Интервью с самим собой

Изольд Борисович Гинзбург

Эта книга – дневники и путевые заметки, которые мой папа начал писать со времени блокады и продолжал во время учебы, турпоходов, поездок, командировок, путешествий по стране и за рубежом. Книга написана живым языком, отражающим характер эпохи.

Глава 1. ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКОВ

БЛОКАДНЫЙ ДНЕВНИК

Первые дни войны

Проснулся я в 7 часов утра. Летнее солнце теплым светом заливало нашу комнату. Бабушка, мама и папа были уже на ногах. Я быстро помылся, оделся и сел завтракать. За завтраком папа сказал мне, что он слышал по радио (недавно к нам провели радиоприемник), что Германия в 5 часов утра без объявления войны напала на наши границы. Он сказал также, что в 12 часов дня будет по радио выступать с речью тов. Молотов.

Перед выступлением тов. Молотова у нас на Охтинском лесопильном заводе был митинг. На митинге выступали рабочие нашего завода. Они говорили, что Красная Армия прогонит немцев с нашей земли. Они были твердо уверены в нашей победе. После окончания митинга все разошлись по домам, мы пошли домой слушать радио. Тов. Молотов также говорил, что «враг будет разбит, победа будет за нами».

Я еще больше воодушевился тем, что мы победим врага.

Каждое воскресенье мы уезжали «в город» (жили мы в пригороде, в поселке на Малой Охте при лесопильном заводе). В городе жили все мои дяди, тети и папина мама, моя бабушка (мамина жила с нами). Каждое воскресенье я, мама и папа ходили в кино или ТЮЗ. Сегодня мы не поехали в город из-за объявления войны. Мы узнали, что немецкие самолеты утром этого же дня напали на многие наши города. В Ленинграде они еще не появились, но мы их ждали.

С первого дня войны с нашего завода стали забирать на фронт рабочих и служащих. Моего папу пока не забрали, так как он был одним из лучших служащих завода и на работе был нужен. Пока на него наложили бронь.

Мимо нашего поселка протекала речка. Наш дом стоял над самой речкой и считался одним из лучших домов в поселке, так как в каждой квартире (их было 8) был отдельный водопровод и уборная. Дом стоял на горке. Под горкой стояли штабеля дров с человеческий рост, припасенные жителями поселка к зиме. Мы с мальчишками играли около этих дров в войну. Смастерили револьверы, наганы и сабли, разделились на две группы. Одна группы ловила, другая — пряталась. После того как наша группа проиграла, мы собрались в небольшую кучку и начали говорить о войне, кто что знает. Так постепенно прошел день.

Другие дни шли однообразно. В школу я не ходил. Целый день проводил с мальчишками. Только к этим однообразным дням прибавились воздушные тревоги. Они были по несколько раз в день, а иногда случались и ночью.

Первая эвакуация

Постепенно в Ленинграде заговорили об эвакуации. Стали эвакуироваться на восток детские дома, ясли, школы, крупные и мелкие предприятия, отдельные семейства. Я с братом эвакуировался с детьми работников Севзаплеса. Стало известно, что мы уезжаем 5 июля 1941 года в небольшое село Пестово.

И вот настал этот день, 5 июля. Утром я проснулся, помылся, оделся и позавтракал. Я, мама и папа взяли вещи и поехали на трамвае на улицу Некрасова, где жил мой двоюродный брат. Оттуда мы все вместе поехали на Большой проспект, где жила моя тетя. Она ехала с нами в качестве воспитателя. Всех детей посадили в машины и отправили на Московский вокзал. Ночью погрузили в товарные вагоны — теплушки. Нас кое-как разместили на полках. Мы с братом лежали на верхней полке. Утром я проснулся, когда поезд шел. Я слез с полки и подошел к двери. Я стоял и смотрел на проносящиеся поля, луга, леса, воинские эшелоны. На остановке лег на полку. Рядом играли мальчики, но в поезде мне было скучно. Иногда я принимался читать взятые из дома журналы. Ехали мы две ночи и один день. К 11 часам приехали в Пестово. Нас погрузили на подводы и отправили к дому №28. Там нас разместили. Директор и воспитатели ходили договариваться, в каких домах мы будем жить. Все ребята бегают, прыгают, а мы стоим в стороне (мы здесь никого не знали, потом познакомились). Я вышел на улицу, и мне стало так грустно, что я заплакал.

К обеду мы были уже на новых квартирах. Я с братом на 2-м этаже в группе моей тети. Обедать ходили в столовую. Тропинка проходила через сосновый бор. Как хорошо здесь! Солнце печет немилосердно, но здесь свежо и приятный запах. Мы с ребятами бегаем в бору, играем в войну, ходим по несколько раз в день купаться на речку. Кормили нас очень хорошо, всего было вдоволь, а в это время в Ленинграде появились продовольственные карточки. Но, несмотря на это, мы очень хотели домой. Говорили, что нас пошлют еще дальше. Но однажды приехал представитель Севзаплеса, и мы с ним поехали обратно в Ленинград.

Неудавшаяся эвакуация

Как только мы приехали в Ленинград и сошли с поезда, завыли сирены, и голос диктора в репродукторе объявил: «воздушная тревога, воздушная тревога». Мы сразу же с воспитателями прямо с вокзала побежали в убежище. Когда кончилась воздушная тревога, мы все разъехались по домам. Когда я приехал домой и, отдохнув, вышел погулять на улицу, то увидел, что ребят из нашего поселка осталось очень мало, почти все разъехались. Эвакуация продолжалась.

Папа с мамой начали хлопотать о том, чтобы я с мамой эвакуировался. Когда, наконец, все было готово к отъезду и осталось ждать эшелона, сказали, что эвакуация временно прекращена. Когда она восстановилась, мы не смогли попасть на эшелон, но моей тете с детьми удалось уехать. По железной дороге эвакуация прекратилась, и мы остались на зиму.

Воздушные тревоги бывали очень часто. Мы пробовали считать, и выходило, что в среднем по 10 раз в день, а часто и ночью. Хочу описать одну из ночных тревог.

Ночь. Мы спим. Вдруг по радио завыли сирены. Мы быстро вскакиваем, так как спим в одежде. Я с папой бегу по улице, мама идет за нами. Темно. По небу над нами рыщут прожекторы, слышится гул самолетов, сверкают разрывы снарядов. Их осколки со свистом летят вокруг нас и ударяются в мостовую. Бежишь скорее, боишься, как бы не попало в тебя. Вот луч прожектора нащупал немецкий самолет. Сильнее забили зенитные орудия. Но вот и газоубежище, ускоряешь бег, несмотря на то, что хочется посмотреть, что будет дальше. Убежище заполнено людьми, они лежат на нарах (иногда тревоги продолжаются до утра). Я сажусь на стул. Изредка подхожу к двери, слушаю, что происходит на улице. Очень хочется выйти, но нас не пускают, около двери дежурят люди из МПВО.

Наконец отбой. Все выходят из газоубежища. На западе — огромное зарево. Мы с мамой проходим мимо вышки. Там нас ждет папа, он здесь дежурил, и мы вместе идем домой. Папа говорит, что это горит на Васильевском острове. Приходим домой, ложимся спать. Бабушка дома, иногда она не ходит в газоубежище. Примерно такого характера тревоги бывают и днем.

Около нашего дома вырыты траншеи, или, как мы их называем, щели. Общими силами люди нашего поселка вырыли их еще летом, они общие для всех. А еще мы сами вырыли специально для себя. В случае бомбежки нашего дома мы бы переселись туда. Днем мы ходим в эти траншеи.

Голод

Наступила зима 1941 года. Вместе с зимой пришел и голод. Хлеба давали по 500 г рабочим, 400 г служащим и по 350 г иждивенцам и детям. Учеба в школе не начиналась из-за бомбежек помещений (почти все школы были заняты госпиталями) и голода. Крупы и мяса давали очень мало, и люди начали пухнуть и умирать от голода. Стали есть кошек и собак. Керосина и электричества в городе не было, прекратила работу канализация, не хватало дров. Люди сидели в холоде, в голоде, без освещения. Но у нас на лесопильном заводе было электричество, были дрова и канализация.

С начала зимы стали умирать мужчины. Доктора говорили, что женщины не умирают сейчас потому, что у них в теле имеются жировые запасы. Мой отец сильно ослабел. Из-за этого он перестал ходить на работу. Ему выписали белый хлеб. Я каждый день бегал за ним в булочную на Малую Охту. С хлебом мы разделились. Мы с мамой ели вместе, папа и бабушка раздельно. Папа давал нам с мамой 200 г белого хлеба, а мы ему 200 г черного. Вскоре он настолько ослабел, что пришлось его отправлять в больницу для слабых, где кормили лучше, чем дома. Мы часто ходили его проведать. Он снова встал на ноги, начал ходить на работу, но заболел сильным поносом (в городе все болели тогда голодным поносом), и его снова пришлось отправить в больницу. Не пробыл он там и неделю, как позвонил маме по телефону, чтобы мы приехали и взяли его обратно. Мы с мамой пошли за ним в больницу. Заплакал он как маленький, увидев нас. Получив обед, мы пошли домой. Отца пришлось взять под руки, так как он еле держался на ногах.

— Каждый день в нашей палате умирали прямо на глазах, по три, по четыре человека, — сказал папа, — во дворе под окном их складывали в штабеля, как дрова, не успевали хоронить. Тяжело, очень тяжело умирать там, Женечка!

— Дома не легче, — сказала мама.

— Нет, лучше я умру дома на своей кровати.

Как только мы пришли домой, папа лег и много дней лежал, не мог от слабости встать.

Постепенно норму хлеба стали уменьшать и дошли до того, что стали давать по 125 г нечистого хлеба. В хлеб примешивали дуранду, картон и бумагу. Люди стали умирать тысячами в день. Мертвых кидали прямо в траншеи, а когда они наполнялись трупами, их засыпали землей. Отдельных могил не было, но за 3 кило хлеба могли бы дать могилу-одиночку. Покойников в гробы не клали, а зашивали в простыни. Мертвые валялись на улицах. Кошек и собак больше не осталось, и люди начали есть друг друга. Рассказывали, что одна мать убила своего ребенка, чтобы пользоваться его продовольственной карточкой.

Утром, когда мы из булочной приносили хлеб, его резали на тоненькие ломтики и сушили на плите, так как он был сырой. Хлеб каждый из нас замыкал на ключ. Бабушка, как только получала утром хлеб, не могла удержаться и сразу съедала его. Мы с мамой делили хлеб на три части — на завтрак, обед и ужин. Папа же был очень экономный, и, несмотря на то, что очень был голоден, всегда оставлял «на черный день» хоть маленький кусочек. Иногда за хлебом, мясом, крупой приходилось простаивать в очереди целые дни. Бывали дни, когда хлеба привозили так мало, что доставалось только немногим, а остальные сидели по несколько дней без хлеба. Папа получил от завода в поддержку полпуда мучных отбросов, из них мы пекли лепешки.

У моей мамы специальность машинистки, но зимой она стала работать телефонисткой. Работала по 8 часов, а два раза в неделю работала ночью. Обеды готовил я, потому что она была занята. Зимой я заболел, и очень серьезно. Мне чудилось, что я куда-то лечу. «Мамочка, папочка, мне так не хочется умирать», — кричал я в бреду. Все думали, что я умру, но я выжил. У меня было что-то с мозгом. «Это от голода», — говорили врачи.

Однажды зимой мама сказала мне, что умерла от голода моя тетя, папина сестра, и чтобы я не рассказывал папе. Папе сказали, что она уехала в Барнаул. Если бы он узнал о ее смерти, это было бы для него большим горем.

Папа был очень слаб, еле держался на ногах. Всю зиму я на улицу выходил очень редко, в основном сидел дома, читал книжки. Некоторые ребята нашего поселка эвакуировались, другие умерли, так что играть мне было не с кем и неохота.

Наступила весна. Апрель. Люди опять стали эвакуироваться. Некоторые бежали куда-нибудь в пригород, в деревню, подальше от голода. Хлеба постепенно стали прибавлять. Однажды мы купили продовольственные карточки у эвакуированных, которые уезжали из Ленинграда. Утром 9 апреля бабушке сделалось плохо и она слегла в постель. Она начала пухнуть. Ночью с 11 на 12 апреля она умерла.

Папа и мама получали на заводе усиленное питание. Мама со мною делилась, папа тоже давал что-нибудь, но я у него не брал, так как знал, что он сам очень голоден и, может быть, не выживет. Он бы давно умер, если бы не сердце, оно у него было очень крепкое.

Стали ходить некоторые трамваи. Улицы и заборы начали чистить от накопившейся зимней грязи. Стали открываться школы. Я начал ходить в школу, туда я ходил только из-за питания, давали на 50 г хлеба больше, чем полагалось. Кроме того, давали готовые завтраки, обеды и ужины.

Папа сообщил мне, что 15 мая умерла от голода его мать, моя бабушка.

В конце мая к нам переехали и стали жить у нас тетя Рая, дядя Гриша и их дочь Аня. У них там не было ни дров, ни освещения, поэтому они переселились к нам. Около нашего дома росло много травы, мы рвали ее и делали из нее лепешки.

