Пристально вглядываясь. Кривое зеркало русской реальности. Статьи 2014-2017 годов

Игорь Яковенко, 2018

Проблемы и исторические вызовы, встающие перед современным человеком, требуют глубокого проникновения в существо культуры. Культуролог И. Г. Яковенко рассматривает эту проблематику в необычайно широком диапазоне, привлекая материал, принадлежащий разным научным дисциплинам. Такой подход позволяет автору формировать новое видение, формулировать стоящие перед обществом проблемы и выносить на суд читателя запоминающиеся прогностические суждения.

Россия и собственность

Обращающийся к проблеме собственности в нашей стране обнаруживает, что тема эта не относится к глубоко разработанным и пользующимся повышенным интересом. Юристы, историки, экономисты пишут о собственности, однако дискурс собственности не лежит в зоне остро востребованного, не рождает горячего интереса. Возникает такое ощущение, что относительно собственности существует общая конвенция, сформирован вердикт, выводящий собственность из пространства «настоящих», достойных ценностей и реалий российской жизни. Вот что пишет по этому поводу американский историк, специалист по истории России и СССР Ричард Пайпс: «Одной из главных тем западной политической теории на протяжении последних 2500 лет был спор по поводу достоинств и недостатков частной собственности, в России же эта тема едва затрагивается ввиду единодушного, по существу, мнения, что речь идет о безусловном зле»³³.

В глубине души всякий нормальный россиянин убежден в том, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, и рад любому приумножению собственного достатка. В то же время его личное отношение к материальному благополучию, богатству афишируется редко и неохотно: приверженность собственности неприлична, как неприлично рукоблудство, в котором не пристало признаваться вслух. Та культура, к которой принадлежит наш соотечественник, трактует обладание собственностью как некую дань человеческому несовершенству, как «попущение господне», в котором стыдно признаваться. А потому «хорошо и правильно» декларировать уверенность в том, что в некой эсхатологической перспективе собственность сгинет и настанет другая, настоящая жизнь. Что многими с готовностью исполняется. Однако в условиях реальности взыскания традиционной для россиянина культуры все чаще трансформируются в следующее: «Деньги, конечно же, зло, и в некоторой перспективе они сгинут, но хотелось бы, чтобы у меня их было побольше». При этом зачастую человек чувствует себя весьма некомфортно. Почему? Попробуем разобраться.

Вспомним яркий и колоритный феномен нашей недавней истории — «новых русских». Их отличали два признака: демонстративно престижное потребление и презрение к «совку». Демонстративное потребление в СССР было занятием опасным. С годами энергия борьбы с «ловкачами» и «делягами» иссякла, и можно было позволить себе многое. Однако существовала мощная инерция, заставлявшая состоятельных людей быть осторожными. И рядом с нею — вечный низовой протест против социального расслоения. Ненависть к «богатеям», посмевшим зримо попрать стандарт всеобщей бедности либо скромного достатка, не выделяющегося скандально из общего фона. «Новые русские» попрали эту великую конвенцию. Трагедия состояла в том, что маленькому человеку некуда стало податься: в новой ситуации сигналы в «инстанции» были бесполезны. Ловчилы прорвались к власти, и простому советскому человеку оставалось ненавидеть и призывать кару небесную на их головы.

Демонстративное потребление и презрение к «совку» лежали в общем тренде — в отказе и дистанцировании от возведенной в безусловную добродетель скромной бедности. С первых дней существования «новые русские» оказались в среде, отторгавшей их самих, их образ жизни, их культуру. Лишавшей их существование нравственного оправдания и смысла. Важно осознать, что причины этого отторжения не исчерпываются семьюдесятью годами советской власти и усилиями Агитпропа. Советский обыватель знал, что уровень жизни статусных писателей и композиторов несопоставим с их собственным. Но это — «уважаемые люди». В переводе на русский язык, образ жизни последних был санкционирован сакральной властью, кроме того, благоденствующих творцов было не так много. Их существование свидетельствовало о прикосновенности к сакральной власти. А тут… миллионеры, выросшие на соседней улице, из вчерашней шантрапы. В этом было скандальное попрание вечных законов бытия традиционного сословного общества. Отсюда — замыкание слоя «новых русских» и их дистанцирование от массы советских традиционалистов.

