Избранные. Фантастика о дружбе

Коллектив авторов

Истории о мальчишках и дружбе, любви и верности, о доброте, которая всегда побеждает зло, о ностальгии по волшебству и детству, о приключениях, всегда хорошо заканчивающихся. Рейд за наивкуснейшим, растущем на лунной ферме загадочного мормона; временные ямы, которым неподвластна любовь; выбор призвания на потерявшемся межзвёздном лайнере; удивительные приключения в других мирах; спасение капитана пришельцев; и многое другое. Добрая фантастика с нерушимой верой в справедливость и честность.

Сор, прах, старый сюртук и тихое бип-бип

Камелия Санрин

Сколько помню, меня всегда угнетала потребность людей всё классифицировать. Поскольку, будучи мелким, я мотылялся вне поля радара и подлежал лишь одной классификации: «мелочь пузатая». Я рос и со мной росло раздражение. Мне не хотелось быть мелочью. Мелочь ведь никого не интересует. А мне, стало быть, хотелось внимания, любопытства, тихого «ах» и громких аплодисментов. Поцелуев тоже хотелось, конечно. Но поцелуи — табу. Наверное, чтобы поцелуи не были табу, нужно с младенчества привыкнуть к ним. Когда человека кладут поперёк кровати, чтобы расцеловать в пузо и в жопу, человек растёт в понимании своей сладости. Во мне никакой сладости никогда особо не замечалось.

Мой глухонемой дед давал мне пожрать и тыкал носом в грязную тарелку: помой, значит. Приучал к аккуратности и заметанию следов. Пожрал — сделай так, чтоб никто не догадался: то ли ты жрал, то ли нет. Глядишь, накормят по новой.

С другой стороны, вне поля радара — тоже по-своему неплохо. Можно шляться где угодно и никто тебя не замечает. Ибо раз и навсегда установлено: «мелочь пузатая шляется где угодно. Таково отличие мелочи от человека разумного».

Я, кстати, в курсе, что времена изменились и мелочь сейчас ценится выше, чем в моё время. Но я притворюсь, будто забыл об этом, ок? Окунусь в своё детство — какое-никакое, прошедшее, но незабываемое. Как бы, шучу… но об этом позже.

Я не помню, как в городе появились братья Вонг, но я помню день открытия гаража. Вся малышня, естественно, скопилась у ворот в ожидании чего-то нездешнего. Мы, что постарше, слонялись поодаль, притворяясь, будто нам по барабану и мы тупо случайно сюда забрели. Одним глазом косили на ворота, другим крутили по окрестности. Потом Джон нашёл гайку. Джон был мой лучший друг, да и сейчас он мой лучший друг, хотя и живёт всю жизнь на одном месте, а меня вечно куда-то несёт. Но в этом-то и прелесть: я возвращаюсь в свой городок, захожу к Джону — и вижу всё, что видел и десять и двадцать лет назад — и всё в том же беспорядке. Джон очень умный, на редкость умный человек. Он не умеет ни читать, ни писать, но всё, что ему случилось услышать когда-нибудь в школе или по радио — всё тут. Он всё обдумал, всё понял и применил будь-будь. Он, например, сделал самогонный аппарат, когда нам было четырнадцать лет. Вы слышали когда-нибудь такое? Парень просто пришёл в школу на урок химии и послушал про испарение жидкостей. Потом ушёл и до конца недели в школе не появлялся. Делал самогонный аппарат. Я говорю вам, он гений. Если бы кому-нибудь было не плевать на его образование — и кто-то бы его заставил учиться — Джон был бы сейчас лауреатом нобелевской премии. Конечно, всем было плевать и папаша Джона был единственный, кто оценил его домашнюю работу. Заграбастал аппарат и гнал без передыху, пока какие-то трубки не пожёг. Джон ему потом ремонтировал время от времени, чисто, чтоб отстал.

Ну и, как вы думаете? — в нашем городке открывается гараж, а мы пропустим? Он два года стоял запертый и заброшенный, и не то, чтоб мы не побывали в гараже ночью с фонариком. Не помню зачем — не то клад какой искали, не то трубки для самогонного аппарата. Что-то нашли, Джоник нагрузил меня железками и сам ковылял с оттопыренными карманами и джутовым мешком за спиной. Ногу гвоздём пропорол, вот и ковылял. Но Джону было плевать на болячки и порезы — он обожал свои железки.

Некоторые, кстати, называли гараж конюшней по старой памяти. Но конюшен в округе можно ещё сыскать, а гараж один.

К чему это я? А. Ну, открыли гараж, да. Джон так в нём и работает по сей день. Братья Вонг его когда-то впустили, да не смогли выгнать. Собственно, он у них этот гараж потом и выкупил.

