Несвоевременные

Ида Эфемер

История о перемещениях во времени, симулякрах и о гениальном психиатре, в котором доброта в итоге победила холодный разум. Фантазии, письма из будущего, генерации нейросети, сны, видения – и, наконец, откровение: каждый книжный герой подспудно знает своего автора.

III

Способность путешествовать во времени даёт человеку преимущество или становится его бременем? Ответ зависит от того, соответствуют ли субъективные ожидания путешественника объективным возможностям, которые ему милостиво предоставляет действительность. Чем больше разрыв между ними, тем острее конфликт. Путешествие Ады не открыло ей простора для ожиданий. Не предложило и возможностей — условия для новой жизни она должна была отыскивать сама.

Аду с раннего детства растила одинокая мать. Первые годы матери помогали родители. Но, когда девочке было восемь лет, её деда скоропостижно унёс рак. Не прошло и полугода, следом ушла бабушка: не вынесла горя. Любовь, которую тогда обрушила мать на Аду, стремясь отвоевать её у объявшей семью печали, была тяжела и тесна. Несколько лет чрезмерной опеки превратили девочку в комнатную мышь: она пропала из общества сверстников, растеряла друзей по двору и приобрела репутацию чудачки среди школьных товарищей.

Непростым для Ады оказался и выход обратно на свободу: как-то раз, когда было ей уже пятнадцать, она ушла из дома. Собрала сэкономленные на завтраках деньги, побежала на вокзал, в тот же день села в плацкартный вагон — лучшие условия обошлись бы ей много дороже — и уехала в другой город, за тысячу километров от родной столицы, к подруге по переписке. Мать приютившей Аду девочки быстро забила тревогу: шутка ли, когда в твоём доме появляется неизвестная, совсем ещё ребёнок — и без родителей! Улучив момент, она взяла мобильный телефон названной гостьи, подглядела и переписала из списка контактов её домашний номер. Уже через три два беглянку вернули к потерявшей покой матери. Как ни удивительно, эта эскапада Ады с мамой её только сплотила. Конфликт поколений сошёл на нет.

После школы Ада поступила в литературный институт, а уже на втором курсе начала зарабатывать первые небольшие, но стабильные деньги, пописывая короткие заметки в районную газету. Публиковали её даже не под собственным именем, но девушку это мало огорчало. Твёрдая почва под ногами была важнее честолюбия. Однажды, в день очередной зарплаты, она добыла в комиссионном магазине рабочий плёночный фотоаппарат и преподнесла маме. Та расцвела: полжизни фотография была её призванием, из юношеской страсти выросла в профессию, однако в кризис девяностых женщина лишилась работы, была вынуждена поступиться талантом, распродать за бесценок аппаратуру и с тех пор годами перебивались низкооплачиваемым трудом, не приносившим ни капли удовольствия, — а тут, словно посылка из прошлого, такой подарок от дочери! Они с Адой сблизились ещё больше. Часто гуляли вместе по Москве, запечатлевали на чёрно-белую плёнку случайные сценки, снимали шуточные фоторепортажи, делали серии портретов. И Ада тихо грустила, мечтая, чтобы в их квартире снова поселилась маленькая фотолаборатория, а к маме вернулся творческий запал…

К двадцати двум годам, за год до того, как клубок событий размотался далеко назад по ленте времени, Ада уже нажила значимый багаж, который ей не суждено было забрать с собой в прошлое. Она успела получить образование, побывать замужем. Её избранником стал неловкий однокурсник, с которым они с первых дней знакомства сдружились, а затем, сами не заметив как, и полюбили друг друга. «Безнадёжный мечтатель», «Не от мира сего» — так говорили о нём общие знакомые, но Аде того и надо было. На последнем курсе они вместе трудились над дипломами: две темы — барочная литература и творчество братьев Гримм — тесно переплелись в их работе. Парень часто приглашал её в маленькую однушку, где жил вместе с приёмной матерью, и, закрывшись на кухне, они то дотошно разбирали пробелы и недочёты в трудах друг друга, то забывали про всё на свете и поддавались страсти, наивно и горячо.

«Мы поженимся и родим двоих сыновей, — говорил он. — Старшего назовём Якоб, младшего — Вильгельм, как братьев Гримм. Будем растить с тобой будущих новых сказочников».

— Сам ты сказочник! — смеялась в ответ Ада, стесняясь собственной мечты о семейном счастье. И добавляла шутливо: — Если ты не знал, их было девять — братьев и сестёр Гримм. Столько детей растить — выше моих сил!