По всему этому проблема собственности на наших просторах разработана минимально. Помимо позавчерашних марксистских штудий о возникновении частной собственности можно упомянуть несколько монографий и ряд статей, которые затрагивают разные аспекты проблемного поля³⁴. Автора интересует по преимуществу культурологический срез проблемы. Не притязая на полную разработку, я попытаюсь осветить ее с позиции культуролога.

Отношения собственности фиксируют важнейший аспект отношений человека с миром идей, предметов или ресурсов. Эти отношения восходят к бытию до антропогенеза, коренятся в психологии млекопитающих (охраняющих свою территорию, свою самку, своих детенышей) и проходят через всю историю человечества. Отношения собственности развиваются, дифференцируются и переживают эволюцию. Уже у стадных млекопитающих мы находим территорию стаи, которую охраняет вся стая, и территорию семьи, которую охраняет самец.

Отдыхающий лев-самец, глава семьи, периодически издает специфическое низкочастотное рычание. Оно не слишком громкое, но очень убедительное. Это оповещение: всякий, кто приблизится на расстояние менее ста метров, будет иметь дело со мной.

Человеческие сообщества также закрепляют за собою территории и зорко наблюдают за тем, чтобы на эти территории никто не покушался. Ритуальные драки парней на меже, случавшиеся еще в середине прошлого века, восходят к древнейшим конфликтам за пажити, покосы, рыбные ловли и другие места хозяйственного использования, а также «за наших девок», которые рассматриваются как собственность соседской общины. В ходе исторической эволюции человек разворачивает безграничное предметное пространство, с которым естественно вступает в отношения собственности, как коллективной, так семейной и индивидуальной.

Историки и антропологи работают с понятием «досовременные общества». Это могли быть общества охотников и собирателей, сообщества скотоводов и земледельцев, неиндустриальные цивилизации или традиционные государства. Здесь распоряжение теми или иными вещами и ресурсами происходит в рамках альтернативной товарно-денежным отношениям системы социальных взаимодействий (по преимуществу распределительной, отношений дарообмена) и альтернативно осмысливается. В таких сообществах могут бытовать деньги, необходимые для коммуникации с властью, для закупок того немногого, что нельзя получить в рамках натурального хозяйства. Однако рынок и товарно-денежные отношения выступают факультативным элементом поздних досовременных обществ.

Важно осознать, что в этих обществах нет ни собственности, ни денег в том смысле, который мы вкладываем в данные понятия. Ориентированные на традицию антропологи «критикуют разрушительную роль денег по отношению к традиционным культурам и социальным структурам»³⁵. При этом антропологи фиксируют, что в современных обществах встречается досовременное отношение к деньгам.

Традиционное российское общество — досовременное. Деньги — атрибут города, государства, господ и торговцев. Обратимся к работам антропологов, исследовавших культуру самого мощного слоя дореволюционного российского общества — традиционного крестьянства. «Деньги чужды фольклорному герою, они противостоят не только крестьянскому обиходу, но и всей сфере обыденной и нормативной повседневности. Фольклорные “места денег”: город, дорога (традиционное место грабежа и разбоя) или царский двор — это места, где фольклорному герою грозит столкновение с экстраординарными, а не нормативными ситуациями»³⁶. Далее: «Важнейшим инструментом ведения хозяйства и поддержания жизнедеятельности “предпринимательского” сообщества были деньги. Это существенно отличало его от земледельческого большинства, основой хозяйствования которого была земля… В отличие от остального общества, где деньги воспринимались как “необходимое зло”, в еврейском сообществе деньги были разделяемой базовой ценностью»³⁷.