А потом мой дед задумал помереть и я остался ни туда ни сюда, хотели в детдом забрать, но папаша Джона поклялся, что будет за мной присматривать. И присматривал. Наливал мне стопочку время от времени и гонял к мяснику за стейком. Конечно, чтобы купить стейк, нужно сперва добыть где-то деньжат. Я и добывал. Разносил газеты, подметал улицы, чем только ни занимался. У Джона уже стала складываться репутация, его называли «тот чокнутый парнишка с мопедом». Он же соорудил себе мопед из старого велика. Естественно, запчасти должен был поставлять я. Потом снова велел мне найти разных железок и сделал мопед для меня. И я стал зваться «дружок того чокнутого парнишки с мопедом» — и это было уже кое-что. Не «мелочь пузатая». У меня стало появляться своё лицо.

Плохо то, что меня также стали называть «тот парнишка, что вечно копается в мусоре». Людям плевать, что в мусоре можно найти штуки, которые и за пять фунтов не купишь. Например, погнутое колесо от велосипеда. Расправить обод, приварить спицы, заклеить почти целую резину — и как новенькое. А откуда бы у пацанов, типа нас, были бы свои мопеды. Кстати, то, что Джон так здорово понимает химию, помогло нам сэкономить кучу монет на горючке. Мы ездили на самогоне. Нам в те времена скорость была дороже выпивки. Да и сейчас ничего не изменилось. Джон как не пил, так и не пьёт. А я, хоть и не откажусь иногда от рюмки-другой — но, если можно залить эту рюмку в бензобак моего байка и умчаться куда-то «вззааа-ах!» — так я не стану раздумывать. Мне эта музыка дороже любой амброзии.

Ну вот. Джону вечно нужны были всякие железки. Он всегда мог найти им применение. Да видели бы вы его дом! Там же целый музей. Там есть старинные часы, которые он отремонтировал, когда ему было тринадцать лет. Вот, просто: кто-то выбросил, я подобрал и принёс ему. Джон дней десять не ходил в школу, чинил — разбирал и собирал, разбирал и собирал. Даже попросил меня взять в библиотеке книжку про часы с картинками. Я взял. Там всякие схемы, чертежи — глаз сломаешь. Но для Джона это семечки — не буквы же читать. Читать он, кстати, не умеет. Ну, как? — умеет, наверно, но по слогам, хуже любого первоклассника. Но руки у него золотые.

Я люблю бывать у Джона. Он помнит все вещи, у него там настоящий музей. И он помнит такие подробности, которые я уже давно забыл — и рассказывает мне. Как будто снова жизнь проживаешь — так у него побывать. Да, Джон редкий человек. И его легко порадовать — только принеси ему какую-нибудь непонятную железку и всё. Он готов. Сядет за стол, положит находку на газетку и давай вертеть в разные стороны. И калякает рисунки всякие на полях газеты. Вообще, такие люди редкость. Столько всяких несчастненьких кругом — им хоть стейк принеси, хоть бумажник с деньгами — они сожрут и снова несчастны. Потому что не умеют сами ничего делать своими руками. То есть, потребители. А Джон не потребитель. Вот в этом разница.

Я позвал его разобрать чердак.

Пока дед был жив, он мне под страхом смертной казни запрещал лазить на чердак. Я догадывался, что там хранятся какие-то несусветные сокровища. Страшно хотелось на эти сокровища глянуть хоть одним глазком. И я, конечно, лазил и рылся — но по-быстрому, пока деда дома нет. А дед был дома почти всегда, отлучался редко. Так, на почту за пенсией, или газету купить и табаку. За остальными продуктами посылал обычно меня. Напишет список на обрывке бумаги синим химическим карандашом — и положит посреди стола в кухне: вот, мол, твой обед. Преврати эти буквы в продукты. И горсть монеток рядом — подсчитано по единого пенни. Не выкроишь ни на бутылку лимонада, ни на леденцового петушка. Я, кстати, любил этих петушков. А в выходные дед предпочитал быть дома один. Мне выдавался шиллинг на обед и дверь дома для меня захлопывалась. Собственно, делать дома было нечего, так что я воспринимал это как дар божий. В церкви мы бывали редко. Лет до десяти я ходил в воскресную школу, но потом как-то вырулилось, что это стало необязательно.

Поэтому я забирал свой шиллинг, задирал нос и шествовал по главной улице походкой миллионера. Естественно, еду я не покупал. У меня была мечта покруче. Мне хотелось прокатиться на автомобиле или на мотоцикле — блин, до чего меня тянуло к этим блестящим штукам! И я тащился в паб, где стояли игровые автоматы — и проматывал там свой шиллинг в чистой уверенности, что уж сегодня-то! — сегодня мне точно повезёт. Но шиллинг заканчивался и все мои теории и хитрые планы не срабатывали. Желудок начинал выть зверем и случалось так, что мы с Джоником воровали еду с прилавков. Потом мы как-то об этом заговорили и пришли к выводу, что гемблинг не для нас. Мы просто повзрослели и поняли, что нам не по пути с жуликами и их лёгкими деньгами. Да и жалко было бедных женщин, торгующих пирожками с утра до ночи. Вообще, женщин всегда было жалко.

