Несвоевременные

Ида Эфемер

История о перемещениях во времени, симулякрах и о гениальном психиатре, в котором доброта в итоге победила холодный разум. Фантазии, письма из будущего, генерации нейросети, сны, видения – и, наконец, откровение: каждый книжный герой подспудно знает своего автора.

II

Шум колёс и протяжные гудки клаксонов ворвались в моё сознание, как в распахнутое окно. Я почувствовала, как кто-то приподнял меня под мышки, и открыла глаза.

— Вам нехорошо? — Склонившийся надо мной обеспокоенно крутил головой. — Кто-нибудь, вызовите врача!

Он заботливо придерживал мои плечи и голову, дыша мне в лицо. Вокруг уже собралась стайка зевак, наблюдавших за происходящим. Мой благодетель опять заозирался и, видимо, прочтя сочувствие в глазах кого-то в толпе, крикнул: «Гражданка! Позовите подмогу!»

Я встрепенулась и села, согнувшись почти пополам, чтобы от слабости снова не упасть.

— Постойте, не нужно врача! Я в порядке.

Туман в голове понемногу стал таять. Незнакомец помог мне встать. Только сейчас я смогла отчётливо рассмотреть его: это был мужчина средних лет в палевом костюме из плотной, жаркой шерстяной ткани. На круглой голове сидела помятая коричневая шляпа, из-под которой смотрели невзрачно-серые глаза в обрамлении редких белёсых ресниц, а под маленьким, похожим на кожаную пуговицу носом росла жиденькая щётка усов, едва покрывающая тонкую верхнюю губу. «Мужичок из пронафталиненного шкафа, — было подумала я. — Может, нищий? Бездомный?» Но для бродяги он выглядел чересчур опрятно.

Мир выцвел, увял, приобрёл оттенок сепии. Нас окружали прохожие столь же анахроничного вида: за спиной незнакомца в шляпе толклась немолодая дама с тростью, поодаль стояла женщина в кургузом плаще, делавшем её похожей на птицу-секретаря, одной рукой она подпирала бок, а другую, тонкую и суховатую, отвела в сторону, придерживая ребристую ручку синей клеёнчатой детской коляски. Прибежали двое ребят: один с виду помладше, в мятом картузе на белобрысой голове, другой — в клетчатой байковой рубашке и коротких вельветовых штанах, из-под которых выглядывали худые щиколотки. Мальчишки шептались, показывали на меня пальцами. Один толкал товарища в бок: «Смотри-ка, шмотки-то импортные!» — другой ему шипел: «Тихо ты! Фарцы поди не видал?». От всего этого веяло прошлым веком или глухой провинцией.

Я старалась гнать прочь мысли, будто неизвестные злоумышленники вывезли меня, оглушив ударом в затылок или усыпив эфиром, в незнакомый город и там обобрали и бросили, но что-то внутри меня требовало разъяснения, и молчать, неумело изображая невозмутимость, было неимоверно сложно.

— Где я нахожусь? — вымолвила я наконец.

— На Чистопрудном бульваре, — ответил кто-то.

— Вы не помните, что с вами случилось? — послышалось с другого края.

«Либо я сплю, либо они скопом затеяли странный розыгрыш!» — успокоила я себя, а вслух произнесла, отмахиваясь от назойливой опеки:

— Говорю же, со мной всё в порядке. От духоты стало дурно. Не стоит беспокойства.

Весеннее солнце в этот день как-то особенно удушливо грело.

Зеваки разбрелись, как только поняли: смотреть не на что. Я быстро обшарила карманы, убедилась, что ничего не пропало, отошла в сторону и присела на скамью. Улица выглядела настолько по-бутафорски, что следующая мысль, которая пришла на ум, как только подозрения о совершённом надо мной тайном злодеянии развеялись, вызвала усмешку: а вдруг я очутилась на съёмочной площадке и всё здесь — декорация к фильму? Те же старомодно одетые люди фланировали по Чистым прудам. Паренёк с пионерским галстуком на шее гонял мяч, за ним, подпрыгивая и весело побрёхивая, носилась пегая собачонка. Позади за чугунной оградой колесили, кряхтя и ворча, «москвичи» и ЗИЛы со вздутыми полированными мордами, протрещал мимо мотоцикл «Урал», гремя пустой люлькой. «Гастроном», «Булочная», «Столовая» — отовсюду кричали вывески.