В начале мая мама очень сильно заболела голодным поносом. Я за ней ухаживал и думал, что она умрет, до того она была худая. Когда она болела, несмотря на голод, в рот ничего не брала. Весь паек, который она получала, съедал я. С большим трудом я ее выходил.

Дядя Гриша решил больше не скрывать от папы, что умерла его сестра, и рассказал ему об этом. Зимой, когда она умерла, мы скрыли это от него. Папа весь день ходил, как отуманенный, и ругал меня за то, что я ему не сказал раньше.

Папа стал хлопотать, чтобы его завербовали на какой-нибудь завод, только подальше от Ленинграда. И его завербовали на сахарный завод в Батуми на Черном море. 5 июля он должен был сесть на поезд. Утром мы сложили вещи и повезли. Нам помогал мужчина с нашего завода. На поезд папа сел благополучно. Здесь ему дали 3 килограмма хлеба и тарелку каши. Он угостил меня и маму. Ровно год назад они отправляли меня в Пестово, но в тот год было более радостно на душе, чем сейчас. Настало время расставаться. Папа меня крепко прижал к себе, и мы горько заплакали. Мне было очень больно расставаться с ним, может быть навсегда. От мысли, что, может быть, я его больше не увижу, я еще крепче прижался к нему. Нас еле разняли. Мы с мамой пошли домой. Я часто оборачивался и видел, что папа все еще стоит на перроне и глазами провожает нас.

С этого дня я стал ждать от него писем. Он обещал, что, как только переедет Ладожское озеро, так сразу же напишет. Но писем от него не было. Разные мысли мелькали у меня в голове. Жив ли он? Как он переехал Ладожское озеро? Почему не написал? Может быть, он написал, а письма не дошли? На эти вопросы я не мог найти ответа.

Сохранилось единственное письмо отца, посланное в ту страшную зиму в центр города, в семью, где жили его мать и сестры. Вот оно:

«Мои родные! Снова вынужден обратиться к услугам почты. Гриша по телефону пролил луч надежды, что он приедет, и опять ни звука. Это и обидно, и печально в условиях Ленинграда. Так хотелось вас всех видеть, а особенно Гришу, о многом поговорить, но что же делать, если я без ног, еле дохожу до конторы с великими муками. Мой милый Гриша, ведь то, что ты просил давно готово и лежит у меня, а ты не звонишь. Как вы все живете? Как самочувствие? Хотя бы написали открытку. Как обходитесь с питанием, все ли вы выкупили за III-ю декаду? Я себя чувствую неважно, как и многие, ослабел крепко, а особенно подводят ноги. Женя также сильно начала сдавать. Кстати, можете ей звонить на коммутатор 58—79. Изик очень серьезно все переживает, приносит большую пользу в семье, исчезла шаловливость, и отпечаток этой серьезной действительности сделал его старше и опытнее его детских лет намного. Убедительно прошу звонить. Крепко целую, ваш Борис. 3/I 1942 г.»

Вторая эвакуация

Мы с мамой решили уехать куда-нибудь подальше от Ленинграда, потому что еще одну зиму мы не переживем. Тетя Рая с семьей уехала от нас к себе домой тоже готовиться к отъезду. 13 июля мы уезжали в Татарию к моей тете.

Утром мы погрузились в эшелон. В 12 часов дня уходит поезд. Мы едем. 14-го мы приехали к станции (позабыл, как называется), недалеко от Ладожского озера. Здесь нас на машинах отправили к Ладожскому озеру. Там мы пересели на катер. Мы с мамой сели около капитанской рубки.

Первый раз я на озере. Кругом вода, конца ей не видно. Волны окатывают с головы до ног. Рядом с нами идет другой катер, тоже с эвакуированными. Но вот виднеется берег. От берега на небольшое расстояние тянется деревянный мост. На мосту мы погрузили вещи в тачки и доехали до берега. Там пришлось стать в очередь и ждать, пока подъедет машина. Наконец, часам к двум, сели в машину и она тронулась. Мы едем по берегу Ладожского озера. Мимо мелькают деревни и склады с продовольствием, которое увозят на катерах на другую сторону озера. Часам к пяти мы приехали на место и выгрузились около железной дороги, где должен был остановиться эшелон и погрузить нас. Мама пошла за пайком, и вернулась только когда наступили сумерки. Кормили нас здесь очень хорошо, так мы ни разу не ели за всю зиму. Ночь переночевали на вещах под открытым небом. Рано утром, когда еще не совсем рассвело, погрузились в вагон, и часам к десяти поезд тронулся.

В Тихвин приехали утром и простояли целый день. Здесь нас тоже очень хорошо кормили, но дальше стали кормить хуже. 16 июля мы приехали в Канаш, город в Чувашской АССР. Дальше наш поезд не пошел. Нам сказали, чтобы мы выгружались, завтра за нами приедут подводы, и что мы будем работать в колхозе в Чувашской АССР. Но здесь мы выгружаться не хотели, и мама стала хлопотать, чтобы нас перевезли в Казань, а оттуда мы как-нибудь доберемся до моей тети.

Ночью мы с трудом погрузились на пассажирский поезд, потому что он был полон народу, и нас не хотели пускать. Мы кое-как устроились, и я уснул на вещах. Проснулся ночью и сильно удивился: когда мы сели в вагон, то он был до того полон народа, что некоторые стояли, негде было сесть, а теперь одни мы остались на весь вагон.

Утром приехали в Казань. Шел дождь. Улицы были грязные. Город мне показался пасмурным, некрасивым. К нам подъехала машина, чтобы отвезти нас на пристань, к пароходу. Вот мы на пароходе. Вещи разместили на палубе. На пароходе нам было очень хорошо, кормили неплохо. Так бы ехал, ехал и ехал, и нигде бы не слезал, но через двое суток мы приехали в Челны. Там мы случайно нашли подводы из села Шуган, они привезли сюда соль. Бригадир согласился нас довезти до Шугана. Ночь переспали в Челнах и рано утром выехали. Трое суток мы ехали. 29 июля приехали в Шуган.

Мы въехали в небольшое село, но в Муслюмовском районе (к которому относился Шуган) оно считалось большим, так как были деревни по 30—50 домов, а в этой около 300. Нам указали на дом, в котором жила зубной врач, моя тетя. Подъехали мы к красивому одноэтажному деревянному дому с пятью большими окнами. Тети дома не было, встретил нас мой двоюродный брат Моня и хозяйка дома. Люба, сестра Мони, умерла в Шугане от сахарной болезни.

Отдохнув несколько месяцев, мама стала работать в колхозе, а я все лето бегал с ребятами, с которыми успел тут подружиться. Ловили рыбу, ходили на горы за ягодами, лазили в огороды за огурцами и морковью. Лето я провел очень хорошо — отдыхал от прошедшей зимы.

ШКОЛЬНЫЙ ДНЕВНИК

Деревня, 1942 — 1945 гг.

Село Шуган стояло на холме. Весной, когда разливались реки, луга и деревья у подножья Шугана затапливало водой. Я любил забираться на деревья и смотреть, как мирно колышится вода, заодно и готовился к экзаменам. В конце мая мы засеяли для себя огород. Еще зимой мама стала работать воспитательницей в Ленинградском интернате в дошкольной группе. Я вместе с ребятами интерната ходил работать в колхоз. Работал на сенокосе, на горохе.

Как хорошо работать на сенокосе! Наложат бабы воз сена, ляжешь на него спиной и лежишь, наслаждаешься запахом душистого сена под горячими лучами солнца. Потом его нужно отвезти.

На горохе работать было труднее. Пыль. Как начнешь его топтать, чтобы больше поместилось на воз, солома больно колется. Дороги тоже были плохими, и иногда воз вместе со мной падал. За каждый день такой работы мне платили по полтрудодня, а иногда по целому, смотря сколько свезешь возов. За все лето я заработал трудодней 16 — 18.

Зимой в Шугане начался голод. Конечно, голодали не все, но самые бедные даже опухали от голода. Мы не голодали, так как собрали с огорода много картофеля. Картофель здесь был очень дорогой, и его у некоторых не было, поэтому они и голодали. Не было также и хлеба. От чего уехали, к тому приехали.

В апреле, когда сошел снег с полей, мы с Моней стали ходить за пшеничными колосками, которые остались на поле с осени. После экзаменов я решил идти в колхоз на прополку, так как дома мне делать было нечего. До сенокоса я иногда работал на интернатском огороде.

А когда было свободное время, ходил за прутьями и плел корзины.

Перед собой я поставил две задачи, которые должен выполнить за лето: научиться плавать и ездить на лошади. Каждый день я ходил купаться, и уже немного научился плавать.

16.06.44 г. Проснувшись утром, я оделся, помылся (иногда я умываюсь до пояса, а теперь нет, потому что купаюсь в речке) и сел завтракать. Сегодня мы спали на полу, так как отняли кровать. После завтрака я закончил копать свой огород. У нас с мамой огород в 5 соток засеян картошкой. Перед обедом я читал «Кюхлю». В Шугане, когда есть у меня свободное время, я читаю.

18.06.44 г. После завтрака я пошел на базар к моей маме, которая продавала наши вещи для того, чтобы нам пропитаться. С базара мы с братом, взяв небольшую тележку, отправились в рему за прутьями, так как дров у нас не было, и не на чем было сварить обед. Перед тем как уехать, мы выкупались в речке, и сейчас нам было не очень жарко. Мы стали рубить прутья и складывать их на тележку.

19.06.44 г. Сегодня мы решили выбивать из коровьего назему кирпичи, тоже для топки, как это делали многие в Шугане. Мы начали после завтрака и до обеда сделали 130 штук. После обеда и вечером я играл с ребятами в рюхи. Хотя в Шугане бегаешь, играешь, отдыхаешь, купаешься в речке, но все равно хочется домой, хотя и знаешь, что ничего лучшего в Ленинграде не предвидится.

28.06.44 г. Сегодня я за все время моего проживания в Шугане ходил с братом в районный центр Муслюмово, что в 12 км от Шугана — нас вызывал военкомат. Из дома мы вышли в 7 утра, и пришли к 10.

С первого взгляда Муслюмово мне очень понравилось: много деревьев, и одно это придавало ему красивый вид, ларьки, в которых продавали морс, двухэтажные дома, от которых я уже отвык. Мы сразу же пошли в военкомат, и нам там сказали, что будем участвовать в двадцатикилометровом походе, в который будут входить игры, наступление, переползание. Мы в военкомат пришли босиком, так как иначе было нельзя: ночью шел дождь, и все дороги были размыты, да и в ботинках было нельзя, потому что натрешь ноги от долгой ходьбы, а лаптей не было, так что мы не знали, что делать. Но помощник военкома отпустил нас домой, и мы ушли с его разрешения. По дороге мы встретили татарина с лошадью, который за кусок хлеба довез нас до Шугана.

1.03.45 г. Сейчас, когда я пишу это, я сижу дома, а на улице завывает ветер и клочьями валит мокрый снег, так что на лыжах не покататься, да и идти некуда, поэтому хочется в город, в свою квартиру, на Охту, посмотреть, как и что, какие знакомые ребята живут там, и вообще припомнить все-все старое.

Недавно привезли сюда картину «Под Сталинградом», и я ходил ее смотреть. Пять рублей — и я в клубе. Народу полным-полно, ведь кино в Шугане — большая редкость. Картина немая, поэтому надо читать, а так как я близорукий (в то время у меня была болезнь глаз — трахома) и стоял на почтительном расстоянии, то я ничего не видел и просил читать стоящего рядом мальчика. После 1-й части перегорела лампочка и механики полчаса возились с аппаратом. Но, наконец, кино окончилось, и народ с шумом повалил на улицу. Кино здесь весьма редкое событие, поэтому в школе на другой день только о нем и говорили.

Приближаются майские праздники, и на шуганской сцене я буду выступать в какой-нибудь пьесе. Первый и второй год в Шугане я глядел на сцену, а в третий год сам выступаю. Например, в Новый, 1945 год, я играл в сказке Пушкина «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях» старшего богатыря. К 23-му февраля, дню Красной Армии, в пьесе Гоголя «Женитьба» — Яичницу, к 8-му марта еще в какой-то пьесе.

Хотя сегодня и 1-е марта, а стоит зима, дуют холодные ветры, снег даже не думает таять. Здесь вообще зима холодная, а ветры дуют такие, что иногда крыши домов слетают. В 1-й год моего приезда было столько снега, что он лежал до вершины заборов в несколько метров, а когда растаял, то образовалось такое огромное половодье, что все луга от гор до села были залиты водой, а по улицам нельзя было пройти без сапог. Сейчас все с нетерпением ждут весны, потому что дров осталось мало, да и по другим причинам.

8.06.45 г. Вчера у нас проходило выпускное собрание учеников четвертого, пятого и шестого классов. Учителя говорили, что не надо быть лентяем, себялюбивым, эгоистом, а надо быть патриотом, помогать в беде другим, помогать дома родителям, а по учебе задавать учителям не книжные вопросы, а если они не сумеют ответить, то искать знания самому. А если родители отстали от жизни, то учить их жить по-новому, так как новое поколение должно знать больше своих родителей, воспитывать в себе самые лучшие качества: упорство, старательность, не бояться опасностей, всегда идти вперед, не жалеть себя для построения коммунизма, больше ходить в кино, театр, читать книги, и особенно учиться, потому что без образования нельзя быть настоящим строителем коммунизма. Мне эти слова глубоко запали в память. Я хочу и буду добиваться быть таким, как и говорили учителя.