И вот мой дед откинулся, и с ним пропали записки на кухонном столе и мой воскресный шиллинг. Естественно, что-то мне перепало от горсовета — ну, там, талоны на питание, помощь со школьной одеждой, по мелочам. Сейчас понимаю, что, если бы я захотел учиться в университете — мне бы, наверное, помогли и с этим. Но тогда было ясно, что нужно работать. И я стал разносить газеты.

А в один из воскресных дней мы с Джоном полезли на чердак. О, там было тесно. Наш дом был старый, уж точно больше двухсот лет — и все эти двести лет откладывались всякими полезными вещами на чердаке дома. Ящик с поломанными игрушками — некоторые я помнил, и помнил, как дед собирался их починить. Но вот, руки не дошли и уже не дойдут.

Вешалка с верхней одеждой. Самодельная этажерка из неполированных досок, грубое временное сооружение, пригодное разве для сарая или чердака. Ну, чердак тут и есть. Этажерка забита картонными коробками — из-под обуви, из-под платья, шляпная коробка, коробка от фарфоровой куклы — и кукла внутри, с отколотым носом и без рук. Венера Милосская в роскошном шёлковом платье — но руки-то важнее платья, кому нужны твои наряды, безрукая красавица с отколотым носом? Коробка с открытками — курорты, цветы, красавицы и красавцы, лошади, кареты — я забыл о времени, но Джон меня одёрнул:

— Брось ты этот хлам! — конечно, для него всё хлам, кроме железок.

И тут я почувствовал, что замёрз. Нет, не то, чтобы у нас в доме было какое-то отопление, кроме камина, но всё же заметно теплее, чем на улице. А вот на чердаке царил дубак. Я стащил с вешалки чёрный сюртук и залез в него с ушами. Сюртук принадлежал какому-то предку, взрослому высокому мужчине. Джон выудил с вешалки дамский лапсердак с плюшевой оторочкой, надел на себя и кокетливо повернулся ко мне плечом:

— Ай-яй?

Я открыл шляпную коробку, рассчитывая выудить оттуда шляпу с пером, которой можно будет помахать перед носом моей «дамы» — но шляпы не увидел, а только небрежно насыпанные листы бумаги. Я хотел было закрыть коробку, но Джоник опередил меня — его сорочий глаз уловил блеск металла и цепкая лапа вцепилась в этот металл. Кучка телескопических трубок и рамка. Джон присвистнул:

— Знаешь, что это? Это миноискатель.

Вот, когда я говорю, что Джон гений — я именно это и имею в виду, что он гений. Пока я пытался сообразить, что с этим миноискателем делать, он уже прозрел мою судьбу, соединил в своём воображении точки прямыми линиями и выдал:

— Вот его-то тебе и не хватало.

Когда я говорю: Джон присвистнул, Джон сообразил, Джон сказал — это значит, что одновременно он выудил из какого-то своего кармана сложенную в двадцать раз газетку, расстелил её, разложил на газетке найденные детали, достал откуда-то отвёртку, соединил детали, попробовал включить, разобрал снова, выудил из кармана номер тридцать восемь батарейки, вставил их в миноискатель, снова закрутил, снова включил — и вот тут только сказал «Вот его-то тебе и не хватало» — и довольно хрюкнул. Он так смеётся — хрюкнет тихонько — значит, зашёлся от смеха. Редко, вообще, смеётся. Улыбается чаще, но тоже редко.

На этом наш энтузиазм иссяк. Джон включал и выключал миноискатель, тыкал им в разные стороны и восторгался его тихим голоском. Я ему не мешал — то был его час. «Бип-бип» — пел миноискатель. И мы лезли к нему под ногу и находили что-нибудь железненькое. Или медненькое. Миноискатель радовался всем металлам одинаково и ласково мурлыкал каждому гвоздику и каждой бусинке своё «Бип-бип». Мы прошарили весь чердак, собрали ящик железок и спустились вниз. Я зажёг камин в гостиной, включил свет и оставил Джона блаженствовать над ящиком с помятым кофейником, сломанным будильником, поломанной заводной лошадкой, поломанной заводной машинкой, тупыми овечьими ножницами, тупой бритвой, горсткой шестерёнок в коробке из-под спичек, обрезками проводков и ещё каким-то хламом. Пока Джон разбирался в природе этого хлама, я поджарил тосты и дюжину яиц. День удался, можно отпраздновать.

Джон рвался с миноискателем на улицу, но дождь зарядил не на шутку и мы решили подождать. Вместо улицы мы обшарили с миноискателем весь дом, облазили сверху донизу, нашли несколько монет в щелях между половицами, золотую серёжку — чья? Откуда? — и новенькое стальное пёрышко от паркеровской ручки. Я помнил, как искал его, как расстраивался, что придётся снова писать старым тупым пером. И дед расстраивался и даже написал химическим карандашом на своей газете «Растяпа» — и показал мне. А потом купил новое. Я рассказал Джону эту историю. Он понимающе кивнул:

— Да, брат.