Солнце было высоко: по всей видимости, прошло не больше часа с тех пор, как я, прохаживаясь по аллее, внезапно ощутила, как из-под ног выдернули землю. Приступ дурноты нахлынул сверху вниз, перед глазами поплыли расходящиеся круги, по телу пробежала волна оцепенения, тёмное густое забытьё обволокло меня и свалило с ног. В сновидении или обморочном бреду реальный мир мог показать мне свою изнанку. В противовес стала пугающая правдоподобностью неизменность картины.

— Скажите, пожалуйста, который час? — Голос неподалёку оторвал меня от размышлений, и я торопливо сунула руку в карман куртки за мобильным телефоном. Невысокая, полноватая дамочка с мягкой шапкой кудрявых волос рассматривала меня с выражением любопытства и какого-то тошного дружелюбия на лице. Когда в моей руке заблестел чёрный широкий экран аппарата, её лицо вытянулось и оказалось в причиняющей дискомфорт близости ко мне. Телефон не реагировал на нетерпеливые движения пальца по экрану — аккумулятор был полностью разряжен.

— Прошу прощения, не подскажу, — ответила я, спеша отделаться от тягостного внимания, и, уже обращаясь к самой себе, добавила, понизив тон: «Мне хоть бы понимать, какой сейчас год».

— Шуточки же у вас, у молодёжи… — Дамочка, услышав меня, отпрянула, и с её лица исчезло выражение добродушия. — Ты по какому летосчислению живёшь-то, деточка? Я пока ещё пребываю в твёрдой памяти: вчера ложилась спать в восемьдесят третьем и сегодня в восемьдесят третьем проснулась. — И она засеменила прочь, качая головой, как китайский болванчик, и что-то бормоча себе под нос.

«Над кем ещё подшутили! — кисло заметила я про себя, собирая остатки самообладания: меня уже начало трясти. — Восемьдесят третий — надо же придумать!.. Это было тридцать лет назад! До сегодняшнего дня годы шли по порядку — а теперь всё наперекосяк. Чертовщина какая-то!»

Не желая вновь столкнуться, я дождалась, пока она скроется из виду, поднялась со скамейки и направилась в сторону пруда. Газетчик у поворота на Большой Харитоньевский торговал «Известиями». Бегло взглянув на стойку, я зацепила шапку газеты: «Известия советов народных депутатов СССР», и ниже: «Пятилетка, год третий: график ускорения. Вклад в дело мира», и ещё: «Дети против атомной войны: Саманта Смит едет в СССР».

Меня бросило в пот. Я с силой сжала пальцы в кулак, впившись ногтями в мягкую ладонь, — мне хотелось проснуться, прогнать от себя это наваждение, но видение не исчезало, картина имела ту же чёткость, что и минуту назад, и была не менее живой, чем сегодня утром, пока мир ещё не выкинул передо мной дурацкий фокус.

От понимания этого стало страшно, и я опрометью бросилась с оживлённого бульвара через дорогу, во дворы, где никто не мог меня видеть, и там дала волю чувствам. Обхватив руками голову, я опустилась на бордюр и заплакала. Рыдала протяжно, упивалась жалостью к своей участи, желая излить, истощить тоску и отчаяние, которые переполнили меня до краёв. Я почувствовала, как осиротела, осталась одна-одинёшенька, чужая в этом неведомом времени, возродившемся из недр не моей памяти. Времени, в котором меня ещё не должно было существовать. Кого я оставила вместо себя там, откуда пришла? Осталась ли в двух лицах в двух временах — или же бесследно исчезла? А если так — что сделается с моими близкими, как только они хватятся меня? Когда поймут, что меня больше нет на свете? И что будет, если тридцать лет спустя, постаревшая до неузнаваемости, я их найду и расскажу, кто я такая?