Колесо событий раскрутилось стремительно: они стали семьёй вскоре после выпускного в институте, поселились в доме Ады и её матери, а спустя год уже родился их вымечтанный сын Яша. Но колесо всё продолжало вертеться! Сначала оно втянуло Аду в водоворот тягостной суеты: мальчик родился болезненным и как будто не поспевал в своём развитии за временем, — а затем сорвалось с оси и бросило молодую мать в самый омут. Молодую семью разбила дорожная авария.

Как только Аде сообщили о трагедии, она вскочила, словно её подбросило ветром. Всё внутри заклокотало, но она не сказала ни слова — ни приёмной матери мужа, которая и принесла дурную весть, ни оказавшейся рядом собственной маме.

Ребёнку не было и полугода, когда Ада проводила молодого мужа в последний путь.

Она не понимала, чего теперь ждать. Голова полнилась разрозненными мыслями: «Убежала бы прямо сейчас, унеслась в кругосветное путешествие, взлетела бы птицей, улетела в космос, чтобы ни с кем больше не говорить, никого ни о чём не расспрашивать. Перестала бы думать, видеть, слышать и чувствовать. И умерла бы через сто лет где-нибудь в другой галактике, давно раскусив все земные радости, прожив чужую жизнь без любви, но ни на миг об этом не пожалев».

Однако горевать под вуалью вдовы ей пришлось недолго: на руках остался маленький Якоб, и ему, как никому другому, мама нужна была не тонущей в слезах над безвозвратным, а живущей в настоящем.

И Ада, как умела, жила. Ночами они с матерью несли по очереди караул над младенческой колыбелью, а днём, побросав в сумку сменную детскую одежду, запас воды и провизии, кружили с коляской по парку. И иногда, пользуясь часами долгожданного спокойного сна ребёнка, вновь стряхивали пыль прошлого с фотоаппарата, заправляли плёнку и ловили, ловили, ловили кадры, нажатием кнопки выщёлкивая всё новые застывшие истории.

Яша развивался неравномерными скачками. Только к восьми месяцам он смог переворачиваться со спины на бок, а потом и на живот, но, увы, не умел ползать, и это огорчало Аду не меньше, чем то, что он ещё не сидел, не вставал, держась за прутья кроватки, и ни малейшего интереса не проявлял к ходьбе.

Зато как только он всё же научился сидеть, то сразу стал интересоваться всем, что его окружало: игрушками вокруг него, обивкой дивана — какая она на ощупь, запах и вкус? — игрой света и тени на освещённой солнцем стене и, конечно же, всеми ящиками, шкафчиками, которые только можно было попробовать дёрнуть, потянуть, открыть или закрыть, их ключами и ручками.

Единственным, что не привлекало внимания малыша, были лица людей. Даже материнское лицо, самое родное и знакомое с первого вдоха, будто не существовало для Яши: мальчик никогда не смотрел в него, не тянул к нему ловкие пальчики. Ада тревожилась: в этом было что-то неестественное. Подчас она чувствовала себя чужой рядом с сыном. Будто он её не любил. Но Яша был слишком другим, и для него любовь не была тем же самым, что и для всех остальных — и даже для других детей.

Когда сыну исполнился год, Ада устроилась корректором на полставки в маленькое книжное издательство. Трудилась прямо из дома: каждое утро получала на электронную почту свёрстанный материал для вычитки, а дважды в месяц — вознаграждение за проделанную работу. Её мать тогда осела дома, хлопотала по хозяйству, нянчила внука и всё чаще Аде говорила: «Ты, главное, о себе не забывай. Нельзя жить работой и домом, тебе отдых нужен. Ну а я в помощь всегда, можешь положиться». Девушка и так на неё полагалась. В её жизнь постепенно вернулись друзья, которые последние годы отодвинулись на задний план. Возвращались их добрые приятельские традиции: и походы в маленький кинотеатр в двух автобусных остановках от дома, куда несколько лет назад они с однокурсницами неизменно заглядывали каждое субботнее утро, и приятно разбавляющие рутину вечера в уютной чайной в центре Москвы, и непринуждённая болтовня, и сердечные жалобы, и добрые советы.

Ада задышала по-новому — или же по-старому, но крепко позабытому, стёртому сначала тоской о погибшем, а затем и рутинными хлопотами, — задышала свободно. Ей было радостно просыпаться по утрам, она вдохновенно принималась за работу, с восхищением наблюдала, как растёт и меняется её ребёнок. Яша казался гостем с другой планеты, чей путь к новым навыкам был замысловат, как лабиринт, и оттого радостнее были для матери его маленькие достижения. Теперь Ада с умноженным трепетом нежила и лелеяла сына, ловила его первые шаги и подражала лепету, на мгновения сбрасывая с себя груз взрослости.

