Король хумуса, королева ванны

Илан Хайтнер

Современный герой нашего времени, молодой израильтянин Амир, ищет себя и свое место в жизни. Он слегка инфантилен, с кучей страхов и опасений, мечтаний и требований от жизни. В поисках себя главный герой меняет страну, профессию, девушку. В главном герое легко просматриваются черты нас самих. В повествовании подкупают юмор и откровенность изложения, острые углы не сглаживаются и описываются в резкой, характерной для рядового израильтянина манере. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 1

С Фили я познакомился в Нью-Йорке. Был концерт Пет Шоп Бойз, куда я отправился вместе с моим приятелем, и где я вдруг понял, что в песне «It’s a sin» разговор идет про солиста, который уже в своей сопливой юности осознал то, что он голубее синего моря. Был просто шикарный концерт. Говоря по чести, для рядового израильтянина, коим я и являюсь, любой концерт в Нью-Йорке будет «шикарным». Уже в тот момент, когда я вышел из такси и подошел к очереди в билетную кассу, я почувствовал, что весь мир принадлежит мне. Вот он я, Амир, фром Израэл, иду на концерт в, факинг, Нью-Йорке, где будет американская публика, в очереди настоящих американцев за билетами, на самое что ни есть американское представление. И вот, они выходят на сцену, а я тут такой, с приятелем, встречаю их на поле Нью-Йоркского стадиона, и вспоминаю самый первый раз, когда видел по телеку их клип в передаче «Новый Шлягер», а мама моя на кухне по ходу дела жарила шницели. После концерта мой приятель спросил, а не против ли я подскочить к одной его знакомой, тут рядом. А я ему — не против. Я вообще был не против подскочить к знакомым своих приятелей, потому что я только неделю назад приехал, и весь еще был перепуган этим городом, где я совсем никого не знал.

Мы вошли в квартиру, и я буквально впал в ступор от того что, блин, как это вообще возможно, что в возрасте, когда я еще душился одеколоном Аззаро в родительской ванной, в Рамат Гане, эта девица сама снимает квартиру в Нью-Йорке? Ей-то всего 21?

Мы зашли. Сели в салоне. Она предложила нам чего-нибудь выпить, и, не дожидаясь нашего ответа, сказала, что чайник уже вскипел. Девица, которая ставит чайник еще до того, как спрашивает, что будем пить, уже вызывает во мне определенный интерес. Ну, еще интерес вызывали ее расты, гладкая кожа, красивые глаза и милая попка. На тот момент, правда, воображение мое не рисовало картины, связанные с ее привлекательностью, а на ум приходили мысли о том, как она платит за квартиру, покупает мебель, пытается затащить к себе телевизор или нанимает для этого грузчиков.

Как она вообще нашла квартиру? И кому подписывала договор на съем? И все это на английском! В Юнайтед Стейтс оф Америка!

Она подметила мое удивление, и мне показалось, что ее это позабавило.

— Неделя, и я могу и тебе подогнать похожую квартирку, — сказала она и пошла на кухню. Я многозначительно посмотрел на приятеля, типа: «Вот это да! Вот так знакомая! Ну, ты даешь!» и зашел на кухню вслед за нею. Она как раз разливала чай по маленьким чашечкам. Мы сошлись во мнениях, что прикольнее всего пить чай из маленьких чашечек, потому что тогда виден конец, и он близок. И только тогда ценится каждый глоток. Я рассказал ей, что обычно за продуктами хожу в супер, но салат из баклажанов я люблю покупать в лавке у Нисима, где я беру маленькую баночку салата. И еще малиновый сироп. Большая банка с салатом мне нравится гораздо меньше, как будто там и не баклажаны вовсе. И, обычно, большая банка никогда не доедается до конца. Через неделю-другую сверху образуется эдакий желтый налет, и все что осталось отправляется прямиком в мусорное ведро. Однако, в маленькой банке салата обычно оказывается недостаточно. Всегда не хватает, буквально, одной-двух чайных ложек. Наверное, именно из-за этого салат кажется гораздо вкуснее, и, наверное, именно это является причиной того, что пить чай из маленьких чашечек гораздо прикольнее. Ее это рассмешило. Однако, больше всего в моем рассказе ей понравился малиновый сироп, и то, что я хожу за такими мелочами именно в лавку Нисима.

