Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви

Илья Виноградов

Роман о том, как… влюбляются и теряют любовь; как гаснет чувство, а «единственный и неповторимый» становится «одним из многих». В общем, роман не об этом. Но, наверное, семена «смерти» любви рассыпаны по тексту, и к концу их становится больше – представляется так. Чувство, которое герой считал настоящим, оказывается «виртуальным» – об этом говорит лирическая героиня. О том, что любовь нежеланна и от нее стараются избавиться. В том числе и испытывающий ее.

Глава XIV

Сегодня на работе в начале четвертого раздался звонок. Зазвенел мой телефон. Цифры — незнакомые, по-моему, три, пять, девять в конце; да, три — пять — девять (я проверил телефон). Думая, что, может, это звонят с наконец-то откроющихся курсов экскурсоводов, я «снял трубку» — проведя пальцем по поверхности. «Алло», и небольшая, совсем незначительная пауза. «Это Николай». Сразу — представился. И сразу, как бы нехотя, я понял, кт́о это. Почему — нехотя?! Я бы предпочел, чтобы звонили с курсов. Другая сторона этого «нехотя» — то, что меня как бы застигли врасплох. Я плохо помню разговор, но в то же время помню его отлично. «Это Николай, Машин…» — как же он сказал? «парень»… но я уже подхватил эту фразу: «Да-да, я знаю, с кем я говорю…» Дальше было что-то о чувстве. «Я почитал ваши записи в контакте…» Ага, в контакте… Я быстро представил себе, каќие записи; вернее, скол́ько там, на… Машиной странице (паузу я сделал, потому что хотел написать — «на твоей»), и в качестве комментариев к фотографиям; сколько на моей. Вопрос свелся к следующему: действительно ли чувство настолько сильно, насколько это явствует из написанных текстов? И тут я почувствовал легкий холодок… Ведь мы представляем собой последовательность различных состояний. В этот момент я почувствовал нечто вроде «заплати по счетам»; я почувствовал ответственность за то, чт́о мне приписывается и — желание уйти от ответственности. Сказать, что «ничего не было». Чтоб не впутываться в дальнейшую «историю». Наверное, это какая-то генетическая память, причем очень может быть, что и советская, социальная память — страх перед «разоблачением», перед «прилюдным осмеянием», «выведением на чистую воду» — все это пронеслось очень быстро; как уже сказано, я был застигнут врасплох; но голос был не «мстительный», не «угрожающий» — скорее, в какой-то степени любопытствующий — и, как потом я определил эту интонацию — довольно педантичный. В этом голосе не было, насколько я могу судить, особого волнения — было «законное» право человека, считающего «своим долгом», что ли, позвонить и узнать, какого черта на странице его девушки… нет-нет, конечно, это все моя проекция; и в ответ на какой-то вопрос об этих записях он сказал что-то вроде: да нет, пиши́те; я не против… или: не вижу в этом ничего плохого… Возвращаясь к вопросу — действительно ли так велико́ чувство, как это видно из написанного? — Я сказал: ну вот, вы сами определили степень, размерность. Если из написанного видно, что велико́ — значит, так оно и есть. Где-то посреди разговора был вопрос в лоб — (или мне так хочется, чтобы он повторился, этот вопрос): — Как же все-таки велико чувство-то?! — И тут я сказал, что — да! велико́… до хорошей такой верхней планки, очень сильно, и — «я не стал бы говорить традиционными словами о любви, влюбленности, я просто сталкиваюсь со своим опытом и пытаюсь выбраться из него, а то, чт́о делаю, пишу — это своего рода терапия». — А когда вы последний раз общались с М. и общаетесь ли теперь? — спросил он. « — Ага!» — подумал я. А вслух — я рассказал, что М. написала мне сообщение — большое, крупное и содержательное — после которого я («как честный человек» — это уже самоирония пошла) не счел себя вправе каким-то образом дальше проявлять внимание. Она написала, что уже год встречается с человеком, которого любит. (Возвращаясь опять к диалогу — потом я подумал, откуда телефон мой? А, ну да, в контакте… оба моих телефона. Это к вопросу о чувстве долга и сознании правоты: три было звонка на один номер, и один звонок — на другой; в течение трех минут. Это похоже на то, как если бы довольно-таки настойчиво звонить в дверь.) Похоже, это и было то, чт́о его интересовало — существование, или наоборот — неких «отношений». Разговор на этом закончился: до свидания — до свидания; в конце разговора я успел изъявить желание встретиться — то есть, просто предложить прийти ему, или вместе с М. — в Ливадию — пообщаться; сделал я это еще и потому, — и в основном, — что и представлял себе такой вариант; и мне в каком-то смысле хотелось именно познакомиться, «литератор» во мне как бы говорил — тебе надо узнать того, кто ей нравится; в общем-то, по голосу я и узнал. (Но по правде — хотелось увидеть по той же причине, по какой мне приятно и трепетно видеть, например, С.В. в церкви; причина проста — «отраженный свет». Тот, кто общался с тобой недавно, кто может себе позволить такую милость, несет на себе и в себе свет от тебя). Прошло какое-то время после разговора… еще — я не мог позволить себе говорить «привычно», находясь среди других людей. Прошло время — я хотел позвонить в ответ. Потом оставил это на вечер. Этим своим звонком Н., с моей точки зрения — поведенческой, нестабильной — выговорил себе преимущество; хотя, может, ни к чему такому не стремился. Он просто позвонил узнать, «насколько велико́ чувство» и — «в каких отношениях…»; и — не волновался; я же, когда вечером вышел «на волю» из огромного восемнадцатиэтажного здания, напоминающего гигантские шахматные часы для блицтурниров — и позвонил — я волновался. Но на этот раз я имел «преимущество инициативы». — А кт́о это? — Илья. Я очень рад, что вы позвонили (днем); я вообще имел намерение познакомиться… Если это не покажется странным, обременительным, если вас это не затруднит, не могли бы вы… передать Маше привет, я мог бы написать сообщение… но это — не то… а в контакт она не выходит…» Когда я представлял себе (перед произнесением) этот (второй) диалог, я — как сейчас понимаю — говорил с самим собой. Я сам себя подхватывал и поддерживал. В реальности же показалось, что слова мои «у́хают» куда-то в пышную поверхность ковра; как будто я говорю в пустоте… Но потом последовало согласие: да, передам… и я еще раз предложил встретиться; даже назвал какое-то время, но — «не навязываюсь, в общем, решение за вами». После этого звонка мне стало легко снова; снова эйфория, к которой — я уже знаю — надо относиться с подозрением. Легко мне стало еще днём — спустя час или два после звонка Н.; и еще потому хорошо — и здесь я никак не лукавлю — по той же причине, по которой мне приятно и волнительно видеть в церкви С.В., твою тетю. Мне приятно ее видеть, потому что она — живая и осязаемая связь с тобой («отраженный свет»; я редактировал этот текст и вставил про отраженный свет чуть раньше; а сейчас наткнулся неожиданно на почти то же самое, но написанное вчера); вот, она стоит — а день или два назад она разговаривала с тобой; а теперь отблеск того света озаряет меня… Прав́да, я та́к это вижу… И Н., он сегодня разговаривал с тобой — и еще будет, наверное, говорить; и мне нисколько не обременительно будет, скажем, познакомиться с ним очно, потому что я буду думать о нем как о звене этой невидимой хрустальной гирлянды, дотронувшись до которой словом и взглядом, можно различить ее колебания, оканчивающиеся рядом с твоей планетой — украшением наряженного к празднику радости древа жизни.

Конец ознакомительного фрагмента.