С тех пор как папа уехал из Ленинграда, я от него не получал писем и не знаю где он. Очень много писем я послал в Бугуруслан, где находится справочник местожительства всех людей СССР, но мне отвечали, что никаких сведений они не имеют, кроме того, что он выехал из Ленинграда 5 июля 1942 года, а куда приехал, не знают. Как мне хочется, чтобы он был сейчас со мной, как хочется с ним душевно поговорить, но, наверное, это одни мечты. Он, когда уезжал, был очень слаб и мог не выдержать трудного переезда.

В то время, когда мы еще были в Ленинграде и голодали, нам материально помогал мой дядя Борис. Он состоял на военной службе по защите Ленинграда. Когда ему выдавали паек, он часть приносил нам. Он очень помог нам этим. Может быть, благодаря ему мы и выжили.

В начале июня директор интерната привез из Казани радостную весть о том, что мы, то есть интернат, уезжаем в начале июня, числа 13 или 14. Надо готовиться к отъезду, а между тем хочется пожить в Шугане еще лето. Мы уедем, так и не дождавшись ягод (а их здесь очень много), сенокоса, уборочной кампании. Хочется поработать на полях, вдоволь накупаться, а пока я хожу в рему за прутьями и плету корзины.

Город, 1945 — 1949 гг.

29.11.45 г. После возвращения в Ленинград мы с мамой поехали туда, где жили раньше — в нашу комнату. В ней уже жили другие люди, но нам разрешили взять наши вещи, папину скрипку и фисгармонию. Нас приютил дядя Борис в своей комнате на Некрасова, 60. Там же жили Моня с тетей Зиной и вернувшаяся из эвакуации мамина сестра тетя Лиза со своим мужем.

Первое время после возвращения в Ленинград я бродил по улицам, осматривал город. На другой день сразу же пошел в кино и с тех пор постепенно просматривал все картины. Погода стояла великолепная. Дома не сиделось. Был на выставке «Героическая оборона Ленинграда», в различных садах, особенно часто на стадионе и ЦПКиО. Сразу стал одним из футбольных болельщиков. Редко пропускал игры. Читал мало, не до книг. Постепенно стал театралом. Игра артистов мне очень нравилась, не то, что мы в Шугане. Увлекся шахматами, доставал шахматные книги, прочитал Капабланку, Левенфиша и много других, но все же редко обыгрывал Моньку.

Но наконец наступил день, когда надо было идти в школу. Школа мне очень понравилась, все классы были чисты, отделаны, ребята были дружные, сплоченные и, главное, чего я не ожидал, не антисемиты. Ребята моего класса тоже недавно вернулись из эвакуации. Это был 7"б» класс, из приехавших. Сразу же в классе пошла возня, борьба, как в Шугане, новые покрашенные стены плакали — они были биты.

5.12.45 г. Раз в неделю посещаю театр и кино. Интересуюсь книгами, но времени не хватает, много уроков. Записался в две библиотеки. Читаю книги «полезные» — Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Начал читать Байрона, но мне не понравилось. Увлекся Перельманом. Читаю его «Занимательную физику» и «Занимательную математику».

Открылось множество кружков — шахматный, гимнастический, конькобежный, лыжный, драматический и другие. Глаза разбегаются. Хочется поступить во все разом. Время несется быстро. Ложусь спать каждый день не раньше 12, встаю в полвосьмого, так как к восьми в школу: будет зарядка, потом завтрак. Некоторое время занимаюсь шахматами, но потом бросаю. Поступил в гимнастический кружок для укрепления здоровья, а это первое дело. Начинаю интересоваться музыкой. Хочу быть, как папа — музыкантом, но в кружок меня не принимают. В драматический тоже расхотелось. Одни только книги не бросаю, продолжаю ими увлекаться. Прочитал «Республику ШКИД», понравилось. А что если мне самому начать издавать журнал? Возьму себе кого-нибудь в помощники.

30.12.46 г. Этим летом я уехал в пионерлагерь в бывшее финское село Келломяки на берегу Финского залива на Карельском перешейке. Село красивое, ребята дружные, жизнь хороша. Целые дни играли в волейбол, футбол и другие игры, собирали ягоды, купались в Финском заливе. Вечерами под аккордеон иногда танцевали. Кстати о танцах. Это случилось спустя несколько дней после приезда в лагерь. На даче девочек заиграл аккордеон, и мальчики пошли туда танцевать. Пошел и я. Одна из девочек подошла и пригласила меня. Она стала учить меня танцевать, чего я не умел. Она мне понравилась. Это была девочка

16-ти лет, довольно красивая, с черными волосами, бровями и глазами. Она звонко смеялась, щуря глаза и показывая ряд мраморных зубов. Кажется, я ей тоже понравился. На танцах она всегда танцевала только со мной, в играх всегда выбирала меня, писала записки, предлагала ягоды.

У нас в лагере мальчики имели обычай предлагать дружбу девочкам. Я долго не осмеливался, но потом решился. Она мгновенно согласилась, как будто ждала этого, и сказала, что отказала бы всем, кроме меня. Это что-то да значит! В этот вечер мы долго разговаривали, стоя в стороне от всех, — о дружбе и о том, как надо дружить. С этого дня мы стали близки друг другу. После костров вечерами мы шли домой вдвоем, разговаривая, счастливые. Часто обменивались книгами, поддерживая связь. Хотя однажды поссорились, но быстро помирились.

В Ленинграде я звонил ей, назначал свидания, мы встречались. Она говорила преимущественно о себе, о том, что у нее много знакомых мальчиков, что они устраивают вечера, о многом другом. Я больше молчал, не зная о чем говорить. Ее звали Леся Некрасова. Редкое имя. Жила она далеко от меня.

Началась учеба, наши встречи прекратились. Звонить ей очень трудно, ее часто не бывает дома, часто она не слышит меня, да и я ее. Надо выходить из положения. Я написал ей письмо, довольно глупое, даже сейчас раскаиваюсь, потом второе, не менее глупое, в котором послал ей свое стихотворение о любви. Она не ответила. Я бы хотел с ней переписываться. Но что поделаешь? Вот и кончился мой маленький первый роман. Чуть закаленный, с небольшим опытом вышел я из него.

10.06.47 г. Прошло уже почти два года, как я вернулся в Ленинград. Я хочу вести дневник, чтобы понять самого себя. Мне хочется понять, как может измениться человек за год. Ровно год тому назад я вскапывал огород из нескольких соток в Автово, что выделили маме. Сейчас, копая снова, я хотел бы вспомнить, что я думал, и какие у меня были мысли год назад.

Мне очень недостает «духовника», не с кем посоветоваться, поговорить. В книгах только указывают на пороки, не говоря как их излечить. Так и люди. Любят поучать, хотя и знают, что слушателям это не нравится. Каждый хочет быть самостоятельным. Говорят, что я самоуверен: «Не надо быть таким самоуверенным». Хорошо, а как это сделать?

5.07.49 г. Пройдены 19 лет жизни, окончен 10-й класс. Теперь подведем итог. А он мне не нравится, ведь за 19 лет очень многое можно сделать в смысле дел и знаний. Мог бы достичь гораздо большего. Во мне нет уверенности в себе, в своих силах, без чего очень трудно жить. Я однообразен и скучен даже самому себе. Кроме того, у меня нет особого интереса к чему-нибудь, меня интересует все, то есть ничего.

У меня даже нет цели в жизни, у меня множество мелких целей, но основной цели жизни — нет. Правда, есть мечта, но я никому, вернее, редко кому говорю о ней. Моя мечта — стать писателем. Но я понимаю: для того чтобы быть им, надо много знать, знать жизнь, надо быть наблюдательным и волевым.

Я не нашел для себя подходящего института, да и в самом деле, какой я мог найти, если меня интересует литература и все остальное понемножку. Но что-то выбирать нужно. Я много перебрал и остановился на радиотехническом факультете Электротехнического института им. Ульянова (Ленина). Я выбрал себе красивую «жену», но не знаю, долго ли мы проживем с ней вместе.

Возможно, я проживу в Ленинграде 5 лет, пока буду учиться. На эти годы у меня большие виды, большие надежды. Говорят, что самые лучшие годы — школьные, но я не согласен. Я хочу, чтобы самые лучшие мои годы были институтские.

За эти 5 лет я должен многое прочитать, закалить себя в физическом отношении, а главное, в моральном — воспитать (пока не поздно) волю и уверенность в своих силах. У меня много желаний, но единственный способ не желать — это исполнять свои желания.

Без цели трудно жить. Отсутствие целей порождает лень, праздность, безволие и порочность. Для того чтобы быть волевым, нужно исполнять то, что задумал. А чтобы исполнять, нужна цель. Те пять лет, которые я проведу в институте, нужно не потратить зря, даром. Нужно выработать общий пятилетний план развития и восстановления. Основными его пунктами являются: закалить себя в физическом и моральном отношении, стать культурным и широко образованным человеком. Для этого нужно много работать с собой и над собой. 1-я заповедь: исполняй все то, что задумал, несмотря ни на какие преграды, ни на что. Это самое главное. Для этого нужна воля. Итак, воля и еще раз воля! Ум и знания можно приобрести всегда, волю надо воспитывать.

2.10.49 г. У меня неровный характер: я то вспыхиваю, то остываю. Иногда мне кажется, что все чудесно, что жизнь очаровательна, что жить хорошо, иногда на меня нападает страшный пессимизм. Зачем жить, в чем смысл жизни вообще и моей в частности, зачем я живу? Чтобы быть таким, как все? Вот повзраслею, буду таким, как все: средним, неинтересным, буду потихонечку работать, женюсь, появятся дети и прочее. То есть жить так, как все, то есть повторить предшествующих мне людей? Скука! Ведь зачем-то я живу на свете. Ведь неужели все мы родились на свет только затем, чтобы повторить предыдущих людей и народить других, чтобы они повторили нас? Скучно!

Иногда мне кажется, что жизнь очаровательна, что жить прекрасно. Я готов тогда восхищаться всем — от книжных страниц до тончайших узоров на зданиях, восхищаться людьми. Тогда становишься сильным, хочется бороться, жить.

Во мне много рабской и рыбьей крови, во мне много ложной робости, трусости, нерешительности. Я должен с корнем вырвать из себя тщеславие и робость. Нужно, чтобы слова не расходились с делом. Я не знаю, кто я, что из себя представляю. Нужно жить, нужно больше верить в себя, в свои силы.

СТУДЕНЧЕСКИЙ ДНЕВНИК

17.12.49 г. Скоро мне 19 лет. Чего достиг я за эти 19 лет, что умею, что знаю? Знаю очень мало, а не достиг ничего, кроме отвратительного мнения о себе и людях. А, присмотревшись вокруг внимательнее, вижу, что есть люди гораздо лучше меня, умней и красивей. Я не остроумен, что плохо, у меня тяжелый, мрачный характер человека, который не нашел себя в жизни, своего места, своей роли. Я честен, но не искренен. Я или совсем не схожусь с людьми (поэтому одинок), или схожусь накрепко, что редко. Не ладятся у меня отношения с людьми, с ребятами еще туда-сюда, а с девушками еще хуже. Это из-за одностороннего взгляда на вещи. Вместо того чтобы шутить и веселиться, я мрачен и скептичен, очевидно, из боязни оказаться в неловком положении.

Я много читал о сильных, героических людях, способных жертвовать жизнью ради идеи, а слышу глупые разговоры, плоские шутки, не вижу ничего героического в своих знакомых, только пошлое, мещанское, обыкновенное, жалобы на трудности. А ведь я вижу, что не умеют люди правильно распределять свое время (да и я тоже!), от чего зависит успех в работе, что люди не так тупы, как ленивы, а лень — мать всех пороков. И это очень-очень правильно. Значит, нужно в первую очередь бороться с ленью подлой. А ее много во мне, и от нее, очевидно, идут все мои пороки. Я представляю свое будущее неинтересным. Закончу с грехом пополам институт, получу диплом, зашлют меня куда-нибудь в Новосибирск, женюсь там не по сильной любви (чего мне сейчас очень хочется — это настоящей, сильной, большой, глубокой любви), буду заниматься совершенно неинтересным делом, браниться с женой, людьми, директором завода, читать героические книжки, восхищаться героями и ничего не делать!

А как сделать так, чтобы жизнь была красива? Как?

23.12.49 г. 1ч. 30 мин. ночи. Итак, мне минуло 19 лет. Я хочу спать, у меня завтра, то есть сегодня, зачет по химии. Хочу сказать, что очень недоволен как собой, так и своим поведением (гордость, зазнайство), отношением к людям (эгоизм, самомнение). За год можно много сделать, если по-настоящему захотеть, захотеть не на красивых словах, а на деле, захотеть и иметь волю и характер выполнить все это. Ведь это так хорошо, черт побери, когда ты относишься тепло к людям, они тебе платят тем же, и ты кажешься сам себе лучше и красивее. Хорошо, а?