— Такое может быть только в Израиле, — сказала она, — эти старые, милые, маленькие лавки, которые уже пятьдесят лет держит какая-нибудь парочка стариков. — А потом добавила, — Нет такого сиропа, который можно себе представить, и чтобы его не было здесь! Тут есть все, начиная от черничного сока, и заканчивая травяным. Но малинового сиропа нет! Как бы мне хотелось сейчас малинового сиропа!

Она сказала это отчетливо громко, и насыпала сахар в чашку, не осознавая того, что произнесла в этот момент одно из самых величественных изречений всех времен, и тем самым заставила меня полюбить ее на веки вечные, до восшествия на царство Всевышнего на вечные времена, да благословенно будет имя его.

Хотелось ее обнять. Она произнесла это свое» Как бы мне хотелось сейчас малинового сиропа!» и продолжила помешивать сахар с легкой ностальгической улыбкой, и на лице ее была такая правдивая наивность, что я почувствовал, как мое сердце готово разорваться.

И вода у нее кипела, еще до того, как она поинтересовалась что мы будем пить, и глаза ее светились радостью и жаждой жизни, и гладкая ее кожа, и расты на голове, и милая попка, и то, что ей вдруг захотелось малинового сиропа посреди Манхэттена, и не просто захотелось, а всплыло из самой глубины души… Это ее» Как бы мне хотелось сейчас малинового сиропа!» было выдано как необходимость, как вожделение, как страстная тоска, как ностальгия и любовь к тому, что осталось на родине…

Короче, она в Нью-Йорке, сама снимает квартиру, и не забыла о той настоящей жизни, которая ждет ее дома. Это просто прекрасно. Это как раз то, что мне нужно.

Мы вернулись в салон. Мой приятель рассказывал, что на следующей неделе он едет в Пенсильванию. Она вдруг вскакивает и выдает, что Шауль тоже из Пенсильвании.

— А кто такой Шауль? — спросил мой приятель. Она ответила, — Да так, типа. Мой парень.

Шауль?.. кто он вообще такой? Вот на фига сейчас она все это начинает? Именно сейчас нужно срочно разрушить весь эффект малинового сиропа? Одним лишь словом? Терпеть не могу, когда какая-нибудь чувиха, в свою, и так помереть со скуки какую историю, вплетает совсем незнакомых мне, и вообще никому незнакомых, людей. Я с трудом помню имя ее самой, как вдруг она, такая: «а потом я пошла туда с Мири…»

Кто такая Мири, блин, кто она? Я ее знаю? Какого хрена тыкать мне именами своих подружек, как будто я с ними знаком? Это что, поможет мне во всем разобраться? Нет, это типа только для того чтобы я спросил: «А кто такая Мири?» а она мне в ответ: «Мири, это моя лучшая подруга. Мы типа… ну, мне тяжело передать всю глубину отношений между нами… в общем, не важно. Мы с ней такие идем туда…»

Ну ее в жопу, эту Мири.

Мы продолжили болтать еще какое-то время ни о чем, пока мой приятель не сказал, что ему пора, и не стал собираться. Я пошел вместе с ним. Вернувшись домой, я лег, но заснуть не смог. В голове вертелась картинка, в которой она оплачивает счета нашей общей квартиры.

Из своего опыта могу сказать, что чем больше я восхищаюсь какой-нибудь девицей, тем меньше та приходит в восторг от меня.

Что заставляет этот заколдованный круг каждый раз вертеться именно в этом направлении?

Я не нашел этому какого-то объяснения, кроме того, что, наверное, когда я втюхиваюсь в кого-нибудь, я становлюсь эдаким смущенным и нерешительным, и начинаю относиться ко всему слишком серьезно, а чувихи не любят таких смущающихся и нерешительных чуваков, которые относятся к ним чересчур серьезно. И к тому же, наверное, почти все мужики влюбляются в одних и тех же девиц. Так, что за плечами у каждой из них есть целый набор напуганных прилизанных хлыщей, которые относились к ней как к королеве Англии, когда все, чего ей было надо — это чтобы кто-нибудь отнесся к ней как к полному говну. Ну, как минимум, поначау. Нужен кто-то, кто не будет делать из нее эдакую фифу, а будет ставить ее перед фактом. И не будет считаться с ее мнением или распорядком дня. Кто-то такой, кто, по ее мнению, будет относиться к ней как нормальный настоящий мужик к нормальной настоящей женщине. Такой, типа, кто поставит ее перед фактом, и будет выполнять намеченное максимально вежливо и уважительно. И все. Вместо этого смущенный заикающийся юноша звонит ей. Паникуя ждет ее у ее дома, с вылизанной тачкой, в которой у него вдруг завалялись мятные конфетки, которые он тут же сует ей. И везет он ее в тот же самый японский ресторан, где еще вчера она была со вчерашним хлыщом, который так же коряво пытался произвести на нее впечатление. Ну, и сколько можно такое терпеть?