За несколько месяцев до злополучного скачка в прошлое она снова влюбилась. Мужчина, её завоевавший, казался представительным и невероятно харизматичным. Зрелый, старше Ады на полжизни, он сражал актёрским обаянием и эрудицией шире фонда Ленинской библиотеки. Пылкий поклонник не скупился на комплименты, вкладывал в них весь свой артистизм и красноречие, и, может быть, именно благодаря этому быстро оказался вхож в семью Ады, сумев растрогать её мать.

В их доме он сделался частым гостем: провожал Аду после свиданий и нередко оставался на чай — да и засиживался допоздна, развлекая хозяев долгими цветистыми рассказами о своей жизни. Он был не только красноречив, но и остроумен, его истории были полны выдумки, а глаза смотрели с таким жаром, что Аде порой казалось, будто он и впрямь пылает к ней любовью. Отдельно льстило девушке то, что влюблённый ни разу не сократил её имя: звал Ариадной, будто она, как греческая царевна, и впрямь стала его путеводительницей. Но развеялась иллюзия так же внезапно, как и родилась.

«Ариадна, я женюсь, — сказал он ей в очередную встречу, широко и глупо улыбаясь одним ртом при неподвижных глазах. — Три недели до свадьбы. Не надо сердиться, прости и не вспоминай меня. С невестой мы знакомы давно, работаем вместе. С тобой мне хочется летать, но с ней можно строить общий фундамент: брак — для старых прагматиков».

Ада и грустила, и злилась, горела ненавистью и расплывалась в щемящей жалости. Ругала за глупость себя, а горе-возлюбленного — ещё больше. Так шли дни. Неделя. Другая. Внутри у Ады поселилась отвратительная пустота, но той было невмоготу её заполнять. Она ходила сомнамбулой. Жила по инерции и видела себя со стороны, как бы в зеркале, что приводило к безумной мысли, будто всё происходящее — просто плод её воображения.

«Ты чего как в воду опущенная? Не заболела?» — спрашивал Аду всякий встречный знакомец, когда она выходила из дома. «Мигрень замучила, — оправдывалась та. — Пройдёт». И чем ближе подступал день женитьбы предателя, тем ей было горше и противнее.

Когда до даты осталось два дня, Ада не выдержала и позвонила ему. Уже на следующий день девушка ждала их прощальной встречи на Чистых прудах, терзаемая невысказанностью — ей всегда было трудно говорить о тревожившем, — и тошным чувством бессмысленности. С утра Ада чувствовала себя скверно: мигрень, которой она всегда отговаривалась от любопытных, проявилась на самом деле.

Стояла весна, снег только и успел растаять, а от земли уже парило не на шутку. Ада оперлась рукой на спинку скамьи, расстегнула ворот куртки и стала дуть себе на нос, чтобы унять дурноту.

Считаные минуты оставались до того, как, минуя собственное прошлое, Ада окажется чужой рукой заброшена в туманную неизвестность. Из настоящего — в ненастоящее. С родной, как рисунок собственных ладоней паутины московских дорог — на дорогу неизвестную, по которой ходила в школу ещё её мать. Из обжитого мирка, в котором ей было что терять, — в мир, где, даже чтобы потерять что-то, нужно было вначале это отыскать: найти себя, цель, дорогу к ней, семью, друзей и союзников, готовых с ней путь разделить.

«Ариадна!» — прозвучало вдруг в голове. Ада вздрогнула: послышалось? нет? Резко повернула голову и никого не увидела. Но тут же ей в висок шилом впилась боль, и в ушах, нарастая скачками, зазвучал монотонный звон. Она стала прохаживаться взад-вперёд по бульвару, набирая в грудь побольше воздуха. От этого ей ненадолго полегчало. Но нарастающее волнение окатило Аду новым приступом дурноты. Она почувствовала нехватку воздуха, перед её глазами вспыхнули огненные шары.

«Ариадна!» — снова услышала она в этот момент, беспомощно хватаясь руками за воздух в падении. И мир померк и утих. Судьба решила: встреча не состоится. А может, состоится — но в иной точке маршрута по страницам календаря?

Так что же, способность путешествовать во времени даёт человеку преимущество или становится его бременем?