Когда не стало сил плакать, я отрезвела. Поборола отупляющую прострацию и решила делать хоть что-то, чтобы продержаться на плаву как можно дольше. Мир прошлого, настоящий или иллюзорный, сейчас стал для меня единственной объективной реальностью. Нравилось мне это или нет, я была вынуждена считаться с законами жизни в нём.

Первым делом нужно было избавиться от любых атрибутов моего века. Я вернулась к пруду, там вытрясла из карманов горсть мелочи, выложила ключи, мобильный телефон, банковскую карту. Всё это я поспешила швырнуть в воду.

Во вторую очередь мне необходима была легенда: кто я и откуда. Я не могла просто назваться Адой из двадцать первого века. Но за этим дело не стало: базу подготовила сама жизнь, остальное подскажет воображение. В третью — это было сложнее всего — я должна была найти кров. Поиски кого-то, кто мог быть связан с моими родными, обещали быть недолгими: в памяти отпечатался адрес, по которому с конца семидесятых проживала моя семья — пожилые супруги Надежда Викторовна и Василий Фёдорович Сирины с юной дочерью Надей. Начать диалог с кем-то, кто был с ними знаком, и заслужить доверие было бы значительно труднее.

Промедление, как говорят, подобно смерти. Мне было не по себе от одной мысли, что ждало бы меня — без имени, документов и мало-мальски чёткой биографии, — попадись я в руки милиции. Поэтому я поспешила тронуться с места. Идти было недалеко. Выйдя на Сретенский бульвар, я пошла по нему вверх, на пересечении со Сретенкой свернула направо и устремилась вперёд.

Поворот с переулка, носящего говорящее название Последний, привёл меня к старому обшарпанному дому дореволюционной постройки. При виде его сердце упало: в глубине души я ещё надеялась, что наваждение рассеется, стоит мне покинуть подготовленную арену, но низкое желтоватое здание явственно выросло передо мной не призраком прошлого, не отголоском памяти о доме, сметённом с лица земли в середине двухтысячных, а говорящей приметой настоящего.

Возле одноэтажной пристройки с покосившимися окнами цвёл редкий палисадничек, прозрачные облака мелких весенних цветов слабо белели на кустах. У его ограды на асфальте девочка лет семи в трикотажной олимпийке и порванных на коленке рейтузах линяло-розового цвета играла сама с собой в классики. Она становилась на четвереньки, широко расставляя ноги, чертила на асфальте мелком, выпрямлялась, бросала камушек, прыгала на одной ноге от старта к финишу, а потом повторяла это действие с самого начала со свойственной ребёнку сосредоточенностью на увлёкшем деле.

Девочку я узнала. По живым карим глазам, похожим на орешки миндаля, по лёгкой тени напускной строгости на пухлощёком овальном лице в ореоле каштановых волос, выбивающихся из собранного на затылке конского хвоста. Я не раз видела её на фотографиях, немногих из тех, что в избытке хранились в нашем семейном архиве, спустя годы сохранившем её такой же настоящей. Одно отличие — впервые она предстала мне в цвете, впервые чёрно-белая карточка обрела румянец, раскрасилась множеством оттенков. Впервые я наблюдала ребёнка, и четверть века спустя сохранившего для меня детскость, в игре, не отмеченной неуловимой динамикой неподвижного изображения, а разворачивающейся здесь и сейчас.

— Арина! — позвала я. Девочка замерла и уставилась на меня широко распахнутыми глазами, исполненными удивления. — Скажи, а бабушка дома? Я бы хотела поговорить…

Та испуганно кивнула и скрылась за забором палисадника. «Бабушка-а!» — раздался её крик откуда-то из-за угла пристройки. Отворилась дверь, и из дома вышла пожилая дама, аккуратная, седовласая, в бархатистом тёмно-зелёном платье, придававшем её виду изысканную скромность.