26.03.50 г. Как я сейчас живу? Если посмотреть на меня сбоку, то вообще ничего, даже неплохо. Имею 1-й разряд по шахматам, неплохо занимаюсь гимнастикой, вообще увлекаюсь и другими видами спорта: лыжами и коньками, волейболом и легкой атлетикой, плаванием.

Каждый вид что-то дает, как-то развивает. Я люблю спорт, и мне кажется, смогу добиться неплохих результатов.

В шахматы я стал играть с 7 — 8 класса. Увлекался ими очень сильно и серьезно, буквально не вылезая из шахматного клуба Дворца пионеров, а если вылезая, то с головной болью. Шахматы поглощали почти все время, заниматься самообразованием не оставалось времени. Шахматы беспредельно господствовали в моей жизни, но еще я немножко увлекался спортом и много читал. Понемножку учился. Вот и все. Хотя в шахматы я играю теперь не очень сильно, но благодаря им я получил умение составлять план, понятие о расчете, дальновидность, интуицию, умение бороться, силу воли, понятие об инициативе и многое другое. Что мне нужно было взять от шахмат, я взял, теперь играю понемногу, отчасти потому, чтобы не терять спортивную форму, чтобы проверить и тренировать эти качества и, вообще, просто потому, что я их все-таки люблю. Поступив в институт, я занялся другими видами спорта, особенно гимнастикой.

Меня интересует все, что творится в мире, все, что творилось и что будет. А прочесть об этом, изучить это нет никакой возможности — в сутках 24 часа. Стараюсь ложиться попозже, спать поменьше, много читать, беллетристику пока бросил, за некоторым исключением, и считаю это правильным — нужно сначала поумнеть. Поэтому занимаюсь искусством, литературой и историей мира. Начал с Древнего мира, с антики. Это очень интересно, много дает. Посещаю Эрмитаж. Читаю различные философские книги. Жду с нетерпением лета, когда можно будет засесть в Публичке с утра до ночи и, портя глаза, читать, конспектировать, думать. Как Мартин Иден, любимый идеал. А пока нужно заниматься, сессия на носу, без стипендии сидеть очень не хочется. А сказать честно, не люблю я ни то, что сейчас изучаю, ни то, кем я буду в дальнейшем — простым инженером, работающим где-нибудь на заводе в Саратове, жена, дети, мелочи жизни. Очень не хочется быть таким, как все. А как жить иначе?

Вот меня и тянет на Кавказ, в Крым, да куда угодно. Предложите мне на плохих условиях поехать куда угодно, хоть на остров Диксон, на время, я с удовольствием поеду. Мир огромен, а я живу в своей дыре, изучил ее досконально, она уже скучна мне и противна, хочется бежать в другие места, видеть других людей. Ах, как хочется. Вот я хочу записаться в кружок альпинистов, чтобы иметь хоть маленькую возможность, хоть ненадолго попасть на Кавказ, я записался бы хоть в чертов кружок, лишь бы превратил он меня в Вечного Жида, нет, не в вечного, а так, на год — другой, чтобы я полетал, походил по земле, заглянул бы в самые отдаленные ее уголки, и узнал, как живут люди, чем они дышат, о чем думают, о чем мечтают.

Иногда мне хочется писать стихи, но слова или застревают в горле, или выходят какими-то неуклюжими, чужими. Но есть песни, и я их пою. Когда едем куда-нибудь в поезде, я не могу сидеть в вагоне, меня тянет на площадку, на ветер. Дикими и непонятными кажутся мне ребята, играющие в душном вагоне в «козла».

Работа от института на стройке ГЭС под Выборгом летом 1950 г.

Нахожусь в доме отдыха ВЦСПС в Сестрорецке на станции Курорт. В институте дали путевку за двухмесячную работу на строительстве ГЭС, где я работал в июле и августе в восьми километрах от Выборга. Теперь буду отдыхать 12 дней, а потом, чего очень не хочется, за учебу. Эти два месяца прожиты хорошо, впечатлений масса. Попробую их изложить.

Давно мечтал о работе на ГЭС. Ведь по-настоящему физически я не работал вот уже лет 5, а работать хотелось страшно, попробовать, узнать каков я, выдержу ли. Ждал сильно. Ставил две задачи: первая — закалиться физически, стать сильным и выносливым, стараться работать в полную мощь, не сдаваться. Вторая задача сложнее: закалить себя морально, душевно, закалить характер, волю, изменить свое неверное отношение к людям, жить не в одиночку, а в коллективе, быть всегда с ребятами. В итоге — стать сильным физически и морально.

Итак, я сдал экзамены, сдал хорошо, получил долгожданную стипендию, оформил в институте все дела, потом решил отдохнуть дня два, запастись книжками, которые на стройке буду читать (до чего же я был наивным, хотя и продолжаю оставаться таким до сего времени, что является одной из отрицательных моих черт; наивность — следствие незнания жизни).

В день отъезда приехал в институт и начал работать с этого же дня. Послали разбирать сапоги, грязные и рваные, купленные за 25 копеек пара у армейцев. Потом ездил на машине на завод за колесами к тачкам. Был на заводе впервые и с любопытством и изумлением глядел на огромные цеха, освещенные солнцем, полные шума, грохота железа, рева машин. Разнообразные по конструкции, блестящие под лучами солнца, падающего на них, станки возмущенно гудели, выплевывая железную стружку. Около станков суетились люди, заправляя детали, подливая масло, регулируя ход и работу станков. Мы забрали 80 колес и уехали. Затем грузили лебедки, инструменты, сапоги, отвозили все это на вокзал и там погружали в товарный вагон. И к первому часу ночи, разместившись в тесном вагоне, тронулись в путь. Ехать предстояло километров 150 ночью по Карельскому перешейку.

Света нет, но пытаюсь разглядеть своих соседей, знакомых у меня немного — моя группа институтская и еще кое-какие ребята. В соседнем купе собрались исключительно парни, играет аккордеон, поют чисто студенческие, в основном низкосортные или просто похабные песни, читают рассказы, грязные стихи, анекдоты, крики, смех, хохот. Девчонок и близко не подпускают к нашему вагону. Я втиснулся в толпу поющих, слушаю, наблюдаю. Нужно знать все из любой сферы жизни, разных людей, знать песни, анекдоты, — словом, жизнь, какова бы она ни была, худой, уродливой, но это жизнь, и знать ее нужно. Но жизнь, конечно, не песни и анекдоты, я стараюсь понять этих людей, эту сторону их жизни.

Мерно и четко колеса стучат, Песня эта смолкнуть не успела,

Поезд несется вперед. Новую выводит гармонист,

Звучит гармонь и хор ребят Ярко, с переливами, умело

«Бигл допл» поет: Будто не студент он, а артист:

«Шел веселый паренек «Сижу и целу ночь скучаю,

Не жалел своих сапог, И холодно, и грустно мне,

Веткой вслед ему махал топл». А струйки мутные

Так медленно стекают,

Но с силой вдруг, меха распустив, За воротник и по спине».

Тряхнул гармонист головой,

И хор подхватывает мотив Но вот, врезаясь в смех и гам,

Веселый, колючий, живой: Играет новую песню нам:

«Холостой, покуда не женился, «Сан-Луи горит в огне реклам,

Не узнает, что такое ад, И буги-вуги играют джазы там».

Что такое бешеная львица

И откуда у гадюки яд».

В вагоне тесно и темно, за окном черными силуэтами мелькают деревья, телеграфные столбы. При свете фонариков играем в карты, шахматы, поем. Некоторые спят вповалку на вещах, на чем угодно. Мне спать не хочется, выхожу из вагона и сажусь на подножку. Прячась за угол вагона от холодного пронизывающего ветра, смотрю на проносящиеся мимо поля, леса, луга. Изредка мелькают темной массой огромные карельские валуны. Становится жутко от мрачного бесконечного леса, уныло однообразных картин спящей природы. Но вот вдали на горизонте появляется красная полоска, от которой становится как-то тепло на душе и веселее. Эта полоска расширяется, разрастается, красный свет просыпающегося дня заливает добрую часть неба. Наконец из-за деревьев появляется диск солнца и оно, победно завоевывая каждый кусочек неба, посылает бесконечные улыбки всему земному.

Но вот подъезжаем к Тиенхааре, поезд останавливается, мы вылезаем из вагонов, довольные, что приехали, греемся на солнце, смеемся. Дом наш издали напоминает разрушенное сгоревшее здание без штукатурки, с торчащими кирпичами, внутри — обыкновенный сарай. В 4 ряда от стены до стены тянутся нары с узкими проходами. Размещаемся, набиваем матрацы соломой, идем осматривать местность. Местность красивая, кругом лес, сады, огороды. Недалеко протекает река.

Назавтра, чуть взошло солнце, в 6 утра нас разбудил дежурный, и мы пошли на работу. Сначала наша бригада работала с 6-ти до 3-х в первую смену, затем с 3-х до 11-ти во вторую. Завтрак и ужин привозят на машине. Красивая картинка: солнце уже или еще палит, на полянке сидят человек сто студентов кучками по десять человек и жадно уплетают кашу, хлеб, чай. Всем весело, шуток неисчислимое количество, из-за деревьев улыбается солнце, глядя на нас.

Я приехал на стройку, мало зная и понимая, что такое физический труд, но с твердым желанием работать в полную силу, по-настоящему физически уставать до боли в мышцах. Мне казалось, что все будет хорошо, что мы будем дружно работать. Но как-то сразу начали сказываться недочеты, неувязки, простои. Часть нашей академической 944 группы организовали в бригаду. Бригадиром был Ханин. Собрались в бригаде какие-то «маменькины сынки». Они боялись всего — грязной работы, тяжелого лома, мокрых сапог. Каждый старался делать работу полегче, побольше отдыхать. Бригадира не слушались, был настоящий бардак, склоки, каждый старался показать себя, навязать другим свое мнение. Бесконечная ругня и ссоры отбивали желание работать. Очень не хочется вспоминать о днях работы в этой бригаде, где каждый делал, что хотел. Ханин болел несколько дней, и я его замещал. Противно вспоминать об этих днях. Ребята не хотели работать, устраивали частые перекуры. Я несколько раз чуть не подрался. Так, на завтрак отводится 30 минут, они же завтракают 45 минут, потом сидят, переваривая, еще минут 10. Злюсь страшно, а им смешно. Поворачиваюсь, иду один, тогда они нехотя поднимаются тоже и тянутся за мной. Не успев прийти на место работы, они снова садятся отдыхать. Теперь я понимаю, что отчасти был и я виноват — неправильные методы, кричал, ругался, а надо было действовать спокойно, но твердо. Я понимал это, но никак не мог измениться. Не понимаю, как это можно — быть 20-летними парнями и не любить, не уметь работать, не жаждать стать сильными и выносливыми. «Тряпки вы, с вами ли строить коммунизм?» — ругал я их.

Работать и дальше в такой обстановке мне не хотелось. Поэтому я плюнул на них и перешел в другую бригаду. Изредка забегал к своим, помогал чем-нибудь, завтракал с ними, но работал отдельно.

Я старался делать на стройке как можно больше работ, чтобы расширить свой кругозор, старался вникнуть глубже в каждую работу.

И это мне удалось. Не было на стройке такой работы, какую я не делал бы. И я почти доволен собою, поработал я хорошо. Я работал лопатой: рыл землю для опор под трубопровод (очень грязная и трудная работа, ибо земля перемешана с гравием и камнями, яму все время заливает водой, «лягушка» откачивает плохо, вода, размывая землю на лопате, очень мешает и т. д.), очищал от разного хлама отводной канал здания ГЭС (работа ведется под зданием, постоянно заливает из щелей ключевая вода, она холодит руки и ноги, днем там всегда сыро и темно), грузил и разгружал машины с песком и гравием (приятная работа — песок не тяжел и берется легко, работа идет быстро, 10—15 минут, и машина полна), нагружал тачки всем: песком, гравием, цементом, бетоном. Хорошая работа средней тяжести, однако к концу дня выматываешься основательно. Если дорога хорошая, то тачка бежит легко, если дорога по земле — напрягаешься до предела, до боли в мышцах, помогая даже коленями. Дорога средняя или плохая, и каждая тачка стóит больших усилий.

Я возил на тачках землю, глину, гравий, песок, камни, цемент, бетон. Старался не отдыхать в промежутках, нагружал тачки сам или помогал нагружать. Бил бетон. В бригаде Финкельштейна, куда я перешел, разбивали кувалдами бетонные стены и колонны здания ГЭС. Бил недели две. Сила у меня была, и я считался одним из лучших бойщиков. Работа хорошая. Берешь тяжелую кувалду килограмм 8—10 и бьешь до боли в мышцах, пока работают руки, потом отдыхаешь, потом снова, и так далее. Однообразно, зато чувствуешь, как наливаются силой мускулы, становятся больше и крепче. Учишься точности удара, когда бьешь по зубилу. Кувалды постоянно ломаются, дерево не выдерживает. Я очень любил эти работы кувалдой. Как кузнец, бьешь по толстому арматурному железу, чувствуешь, как оно нехотя подчиняется твоей воле и, довольный, бьешь, бьешь и бьешь до усталости.