За два с половиной года в будущем Ада так и не обмолвилась о том, как жила до первого перемещения, ни доктору Экзистенскому, ни кому-либо другому. Её биография стала очередной книгой «в стол», но только стол этот, хранящий заветное, существовал лишь в её памяти.

Для Ады были сокровенны воспоминания о сыне, и об умершем муже, и о последней роковой любви, и о студенческих почеркушках в газету и мечтах быть писателем, и о тесном дворе старой девятиэтажки на севере Москвы, где за бесконечными играми в казаки-разбойники, резиночку и «секретики» пролетели годы её дошкольного детства, а за дружескими посиделками с гитарой за сколоченным из фанеры столом промелькнула и юность. Аде хотелось сохранить их неприкосновенными, как ключик в невозвратное, куда посторонним вход закрыт. Всех же вокруг интересовало в ней только то, что делало её интересным объектом изучения.

И всё же Экзистенский почти сразу смог её для себя раскрыть. То ли годы в психиатрии научили его с первого же впечатления рисовать портрет человека перед ним, который на поверку редко оказывался ошибочным, то ли врождённая наблюдательность, но, поговорив с Адой впервые, он уже заподозрил между этой женщиной и собой немало общего. Быть может, в другой жизни и при других обстоятельствах между ними сложилась бы крепкая дружба.

Но Эдмунд Экзистенский от дружеских связей сторонился, и окружение было к нему взаимным: хотя его заслуги как врача и учёного были неоспоримы, в общении он проявлялся тяжело. Нелюдимый, вечно погружённый в себя, он не производил впечатление человека отзывчивого и сострадательного. А глубокая сосредоточенность на деле, которому он был посвящён, дополняла образ оторванного от мира фанатика.

Жизнь, которую он прожил, судьба, которую нёс за собой, стоили множества других жизней и судеб. Вечно голодный до знания и не привыкший размениваться на поверхностное знакомство с объектом, в любую область, будившую в нём интерес, он углублялся предельно обстоятельно, работая на износ и отбирая недостающие часы в сутках у сна.

В науку молодой Экзистенский пришёл путём непрямым: сферы его деятельности были столь же обширны, сколь и география мест обитания. Семья, в которой Эдмунд рос, входила в круги польской интеллигенции: отец был геологом, мать работала редактором в крупных издательствах. Первые его годы прошли в небольшом польском городке близ Лодзи. После того же, как отец, имевший по материнской линии русские корни и сам в прошлом немало лет проживший в СССР, получил работу в геологической партии во Владивостоке, семья уехала в Россию. На новом месте, в новой для него стране Экзистенский пошёл в школу. Учёба давалась мальчику легко, русским языком, который и раньше звучал в его семье немногим реже польского, он владел как родным уже к окончанию первого класса. Активный и любознательный, Эдмунд был завсегдатаем кружка вычислительной техники и непременным участником всех внеклассных мероприятий. В разгар перестройки он поступил в пионеры и носил значок, покуда существовал Союз.

Работать начал ещё в старших классах, подвизаясь помощником геодезиста на каникулах. Лишь только десятилетний гранит науки изошёл крошкой, свежеиспечённый выпускник школы год ходил в море юнгой на борту рыболовецкого траулера. Однако связать жизнь с морем не было ему предрешено: когда юнгу поймали на краже судового журнала, командир корабля не потерпел такой дерзости и его уволил. Воспоминание о том случае всегда вызывало у Экзистенского улыбку: на неблаговидный поступок его толкнули чистая любознательность и тяга к постижению неизведанного. Он искренне намеревался вернуть журнал, но пропажа была замечена, а виновник найден ещё до того, как журнал вновь занял место в капитанской рубке, поэтому неизвестно, могла бы команда судна оценить такую честность рьяного искателя знаний или нет.

Эдмунд не пал духом и, как только стал на сушу, подсчитал заработанное, собрал багаж и без раздумий отправился в столицу. Там щепетильный искатель с задатками восходящего светила пополнил ряды студентов Первого медицинского университета. В тот же год, не пожелав впустую расходовать драгоценное время, он пошёл на кафедру высшей нервной деятельности Университета Ломоносова сначала вольнослушателем, а через год — и учащимся вечерней формы.