Нет. Нужно идти к ней среди дня, приехать на мопеде, сунуть ей старую потрепанную каску, которую она напялит на свой «пантен про—ви», и заявить, что ты голоден. После этого ехать прямо в забегаловку к Али, жрать хумус. Вот и все. Делов-то…

На следующий день я позвонил спросить, не поедет ли она на вечеринку одного из наших друзей в Филадельфию? Филадельфия — это три часа езды на автобусе отсюда. Вечеринка будет поздно, и, если она согласится, это означает, что и ночь мы проведем вместе. Ход ва—банк, типа. Захочет — отлично, не захочет — тоже хорошо. Нет у меня сил на обычные расшаркивания. Короче, я ей позвонил. А теперь вопрос: каковы были шансы, что она будет свободна в ближайшие пару дней, да к тому же захочет провести их с таким придурком как я?

Она согласилась. Согласилась без тени колебания, как будто вопрос стоял о том, чтобы стрельнуть у нее сигаретку.

Я заехал за ней, радостный как ребенок, которому папаша приобрел билеты в лунапарк. Мы приехали на автовокзал, откуда отправляются все автобусы, заблудились и опоздали на нужный нам рейс — всего на пару секунд — уходящий автобус как раз вильнул нам задом. Мы пошли прогуляться пока не подойдет следующий, на который, кстати, мы тоже чуть не опоздали. Все это говорило только о том, что нам было хорошо вместе. Настолько, что мы были не прочь пропустить и следующий автобус тоже. Мы расположились в последнем ряду — там еще остались свободные места, и были довольны выше крыши тем, что в нашем распоряжении целый ряд. Поржали над американской придурковатостью — типа, что они всегда садятся на место, которое у них отмечено в билете, и не важно, что рядом пустует место получше, на которое они и не посмотрят.

Через десять минут прекрасной поездки, в течение которых мы сидим, держась за руки, и улыбки у нас на лицах до ушей, как у маленьких детей, происходит катастрофа. Один за другим люди начинают ходить в нашу сторону в туалет, и опорожняют там гнилое содержимое своих желудков прямо у нас на голове. Один за другим. У нас в Израиле в автобусах нет туалетов, и кому вообще может прийти в голову мысль о том, что в автобусе, который едет всего три часа, туалет вообще необходим?

У нас появилась важная и ответственная должность: привратники туалета. Похоже, была какая-то проблема с замком, и дверь туалета не запиралась до конца, поэтому испражняющийся должен был придерживать дверь во время процесса, и полагаться на нас и на нашу бдительность, типа, если подойдет еще кто-то и спросит «есть ли кто-нибудь внутри?» мы ответим ему «да, там занято, будь так добр, приходи валить нам на голову минут через пять. Спасибо!»

Фили, хорошая моя, тоже захотела по-маленькому, но заходить туда она не соглашалась ни за что. Она сказала, что будет ждать, пока мы не приедем. Я ей говорю — забей, сходи тут, делов-то.

У меня лично в таких местах вообще ничего не выходит. Ни по-большому ни по-маленькому. Как подумаю, что кто-то рядом, буквально за дверью, сидит, и все, чем он сейчас занят — это ожидает услышать начало процесса, одна эта мысль стопорит у меня весь механизм. Может я покажусь странным, но если это не факинг имердженси, то по мне это просто верх хамства, сидеть и испражняться у кого-то на голове.

Но с Фили я хотел, чтобы она сходила. Конечно, мои принципы относятся ко всем без исключения, но не к той девушке, что со мной. Если она уже со мной. Ей позволено все. Другие девушки могут вести себя как угодно, могут выглядеть коровами, грубыми или производить впечатление полных дур, но моя девушка, ведущая себя в точности так же, как они, для меня все равно королева. Она всегда на первом месте, и ей позволительно испражняться на голову кому угодно в автобусах на Филадельфию.