В общем, через неделю меня уже звали «этот паренёк с миноискателем». Мой статус вырос невероятно. Братья Вонг сами позвали меня в гараж и позволили там пошариться с условием, что все гайки с болтами — им, а гвозди и другая мелочь — мне. Конечно, ничего золотого или серебрянного я не нашёл, несколько болтиков и гаечек внутри и снаружи возле гаража. Но братья смотрели на меня с уважением.

А потом я нашёл серебряный пенни с дыркой в том старом сюртуке. Просто вдруг от нечего делать стал прозванивать стенки и одежду и вот сюртук зазвенел, я отпорол подкладку и увидел монетку с дыркой, аккуратно пришитую к сюртуку серебряными нитками. Я не стал ничего ломать, решил сперва показать Джону. Я же знаю, что для него всякие загадки с железками.

Я не вижу смысла носить что-то в руках, когда можно это нести на себе. Я надел этот свой сюртук, взял миноискатель (я уже без миноискателя из дому и не выходил) и отправился к Джону.

Я, можно сказать, торопился — я почти всегда тороплюсь — но решил сделать крюк и пройти мимо гаража. Когда живёшь в маленьком городишке, где ничего не меняется — новенький гараж становится чем-то вроде пацанячьей Мекки. Естественно, Джоник мог там тоже оказаться. Но его там не было. И я свернул на центральную улицу, руля носом строго в заданном направлении и поводя выключенным миноискателем туда-сюда по недавней своей привычке. Даже если бы что-то попалось, — не стану же я выковыривать кирпичи из мостовой среди бела дня, чисто, чтобы достать какой-то гвоздик? То есть, я-то бы, конечно, не поленился, но народ у нас не такой, чтобы с одобрением на это смотреть.

И тут меня остановил мистер Квигли. Ему было тогда, наверное, столько, сколько моему деду — то есть, по моим понятиям, старик. Но он работал в полиции и выглядел вполне себе бодро и уж точно, помирать не собирался.

— Привет, малыш! — говорит мистер Квигли. — А у нас тут ЧП и я как раз подумал, что надо бы послать за тобой.

Я обалдел. Серьёзно. Ну, представьте: вчера ты мелочь пузатая, сегодня ты «тот паренёк, что копается в мусоре» — а завтра тебе вдруг говорят, что за тобой хотели послать. А это в переводе значит «Очень Важная Персона». Впрочем, если вы не жили в маленьком городке, вы можете не понять. Тогда просто поверьте: событие из ряда вон выходящее.

Короче, ЧП оказалось самое, что ни на есть дурацкое: мэр потерял ключ от нашей новенькой мэрии, то есть, от горсовета.

У нас был очень толковый мэр. Если честно, я думаю, нам просто очень повезло с мэром. Это он убедил попечителей оставить меня под присмотром мистера и миссис Оуэн-Уильямс, родителей моего дружка Джона. Он же устраивал разные праздники в городском саду и всякие благотворительные мероприятия. При нём много чего у нас построилось — новая школа, например, и новая библиотека, и даже музей. Ну, и здание горсовета, конечно. Он очень уважал историю. Один из самых образованных людей из всех, кого я встречал. А я встречал всяких людей. У мистера Нелмса был только один недостаток — этот его патриотизм. Жил бы в Лондоне — и он мог сделать себе любую карьеру, о какой только люди мечтают. Но он вернулся в Банбури и занялся благоустройством и развитием родного городка. Скажете, глупо? Но мы с Джоником его за это очень уважали. Да его все уважали, даже те, кто над ним за глаза посмеивался из-за его чрезмерно нарядного вида. Мистер Нелмс был редкостный щёголь.

Ну и вот, затанцевался наш мэр в парке на балу и посеял ключ от мэрии. Это смешно, конечно. Но это ещё и странно — потому что ключ от мэрии был частью его костюма и постоянно висел поверх сюртука на алой ленточке. У великих людей всегда свои заскоки.

— Ленточку я нашёл, — сказал мистер Квигли. — Она за розы зацепилась и там висела. Я смотрел под кустом, но ключа там не увидел.

Вот таков мистер Квигли. Он не скажет «ключа там нет» — он скажет «я не увидел». Это профессиональное.

Я сказал мистеру Квигли, что сейчас же пойду в парк и найду ключ, только заскочу за Джоником. А как без него?

Мы сломя голову помчали в парк, крепко сжимая орудия труда: я свой металлоискатель, Джон — лопату. Мистер Квигли был уже там. Он отчего-то растрогался и сказал:

— Зовите меня Рассел.