Спустя восемь лет трудов в стенах альма-матер Экзистенский вернулся на Дальний Восток, там поступил в аспирантуру и занялся медицинской практикой, всё свободное время бросая на самостоятельное штудирование тонн специализированной литературы. Нерастраченная пытливость ума и особая въедливость в изучении каждой истории болезни позволили Эдмунду Францевичу с успехом защитить диссертацию, в которой раскрывалась тема нейрофизиологических аспектов расстройств шизофренического спектра. В наступившем третьем тысячелетии учёная степень давала путёвку в весьма многообещающее будущее: лишь только успел Экзистенский получить кандидатскую степень и утвердиться на работе, его командировали на год в Китай — молодому специалисту едва ли грозили безвестье и бедность, сумей он там закрепиться.

Жизнь повернулась иначе. Не проработав и двух месяцев в китайской клинике, Экзистенский вдруг получил расчёт и документы о разрыве контракта на стол. Почему с лихвой наделённый и талантом, и рвением врач оказался вдруг не у дел, осталось известно лишь ему самому да руководству: Эдмунд Францевич держал в секрете подробности их столкновения, как и предшествующие события — главным из них была странная история с электронными письмами, которые он стал получать незадолго до увольнения. Сам он не нашёл ей разумного объяснения, а все рождавшиеся в голове догадки заставляли его метаться от паранойяльных мыслей о слежке до вздорных фантазий о цикличности времени. Но сейчас, по прошествии более чем двадцати лет, Эдмунд Францевич признал: именно эта история во многом определила его дальнейший путь в профессии, благодаря ей он сосредоточился на изучении парадоксов психики.

Тогда же ему казалось, будто кругом обстоятельства противятся его становлению: Китай Экзистенский покинул со скандалом, при этом характеристика от работодателя, разочарованного его внезапным увольнением в ореоле недоброй славы, была настолько нелестна, что запросто могла закрыть ему путь в государственную медицину. Между тем мысли о работе на самого себя нарисовали перед ним заманчивую картину с богатой перспективой. Так, он снова решил попытать счастья в Москве, давшей ему специальность. Там занялся частной психотерапевтической практикой. Попутно, ведомый информационным голодом, который с детства терзал его, будто хронический недуг, открыл для себя несколько новых областей, например всерьёз принялся исследовать искусственный интеллект и возможности его применения в медицине. Ближайшие пятнадцать лет его ожидала стабильность в делах.

Эдмунд Францевич работе был привержен как ничему другому, и всё же она не заполнила его жизнь до конца. Осталось место и человеческим страстям, и сердечным делам. Однажды он был влюблён — но без перспектив. Потом даже побывал в недолгом браке — но уже по расчёту. В жене, которую повстречал на конференции по нейроинформатике, он увидел соратника на научной стезе — та же твёрдо разграничила работу и семью. Не находя поддержки дома, Эдмунд Францевич погрязал в трясине обид и раздражения. На такой почве работа валилась у него из рук. Зыбкое благополучие семейного быта также рушилось от скандала к скандалу.

Развелись поспешно, без волокиты: супруги не успели нажить ни детей, ни имущества — ничего, кроме несбывшихся ожиданий с обеих сторон. Но развод, вопреки надеждам, не дал Экзистенскому чувства освобождения: вина перед оставленной женщиной, ощущение собственной бесполезности — всё это подкосило Эдмунда Францевича.

Да к тому же именно в это непростое время во Владивостоке неожиданно умер его отец, а пожилая мать, решив, что незачем больше оставаться в так и не полюбившейся России, вернулась в Польшу одна, оформила скромную пенсию, на неё и жила. Теперь на свои плечи доктор возложил обязанность её содержать.

Он замкнулся и отдалился от людей. Работу с пациентами не бросил лишь потому, что она позволяла прокормить не только себя самого, но и родительницу. Исследования же стали тогда главной его целью, а заодно и послужили отдушиной.

Портфель работ Экзистенского с годами рос, но в основном пополнял его стол, а также столы организаторов немногих конференций, на которые ему удалось пробиться. Но останавливаться на этом означало для него топтаться на месте, поэтому однажды, понадеявшись, что со времён его скандального увольнения в Китае утекло довольно воды, Эдмунд Францевич решился пойти вперёд.

Его старания увенчались успехом не сразу. Поначалу он долго обивал пороги научных институтов, потрясая перед лицами их тружеников папкой со своими наработками, пытался добиться от руководства разрешения выступать с докладами на семинарах, но его тщание раз за разом расшибалось о сухие слова профессоров: «Вы у нас не работаете — для вас двери закрыты».