— Нонна Залмановна! — воскликнула я, и на душе потеплело.

— Вы ко мне? — осведомилась дама, смерив меня оценивающим взглядом. — Мы сегодня гостей не ждали. Чем я могу быть вам полезна?

— Добрый день! — я подошла к забору поближе, и мы оказались с ней прямо друг напротив друга. — Мне неловко вас беспокоить, но обратиться больше не к кому. Я ищу своих родственников. Они живут здесь — а может, жили — и это всё, что я знаю. Вы мне не поможете? Фамилия их — Сирины…

— Так они уехали, — с осторожностью в голосе ответила хозяйка. — А как же вас величать и из каких краёв будете?

— Меня зовут Ольга, — быстро нашлась я. — Я с Сахалина прилетела. Вы, должно быть, знаете моего брата — Игорь раньше гостил в вашем доме в семье Надежды Викторовны. Мы её племянники. С его слов я адрес и записала.

— Конечно же, помню, с Игорем мы знакомы, — немного смягчилась Нонна Залмановна. — Видный юноша, импозантный, такого бы я не забыла. Сирины были нашими соседями по коммунальной квартире. Вот только времени пролетело немало с тех пор, как Игорь приезжал, — он и не знает, похоже, что они квартиру от государства получили ещё в позапрошлом году — на окраине.

— Да мне и спрашивать у него надобности не было. Я тётушку единственный раз в раннем детстве видела и не знала, что ещё доведётся, — лгала я. — Сюда я ехала поступать. Но со мной беда приключилась…

Дама нахмурилась и сочувственно наклонила голову ко мне, готовая внимательно выслушать.

— Два дня назад меня обокрали. Деньги, паспорт — всё пропало. В милиции не помогли: грабителя я даже разглядеть не успела, чтобы приметы назвать. Вырвал сумку — и был таков. Пойти мне некуда, в общежитие — и то теперь не заселиться…

Из-за двери снова выскочила девочка, стушевалась, увидев меня, и спряталась за спиной бабушки, взявшись одной рукой за подол её платья.

— Арина! — погнала внучку Нонна Залмановна. — Всё лезешь в чужие разговоры, озорница? Возьми лучше куклу, иди погуляй, пока хорошая погода. — И, едва Арина выбежала во двор и весело поскакала по узкому тротуару, хозяйка опять обратилась ко мне:

— Воспитание детей, моя дорогая, играет весьма незначительную роль в их становлении. Всем правят гены. Она вылитая Инна. Смотрю на внучку — вижу дочь. Ах да, я не дала вам закончить… — Она сошла с крыльца, отворила калитку и жестом пригласила меня в дом.

Слева от входной двери располагалась маленькая квадратная кухня с белёными стенами. Усадив меня за стол, Нонна Залмановна колдовала над чайником, слушая небылицы, которые я, не стыдясь, выдавала ей нелепым экспромтом. В углу шипело, хрипло покашливая, радио, и сквозь его натужное кряхтение, вторгаясь в наш разговор, иногда прорывался неожиданно чистый голос диктора или прорезался бравурный мотив песни.

— Мой зять Аарон… дома мы зовём его Аликом, — продолжила хозяйка, как только поспел чай, а я наконец дошла до точки, — сейчас в отъезде вместе с Инной. Назад собирались на днях. Придётся вам пока погостить у нас. В обиду не дадим. А как Алик возвратится, я попрошу его сопроводить вас к родным. Он помогал им переезжать и адрес должен помнить.

Так, до поры до времени я нашла приют в доме Нонны Залмановны Элькинд, окутанном седой паутиной воспоминаний, а сейчас возродившемся наяву из дорожной пыли и кирпичной крошки. Всё, что рисовало мне воображение, когда я читала дневники матери, с усилием разбирая бисерный почерк, теперь я сама могла видеть, слышать и обонять. И я стремилась каждый миг, проведённый в стенах этого дома, давно ставшего лишь историей, запечатлевать в памяти, слагая образы наиболее яркие, детальные и живые: теперь они были ценнее отошедшего в небытие настоящего, которое я оставила, дожив в нём до двадцати трёх лет. Ценнее в первую очередь потому, что стали единственным существующим окном в жизнь моей семьи.