Мы переглянулись. Нам было весело. Конечно, мы думали, что вот, сейчас только включим искатель — и готово! Вот он ваш ключик, мистер Пиноккио! Но этого не случилось. Зато случилось кое-что похлеще. Я провёл рамкой возле самого первого столбика в парке — того, на котором крепятся ворота — и услышал своё «бип-бип». Я кивнул Джону, тот бодро ткнул лопатой в траву, сказал:

— Да ворота же железные! — вывернул комок дёрна и присел проверить.

И я присел рядом и наши руки смешались в ямке и мы переглянулись. Мы выудили свои находки — у каждого в руке было по золотой монете и снова полезли в ямку, расширяя и углубляя её. Пять золотых соверенов мы там нашли. Спасибо мэру. Мы вернули дёрн на место, заровняли газон и пошли дальше по парку, останавливаясь через каждые пять шагов. И праздник продолжался. Мы снова и снова находили монеты — где одну, где две-три — серебряные, по большей части, но ещё несколько золотых попалось. Мы в тот день разбогатели не по-детски. Когда монеты продались и мы получили свою половину — вышло по сто тридцать семь фунтов на брата.

Но ключа мы не нашли.

Мэрия стояла закрытая весь день, благо было воскресенье, но мистер Нелмс топтался весь день на крыльце и расстраивался, что придётся, видимо, ломать новенькую дубовую дверь и менять замок. Мы возвращались домой уже по темноте, светя фонариком. В парке тогда освещение включали только в выходные. Мы вышли за ворота парка, выключили фонарик и направились прямиком к зданию горсовета. Мы клялись, что встанем с петухами и найдём этот злополучный ключ. Нам было жалко мэра и стыдно, что мы такие счастливые.

Я забыл в тот день рассказать Джону про мой сюртук. Наутро я оделся, как следует, взял свой искатель и потопал прямиком в парк. Джоник уже был там и, как всегда, у него наготове была теория:

— Надо поспрашивать ребятню — кто-то мог найти ключ и утащить просто, чтобы с ним играть.

Мы пошли к школе. Сами мы в тот день не учились, я вообще забросил школу после смерти деда, Джон изредка появлялся, поддавшись на уговоры матери и побои отца. Но ему там, если честно, было ещё скучнее, чем мне.

Но в тот день у нас было хорошее оправдание для прогула — мы выполняли поручение городской администрации. Кроме того, мы вчера разбогатели — и уже вышла статья в местной газете о нас, когда только газетчики всё успевают узнать? В общем, мы ждали переменки, чтобы поспрашивать ребятню, а сами тем временем включили бип-бип и начали прогуливаться туда-сюда возле школьного здания. И ничего не находили, кроме пуговиц и заколок для волос. Ни одного клада. Клад — это когда сразу несколько золотых или серебряных монет. Я знаю, о чём говорю.

Мы с азартом искали, копали, наклонялись, рылись — а все ученики прилипли к окнам и смотрели на нас. В конце концов, мистер Поп прервал урок и вышел поговорить с нами.

— Вам дико везёт, ребятки, — заметил он. Ребятня облепила нас непроходимым кружком.

— Не так, как вчера, — скромно улыбнулись мы. И Джон спросил:

— Малявки, может, кто-то из вас нашёл вчера или позавчера ключ в парке? Было бы круто вернуть его мистеру Нелмсу, пока он не взломал дверь мэрии.

Пацаны полезли в карманы, показывая свои сокровища. Ну, вы знаете, что у пацанов в карманах обычно — кстати, и ключи тоже бывают. Девочки переглядывались и хихикали. У двоих оказались на шее ключи на верёвочке рядом с крестиком — но это были ключи от их домов.

Мистер Поп развеселился при виде пацанячьих сокровищ. Ну, там самое ценное, конечно, ножики — то есть, по качеству ножа тебе и уважение среди других пацанов. Я не знаю, какие сейчас ножики в школе, но тогда разнообразие было просто невероятное. Ясное дело, все мечтали о настоящем швейцарском «Викториноксе» — и все ножики ценились в зависимости от степени сходства с викториноксами. Так, я вам скажу, там попадалось такое сходство, как у мыши с носорогом — оба серенькие. Все смеялись. День был солнечный, весна и никаких депрессий. В то время депрессий ещё не было. Жив или помер — и никаких промежуточных состояний. Или это мне так казалось.

Я, кстати, сделал себе свой первый ножик сам. Заточил обломок ножовочного полотна, просверлил дырки, выстругал кухонным ножом деревянные плашки для ручек — всё как надо. Мне было восемь лет. Джон свой нож сделал в семь, но кто считает.

Мы разложили самодельные ножи рядком на земле и стали присваивать им ранги: «матрос», «мичман» — в зависимости от качества ножика. Некоторые были весьма толково сделаны — мы дали двум ножам «адмирала», не сговариваясь. Эти ножики сделал, как мы узнали, Чарли Рамсделл — он был старше нас на год и всё мечтал о море. Тоже, редко появлялся в школе, вечно где-то пропадал.