Само слово Фили, кстати сказать — это просто сокращенно Филадельфия. Так ее все американцы называют. Когда мы подошли к кассе покупать билеты и сказали кассиру «ту тикетс ту Филадельфия, плиз», он повторил в громкоговоритель обращаясь к кому-то или чему-то «ту тикетс ту Фили». Тогда мы переглянулись, улыбнулись этому милому названию и сказали друг другу почти хором «ви ар гоуинг ту Фили». И с тех пор начали называть друг друга Фили.

Какая-то старушка вышла из сортира и кивнула нам, типа и «спасибо» и «извините» одновременно, а за ней завалил какой-то жирный японец и начал шумно, как конь, опорожнять свой мочевой пузырь. Мы переглянулись и не смогли удержаться от хохота. Мы говорили о том, что шумно обычно писают девушки, потому что струя бьет в воду с более близкого расстояния, но этот японец побил все мыслимые шумовые рекорды. Ощущение было, как если бы мы сидели у пятнадцатиметрового водопада.

А потом я спросил ее, кем она хочет стать, когда станет взрослой. А она ответила, что это зависит от того, в какой момент ее спрашивать.

— Ты спрашиваешь меня кем я хочу стать, когда вырасту сейчас?

— Ну да, а когда еще?

— Потому что через пять минут, или завтра, или через месяц ответ будет звучать иначе.

Я в этом смысле весьма прост, и с шести лет до двадцати восьми в ответ на этот вопрос говорил одно и тоже.

Но она рассказала, что ей охота поездить по миру пару лет, и что она хочет организовать свое дело, которое обеспечило бы заработок бездомным, и что неплохо было бы стать шеф поваром, и жить где-нибудь у морского побережья, быть продавщицей в магазине игрушек, что ей так же хочется учить архитектуру, и еще миллион всяких вещей в придачу. И все это ей хочется сразу. Она сказала, что внутри нее вроде как бы живут множество «я», но ни одно из них не является полностью ею. Есть одно «я», которому надо дурачиться и веселиться, когда другое «я» убеждает ее вести себя серьезно и задуматься о будущем. Есть «я» которое хочет помогать людям, хочет делать что-то хорошее для всех во всем мире, а есть «я» которое заботится только о себе. И еще целая куча всяких «я» которым хочется разного, и у нее нет ни малейшего понятия, которое из них выбрать.

Я был просто в шоке. Я прошел пятьсот различных тренингов эмоционального и духовного развития, полных всякими «Омм», медитациями, йогами, тантрами, и прочей требухой, а у нее все это уже есть…

Я спросил ее знакома ли она с Гурджиевым. Она сказала, что нет.

— Гурджиев, был такой философ, который сравнивал нашу жизнь с кораблем, плывущим из точки А в точку Б. Заходит на корабль один капитан и вертит штурвал влево. Через десять минут капитан меняется, другой подходит к штурвалу, и крутит его вправо. Через пару дней снова меняется капитан и возвращает корабль назад и так далее. Как же кораблю попасть в точку Б? Так и в нашей жизни. У нас нету одного управляющего «я». Каждые пять минут другое «я» направляет корабль куда ему захочется. То, что ты говоришь — это в точности то, что говорит Гурджиев.

— И что с этим всем делать? Мне не очень помогает то, что я это знаю. Что с того!

— Ну, нужно стремиться к тому, чтобы было одно ведущее «я».

— Но как мне понять которое из этих «я» выбрать, если они меняются каждые пять минут, ну или каждые пару дней?

— На самом деле этих «я» не так уж много. Это происходит из-за того, что мы живем в рабстве своих страстей и своего эго, и это они швыряют нас вверх и вниз. Из-за них нам кажется, что есть множество всяких «я». Кто-то очень важный для тебя делает тебе комплимент по поводу рисунка, который ты нарисовала, и ты довольна как слон и уже представляешь себя архитектором в большой фирме. Или завалила экзамен в универе, который все с блеском прошли — и вот ты уже социальный работник и тебе хочется помогать и утешать всех в этом мире. Или набрала пару килограммов, и какой-то придурок на улице спрашивает тебя на каком ты месяце. И тебя уже уносит в Коста-Рику, на забытое богом побережье, подальше от всех и вся. Я, конечно, преувеличиваю, но то, что я хочу сказать — это то, что мы подвержены влияниям внешних факторов. Нас треплет как лист на ветру, и мы должны укреплять себя изнутри.

Я не уверен, говорил ли такое Гурджиев, но мне это кажется логичным.

— Но разве можно как-то по-другому? Это ведь просто жизнь?!