Носил землю и бетон на носилках. Руки оттягивает, ломит, но, сжав зубы, идешь и идешь, считая шаги. Помню и не забуду одни носилки: нес глину с Тоней Дрогайцевой. Наложили много, нести метров 30, иду и чувствую, что не донести, что вот-вот сброшу, но думаю: «Тоня же несет», и, сжимая зубы, сжав веки глаз, напрягаю волю, чтобы преодолеть боль в руках. Наконец донес и, довольный, что победил желание бросить и донес, радостный, что мышцы свободны, отдыхаю, идя назад.

Мне очень нравились эти силовые работы — возить тачки, носить носилки, рыть землю, бить кувалдой. Я проделал еще много мелких работ — по дню, по два, по три на каждую. Так, ставили стапеля. Носил бревна, их клали друг на друга, скрепляли скобами. Из плотницких работ я делал еще щит для цементного замеса, строил плоты, пилил бревна, доски, арматурное железо, разбирал стены, работал на лебедке, устанавливал, стоя по пояс в воде, треноги в реке для запруды. Делал цементные замеси для бетонирования — три ведра песка или гравия на ведро цемента и ведро воды. Через несколько минут танца с лопатой вокруг этой кучки замес готов.

Бетонировал, расшивал швы. Расшивка швов не тяжелая работа, но цемент сильно разъедает пальцы рук — надо смочить щели камней, и, беря из ведра раствор рукой или мастерком, заделывать швы. Заливал насос, двигал трубопровод. Для этого почти все строители человек до 60 повисали на 4-х вагах. Две лебедки тянут по стапелям отрезанную часть трубопровода весом в 22 тонны и длиной 45 метров. Льет дождь, но мы, по команде повиснув на вагах, приподнимаем трубу и передвигаем ее на новое место под крики, смех и дружные наши усилия. Это одни из лучших минут на стройке.

Еще ставил телеграфные столбы, носил воду для столовой, мастерил стол и скамейки для красного уголка, ездил в Выборг на машине грузить лебедку, тросы. Итак, я работал на стройке почти на тридцати видах разных работ. Разумеется, вместе с другими. И чувствуешь, как создается коллектив, как дружно и слаженно идет работа, без споров и отнимающих силы склок. Коллектив все-таки большое дело и создать его не так-то просто.

С людьми я сближаюсь трудно, но уж если сближаюсь, то надолго. На стройке я старался познакомиться со многими, если не со всеми.

Читал мало, старался не уединяться, а быть больше с ребятами, играл в домино, в карты (научился в преферанс), в шахматы, в волейбол, в городки, собирал ягоды, ходил в лес, загорал, купался. Особенно любил дежурить ночью. Заранее на ночь наколешь дров, наберешь досок и целую ночь горит костер, а ты любуешься красотой летней ночи, мерцающими звездами. Тишина, лишь изредка застрекочет кузнечик в траве и где-то вдали залает собака. Огонь весело трещит, красные огоньки жадно лижут дерево, тлеют угли, тепло. Иногда сноп искр взовьется ввысь и тогда приятно смотреть, как во мраке разлетаются и гаснут искры, а снизу, словно на помощь в их общей борьбе с ночью, с мраком летят, кружась, еще и еще. Лежишь и думаешь о людях, о себе, о человечестве…

Любил слушать радиоприемник. Чувствуешь, что мир живет — в радости ли, в печали, что ты не один не земле. На разных языках говорят, играют, поют и, даже не понимая языка, я готов слушать долго, вслушиваясь в прелесть незнакомой речи. Люблю слушать музыку. Вообще колесико на приемнике кажется мне волшебным, малейший его поворот приоткрывает уголок жизни мира.

Несколько слов о Тоне Дрогайцевой. Чудесный работник, чуткий, отзывчивый человек. Вместе с тем исключительно скромная и даже немного застенчивая. Она превосходно работает, ни когда не отказываясь ни от какой работы, наоборот, жалуется, если работа попалась легкая или ее мало. Она в этом отношении любого парня нашей бригады затыкала за пояс. Когда нам требовался отдых, она продолжала работать. Даже мне, сравнительно сильному парню, трудно было с нею сравниться. На вид она не очень сильная, и часто я с удивлением и с восхищением видел, как она без отдыха возила тачки, или их нагружала, или била молотом не хуже любого парня. Она живет в общежитии, и ей часто приходиться совмещать работу с учебой. Так, одно время она работала проходчиком в шахте на строительстве Ленинградского метро, где не всякий мужчина справляется с отбойным молотком.

А после этого еще шла на лекции в институт. Действительно, большая и трудная работа делает человека скромным. Она была в бригаде, состоящей исключительно из ребят, бригадиром. Я сейчас отдыхаю вместе с ней в доме отдыха. Она скучает, торопится с отъездом, читает книги. Серьезный человек, она не ходит на танцы и не умеет веселиться. Но твердо знает, что в этой жизни не пропадет.

Много, очень много хороших ребят было на строительстве, не жалеющих себя в работе, чутких товарищей. Так, Леня Андреев и Изя Райхберг были прекрасными организаторами, хорошо управляли своими участками, их уважали и слушались. Веселые и интересные в жизни, они были чутки к ребятам и нисколько не задавались. Стройка, как какой-то могучий горн, сожгла всю труху, слабую и себялюбивую, закалив еще больше сильных и скромных, умеющих, любящих и желающих работать.

11.10.50 г. Я замотался. Живу какой-то бурной жизнью, вертясь как белка в колесе среди людей в постоянных заботах, хлопотах, тревогах, делах. Берусь за тысячи дел, силы чувствую необыкновенные. Если тебе верят, если у тебя что-нибудь получается — сердце пылает и ощущаешь столько сил, что, кажется, сделал бы любое невозможное.

Меня выбрали в курсовое бюро ВЛКСМ на культсектор. Появились сотни хлопот. Нужно организовать художественную самодеятельность, экскурсии в Эрмитаж, Петропавловскую крепость, Исаакий, театр и так далее, нужно организовать и провести диспут на литературную тему. Кроме того, я в бюро шахматной секции, надо организовать помещение и провести турниры. Сегодня записался в четвертьфинал первенства Ленинграда по шахматам, а это очень серьезный турнир. Также начнутся межвузовские соревнования по шахматам, первенство института. Но этого мало. Я занимаюсь в гимнастическом кружке — нужно к январю получить третий разряд по гимнастике. А как не записаться в такие замечательные кружки, как философский, английского языка, хор или драмкружок, где хотят поставить пьесу? Нужно будет на смотре художественной самодеятельности что-нибудь почитать. Кроме того, я хочу вести шахматный кружок на нашем курсе. Одно время в начале года я с большим подъемом писал в нашу институтскую газету. Потом были собрания: курсовое комсомольское, факультетское, конференция, профсоюзное собрание, заседания бюро, вызовы в Комитет комсомола.

По воскресеньям хожу в Эрмитаж слушать лекции по искусству, прочел «Историю искусств» Гнедича, «Автомонографию» Грабаря.

Я наслаждаюсь повестями и рассказами раннего Горького, хожу в Эрмитаж раз в неделю, читаю книги по искусству и философии. Но ведь надо же и учиться. Я, правду говоря, не люблю ни одного нашего предмета, даже ненавижу некоторые, вроде теормеха, злюсь на себя — зачем я сюда пошел? Я люблю как раз те предметы, которых у нас нет, хожу в Публичку заниматься искусством, историей, философией. Тем не менее кашу я заварил большую, и мне самому интересно, как я ее буду расхлебывать, сумею ли справиться со всем этим. Попробую, ведь интересно!

Кажется, я сделал большую ошибку, что пошел в ЛЭТИ. Я бы с громадным удовольствием изучал искусство, живопись, литературу, философию, историю, логику, психологию. И делаю это. Каждую свободную минуту.

Как мне хочется быть художником, писателем, найти таких людей, которые понимали бы меня, с которыми мне было бы не скучно, любящих и ценящих искусство, умеющих поспорить и повеселиться, свободных ребят и девушек! Но я скромен и застенчив, хотя честолюбив и тщеславен, плохо сближаюсь с людьми, особенно с девушками, а мне кажется, что я мог бы быть хорошим товарищем и смог бы по-настоящему любить!

А годы проходят, все лучшие годы. Как найти свое призвание, как стать счастливым?

20.11.50 г. Боюсь правдивости пословицы «кто за все берется, тот ничего не умеет». За слишком многое взялся я. Пожалуйста, говорит внутренний голос, тебе предоставлена замечательная возможность проверить свои силы, велики ли они, на многое ли ты способен. И мне самому интересно это. Уйма дел, забегаешься, закружишься, и хорошо: знакомишься со многими людьми, мало думаешь о себе, но плохо, что перестал писать лекции (не все, правда), не все успеваю сделать, некоторые вещи делаю плохо. Вот этого надо бояться. Такой соблюдать закон: если что делаешь, делай хорошо! И если подумать, то это исключительно важное в жизни правило (в моральном смысле). И если уж ты, голубчик взялся за дела многие, то, пожалуйста, разбейся в лепешку, а сделай их хорошо.

Еще одного боюсь — вымотаться. Но это не так страшно. Более страшно разменяться на мелочи, жить бессвязно, подчиняясь лихорадке жизни. Берусь за многое, но ни за что в серьез.

Сейчас важно побольше узнать о людях, о жизни. Я хочу заниматься во многих кружках, постепенно меняя их, беря от них все, что они могут дать. Сейчас задача — работая, поменьше думать о себе, быть твердым, решительным и, главное, целеустремленным. Стараться иметь ясный ум, и иметь обо всем свое мнение. С другой стороны, правильно сказано кем-то:

«Бей в барабан и не бойся!

Целуй маркитанку звучней.

Вот смысл глубочайший науки,

Вот соль философии всей».

Смотреть на жизнь не хмурясь, не скептически, а весело, энергично, а жизнь и люди будут отвечать тем же, и тогда все будет хорошо.

26.03.51 г. Я не знаю ни одного предмета как следует. Учусь халтурно. Ни одного домашнего задания не выполняю сам — скатываю, кроме обязательных, лекции пишу не все. Это сказывается на экзаменах — два в эту третью сессию я сдал на тройки, то есть остался без стипендии, но потом, с величайшим трудом, удалось их пересдать. Но эту сессию чувствую, также не сдам. Постараюсь, конечно, но не сдам. Утешаю себя мыслью, что буду лучше учиться на 4 и 5 курсах, уже по своей специальности. Как же я могу заниматься с утра до вечера, а в этом институте меньше невозможно, когда в мире столько интересных, непознанных вещей. Я хочу познать жизнь, я берусь за все, что можно, за любую работу, за любой интересный доклад, все хочу сделать сам.

Сейчас я возглавляю культсектор курсового бюро ВЛКСМ нашего курса, член редколлегии институтской газеты, председатель шахматно-шашечного клуба института, занимаюсь в гимнастической секции, пишу доклады, рецензии и др. Но на самом деле я нигде не справляюсь с работой. Хотя и понимаю, что лучше меньше, да лучше. Но это для меня трудно. Надо бы выбрать одно, а не гоняться за всем сразу. Да, еще пою в факультетском хоре у Валерки Преображенского.

Стройка летом мне много дала, в этом году институт опять будет достраивать Калининскую ГЭС, я еще не решил, ехать ли мне. Июль буду на военно-морской практике, в августе — свободен. Наверное, я все-таки не вытерплю и поеду в августе. В самом деле — что я буду делать в городе, а три недели поработать на стройке, повеселиться, познакомиться с новыми людьми — это в тысячу раз лучше. К тому же я возьму с собой и книги. Итак, решено — завтра же подаю заявление.

28.03.51 г. Утром встал рано и до 3-х часов успел только сняться для анкеты и положить в Сберкассу 300 рублей, 120 рублей я заработал на зимних каникулах, демонстрируя партии Всесоюзного шахматного турнира им. Чигорина. Вообще, я неплохо провел каникулы. Вставал в 10 часов, завтракал и уходил в Публичку, изучая «Историю западноевропейской философии» Александрова и все относящееся к философии этого периода. Два раза в неделю ездил в институт заниматься гимнастикой, затем ехал в Публичку, а оттуда в 4 часа, пообедав там, отправлялся на работу в Консерваторию, где проходил турнир. Я люблю наблюдать не только за ходом партий, но и за партнерами, за их поведением, одни спокойны даже в сильных цейтнотах (Смыслов), другие нервничают, постоянно посматривая на часы. Хотя трудно по внешнему виду определить характер человека и распознать взаимоотношения между людьми.

Однажды, когда очередной тур закончился, и я стал собирать в коробки часы и шахматные фигуры, появился на сцене музыкант, сел к органу и стал играть. Я попросил разрешения остаться и послушать. Это был известный органист Браудо. Он опробовал инструмент перед выступлением и репетировал. Я, будучи один в огромном зале консерватории, слушал великолепные звуки с замиранием сердца, будто он играл только для меня. Потом мы разговорились.

Работа от института на стройке ГЭС в Тиенхааре летом 1951 г.

Четко стучат колеса поезда, уносящего нас из Ленинграда. Ночь.