В Центре психического здоровья, куда его в очередной раз послали попытать счастья, ему удалось познакомиться со старшим научным сотрудником. Тот вполглаза взглянул на содержимое папки Экзистенского и, к уже привычному его огорчению, сказал, что такая работа не входит в компетенцию их учреждения, а напоследок посоветовал обратиться в Научно-исследовательский институт психиатрии. Оттуда Эдмунда Францевича послали в Научный центр неврологии — и он уже понимал: его швыряют лишь бы куда, желая только отделаться, — ну а там ему ответили, что они заняты, они не принимают… Последняя попытка привела его в Институт высшей нервной деятельности и нейрофизиологии.

И здесь он бы снова потерпел фиаско, если бы при очередной бесплодной попытке достучаться до сотрудников института не повстречал у его дверей давнего знакомца Степана Никогду. Много лет назад их связывала своеобразная дружба, в которой обоюдная приязнь и братская взаимовыручка то и дело уступали дорогу соперничеству: товарищи наперегонки состязались в аспирантуре, мерясь глубиной знаний и широтой мысли.

Теперь же Никогда из честолюбивого, охочего до признания Стёпки, чья поджарая фигура, гнувшаяся под тяжестью туго набитого портфеля, вечно маячила перед носом у научрука, неизменно вставая между ним и Экзистенским, превратился в солидного Степана Евгеньевича и обзавёлся степенностью во взгляде, плотным станом под деловым костюмом цвета маренго, лёгкой проседью и — вдобавок к другим атрибутам возраста — несколькими группами собственных аспирантов. Смутная зависть посетила тогда Эдмунда Францевича: вон как жизнь-то складывается — бьёшься, мечешься, ищешь своё место, а место — вот оно, но на нём не ты. Будто моргнул — и всё само собой сложилось. Будто ему, сопернику, также биться не пришлось. Или просто бился он не за место, не за то, чтобы никто не обошёл его, не вытеснил, не опередил, — а за себя, свои знания и твёрдую уверенность в них. Эдмунду Францевичу постепенно стало казаться, будто он до сих пор не нашёл своего места только потому, что и нечего было искать.

Степан сразу узнал старого товарища, сердечно жал ему руку, заглядывал в его глаза, как будто боясь, что тот снова сбежит — не в Китай, так ещё куда, — и на прощание обещал ходатайствовать за него в учёном совете.

Обещание Никогда сдержал. Через некоторое время благодаря удачно открывшемуся знакомству Эдмунд Экзистенский начал работу в лаборатории при институте и попутно стал посещать лекции по нейрофизиологии когнитивных процессов — то слушателем, а то и с собственными докладами. Как только его разработками заинтересовался главный врач Первой психиатрической больницы, ему недолго думая предложили должность с хорошим окладом. Экзистенский согласился без размышлений.

Время шло. С тех пор уже дважды промелькнул високосный год. Сам он в работе, казалось, изжился, исчерпал удаль и непоседливость, которые вечно гнали его вперёд. Позади остались докторантура и уже высшая учёная степень, грант, который они вместе со Степаном пустили на исследование различных методов искусственного интеллекта, и опыт, заставивший его разувериться в целесообразности пустого самопостижения. «В профессии я перепробовал многое, но нашёл себя в простых вещах, — думал он. — А стремление к новаторству оставлю тем, кто ещё не растратил себя, — молодым коллегам: им хватает на это энергии, безрассудства и полуслепой веры в чудо».

Подступал две тысячи двадцать пятый. Из года в год последняя неделя предваряла наступление особого периода в жизни больницы, которое не оставленные чувством юмора работники приёмного покоя — а им в эти дни приходилось веселее других — трогательно именовали новогодней сказкой. «Сказочные» сюжеты набирали обороты постепенно и достигали апогея, девятым валом обрушивая на плечи медиков сонм вновь прибывших больных, в дни между боем курантов и восходом рождественской звезды.

Многие из тех, кто в эти дни оказывался в руках санитаров, в приятельских отношениях с психиатрией были замечены давно и регулярно назначали её работникам рандеву, накануне изрядно перебрав со святой водицей (другими словами, в алкогольном делирии). Были и ни в чём не повинные, которых душевная болезнь сразила внезапно, без видимых предпосылок. Больше всего таких больных любили парамнестические и аффективные синдромы, расстройства сна и сенестопатические депрессии. В этот же раз к Эдмунду Францевичу попал новый пациент, преподнеся ему внезапный эпизод суицидального поведения, да ещё какой пламенно-яркий! И пока коллеги носились, оформляя среди прочих другую несчастливицу, также пожелавшую уйти из жизни в предпраздничной суете, Экзистенский углубился в историю болезни, тронувшую его куда больше. «Как хрупок человеческий разум! — качал головой доктор, внося в карту больного данные его анамнеза, абсолютно безупречного, с точки зрения психиатра. — Вот передо мной благополучный сорокалетний мужчина, у него хорошая работа, два высших за плечами. Рос в интеллигентной семье, построил свою, счастливую, сына в университет отдал. Всеми любим — видел я, как за него тревожатся родные! И что же? Раз — и чуть не сжёг себя. И никакое счастье не спасло от безумия. Чего уж тогда говорить о тех, кто и счастья-то не видел…»