— Это не жизнь. Это оценивать себя глазами других, поддаваться страстям и повелению своего эго, все время хотеть еще — выглядеть лучше, преуспевать круче, стремиться к тому, чтоб было еще более в кайф. Только ты воплотила в жизнь одно свое желание, как появляется другое. Это словно бездонная бочка — сколько ни лей, все равно она остается пустой. Всю жизнь ты пытаешься наполнить ее, и именно это обеспечивает тебе жизнь без всякого ощущения наполненности. Потому что бочка никогда не наполнится. И чем дальше, тем больше будет ощущаться пустота и тщетность происходящего. В талмуде сказано «маленькие чресла у человека, утоляющие его голодного и морящие голодом его сытого». Чем больше ты спишь с кем-то, тем больше тебе хочется. Перестань спать со всеми, и ты насытишься. Это все работает наоборот, понимаешь, и так во всем. Всегда ты будешь хотеть выглядеть круче, будешь хотеть еще денег, еще раз затянуться, еще раз переспать, еще одно пирожное, и машину побольше. В тот момент, когда мы остановим гонку исполнения наших желаний, тогда лишь мы будем ощущать полноту жизни, будем сытыми и довольными. Понимаешь?

Я откинулся на спинку сиденья довольный тем, что мне как-то удалось отдельные слова сложить в подобие логичного ответа. И если бы можно было сейчас закурить сигаретку, я был бы доволен еще больше. И момент был очень для того подходящий.

— Хорошо, значит я не буду идти на поводу у моих желаний и побуждений, потому как это не заткнет брешь. Окей. Тогда за чем мне идти? Что мне делать по жизни?

Блин, вот и что мне теперь ответить ей, такой хитрожопой? Всего 21 год ей, а поддела меня за не фиг делать. Никогда на всех этих тренингах не задавали таких вопросов.

Туалет был свободен, и к нам как раз направлялся чувак в ковбойской шляпе, жирный и холеный. Из тех, кто в один присест может сожрать целую кучу стейков, и которому уж точно есть чем заняться в сортире. Мы держались за руки и затыкали друг другу рты — было бы неудобно, если бы он услышал наш клокочущий хохот в ответ на его могучие всплески, каждый из которых был как всплеск корабля, сходящего со стапелей.

Мы договорились притвориться спящими. Не хватало только пересечься с ним взглядом, нас тогда вообще порвало бы на части. Он вышел из сортира, кивнул нам с победным видом, как будто только что завалил своего врага на дуэли — эдакий дикий запад собственной персоной. А всплески и хлюпы вообще вроде как не имели к нему никакого отношения — не было ничего такого. Он шел по проходу с еще дымящимся пистолетом после перестрелки, и мы с Фили чуть не порвали легкие в лоскуты от задавленного внутри хохота.

Иногда я думаю, что смейся я так раз в неделю, я был бы счастливейшим из людей. Как бы так сделать, чтобы такие приступы хохота случались чаще, чем раз в пятилетку, а?

Впереди нас кто-то снял пиджак со спинки сиденья, кто-то потягивался, проснувшись, кто-то начал копаться в сумке. Стало ясно, что мы подъезжаем. Нас смешило то, что если достаточно хорошо всматриваться в происходящее вокруг, можно легко подметить знаки того, что вскоре произойдет.

Всегда так: если тебе нельзя что-то делать, и вдруг становится можно, то ты делаешь это с превеликим удовольствием. Поэтому, выйдя из автобуса, мы уселись на бордюре и молча закурили. Самое время помолчать и выкурить сигарету. Нашу сигарету вместе.

Приятеля звали Гай, но все знали его по кличке «мистер Пэнк». Гай был еще тем нарком, которому как-то удалось просочиться в Уортон — одну из лучших бизнес школ в мире.

За год до того, как его приняли в эту школу, я вдруг получил от него приглашение приехать к нему в Иерусалим, где он организовывал ассоциацю, целью которой было расширение и углубление диалога между израильтянами и палестинцами в восточном Иерусалиме. Я был удивлен тем, что мистер Пэнк занялся делами мирного урегулирования. Похоже, наркота основательно проела ему мозги. Потом стало ясно, что именно благодаря этой ассоциации ему и удалось поступить в Уортон. Они там любят такие фишки социальной активности.