В купе тускло светит лампочка. Сонная атмосфера. Большинство спит, положив вещевые мешки под головы, некоторые лениво играют в карты, в соседнем купе поют несколько голосов. Читать становится труднее, буквы то двоятся, то расплываются в какую-то невообразимую кашу, глаза слипаются. Чтоб не заснуть, выхожу на площадку. Резкий холодный ветер, освежая, бьет по лицу, проникает за ворот, холодит тело. Сажусь на площадку у отрытой двери и, прячась от ветра за угол вагона, смотрю на проносящиеся мимо темные леса, луга, холмы. Изредка мелькнут огромные валуны, обросшие мхом, озера, покрытые беловатой пеленой тумана и снова кругом леса, леса — бесконечные, глухие. Иногда лес расступается, и вдали виднеется кусочек горизонта, начинающий окрашиваться поднимающимся солнцем.

Дом, где нам предстоит жить, расположен рядом с площадкой строительства. Нам, студентам, пожелавшим поработать под Выборгом на стройке по восстановлению разрушенной войной ГЭС, предстоит ее снова собрать и пустить. Я записался в отряд без колебаний, интересно попробовать свои силы.

Мы стоим на цементном полу старого разрушенного здания ГЭС и слушаем нашего начальника строительства, студента 4 курса Володю Васильева, рассказывающего о проекте стройки, о работах, которые уже сделаны и которые нам предстоит сделать.

Трубопровод большого диаметра, по которому подается вода на ГЭС, разрезан на 3 части. Первые его секции уже лежат на новом месте, и почти засыпаны песком, третья секция еще стоит на стапелях и терпеливо ждет своей участи. Плотина, окончательно разрушенная в прошлом году, начинает отстраиваться, уже отлиты «быки» — основа новой плотины. Здание ГЭС осталось таким же, каким оно было раньше.

Жара. Солнце нещадно палит, обжигая кожу, воздух нагрелся, трудно дышать. Обнаженные загорелые фигурки строителей мечутся, снуют на всех участках, кипит работа, и кажется, ничто не мешает ее четкому продуманному ритму.

Бригада Левита работает на засыпке песком средней части трубопровода. Девушки, не разгибаясь, работают лопатами, нагружая тачки песком и гравием. Ребята везут тачки к трубопроводу. Тачки с песком катятся вниз по досчатой, довольно некрепкой дороге, чтобы ссыпать свой груз на трубопровод. Навстречу им поднимаются уже пустые тачки и, обгоняя друг друга, спешат на «насыпной пункт». Ребята, пыльные и потные, спешат — нужно обогнать вырвавшуюся вперед бригаду «Кроликов». Бригада «Кроликов» тоже засыпает трубопровод. Поднимая на трехметровую высоту мокрый песок или глину, они нагружают вагонетки. И нужно большое искусство, чтобы донести полную лопату песка, не просыпав его на голову или спину стоящего напротив товарища. Пока четверо наиболее сильных ребят везут вагонетки по эстакаде, остальные заготавливают новые порции песка и глины.

Знаете ли вы, что такое эстакада? О, вы не знаете Калининской эстакады! Нагруженные доверху мокрым песком или глиной тяжелые вагонетки регулярно, на каждом повороте, сходят с рельс и хорошо, если им не вздумается при этом перевернуться и свалиться куда-нибудь вниз под эстакаду. Вначале это было непривычно, но затем научились бороться: двое ребят помассивнее становились на заднюю раму и «давили», другие, просовывая под переднюю раму заранее приготовленную для такого случая вагу, восстанавливали ось на свое место, и вагонетка благополучно продолжала свой путь до следующего поворота.

Солнце по-прежнему нещадно палит, небо пустынно, ни малейшего признака облаков. Хочется удрать под какое-нибудь дерево в тень, спрятаться от его жгучих лучей в прохладную воду речки.

Здорово работает бригада Исянова на бетономешалке. Каждый знает свои обязанности, никто не суетится, не мешает другому. Работа идет быстро, в каком-то нарастающем четком ритме. Виктор Порецкий, основательно «напудренный» цементом, работает лопатой, не разгибаясь. Бетономешалка, переваривая порции смеси бута или гравия с цементом, разливает готовый бетон в непрерывно подъезжающие тачки, увозящие его на постройку бутобетонной стенки или водоспуска.

Одновременно бригада Шалашова, работая на машинах, подвозит то песок, то гравий, то бут, и стройка, медленно пожирая все это сырье, руками людей возводит плотину, засыпает трубопровод, воздвигает бутобетонную стенку, водослив.

Все идет хорошо, все на своих местах, но вот машины останавливаются — кончился бензин. Машины встали — значит, нет ни песка, ни гравия, ни бута, ни цемента. Левит идет ругаться к Васильеву. Тот предлагает пока работать с носилками.

Встаем в 8 часов вместо 6 утра — нет работы из-за того, что кончился бензин. Что думает начальник строительства Лукомский, комитет ВЛКСМ, парторг строительства Петров? Впрочем, что можно ожидать от Петрова? На строительстве, в бригадах он бывает крайне редко или не бывает вовсе, словно его это не интересует. Только однажды он принял самое деятельное участие в работе стройки. Когда перекрыли старое русло и открыли, срыв часть перемычки, новое, между камней в стоячей воде осталась рыба. И нужно было видеть, с каким усердием, стоя на коленях на скользких камнях, ловил он рыбу в мутно-грязной воде старого русла.

Лениво выходим на работу — опять бут таскать или щебенку с одного места на другое: ее вчера ссыпали на 100 метров ближе, чем это было нужно, и теперь мы на носилках носим ее к бетономешалке. Сегодня воскресник. Это третий воскресник за месяц работы на ГЭС. Первый был в колхозе — пололи картофельное поле. Второй в совхозе «Свекловичный» — метали стога. Хороша работа на сене!

25.11.51 г. В Ленинграде сразу же с сентября окунулся в общественную и спортивную работу, как председатель шахматно-шашечной секции бесконечно бегал, хлопотал о турнирах, шахматах, кружках. Достали с великим трудом шахматные часы и с не менее великим — мастера по шахматам Жуховицкого. Начались турниры новичков, второго разряда, первенство города среди вузов и командное первенство по ДСО. Нужно было организовать кружки, добыть помещения.

Продолжаю заниматься гимнастикой 3 раза в неделю. Тренирует нас Катишев Борис Ибрагимович очень хорошо, но у меня получается неважно. Однако гимнастику люблю и не брошу, пока не стану приличным второразрядником.

Сентябрь и октябрь ходил в Публичку регулярно, читал, а сейчас не до книг.

Много произошло событий за последнее время, но самое главное — это мое увлечение туризмом, увлечение по-настоящему, со страстью. Я даже гимнастику забросил на целый год. Не занимался шахматами, настолько был поглощен туризмом.

Началось все с того, что как-то в начале 3-го курса я, проходя по институтскому коридору, заметил небольшое объявление о том, что в ближайшую субботу будет проведен однодневный туристический поход. Это было 15 сентября 1951 года.

Мне первый туристский поход так понравился, что когда на ноябрьские праздники был организован большой и серьезный поход, я тоже решил идти, но прежде пришлось выдержать очень трудный бой с мамой. С тех пор перед каждым походом у нас жестокие бои, которые всегда кончаются тем, что я иду в поход. Ее аргументы вначале — «через мой труп», потом, постепенно привыкая, «ну что тебе это дает?», «поезжай лучше в дом отдыха» и пр., наконец — «не забудь взять с собой шарфик».

25.08.52 г. 3-й курс прошел в отношении учебы крайне неудачно.

В первом семестре я получил одну тройку по электрическим машинам и остался без стипендии. Во втором семестре, несмотря на все мои старания, повторилась та же история, и, получив тройку по истории магнетизма, я снова сижу без стипендии. Что было в моей душе, не хочется вспоминать: дикое озлобление на весь мир, на деканат, который мог, но не дал мне возможность пересдать только потому, что я не совсем учтиво вел себя с замдекана Смирновым. Такие душевные потрясения хотя и приводят к «переоценке ценностей», взглядов, мыслей, что не так уж плохо, но и порядком старят. Пришлось немного поработать грузчиком на товарной станции.

17.11.53 г. После закарпатского похода осталось много фотопленок. Мы с Димкой Поляковым сильно увлеклись фотографированием и потратили на это много времени и денег. Печатали в общежитии, надо было достать пленки, объектив, увеличитель. У нас ничего не было, кроме желания. Но вот мы сравнительно неплохо отпечатали по 200 карточек, печатали всякие и хорошие, и плохие, не жалея бумаги. Нам нравился сам процесс печатания — появление на мертвой бумаге живых человеческих лиц, поз, которые о многом нам напоминали. Шуткам, спорам, смеху не было конца.

Так теперь повелось — после каждого похода я достаю увеличитель и запираюсь у нас в ванной. Наслаждаюсь, печатаю, творю. Мать ворчит, соседи бранятся, что нельзя пройти в ванную, а я себе печатаю, и смешно видеть, как появляются, всплывают веселые рожи, смешные позы, картины природы, виды погоды. У меня уже масса фотографий, наверно штук 600.

2.02.54 г. Только что пришел из филармонии, слушал «Пер-Гюнта» Грига и Ибсена. Какая великая музыка! Она какая-то особенная, ясная-ясная, чистая, даже хрустальная. И, кажется, что не на земле ты, что кто-то сильной рукой поднимает и уносит тебя далеко-далеко в сказочные леса, непроходимые, дремучие, застывшие в глубоком молчании, снежные. Вся музыка — великолепна! Даже похоронная — смерть Озе — красива и трогательна. Но самое лучшее — это рассвет и особенно песня Сольвейг. Сольвейг, которая полюбила великого грешника, беспутного, грязного, пьяницу, но влюбленного в жизнь фантазера, романтика. Она пришла к нему, преступнику, сама, не побоявшись суда общества, а затем прождала Пер-Гюнта 40 лет. Подумать только — 40 лет одиночества и тоски, ничего о нем не зная, но

«Судьба пусть хранит,

Если жив еще ты.

Пусть радость и счастье

Тебя озарит».

Это великий подвиг любви! Но все же ее любовь какая-то пассивная, недейственная. А весь «грех» Пер-Гюнта оказывается в том, что он всю свою жизнь был не самим собой, а играл. И он спрашивает Пуговичника, как же ему быть самим собой. Пуговичник отвечает: «быть самим собой — значит забыть о себе, не думать о себе». Ой, так ли это. Скорее всего, именно это и есть игра в хорошего человека, а Пер-Гюнт всю жизнь и был самим собой — мечтателем, сумасбродом, эгоистом.

И все-таки «Пер-Гюнт» прелесть.

Право же, я больше всего после Чайковского люблю Грига, причем их обоих различной любовью, и получается, что они оба на первом месте. Затем Лист, Россини, Штраус, Шопен, Глинка. Бетховена я еще плохо понимаю: все кажется на один манер и ничего не запоминается. Если бы меня сейчас спросили, что я люблю больше всего на свете, я ответил бы — музыку. Раньше я не обращал на нее никакого внимания, а теперь во мне постоянно звучат отрывки из симфоний, сонат, арий, просто песен. Моя голова как приемник: повернешь ручку приемника, и вспыхивают то одна, то другая мелодии. В голове ручки нет, поэтому там стихийно вспыхивают множество мелодий. Как я хотел бы сейчас научиться играть! Правда, у меня сейчас «открылся» голос, я много и часто пою, и очень доволен, если мое пение кому-нибудь нравится. Особенно люблю петь в лесу и под душем, когда моюсь после занятий в спортзале — в душевой великолепный резонанс и вообще приятно.

Еще немного о себе. Сессию окончил хорошо. Одна четверка. Накупил кучу билетов в театры, хожу на гимнастику, был на катке, на лыжах в Кавголово, где обморозил уши и где окончательно влюбился в одну девицу — Леру Семенову.

Познакомился с ней в Кавголово — посчастливилось кататься вдвоем. Потом вместе ехали домой и на этом, пожалуй, все, можно поставить точку. Я ее видел в филармонии, на институтском вечере, но подойти не решался.

2.04.54 г. И правильно делал. Так и надо было — остаться в стороне, наблюдать и не мучиться. Но судьба (коварная!) решила иначе. С тех пор мы встречались в институте и здоровались как знакомые — и только. Однажды я был в филармонии на концерте М. Ваймана и увидел ее — одну. В первом отделении я смотрел на нее чаще, чем на Ваймана, она сидела в первом ряду партера, а я стоял и хорошо видел ее. В антракте я заметил, что она осталась на месте и, набравшись храбрости, подошел. Мы разговорились. Мальчик, который сидел рядом, не пришел, и я остался сидеть на его месте. В общем, было очень хорошо, и я был на седьмом небе от счастья. Потом проводил ее по Невскому до Московского вокзала. Беседовали, разговор шел в основном о гимнастике. Она сейчас тренируется по программе мастеров, и вскоре должна будет выступать.

На другой день я, встретив ее в институтском коридоре, пригласил ее еще на один концерт в филармонию — на Глинку. И она согласилась, к великому моему удивлению и радости. Мы были на Глинке, дважды ходили в кино, успели многое рассказать друг другу, я ее трижды провожал. Одним словом, влюбился я страшно, а она, по всем признакам, ни капли внимания. Но что же она ходит со мной? И вот последний вечер разрушил все. Я с великим трудом достал билеты в филармонию

(я сейчас зачастил в филармонию, минимум раз в неделю) на вечер итальянской песни хора Свешникова. Билеты оказались плохими, вернее, одно место хорошее, другое плохое… Нет, не могу писать. До сих пор тяжело, мне казалось, что после того вечера все кончено, любовь моя прошла, но это, оказывается, не так-то легко.