К этой жизни впервые в новой роли я прикоснулась часом позднее, когда, разомлев от горячего чая и накопившейся за тяжёлый день усталости, наконец попросилась у Нонны Залмановны осмотреться в квартире. Хозяйка охотно откликнулась.

После того как Сирины уехали из старого дома, из него постепенно стала утекать жизнь. Соседи по коммуналке, Вася и Люба Поповы, которых я знала всё из тех же дневниковых записей, в скором времени также обрели отдельное жильё. Довольно спешно они вместе с Любиной дочерью от первого брака Ритой покинули дом на Сретенке, забрав с собой холсты, кисти и краски, их общий довольно скудный скарб и общие же дрязги. След их простыл, и с ними отошли в прошлое и беспокойные ночи, ознаменованные Васиным пьянством — буйством рвущейся на свободу души художника, заключённой за неведомые прегрешения в теле мещанина, — а за беспокойными ночами канула и суетная одушевлённость флигеля, который они занимали, и время в нём остановилось.

Володя Элькинд, сын Нонны Залмановны, талантливый скрипач, ценитель и любимец женщин, уехал ещё раньше. По легенде он занялся преподавательской деятельностью где-то в Венгрии, но, насколько мне было известно (не ручаюсь, что знала тогда об этом и его мать), в действительности эмигрировал в Канаду, стремясь сбежать от всё ещё не изжившего себя европейского остракизма евреев, и там неплохо укоренился.

Инна и Аарон Грахольские дома бывали всё реже, часто оставляли дочь Арину, которая большую часть времени с бабушкой была предоставлена себе, а сами пропадали целыми днями, а порой и неделями в разъездах с музыкальным коллективом Аарона. За время их отсутствия Нонна Залмановна смирялась с одиночеством и, насколько могла, старалась привносить оживление в опустевший дом. Она всегда была при параде, будто бы ожидала, что на пороге в любой миг могут появиться гости, и у неё всегда был накрыт стол. Но даже несмотря на это, моё появление застало её врасплох.

Комната, некогда принадлежавшая моей матери, осталась нетронутой. Истёртый палас на полу, справа от окна — остов пружинной кровати, письменный стол в углу и два ветхих стульчика. (Володина комната была наполнена куда богаче, но после его отбытия все сокровища, для описания которых гораздо больше подошло бы слово «рухлядь», сокрыли от посторонних глаз за запертой дверью.) На стене я разглядела ещё довольно чёткие строки, выведенные Надей Сирин в знак присной памяти о великом поэте:

«Мне

легше, чем всем, —

я

Маяковский.

Сижу

и ем

кусок

конский».

Воспоминания ударили с такой силой, что я едва снова не расплакалась от набежавших чувств, но усилием воли взяла себя в руки: волновать хозяйку было бы излишним, я и без того доставила ей немало хлопот.

В доме Нонны Залмановны я задержалась. Скорее по стечению обстоятельств, что, впрочем, вины с меня ничуть не слагает: когда вернулись супруги Грахольские, я под разными предлогами стала оттягивать день прощания с первым пристанищем. Без документов и копейки в кармане далеко за порог я бы не ушла, а Алик Грахольский был как раз тем, кто мог оказать мне неоценимую помощь и по тому, и по другому вопросу. Он, гастролирующий барабанщик и персона в своём роде публичная, успел обзавестись знакомствами, которые позволили бы мне обрести в этом времени лицо и имя под алой корочкой, и знал точно, к кому следует и к кому не следует обращаться. Помимо того, имел он возможность снабдить меня посильной работёнкой, которая на полноту моих карманов повлияла бы, несомненно, благотворно. Конечно, Алик, как потомок Моисея, а значит, человек, видавший гонения, в мою легенду не поверил и всё-таки попробовал выведать у меня правду, однако отказ встретил пониманием.