Мы поехали к нему домой на такси, которое все ехало, ехало, и конца края этому не было. Нам было хорошо. Пока, наконец, мы не остановились. Мы звякнули Пэнку по домофону. Он спустился по лестнице нас встретить, мы обнялись, и поднялись к нему в дом, который Фили очень приглянулся. Поболтали о том, о сем, затем спустились вниз чего-нибудь перекусить, прежде чем идти на обещанную нам вечеринку, ради которой мы, собственно, и приехали. Кстати, стоит уточнить, что вечеринка была приурочена к окончанию второго года обучения в бизнес школе.

На саму вечеринку мы приехали тоже на такси. Там было полным-полно маменькиных сынков, папенькиных дочек, мажоров разного калибра и прочих, им подобных. Эдакие детишки богатеньких родителей, разномастные придурки, пустые и лицемерные, и каждый пытается, типа, показать всем, как ему тут по кайфу. И одеты они в дорогие шмотки: пиджаки и галстуки удавки, шикарные платья и жмущие туфли на шпильках. На танцполе не было ни одного свободного, не просчитанного заранее движения, ни одного такого, которое бы шло от души, от ощущения музыки и самого танца. По каждому из присутствующих можно было понять, кем является его или ее папаша. Вокруг отпрысков более важных шишек ошивалось больше народу с подобострастными улыбками. Они были как надутые индюки и делали вид, что вся сутолока вокруг них — дело для них привычное. Многие из них почти и не танцевали, если вообще что-нибудь там происходившее можно было назвать танцем. Просто кошмар какой-то, а не вечеринка. На лице Фили можно было прочесть вселенский облом. Я тоже был разочарован мистером Пэнком. К чему были все его непрекращающиеся попытки зазвать нас на эту вечеринку? Что с ним? Он вообще не видит, что вокруг него творится? Неужели большие деньги так ослепляют?

Однако, наблюдать за разочарованной Фили мне нравилось. Она была такой милой в этот момент. Когда она разочарована чем-то, она хмурит брови, как мой племянник, и у нее так забавно задирается верхняя губа. Было смешно, что с одной стороны она выглядит такой взрослой и умудренной жизнью, а с другой стороны она все еще маленькая девочка двадцати одного года, которая если вдруг не получает то, чего ей хочется, то ужасно огорчается. Я с высоты своего возраста успел уже прохавать столько говна и столько разочарований, что одним разочарованием больше, одним меньше — меня это уже просто никак не колышет. Ни вправо, ни влево. Скажем наоборот, я очень удивлюсь, если вдруг не разочаруюсь от чего-нибудь. Единственное, что меня, пожалуй, на самом деле разочаровывает — это то, что я уже не разочаровываюсь ни от чего, или, говоря другими словами, у меня нет никаких ожиданий ни от чего. Другими словами — этой жизни, похоже, удалось уложить меня на обе лопатки.

Но я не готов с этим смириться. Не готов и все. Не готов смириться с тем, что я больше не разочаровываюсь, потому как это так же значит, что ничто также не может меня приятно удивить. Это значит жить просто так, без надежды и без отчаяния. Но, я здоров, солнце продолжает всходить каждое утро, в моей семье все здоровы, и этого уже достаточно, чтобы на лице была улыбка. Все это знают, но никто не улыбается, все равно. Когда я говорю «улыбается» я имею в виду искреннюю радость, ту, которая идет из самого сердца и не зависит ни от чего: ни от поездок заграницу, ни от покупок, ни от комплиментов, которыми нас осыпают, ни от удачной сделки или оставшейся в шкафу половинки виски. Ведь из-за границы приходится возвращаться, новая одежда перестает радовать после первого раза, сделка уходит в прошлое, и после спиртного наступает похмелье.

Я хочу, чтобы радость была искренней, как радость продолжающейся любви, радость довольствия малым, радость от выражения благодарности. Вот только как, блин, такого можно достичь, а?

Мы вернулись в дом мистера Пэнка и завалились спать в салоне на диване. Нам было хорошо. Моя рука лежала у нее под боком, и вскоре начала неметь, но я не хотел ее убирать, потому что, мне казалось, что так Фили удобно, и, кроме того, мужчина я или нет? Настоящий мужчина не будет жаловаться на онемевшую руку, если так его девушке удобно. В определенный момент я почувствовал, что рука напрочь онемела, но Фили как раз промурлыкала что-то типа: «мне так хорошо с тобой». И мне стало ясно, что пусть даже руку у меня ампутируют, я ее сейчас не уберу. Но, в итоге это стало переходить все границы, рука потеряла чувствительность, и я понял, что если я хочу еще когда-нибудь в этой жизни быть способным, например, дрочить, мне срочно руку надо вытаскивать, или придется тренировать плавность движений на правой руке. Да, я левша.