Жизнь человека имеет своеобычное чувство юмора и редко удосуживается поинтересоваться, когда тому было бы угодно спятить. Очередной бедолага попал в больницу с диагнозом «императивный галлюциноз»: голоса в голове объявили ему аутодафе, и он, не посмев воспротивиться их приговору, запланировал самосожжение. Манифестация его болезни была стремительнее вспыхнувшего от спички лесного пожара и сожрала разум больного, как ненасытный красный василиск сжирает целый лесной массив. Прихватив газовую горелку, он устроился в ванне, накидал туда подушек, чтобы лучше полыхало, и уже нажал кнопку поджига, но в последний момент поколебался. Это его и спасло: неожиданно домой вернулся сын, хотел зайти в ванную помыть руки, но натолкнулся на запертую дверь и встревожился. Выбив дверь и обнаружив отца посреди готовящегося костра, он окатил его холодной водой, обезоружил, спеленал и терпеливо дождался спецбригады, слушая душераздирающие стенания и мольбы безумца. Под поутихший после укола нейролептика, но не ставший от того менее заунывным рефрен спасённый сдался на руки санитарам, которые проводили его до кареты и доставили к воротам асклепиона. Что и говорить, случай чрезвычайный. Совесть Экзистенского не была бы спокойна, если бы он ушёл на январские выходные и передал несостоявшегося самосожженца на поруки коллеге, не удостоверившись, что суицидальная симптоматика снята.

Ничуть не меньше мысли доктора были заняты планами на Новый год. Он не знал, успеет ли досрочно завершить дела, чтобы праздничные дни провести вместе с матерью. Та тихо состарилась вдали от него. Вечерами в выходные они созванивались, и он заботливо, с сыновней нежностью расспрашивал её о здоровье. Мать отговаривалась, меняла русло беседы и всё задавала ему наболевший вопрос: «Эд, мой дорогой, скоро ли я увижу тебя?» Он отвечал одними и теми же ободряющими фразами, с тяжёлым сердцем нацепляя маску весёлости, и думал: «Не заметила бы притворства…» Эдмунд Францевич понимал, что, как бы родительница ни тосковала, ему никогда не переманить её в Россию: маленький домик с участком на родине стал так же от неё неотделим, как сделались неотделимы от самого Экзистенского судьбы больных.

Время расставляло всё по местам, уносило в прошлое старые хлопоты, взамен щедрою рукой подсыпая новых. Остались позади праздники — в последнее утро ушедшего года Экзистенский всё-таки сел на скорый поезд и умчался в Лодзь, чтобы оттуда добраться до родного городка. Впервые за многие годы он снова, как в детстве, встречал наступающий год за одним столом с мамой. Она заметно сдала, хотя и старалась бодриться. Вспоминала свою молодость и детство сына. Достала откуда-то тетради с пожелтевшими листами, в которых они вместе с маленьким Эдом — это сколько же лет прошло?! — писали фантастические рассказы развлекаясь.

Три месяца пронеслись. Больного с императивным галлюцинозом Эдмунд Францевич довёл до ремиссии на медикаментозной терапии и выписал под амбулаторное наблюдение. Тот звонил ему время от времени и докладывал о самочувствии. Были потом и другие пациенты — много, всех не упомнишь. Тем не менее постепенно Экзистенский стал отдаляться от канители стационара и к весне львиную долю времени сосредоточил на работе в институте. Он всё чаще отказывался от ночных дежурств и круглосуточного бдения в больнице. Стал читать лекции. Не разлучался с лёгким ноутбуком, который носил в жёстком чехле, украшенном греческой буквой «сигма». А по вечерам, когда институт пустел, запершись в своём кабинете, доктор любовно создавал монографию — труд, который называл своим magnum opus в науке, относившись к нему ревностно и не смея огласить при посторонних даже тему исследования.