Мы все крутили головами, в надежде увидеть Чарли и отдать должное его мастерству. Разинули рты, как вороны, и прошляпили один из чарлиных ножей. Откуда-то между ног ребятни выскочила сорока, схватила блестящее лезвие и взмыла на крышу школы.

Джон присвистнул:

— Неужели та же самая? О-о…

— Какая та же самая?

— Которая твой шиллинг стырила.

Но я не помнил чтобы сорока тырила мой шиллинг. Джон хлопнул меня по плечу:

— Ну-ну!

И мы полезли по пожарной лестнице на крышу.

В общем, мы полдня гонялись за этой сорокой, и выследили её гнездо в парке — и выгребли из гнезда кучу сокровищ: разные пуговицы, заколки, маленькую рулетку, две серебряных ложечки, генеральский нож Чарли Рамсделла и ключ от мэрии. Нам было весело.

Мы вручили ключ мэру, расшаркались, как умели — и свалили в парк искать сокровища. И ничего не нашли ни в тот день, ни за всю последующую неделю. Азарт, естественно, поутих и мы стали искать, чем бы ещё заняться. То есть: где бы ещё поискать сокровища?

Джон сказал:

— Слушай, нафиг мы складываем все эти пуговицы и заколки? Надо их кому-нибудь отдать, девчонкам каким-нибудь.

У нас уже накопилось изрядно этого хлама в жестяной коробке из-под печенья. Мы взяли коробку и потопали в магазин к Мэгги Бенджамин. Она принимала от нас пустые бутылки и пуговицы. Ну, за полпенни, за фартинг — но тоже хлеб. Она сказала:

— Два шиллинга за всю коробку, не торгуясь. — и мы ударили по рукам.

Мэгги была классная. Она была, пожалуй, постарше миссис Оуэн-Уильямс, но не такая серьёзная, что ли? Или не такая занудная (тсс, пока Джон не слышит). В общем, как-то она у нас вызывала больше доверия, чем многие взрослые тётеньки.

И Мэгги нам говорит:

— Что, не знаете, куда с вашим миноискателем ткнуться? А он на что у вас тявкает? На деньги только или на любой металл?

— На любой, ясное дело. Откуда бы мы эти заколки взяли?

— Тогда вам заказ. Мне недавно написала кузина из Америки — вы же помните Мэри Элизабет? Она приезжала прошлым летом. Так у неё муж собирает бутылочные крышки. В общем-то, придурок, наверно, но лучше, чем полные бутылки, да? — Мэгги хмыкнула. — Соберите мне с полдюжины разных крышек, я их пошлю ему на рождество. Дёшево и сердито, как говорится. У них там по-любому наших крышек нету.

Ну вот, не смешно ли? Я, конечно, продолжал разносить свои газеты, хоть и разбогател уже. Но я денежки положил в банк до лучших времён. Мы с Джоном договорились купить подержанный Триумф Родстер и вылизать его до полного блеска — вот такие мы были шикарные ребята. Да ладно, если честно, Триумф Родстер — он и сейчас всё тот же Триумф, и время показало, насколько мы были правы. Впрочем, Родстера мы так и не купили. Мы купили Воксхол Десятку и лет пять ещё он считался у нас общим, пока Джон не предложил мне выкупить его половину — он тогда собирался жениться и хотел купить два одинаковых мотоцикла для себя и для Тамзин, его тогдашней невесты.

В общем, работа нам была нужна и мы согласились поискать бутылочные крышки. Кто покупал в то время пиво в бутылках? — только богачи. Надо тебе пива — ты идёшь на ферму или в паб с канистрой — и берёшь столько, сколько в твою канистру влезет. Или эль, или сидр, или, не знаю, лимонад, что ли. Нет, сидр и лимонад мы делали дома сами. Ну, кока-кола была ещё в бутылках. Опять же только богачи её покупали. Мы поняли, что надо идти на пляж и там искать. А где больше?

Поскольку было ещё прохладно, а на пляже всегда ветрено, я надел свой старый сюртук и мы пошли спозаранку. И нам снова попёрло. Десять серебряных шиллингов, три золотых соверена, гинея, серебряные шестипенсовики с портретом бабушки Виктории, один золотой пятифунтовик короля Георга Четвёртого и крохотный обшитый кожей сундучок с золотыми дублонами. Да, это был денёк. Мы даже вспотели. Я снял свой сюртук, Джон скинул куртку, мы оставили одежду подальше от прибоя, придавив для верности несколькими булыжниками. Мы съели свои бутерброды, взятые из дома и отправились дальше. И всё. Ничего мы больше не нашли. То есть, нашли какие-то крышки, нашли серебряный крестик и оловянную серёжку. Нашли в разных местах мелочь, общей суммой на восемь с половиной пенсов — но везуха закончилась. Кстати, крышек было ровно шесть, но пять из них были от эля «Спитфайр», так что заказ Мэгги мы не выполнили.

