— Да, я это знаю, — насупившись согласился эллин. И он вспомнил кровавые усилия Апеллеса направленные на то, чтобы искоренить иудейские обычаи и верования.

— Вы имеете в виду брит-мила? — спросил Силонос, используя именно это ивритское слово.

— И брит-мила тоже, — согласился Нафтали. — Но кроме этого важнейшего признака, свидетельствующего о заключении Союза с Всевышним, нам подарено счастье еженедельно праздновать царицу Субботу. День молитв и день священного отдыха.

— Это верно, — произнес в глубоком раздумье Силонос, — в наши мрачные дни рабства, еженедельный отдых — это дерзкий вызов обществу. И это я успел хорошо усвоить в Иудее. Люди исправно платили кем-то названные"праздничные субботние штрафы", их избивали, отсекали головы, но в этот день они не выходили на работу.

Силонос расслабил пояс. Снял меч. Осмотрел помещение синагоги и увидел множество глиняных сосудов, сконцентрированных в угловой нише. Узнал кубки, созданные в мастерской Эльазара и разрисованные рабыней Эстой.

…Где они теперь? Что с Шифрой?

Думая не раз об иудейской девушке, он уже не скрывал перед собой, что она прочно вошла в его жизнь. И её отсутствие лишь подчёркивало её постоянное присутствие в его мыслях и чувствах.

Будучи реалистом, он понимал, что этот период его жизни пройден. А пройденное не возвращается даже в мифах. Тем не менее, непонятная надежда продолжала в нем жить. Продолжала волновать его мятежную душу. И не эта ли надежда привела его, гордого и независимого эллина, в эту синагогу — Дом собраний варваров, к которым принадлежала Шифра?

Видя, что Силонос глубоко задумался, Нафтали заволновался. Не обидел ли он неосторожным словом гостя? Он этого совсем не хотел. Но может он, Нафтали, ошибается и его многолетний опыт общения с людьми, раскрыл перед ним волнение души этого честного, прямого и мужественного человека. Это предположение вызвало у раввина ответное волнение, он потянулся к эллину в стремлении восстановить утерянное равновесие. Он раздумывал.

Наступило продолжительное молчание, каждый был погружен в свои мысли.

Здесь было прохладно и Силоносу показалось, что раввин собирается сказать ему что-то чрезвычайно важное, и он знал, что это будут не простые слова, которые обычно принято говорить при встрече старых знакомых. Однако он обязан был возвратиться в крепость и, пообещав, что обязательно зайдет, легко вскочил на Быстроногого и направился к шатрам гарнизона.

У офицерского шатра он спешился, бросил поводья подоспевшему коневоду, скрылся внутри. Никос, не успевший отвести от шатра лошадь, услышал непривычно громкий голос Силоноса, затем, к еще большему его удивлению, последовала отборная ругань. И, если бы он не знал голос своего командира, то мог бы поклясться, что это был кто угодно, только не он, Силонос.

Когда же в шатре послышалась какая-то подозрительная возня, и оттуда выкатился начальник отряда лучников Филон, Никос счел благоразумным поскорее увести Быстроногого в конюшни и убраться самому.

Филон, меж тем, ослепленный ярким дневным солнцем, от которого он был отделен стенами шатра неизвестное количество дней, невольно рукой прикрыл глаза рукой. Тут же потребовал принести несколько ведер холодной воды. Сбросил не первой свежести домашнюю тунику, велел рабу лить на голое тело ведро за ведром. Затем отряхнулся как гусь, хорошо растерся большим лоскутом грубой льняной ткани и велел подать офицерские доспехи.

К полудню он и Силонос построили на площади у шатров весь состав гарнизона.

— 320 копейщиков, 120 лучников и 200 солдат вспомогательных служб, — доложил вновь прибывшему гиппарху Филон. — Кроме того, в составе гарнизона имеется 30 колесниц и три малых катапульты.

Затем они обошли довольно стройные шеренги. При этом Силонос не без огорчения заметил, что среди солдат почти не осталось ни македонцев, ни фессалийцев, основное ядро составляли местные наемники, впрочем, были также ликийцы, и персы.

Филон, шагая рядом со стройным и подтянутым Силоносом, пытался втянуть четко обозначившийся живот. Иногда это ему удавалось.

Среди лучников Силонос увидел несколько хорошо знакомых воинов. Он заметил, что и они узнали его. Это принесло ему радость и успокоение. Одного из лучников он помнил по имени. Тот был ведущим фаланги и не раз заслуживал похвалу.

— Лисип! — окликнул он солдата. И тот, польщенный вниманием, сделал широкий шаг вперед. Он был при полном вооружении. Длинный меч, введенный еще Александром Македонским, заправленный за спину, лук и полный колчан стрел.

Потрепанный кожаный панцирь, захваченный некогда у парфян, был хорошо подогнан, а шлем с развевающимися перьями начищен до блеска. Лисип с достоинством характерным для воинов, знающих себе цену, отдал честь новому командующему.

— Назначаю тебя командиром отряда лучников. — Четко произнес Силонос. Затем распустил солдат и велел командирам отрядов зайти в офицерский шатер.

Говорил он предельно кратко. Потребовал немедленно восстановить боеспособность гарнизона и подготовиться к маневрам. Поручил Лисипу возвратить всех солдат, разбредшихся на заработки по окрестным деревням. Он был уверен, что затишье долго не протянется. Парфяне непрерывно наращивали силы.

Царь Антиох все более увязал в Иудее. Силонос уже знал, что ополченцы Иегуды Маккавея разгромили регулярную армию Аполлония, царского наместника Самарии. А сам Аполлоний был убит.

Теперь готовилась новое выступление против Иудеи. Экспедиционный корпус возглавил полководец Серон, приближенный самого царя.

Все это ослабляло империю селевкидов, и Силонос был уверен, что этим непременно воспользуются парфяне и нанесут удар по форпосту. Далее им откроется путь на Тапсак и Антиохию. И он, со свойственной ему последовательностью принялся за осуществление своего плана.

К шестому полнолунию гарнизон Дура-Европоса стал одним из самых сильных в этой части огромной империи селевкидов. Но этот бесспорный успех Силоноса оказался для него роковым.

Дисциплинированный и хорошо подготовленный отряд гарнизона, насчитывавший боле двух тысяч воинов, попал в поле зрения на столько парфян, сколько приближенных царя Антиоха Эпифана. Однако Силонос этого не понял.

Когда специальный имперский курьер вручил ему папирус с требованием немедленно явиться к Лисию в Антиохию, он обрадовался, видя в этом перст судьбы. На его стороне были боги Эллады.