Всего я прожила здесь более месяца. Грахольский помог мне пристроиться уборщицей в столовую недалеко от дома, и каждый день, три часа утром и два — вечером, я несла повинность: за небольшую, но достаточную плату вытирала со столов и мыла полы.

Недели через две такой работы я смогла уже одеться по современной моде, не разграбляя при этом Иннин гардероб, а со следующей крупной (естественно, лишь по меркам моего тогдашнего благосостояния) получки расщедрилась на подарки: Нонне Залмановне я преподнесла вазу из синего хрусталя, удачно подвернувшуюся на одной из барахолок. Хозяйка была искренне тронута. Алика и Инну вознаградила парой билетов на премьеру долгожданного фильма. Арине же достался набор фломастеров, которым она недолго думая нашла применение, украсив дверь в Володину комнату произведением абстрактного искусства, неуловимо напоминавшим голову того самого красного коня в революционно новой интерпретации.

Часть домашних забот я сделала своей обязанностью. И если кухня осталась вотчиной матриарха, как бы я ни старалась заслужить право владения ею хотя бы на вечер в неделю, то к наведению порядка в жилище я была милостиво допущена.

Благодарности я не ждала, ведь таким образом, по собственному убеждению, я попросту отрабатывала безвозмездное квартирование. Однако сама хозяйка придерживалась иного мнения. «Оленька, в наше время это роскошь — даром делать людям добро. Запомните это и держите в голове всю жизнь: любая работа должна быть оплачена», — с такими словами как-то раз она положила мне на стол желтоватую купюру достоинством один рубль. После любое моё действие по дому поощрялось материально. Противиться порывам Нонны Залмановны было бессмысленно, да и невежливо: она платила мне так же от всего сердца, как и я — ей помогала.

Наконец однажды, когда я, отработав положенное, развлекала Арину, разучивая с ней песни с заслушанной до царапин и заикания любимой пластинки, хлопнула входная дверь, послышались шаги в прихожей и раздался голос Алика, неразборчиво оповестившего о своём возвращении. Арина вскочила на ноги раньше, чем я успела откликнуться, и, когда я только показалась из комнаты с видом разбуженной совы, уже выплясывала вокруг отца вприпрыжку, и висла на нём, и заглядывала в портфель, пытаясь высмотреть, не принёс ли он чего-нибудь по её душу.

Но на сей раз Аарон отстранил дочь до того, как её любопытный нос вынюхал бы добычу. Намекнув Арине, что сейчас намерен потолковать со мной без посторонних ушей, он провёл меня в кухню и, звякнув застёжкой портфеля, извлёк тонкую книжицу в багряной обложке с двуглавым орлом на титуле — паспорт гражданина СССР.

— Вручаю, — произнёс он с наигранной торжественностью. — Мог бы оставить себе на память, но тебе он, ей-ей, будет нужнее.

И он засмеялся.

Затем звучали его пожелания мне беречься и не попадаться на глаза кому не следует, и мои слова признательности, и его опасения за моё будущее и (с долей шутки) прошлое, и общие вздохи о скором расставании, и прочувствованные слова обоюдной приязни, и прочая, и прочая…

Как бы то ни было, жизнь не остановилась. Был пройден определённый этап, благодаря которому я стала на ноги, — что ждало меня впереди, зависело от меня самой. И, каким бы туманным ни казался мне дальнейший путь, у него было продолжение, а где-то далеко ждал и конец. Но перед тем как конец бы наступил, мне многое лишь предстояло: прощание с Нонной Залмановной, супругами Грахольскими и Ариной, встреча с моей семьёй, меня не знавшей, и цепь необъяснимых эпизодов, из-за которых этот путь сложился именно так, как предначертал кто-то, кому это приключение со мной неведомо зачем было нужно.