Мы побродили так до длинных теней и решили возвращаться. Присели на камни рядом со своей одеждой, пересмотреть находки. Восторг поугас, вместо жёсткого трескучего пламени превратился в уютные тлеющие угольки. Я потянулся за сюртуком, нашарил в кармане кусок хлеба, разломил и протянул половину Джону.

— Что это за пуговица на изнанке? — спросил Джон.

А я совсем забыл про этот дырявый пенни. Я молча передал сюртук Джонику, он засунул весь хлеб себе в рот и начал обнюхивать ткань.

— Ну и ну. Похоже на вышивку серебряной нитью, но почему с изнанки? — Он залез в рукава, серебряная паутина была и там. — Вообще без идей, — Джон удивился сам себе. Не бывает ведь, чтобы у Джона — и вдруг не было ни одной идеи. — Ты, это… не отрывай этот пенни, — сказал Джон. — И нитки не отпарывай. Мало ли.

И отдал мне сюртук. Стало прохладно. Мы оделись и пошли по домам.

Назавтра Джон решил поставить эксперимент. Я надевал сюртук и ходил с миноискателем по двору своего дома. Миноискатель пел своё «Бип-бип» — я находил клады. Причём, я находил на одном месте по нескольку кладов — с перерывом в несколько минут.. Потом я снимал сюртук и снова ходил по двору с миноискателем и не находил ни фига. И снова надевал — и снова находил.

Обедать мы пошли к Джону. Погода была отличная, мы вышли с бутербродами во двор и

присели на самодельную скамейку, вырубленную когда-то ещё дедом мистера Оуэн-Уильямса из старого дуба и задумались. Находки нас, конечно, радовали, но уже любопытство мучило больше всякой жадности: что к чему? При чём здесь сюртук? Как оно так работает? Мы перебрасывались репликами, Джон поел и стал крутить в руках какие-то железки — ему так проще думать. Потом надел мой сюртук и взял миноискатель:

— Дай-ка я попробую.

И он попробовал — и прямо в проходе калитки нашёл семь золотых гиней короля Георга Второго. Джон не успокоился и пошёл, изображая быка на корриде, прямо на меня (я сидел на скамейке).

Искатель запел самое нежное своё «Биииип-бииип!» — и мы бросились копать совочками наперегонки. И мы нашли. Прямо под скамейкой. Не просто клад. Настоящее сокровище. Золотые пиастры, гульдены, рубли, драхмы — чего там только не было! Мы смеялись от радости, подбрасывали монетки, пробовали их на зуб — золото!

Потихоньку мы успокоились. Я продолжал играть монетками, а Джон внезапно впал в задумчивость.

И вдруг он спросил:

— А ты не знаешь, откуда здесь это бревно? — и показал на вот эту самую скамью.

Я обалдел:

— Ты, это, юмор, что ли, шутишь?

— Не, ну серьёзно. Я что-то не помню, чтоб эта штука тут была.

Я посмотрел в его лицо — ни грамма усмешки, серьёзный, как мёртвая рыба.

— Джон. Эту скамейку сделал дед твоего отца. Тут во дворе рос дуб, твой прадед спилил его и сделал эту скамейку. И она всегда тут была. Мы с тобой всегда тут сидели и ты всегда знал, что эту скамейку сделал ещё дед твоего отца.

У Джона челюсть отпала:

— Ты гонишь?

То есть, он честно забыл про эту скамейку и про своего прадеда. Ну, он, конечно, мог меня разыгрывать, поэтому я сказал:

— Гоню. Эту скамейку мы с тобой позавчера весь день мастерили.

— Позавчера мы ходили с миноискателем.

— Ну, на прошлой неделе.

— На прошлой неделе мы тоже ходили с миноискателем.

— Джоник, хорош придуриваться. Несмешно.

Он опустил глаза, уставился на скамейку, будто впервые её видит. Потом перевёл взгляд на калитку:

— А калитка здесь с каких пор?

Ну, я важно так, как учитель в классе, рассказал ему, как они с отцом мастерили эту калитку три года назад.

— Отца помню, калитку не помню… — задумчиво пробормотал Джон. Было видно, что он и вправду пытается что-то вспомнить — но что именно? В общем, какое-то у него настроение стало… романтическое, что ли.

Я накинул сюртук и взялся за миноискатель. Джон схватил меня за руку:

— Стой. У меня есть одна идея. Снимай пиджак.

Я снял.

Идея Джона была в том, чтобы идти в город и спрашивать всех, что они помнят про парк и про пляж. И Джон оказался прав: люди вспоминали истории, которые во мне никак не отзывались. Джон смотрел на меня с возрастающим беспокойством:

— И ты не помнишь, как мы строили шалаш на том берегу пруда? И как прятались под скамейкой, не помнишь? И как ты набрал полное ведро крабов в отлив — ты серьёзно, не помнишь?