5.04.54 г. Мы с Лерой договорились встретиться у филармонии в двадцать минут девятого. Я опаздывал на две минуты и бежал,

думал, ничего, извинюсь — простит. Но ее еще не было. Я походил минут 10, прочел все афиши, газеты, перездоровался со многими знакомыми. Наконец, опоздав минут на 20, она пришла. С этого все и началось. Я сказал: «Нехорошо, Лера, опаздывать». «Да я не виновата, это автобус». «Брось, Лера, оправдываться не надо». И замолчали. Так же молча сели на свои места. Я сел, конечно, на неудобное место и мне за колонной ничего не было видно. Я решил, что лучше стоять и все видеть, и робко спросил: «Может быть, мы будем стоять? Я ничего не вижу». Она что-то неопределенно промычала и осталась сидеть. Я ушел обиженный, стоял впереди, потом вернулся, немного постоял за ней, и, видя, что она не обращает на меня внимания, снова ушел.

Хор Свешникова исполнял, кажется, Чичероне — какого-то итальянского композитора XVIII века, какую-то церковную музыку, но такую чудесную музыку и в таком исполнении я слышал впервые. Я видел огромный собор, где под звуки органа поет хор, а верующие стоят на коленях и молятся, и так красиво, стройно и торжественно льется музыка под могучими сводами храма. Люди делятся с Богом своими бедами, печалями, маленькими радостями. И я сам начал молиться.

Я помню, я молился всего дважды: в филармонии и еще раньше — на Кавказе. Дело было вечером, ужинали у костра. Но я на кого-то обиделся, отказался от ужина и ушел куда-то в темноту. Меня окружал дремучий лес, где-то рядом слышался плеск ручейка, невдалеке виднелся костер, и видно было, как двигались люди, и доносился веселый шум, который еще больше усугублял мою печаль, и я вдруг стал рассказывать Богу или лесу, или этому ручейку свои беды и печали, жаловаться на себя и просил у Бога три вещи: мудрости, силы характера и любви. И долго я так стоял в темноте. Иногда меня звали, но я не отзывался. После этого я стал как-то чище, умнее, лучше, чем был раньше. Если молиться искренне, это здорово очищает душу.

И вот ссора и эта музыка заставили меня вторично пережить такое, правда, я немножко сознательно экзальтировал себя, то есть понимал, что со мною происходит. Но все равно было очень хорошо.

После окончания первой части я подошел к Лере, хотел поговорить, поделиться с ней моими переживаниями, простить ей ее опоздание.

Я думал, она встанет и мы пойдем погуляем. Но она посмотрела на меня, чуть улыбнулась, и, не говоря ни слова, вынула книжку и начала читать. Я был ошеломлен. Я не сказал ни слова — не было слов у меня, и тогда я ушел. Я бродил один по фойе, и мне было очень стыдно за нее и обидно за себя. Больше я к ней не подошел, лишь следил издалека, и так мне было больно, что я во втором отделении чуть не разревелся. Я думал, она поймет свою ошибку, найдет меня и встанет рядом. Тогда я, конечно, все прощу, и будет очень легко. Но этого не случилось. И я понял: значит, она равнодушна ко мне. Но как можно так поступать, я не понимал. Я привел ее в филармонию, куда столько народа старалось попасть в тот вечер (я трижды бегал отмечаться в очередь, прежде чем достать билеты), усадил ее на лучшее место, а она — ноль внимания. Что же она за человек после этого? Одним словом, было очень обидно. Потом, не зайдя за ней, я спустился вниз за пальто (номерок был у меня), она сама пришла вниз. Мы молча оделись и молча вышли. У меня вид, наверное, был ужасный. От нее — ни слова раскаяния.

7.04.54 г.Теперь мне ясно, что я ее разлюбил — если можно так сказать. Она мне по-прежнему нравится, ибо хороша собой, но раньше я за красивой оболочкой представлял себе и столь же красивое содержание, теперь же вижу, что выдумал его сам.

Сейчас главное, чем я живу — это гимнастика. Десятого числа у меня соревнования — я выступаю по второму разряду. Готовился этот семестр очень много — по 3—4 раза в неделю тренировался. Сейчас чувствую себя хорошо, мышцы окрепли, стал сильнее, чем когда бы то ни было. Играю в шахматы на первенство института между факультетами, сижу на 1-й доске и очень горд этим.

Тщеславен я тоже страшно и к славе неравнодушен, но умею это скрывать. А с этим надо бороться. И хвастун я оттого, что люди, кажется, не замечают меня, заняты собой. А я-то такой хороший: и спортсмен по разным видам, и голос у меня ничего, и песен знаю множество, и стихов целую кучу наизусть, и читаю их неплохо, и стихи пишу и рассказы, а вот не обращают на меня внимание. И правильно делают. Не скромен ты. Это отталкивает. Думаешь, что лучше других, себя считаешь умнее всех, а люди нутром чувствуют это. Ну, а что делать, так хочется похвастаться, а то так никто и не узнает, какой я хороший.

Вот недавно я спас мальчика. Он провалился под лед Карповки и плавал, цепляясь за края льда. Я подполз к нему и вытащил. Это произошло всего за одну минуту, произошло просто, даже как-то обыденно. Я его вытащил и ушел, а женщины отвели его домой, и никто не знал, что я так поступил. Я долго крепился, но потом рассказал Моньке и Лере — захотелось похвастаться, какой я хороший, но почему-то это не принесло удовлетворения. Мне кажется, что из всего, что я совершил, самое лучшее было спасение этого мальчика и двух девиц во время зимнего похода. И прав Горький — как хорошо чувствовать, что ты чем-то помог людям, что ты можешь быть нужным и полезным.

11.04.54 г. Вчерашний день прошел чудесно. К нему я слишком долго готовился. Встал рано, не спалось. Утро было прекрасное, солнечное. И начало было хорошее: постояв часок в очереди, я достал

2 литра молока. Потом поехал в институт выступать по второму разряду по гимнастике. Соревнования (как я их боялся!) прошли удачно, и я набрал нужное количество очков.

19.04.54 г. Живу страшно беззаботно, свободно и легко, ничем особенно не занимаюсь, ничего особенного не делаю, не скучаю, но и не так чтобы очень весело, а так как-то, одним словом — беззаботно. Бегаю по театрам, кино, хожу в филармонию, думаю о девчонках, немного о будущих страшных экзаменах и о всяких пустяках. Ни одной серьезной мысли, ни одного важного дела. Вот перечень «дел» последних дней: был на лекции в Эрмитаже, смотрел фильм «Дорога надежды», видел в театре «Демона», «Эсмеральду», слушал 6-ю симфонию Чайковского, завтра пойду на «Великого государя», обедал у тети Раи и, между прочим, бывал в институте.

Сейчас вообще очень увлекаюсь Чеховым. Чехов, как и Чайковский, тонкий, нежный, скорбный.

23.04.54 г. Сегодня встал поздно, занимался гимнастикой, немного науками, потом гулял. Погода чудесная, весна настоящая, Нева — красавица, белые льдинки плывут по темно-синей воде.

21.05.54 г. Идет последняя сессия в институте. Уже сдал один экзамен. Так грустно. Последнюю лекцию отмечали втроем — я, Женя Калинина и Виталий Кремков, у Жени дома в Басковом переулке. Купили вина, закуски, вспомнили старину, Виталий играл на гитаре, мы с Женей пели.

Вот и прошли студенческие годы. Они были разные — пестрые, шумные, всякие. Прошли быстро, и все-таки было хорошо! Никогда не помяну их худым словом, всегда буду помнить как свои лучшие годы.

26.06.54 г. Прошел месяц. Сдал экзамены и теперь работаю над дипломом на цементном заводе Воровского и в Лаборатории автоматики. Посоветовал Монька, который здесь работает. Нас четверо из нашей группы пришли сюда готовить дипломы, одновременно устроившись на полставки. Здесь очень хороший и интересный народ. Лаборатория размещается в одном из корпусов Апраксина двора.

Вечерами гребу (несколько сезонов сидел в четверке академической, потом в каноэ и байдарке), в августе собираюсь идти в поход по Кавказу. За месяц было много событий: проводил Димку на Кавказ, он улетал в альплагерь. Было, как всегда с ним, чудесно. Шли пешком, трепались обо всем, что придет в голову, он нес рюкзак, я был в его плаще, было хорошо и легко, но я завидовал ему, что он улетает (первый раз в жизни!), и завтра уже будет в центре Кавказа. Потом он написал письмо, я ответил.

Получил письмо от Светланы. Маленькое, странное и очень взволновавшее меня. Несмотря на все, я ответил дружески.

Сблизился с Женей Калининой. С ней мы друзья (друг от друга у нас почти нет тайн). Часто гуляем втроем, а когда Виталий уехал — вдвоем. Эта дружба с моей стороны переходит в любовь, но я преодолею, тем более что она уезжает на месяц в Кондопогу, а я за это время еще в кого-нибудь влюблюсь. Так хочется хорошей любви, но меня трудно полюбить — я слишком сложный и противоречивый человек.

19.12.54 г. Завтра распределение, крутой поворот всей жизни. Куда только, вот вопрос. Грустно чего-то, как всегда перед дорогой, и в то же время немного радостно — впереди новая жизнь во всех отношениях.

Студенческие годы пролетели очень хорошо, жаль только, мало было любви. Впрочем, любви, дружбы, счастья всегда мало. Не хочется философствовать на этот предмет — куда пошлют, и зависит ли дальнейшая жизнь человека от этого, и в какой мере.

Писать сейчас не хочется, напишу потом, как прошли лето, осень. Но все же куда, какой город? Куда бы ни послали, буду готовиться к дороге, как к празднику, ибо новую жизнь нужно встречать радостно, чтобы и она тебе тем же ответила.

В Ленинграде ничего не жаль покидать, кроме мамы, Нади и Димки. А напоследок погуляем же и покутим, эх!

21.04.55 г. Жизнь — это огромный лес, ты заблудился, хочешь выйти на какую-нибудь тропинку, идешь, не разбирая дороги, и любая случайность может вывести тебя на любую из многочисленных тропинок, рассекающих лес. И всегда тебе будет казаться, что другие возможные тропинки чище и короче к цели, и всегда это будет тебя мучить.

А сейчас я жду из Рустави ответа: ехать мне туда или нет, и боюсь отказа — поехать хочется, пожить одному самостоятельно, посмотреть на людей, в Ленинграде вообще все уже надоело. Боюсь отказа. Сейчас веду паразитический образ жизни: ровно ничего не делаю. Это с 1 марта после защиты диплома. Был 12 дней в доме отдыха, было неплохо, особенно к концу, когда я поближе познакомился со всеми девушками и по вечерам танцевал, ходил иногда на лыжах, играл в бильярд, читал, занимался всем тем, чем положено заниматься в доме отдыха.

Я распределялся одним из последних и все боялся, что кто-нибудь до меня возьмет Рустави.

Студенческие годы оказались бурными, насыщенными событиями, но многое осталось за кадром, дневники писались от случая к случаю, подчас с очень большим перерывом. Почти ничего о жизни в учебной группе. Немногим больше о товариществе в походах и шумных встречах после. Описания некоторых походов в студенческие годы приводятся в третьей главе. С тех далеких студенческих пор мы, «походники», дружим, ходим на юбилеи друг друга, продолжаем встречаться дома или на дачах, перезваниваемся. Тепло лицейского товарищества — институтской дружбы согревает меня и в старости. Мы — это я и моя супруга Галя Малькова, Дима и Валя Поляковы, Миша и Лариса Смарышевы, Леша и Алла Киселевы, Боря и Лена Леоненок и многие другие. Именно походное братство оказалось самым живучим.

ДНЕВНИКИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

24.02.87 г. В воскресенье утром уехал в бассейн (вот уже много лет мы ходим в бассейн СКА по выходным), а оттуда сразу же сюда, в Вырицу. Только пообедал, разместился и сразу же встал на лыжи. Место очень красивое, село огромное, кругом сады и лес. Наш профилакторий стоит на отшибе, имеет вид большого шалаша, 3-х этажный. И есть 4-й этаж — танцзал под крышей, где большой бильярд и теннисный стол.

1-й этаж — сплошь медкабинеты, а в подвале сауна, души, ванны и прочее. Жилых — два этажа на 96 душ. Хотя заполнен пока наполовину. Вчера меня осмотрел врач и прописал мне подводный массаж, парафин на поясницу от остеохондроза и ингаляции от ангин. Плюс сауна, лыжи, бег по утрам по дорожке и чистый морозный воздух.

02.03.87 г. Прошла прекрасная неделя. Утром я бегаю 3 км, сегодня уже перешел на 4, затем после завтрака 2,5—3 часа на лыжах, лес здесь сказочный, еловый. Морозец, солнце, иногда падает легкий снежок, деревья стоят в снегу, очень красиво. После обеда читаю, затем процедуры, сауна, ужин и телевизор с 21 часа.