В один из таких вечеров он разбирал электронный архив историй болезни. В нём пациенты, чья история разворачивалась у Экзистенского на глазах, смешались с выписанными в устойчивой ремиссии ещё при старом руководстве больницы. Перебрав десятка три файлов, он уже перестал вчитываться, машинально пробегался глазами по тексту, выдёргивал ключевые моменты и делал пометы.

Больная Ариадна Сирин тысяча девятьсот девяностого года рождения впервые появилась в цифровой картотеке четырнадцатой психиатрической больницы, куда в сентябре двадцать четвёртого года её доставили с улицы…

Почему именно на этой истории он остановил взгляд и принялся внимательно читать, Эдмунд Францевич и сам не сразу понял. Предварительный диагноз — шизофрения, фантастический бред: она утверждала, что прибыла из прошлого. Личность и место проживания достоверно не были установлены, указанный ею адрес регистрации не существовал. Документов пациентка при себе не имела, в базе данных сведения о ней отсутствовали, имя и год рождения записали с её слов.

Далее шло описание симптоматики на двух печатных страницах, там же приводились выдержки из рассказа самой женщины — расшифровки аудиозаписей её опросов. Связная, последовательная, грамотная речь. Либо она ловко водила врачей за нос, выдавая фантазии за своё восприятие реальности, либо её болезнь приняла очень уж причудливую форму.

После трёх месяцев лечения в стационаре Сирин выписали в удовлетворительном состоянии и определили в центр социальной реабилитации, поскольку ни её родственников, ни кого-либо иного, кто бы знал больную и мог позаботиться о ней в период восстановления, найти не удалось.

И этот этап мог бы завершиться благополучно, но по прошествии двух недель, в последних числах декабря, означенных предновогодней суматохой, попытка свести счёты с жизнью привела Сирин теперь уже в психиатрическую клиническую больницу номер один.

Эдмунд Францевич припомнил беспокойный день перед Новым годом, когда в клинику привезли вытащенную из петли и с того света женщину. Он был слишком занят, а с начала года вообще стал понемногу отстраняться от непосредственной работы с пациентами — эта больная так и прошла бы мимо него, если бы спустя ещё без малого четыре месяца он не наткнулся по случайности на её медицинскую карту.

Экзистенский прочёл историю болезни до конца. Сделал пометы уже не для работы — из простого интереса. В тот момент он твёрдо вознамерился добиться у начальства встречи с больной и задать ей все вопросы, которые роем метались в голове.

Администрация больницы не сразу пошла на уступки: состояние пациентки только что стабилизировалось, коллегия медиков работала над уточнением диагноза, и лишний раз волновать женщину было ни к чему. Эдмунду Францевичу позвонили накануне его сорок девятого дня рождения: «Завтра с десяти ноль-ноль можете посетить больную. Постарайтесь не задерживаться — ей нужен отдых», и он счёл это своеобразным именинным подарком.

На следующий день он приехал в больницу заранее и за четверть часа до назначенного времени уже ждал в коридоре перед дверью палаты, пока лечащий врач закончит осмотр. Вошёл минута в минуту. Палата на четыре койки, на ближайшей, справа, старуха в деменции устремила неподвижный взгляд в потолок, две койки слева пустуют — вероятно, больные на процедурах: постель смята, на прикроватных столиках — стаканчики из-под утренних таблеток… И на самой дальней койке, под окном, напротив входа — она. Маленькая, невзрачная, отрешённая, с виду совсем девочка — моложе возраста в карте лет на десять, — сжав в кулак ручку до побеления пальцев, быстро-быстро, неразборчиво пишет в тетради.

Пройдя через всю палату, Эдмунд Францевич остановился у изголовья и, протянув руку, представился. Женщина, казавшаяся такой далёкой, всё время оставалась начеку. Отреагировав на приближение, она отложила тетрадь в сторону и обратилась в слух, а как только доктор с ней заговорил, назвалась в ответ и некрепко пожала ему руку. Разговор вышел короткий, но ёмкий: доктор помнил предписание о покое и не стал терзать больную ненужными расспросами. Как только обрисовалась цельная картина, он поблагодарил её за уделённое время, проводил до палаты, тепло распрощался.

Уже очень скоро Экзистенский, окрылённый, мчался по улице, почти крича в трубку товарищу, который однажды дал ему пропуск в мир науки: «Стёпа, мой друг! Сегодня произошло нечто чрезвычайное, и я не могу об этом молчать! Мне кажется, я нашёл Священный Грааль. И поверь мне, дружище, либо я совершу прорыв, либо сам окажусь в рядах пациентов психиатрии. Жди меня с рассказом! Лечу в институт!»