Я, серьёзно, не помнил. И мне становилось всё больше не по себе.

Мы много об этом говорили и решили, что всё дело в сюртуке. Что вот эти нитки каким-то образом превращают наши воспоминания в золото и серебро. И чем дороже воспоминания, тем, естественно, дороже монеты. И никогда уже Джону не вспомнить, как он мастерил с отцом калитку и прадеда своего не вспомнить и много чего другого — а чего именно? — тоже не вспомнить. И мне не вспомнить чего-то, не помню чего именно.

Джон сказал:

— Я расскажу тебе всё, что помню. А ты мне ещё раз расскажи про скамейку.

Мы расстались поздно, но я никак не мог заснуть. Всё думал, думал. Я решил ещё походить по городу, накопать себе денег и уехать в Египет. Вот где настоящие сокровища!

Следующие две недели я бродил ночами и спал днём. Джон приходил ко мне каждый день, пытался разбудить, пытался поговорить — но меня переклинило. Через две недели я проснулся днём оттого, что в комнате кто-то был. Примерно моего возраста, веснушчатый паренёк с буйным чубом. Он не вызывал никаких опасений, так что я просто спросил:

— Ты кто?

Он скривился, будто откусил сразу поллимона — и заплакал.

Мне показалось невежливым лежать, когда человеку плохо и я привстал на локте:

— Парень, с тобой всё в порядке?

— Ты правда не знаешь, кто я?

— С чего я должен вдруг тебя знать?

И тут он спросил:

— А ты кто?

И я задумался. Я так задумался, что аж вскочил с постели. Нет, правда — я не мог вспомнить своего имени, хоть убей! Мне стало не по себе. Я напряг мозги — но извилины оставались гладкими, как вода в Саргассовом море — никакой ветерок не наполнял паруса моих мыслей. Я испугался. Я ударил кулаком о стену, я укусил себя за палец — ничего не помогало. Я стал биться о стену головой — но тщетно: имя моё не возникало в памяти.

Незнакомец схватил меня железной хваткой в объятья:

— Тсс… успокойся, Джеф. Я Джон, твой лучший друг. Вспомни меня.

И он не замолкал, он рассказывал что-то про нашу дружбу, про то, как мы играли вместе, про то, как делали наши первые ножики. Он рассказывал, что я люблю бутерброд с тунцом, а он предпочитает курицу. Рассказывал, как мы менялись бутербродами. Рассказывал, как мы учились курить, как прятались в лесу, как строили шалаши. Он не замолкал ни на секунду, быстро-быстро говорил, говорил — и я затих и впитывал каждое его слово.

Джон создал меня заново — так я это ощущаю. Всё, что я о себе знаю — я узнал от Джона.

Я хотел сжечь сюртук, но Джон мне не дал. Сказал:

— Я и так слишком многое забыл. Я не хочу забыть ещё и этот сюртук.

Так что я просто отдал его Джону и там он висит в шкафу наверху, в бывшей спальне его родителей. И каждый раз, когда я бываю у Джона, мы идём наверх, открываем шкаф и пытаемся вспомнить, что же мы ещё забыли?

И, чтобы избавиться от этого чувства, Джон рассказывает мне обо всём барахле, что скопилось в доме за годы — он ничего не выбрасывает, всё хранит и обо всём помнит. Он очень умный человек, мой друг Джон. Он мне сказал:

— Знаешь, парень, никакие сокровища мира не стоят нашей с тобой памяти, нашей дружбы, наших родных. Наша память — это ведь мы и есть.

И всё равно, каждый раз, приезжая, я удивляюсь, что он — вот снова — меня узнал. Я ведь его не узнаю. Всё, что я помню — это та старая прадедовская скамья из целого дуба. Каждый раз, приезжая в Банбури, я блуждаю по улицам в поисках этой скамьи. И успокаиваюсь, только когда нахожу её. Я вхожу в калитку и сажусь на эту скамью. И приходит незнакомец, всегда приходит — и начинает рассказывать мне обо мне и о себе. И я начинаю вспоминать себя и его — или придумываю нас заново.

Мы сидим рядом и курим, и Джон рассказывает мне о городе и о нашем детстве. Потом ведёт наверх и показывает этот проклятый сюртук. И останавливает меня, когда я пытаюсь включить свой миноискатель.

Или вот этот мой рассказ… Я не уверен, что помню это. Я даже не уверен, что помню себя в этой истории. Но, когда рассказываю — я всегда вплетаю в свой рассказ Джона. Он помнит меня, он рассказывает мне обо мне — и я придумываю его каждый раз заново. Потому что без этой памяти — его обо мне — есть ли я? А Джон говорит, что без моих воспоминаний о нём он был бы уже не он, а кто-то другой.