Ко мне в номер через форточку повадилась синичка, очень красивой расцветки. Полетает по комнате и обратно в форточку. Прилетает утром в 8.30 и так целый день. Я на соседнюю кровать кладу косточки от яблок. Клюнет одну и улетает, но тут же снова возвращается. Такая трусиха. Много читаю. Например, Вознесенского «Прорабы духа». Мне кажется, проза выходит у него лучше, чем стихи. Все стихи этой книги прочел, ни одно не запомнилось, ни одно не понравилось, так чтобы «Ах». Прозу, особенно воспоминания, читать интересно.

Прочел о Февральской революции. Каждая партия приписывает ее себе в заслугу. А она была стихийной. Создалась обстановка взрыва. Кто-то, безвестный, поднес запал, и началось. Ошибка царя и других в том, что они начали и уже не могли остановить войну. Это странно. Ведь династия Романовых была с немцами в родстве. И от последствий войны погибла. Вот парадокс. Россия выдохлась в процессе этой войны, и физически и морально.

09.03.87 г. Редко пишу. Утром регулярно бег, потом лыжи, последние три дня нашел новую лыжню, красивую, вдоль реки Оредеж, добежал однажды до ее конца. То есть километров по 25 ежедневно.

Уже стало тепло, морозы ослабли, ярко светит солнце, не погода — чудо. Эти две недели прошли идеально. И настольный теннис, и бильярд, и лыжи, и мой приемник. И нет соседа. Еще неделя, и все.

Надо идти на завтрак. Светит солнышко, надо сегодня дофотографировать лес, хотя он уже не такой красивый, как был в начале.

Очень люблю лес в первой половине марта. Безветрие, морозец, снег, деревья в снегу, лыжня. Я заметил, что в это время всегда хорошая солнечная погода. Больше всего люблю кататься на лыжах в марте.

04.01.93 г. Когда-то я записывал чужие высказывания, которые мне нравились. Теперь, когда жизнь прожита, или, скажем, основная ее часть, можно и самому что-нибудь наговорить. Глядишь, кому-нибудь и пригодится. Если бы отец или дед оставили свои записки, думаю, мне было бы интересно их разбирать. Как и чем жили, о чем думали мои предки? Но я об этом никогда не узнаю. Поэтому, чтобы мои потомки не мучились этими вопросами, начнем эту тетрадь. Пусть это будет эксперимент. Мне и самому интересно, доберусь ли я хоть до половины этих листков. И с чем. Можно будет это назвать — интервью с самим собою. Неплохое названьице. А темы любые, широкие, как сама жизнь. Начнем, пожалуй.

05.01.93 г. Прежде всего, мое первое слово о моем отце. Я знал его мало и помню плохо — он погиб в 42-м, когда ему был всего 41 год, а мог бы жить долго и счастливо, ходить в филармонию, путешествовать, общаться с многочисленными родственниками, воспитывать меня, даже еще родить ребенка.

Практически его, как и многих других, убила война. И неизвестно, где он похоронен, может быть, нигде — в Ладоге. Жаль, что так мало ему было отведено. Я думаю о нем давно и постоянно, веду с ним нескончаемые разговоры. Каким он был? Знаю, что он работал бухгалтером на лесопильном заводе на Охте, где мы поселились в середине 30-х годов, что хорошо играл на скрипке и фисгармонии, которые были у нас дома, любил футбол. Хотел, чтобы и я занимался музыкой, но у меня не пошло, я любил болтаться на улице, играть с мальчишками. Помню, как он брал меня с собой на завод в душевую, ибо дома не было горячей воды. Особенно помню время войны и блокады, смерть родственников, дистрофию, налеты, бомбоубежища. И наше последнее прощание на перроне какого-то вокзала. Так несправедливо — прийти в этот мир на такой короткий срок. Мама хоть пожила в два раза больше, видела внуков, дождалась горячей воды, метро, цветного телевизора, отдельной квартиры. Ведь просто жить — видеть небо, лес, озеро, море, дождь и жару, слушать музыку, бывать на выставках, общаться с людьми, близкими и друзьями — большое наслаждение. Само по себе. Не говоря уж об остальном.

Конечно, сволочи политики, играющие судьбами людей, развязавшие эту войну, как, впрочем, и все остальные войны, и построившие концлагеря в своих странах. Всем не повезло, но особенно тем, кто жил в первой половине ХХ века. Миллионы погибших. Во имя ничего, бессмысленно, зазря. Из-за амбиций, равнодушия, глупости и бездарности правителей, особенно наших, российских, от Николая II до Хрущева.

Я смотрю на фотографию отца со скрипкой, и его жизнь продолжается, пока я жив, пока помню о нем.

06.01.93 г. Более всего обязан я матери. Она не только дала мне жизнь, спасла от голода в блокаду, но и опекала, как могла, всю жизнь.

Она ничего не жалела для меня, и хотя частенько поругивала, в сущности, была добрым человеком. Жизнь у нее сложилась нелегко: жестокое время, ранняя смерть мужа, брата, почти всю жизнь в коммуналке, постоянный страх за мой «язык», за свою работу (она последние годы, с 45-го до выхода на пенсию, работала машинисткой в институте истории партии в Смольном, и ее увольняли в начале 53 года после «дела врачей»). Ее работа была единственным источником нашего существования, пока я учился.

Ей не очень-то повезло со мной. О чем и болит у меня душа и не проходит чувство вины. Как не проходит оно перед старшим сыном.

08.01.93 г. Может быть, покаяние придумано в христианской религии не для того, чтобы отпустили грехи и можно было бы грешить снова, как я думал раньше, а для внутреннего просветления, хотя бы частичного, ибо если действительно сам признаешь свою вину, свой грех, то покаяние не искупает ее, конечно, а лишь приглушает, делает новый грех чуть менее вероятным.

Поэтому важно покаяние для самого себя. Мне кажется, это один из правильных постулатов христианства, вернее, один из самых важных. «Покайтесь», осудите сами себя, признайте свои ошибки, свою вину. Наверное, отсюда «не покаешься — не спасешься». «Спасешься» — это я понимаю не в смысле загробной жизни, а для улучшения земной, для просветления души.

У кого не бывает ошибок или того хуже, но важно искренне признать, что виноват, и попросить прощение. А если не у кого, то у Бога. Для себя самого.

14.01.93 г. Один дирижер, один оркестр, одни инструменты, одни нотные тетради, но иначе расставлены черные кружочки, и получается совершенно разная музыка. Значит, эти кружочки, или то, как их расставил композитор, и есть главное, почему музыка такая разная.

То же можно сказать и о писателях. Все одинаково у всех, вот только буквы по-разному расставлены, а выходит — один гений, а другой бездарь. И каждый человек состоит из одинаковых частиц и элементов, а почему-то есть гитлеры и сталины, пушкины и сахаровы. Значит, отличаются они только некоей духовностью, строем мысли и чувств. От чего это зависит, если материально все одинаково, где находится это отличие? Почему один строит дом или церковь, рисует картину или икону, а другой пытается это уничтожить? Наверное, главная разница в том, что заложено в голову. Ведь если мысленно представить, что Пушкину заменяют руку или ногу, печень или даже сердце, все равно он останется Пушкиным. А к его телу подставить чужую голову — это будет уже другой человек.

Скажем, древний человек был точно таким же, как и мы сейчас, но не умел делать чего-то: писать, считать, сочинять, разговаривать, или умел это делать очень примитивно. Со временем эти умения развились. Умение делать что-то лучше других, умение делать дело. Любое. Рождение и развитие таланта — искры Божьей, как его называют. Просто это свойство человека, его характеристика, запрограммированная где-то в мозгу. Но почему такие разные встречаются программы? И что сделать, чтобы злых программ не было, чтобы люди научились их распознавать, как-то стирать или заменять другими, более человечными и цивилизованными?

29.12.98 г. Всегда почему-то грустно, когда кончается год, уходит еще один, этот 1998 год.

Хотя впереди еще что-то и осталось, но на год меньше. Этот год был как любой другой — и хороший, и плохой, и в стране, и в моей жизни. Жаль, что мало пишу. И редко. Может быть, внуки или правнуки прочтут, а почему бы нет. Ведь мне были бы интересны записки моих родичей, даже и не столь далеких, а хотя бы отца или матери. Особенно отца, ибо его не стало в 42-м году. О чем думал, чем жил, каким был.

Я пытаюсь сейчас собрать хоть что-нибудь о них, расспрашиваю тех, кто еще жив, составляю анкеты. Кое-что, конечно, выяснилось, но очень скупо. От меня много записей останется, от отца — одно-единственное письмо.

Так что же за год был прошедший? Хоть небольшое, но у меня есть дело, работа. Люди, среди которых бываю, все очень хорошие. Иногда видимся или перезваниваемся со школьными (их только двое — Михеев и Гуртман) и студенческими друзьями, ходим в гости, в основном на дни рождения или на годовщины свадеб. Чаще к Смарышевым, особенно летом к ним на дачу 7 августа, в день Мишкиного рождения. Появились и более поздние друзья.

В этом году издал две книжки стихов: Саши Аносовой, 14-летней школьницы, и избранное своего, к сожалению, ушедшего друга Толи Дьяченко. Немало времени ушло на это, но работа приятная и результат виден. Участвовал в наших постоянных сборах на «Островке», две лекции прочел — об Окуджаве и Галиче. Ну, там разные огородные дела, не так чтобы очень, но все же, в основном снятие урожая, много было клубники и черной смородины. Потом была поездка в Нью-Йорк к сестре Ане на ее 75-летие.

На лыжах начал кататься в ноябре и в Осельках, и здесь, в Сосновке, только вот вторая половина декабря мокрая, все растаяло, дождь. В начале года родился внук, так что действительно много всего было.

И вот я подумал, почему бы не написать, как я прожил, каковы мои убеждения, взгляды на все прошлое и настоящее. Конечно, сейчас уже поздно что-либо исправлять, но хотя бы понять для себя и тех, кто, может быть, заинтересуется мною, что я за человек. Писать воспоминания не хочется, у меня память плохая, она какая-то геометрическая, помню планы городов, маршруты, а разговоры, людей, события — плохо. Надо попробовать из дневников сделать некую повесть-воспоминание, тем более что записок сохранилось много, просто убрать все лишнее, остальное — что есть, то есть. Не пропадать же им. Хорошая мысль. И занятие на будущий год. И заодно вспомнить, что было.

30.12.01 г. Завершается моя «писательская» деятельность. Вышло уже небольшим тиражом четыре книжки воспоминаний, потом в сокращенном варианте еще одна. Все раздарил. Получил массу удовольствия от услышанных и прочитанных в письмах добрых слов в свой адрес. Это укрепило меня в мысли, что после соответствующей доработки надо издать уже нормальную книгу более-менее приличным тиражом. Этот год и ушел на подготовку текста, на поиски издательства, составление сметы. Процесс создания окончательного варианта рукописи, знакомства со множеством людей и их мнениями оказался интересным делом. Попутно за эти несколько лет отредактировал и издал еще с десяток книг моих друзей и знакомых. Пригодился старый опыт. Уже можно создавать клуб рядовых авторов собственных биографий.

Что ж еще? Немного работаю, немного бездельничаю. Люблю бродить по центру нашего города, он все хорошеет и готовится к своему 300-летию. Люблю бывать в филармонии, на выставках и в музеях, реже в театрах, кино, Публичке. Зимой катаемся с супругой на лыжах у нас в Сосновке, регулярно ходим в бассейн, играем в настольный теннис, занимаемся дачными делами. С велосипедом тоже давно дружу. Много читаю, хотя глаза стали быстро уставать, да и разные другие болезни начали привязываться.

Моя кошка в этот раз родила четырех очаровательных котят

(в прошлом году было трое). Все два месяца она не отходила от них, я помогал ей, как мог. Очень забавные существа, я долго и трудно искал им новых хозяев.

На два дня перед Новым годом ездил в Москву. Она меня на этот раз потрясла. Был на большой выставке картин любимого К. Моне, в новом Историческом музее, Доме художника, храме Христа Спасителя, бродил без устали по Тверской, любуясь подсвеченными фасадами, праздничной иллюминацией, похорошевшим городом. Если бы не названия на русском языке, можно было бы подумать, что это одна из европейских столиц. Я хорошо помню старую Москву 60—80-х годов, когда и поесть было негде, и в гостиницу не устроиться без направления. Есть с чем сравнивать.

Я не изменился, тот же характер, те же интересы. Все как раньше, как было всегда, как будто не осталось за спиной семидесяти лет. Может быть, все могло сложиться иначе? Возможно, основные характеристики человека, или судьба, при рождении кем-то на всю жизнь программируются или устанавливаются, а остальное — нюансы, детали, случай. Кто бы изобрел прибор, определяющий призвание человека, его настоящее место в жизни?

Нет ничего важнее, чем найти себя, не потеряться, ибо мы приходим в этот мир на такой короткий миг. Хочется все попробовать, все успеть, везде побывать «пока не меркнет свет, пока горит свеча».

Не так уж много дней осталось до небытия. Душа страшится и в то же время понимает, что ничего сделать нельзя, закон природы. Ведь до нашего рождения тоже были века, когда жили другие люди, а не мы. Разгадать тайну смерти еще никому не удалось, а может, и нет ее, этой тайны. Все просто и естественно. Только хочется, насколько возможно, отдалить расставание с самим собой.