Я что-то промычал, типа: «эм… малышка… милая…". Она немного приподнялась, как раз, чтобы я мог вытащить руку. Но рука онемела настолько, что не реагировала вообще, и, казалось, весит пятьсот тонн. Вытянуть я ее не мог. Кое-как, второй рукой вытянул я руку из-под ее бока. При этом кисть моя безжизненно свисала, как эдакий пучок вареных макаронин на вилке. Слава Б-гу, через пару секунд я снова начал чувствовать свою кисть. И с этим ощущением снова ощутил радость жизни от происходящего. Я начал тихонечко щекотать ее вдоль спины, немного вокруг ребер, типа я совсем не собираюсь продолжать в сторону ее груди, а так — глажу по спине, чтобы сделать ей приятно. Но дорожка к ее груди была намертво заблокирована локтем, который совсем не собирался оттуда никуда уходить. Как я не пытался ее возбудить, ни легкие поцелуи спинки, ни почти бессмысленный шепот на ушко, и легкие прикосновения языком к ее шейке, все это не помогло сдвинуть локоть ни на миллиметр, и она продолжала лежать, не пытаясь развернуться для объятия или поцелуя. Минут через пять я, было уже, отчаялся, и попытался тоже заснуть, как мой милый друг между ног дал мне понять, что его не интересует, что я для него на сегодня определил, и что он так мне этого не оставит. Типа нельзя привести коня на водопой и не давать ему воды, жаловался он, и начал мстить мне некислой болью в яйцах. Я снова предпринял попытку возбудить ее, не увенчавшуюся успехом, а потом еще. И опять облом. И так продолжалось до момента, когда на улице начало светать, а в моих яйцах наступила совсем беспросветная тьма.

Поутру я слышал, как мистер Пэнк перетирает по телефону с каким-то из своих мажоров-дружков про прекрасный вечер, и то как было здорово. Чувак, ни разу не упускавший возможность повеселиться на полную, не глупый, любящий жизнь и не терпящий фальши, для которого если уж дискотека — так убитым напрочь под кислотой, головою прямо в динамике, двадцать часов подряд, сейчас полчаса воздевает ручки к потолку в костюмчике и галстуке, и называет это крутой вечеринкой? Что произошло с этим человеком? Могут ли шкурные интересы настолько резко изменить человека? Или же смена позиции влечет за собой и смену сознания? Типа тех политиков, что, будучи в оппозиции орут как ненормальные против чего угодно, а, придя к власти, начинают делать как раз то, против чего надсаживали горло до того?

Что я вам скажу? Наверное, на самом деле, с разных сторон одно и то же видится по-разному.

А потом мы пошли пить кофе в эдакое привилегированное кафе, где царила атмосфера чистейшего интеллекта. Фили пролила случайно кофе на рубашку мистера Пэнка и ужасно смутилась, но он, с ранее не наблюдавшейся за ним вежливостью, поднабрался видать в Уортоне, уверил ее, что это все пустяки. Но, нам надо было возвращаться. Мы попрощались с мистером Пэнком. Вечеринка, конечно, была кошмарная и очень нас разочаровала, да и чувак тоже малех испортился, зато наши поцелуи и объятия расставания были искренними. Ну что мне с собой делать? Люблю я его, и делать с этим нечего.

Мы с Фили пошли вниз по улице, и зашли в симпатичный магазин одежды, в котором застряли надолго, потому как не могли перестать обниматься, и целовались, забыв обо всем на свете, вплоть до момента, когда к нам подошла продавщица и сказала, что они, мол, закрываются, поэтому нам стоит подумать о том, чтобы может присмотреть себе что-нибудь из одежды.

Я выбрал для Фили оранжевую юбку и прикольную, белую футболку. Когда она вышла из примерочной кабинки, я почувствовал некую странность в поведении моего сердца. Оно забилось сильнее, и вдруг мир вокруг расцветился разными красками. Внезапно все вокруг стало выглядеть прекрасным таким, живописным. Эдаким розовым. Я смотрел, как Фили рассматривает себя в зеркале, и слезы наворачивались мне на глаза. В одно мгновение весь мой мир изменился.

Я влюбился.