Не в дореволюционном, а, спустя век, в современном российском обществе антропологи фиксируют примеры магического отношения к деньгам: показать «деньгу» растущему месяцу в небе — чтобы деньги прирастали; черт раскладывает порченые денежки на улице — их нельзя поднимать; хозяйка держит веник перевернутым — чтобы деньги из избы не вымести, — эти и другие практики характерны для наших современников как в городах, так и в провинции.

Понятие собственности неотделимо от рыночных отношений. Оно вырастает из рынка, упорядочивает и регулирует рыночные отношения. Традиционное российское крестьянство — дорыночное. Его идеал — натуральное хозяйство. Ненависть к кулаку — органика отношения принципиально дорыночного человека к человеку рынка, который привносит рынок, разрушающий патриархальную реальность, в «наш» мир. Человек рынка обладает навыками и компетенциями, которых напрочь лишен дорыночный человек. Он может соблазнить, обмануть, загнать в кабалу и так далее. Наконец, он разрушает великий и вечный принцип крестьянской уравнительности, на котором стоит сельский мир.

Собственность базируется на полноте свободы и ответственности — юридической и экономической, дающей право компетентно распоряжаться объектом собственности. Русский крестьянин частично (часто минимально) субъектен. Его свободу ограждает иерархия, наблюдающая за ним, присматривающая, «чтобы не начудил».

Всеобщий присмотр всех за всеми — норма патриархальной жизни. В традиционной деревне эта практика сохраняется по сей день. Старшие присматривают за молодыми, женщины — за девушками и докладывают старшему в роде. Мужу сообщат, куда ходила жена. Жене — где и с кем «путался» муж. Родителям — где были и что делали дети. Какая бы то ни было приватность в этой реальности немыслима.

Существуют вещи, о которых мы стараемся не думать и которое не любим произносить вслух. Они разрушают психологически комфортную картину мира, колеблют позитивные мифы, на которых базируется наша культура. Прежде всего, это мифология Просвещения и мифология Прогресса, на которых исторически базируется позитивная финалистская картина мира³⁸. Ценность свободы относится к общеразделяемым (вернее, общедекларируемым) конвенциям нашего общества. Мы все декларируем приверженность свободе и полагаем себя свободными людьми. При этом масса людей не различают «свободу» как категорию личностного сознания и архаическую «волюшку вольную».

Понятие «свобода» имеет два измерения: социальная свобода, которая задается внешней по отношению к субъекту инстанцией (конвой, власть, Церковь, барин, общественное мнение), и свобода внутренняя, задаваемая нравственным сознанием человека. Зрелый, внутренне свободный человек может оказаться в ситуации, которая жестко ограничивает его свободу. К примеру — жизнь в СССР. Что же касается внутренней свободы, то она формируется по мере становления человеческой личности, предполагает постоянную самооценку и работу этических рефлексов. Внутренняя свобода неотделима от феномена совести.

Заметим, народное сознание различает стыд и совесть. Это различение проявляется в присказке «ни стыда ни совести». Если совесть есть глас Божий в человеке, то стыд предполагает внешнюю по отношению к субъекту действий санкцию («людей бы постыдился»).

Так вот, традиционно-архаический человек вожделеет «волюшки вольной», то есть такой ситуации, когда он может идти за любыми своими импульсами и желаниями, которым никто не препятствует.

Это различие интересно проявлялось в культуре преступного сообщества. В доброе старое время во всех местах заключения висел плакат «На свободу с чистой совестью», в то же время воровская клятва звучала как «Век воли не видать». Власть вдохновляла заключенных стремлением к свободе, а настоящий вор вожделел воли.

Свобода возможна в контексте зрелого нравственного сознания. Она неотделима от ответственности. Человек, лишенный нравственных оснований и попадающий в ситуацию социальной свободы, безответствен во всех аспектах и проявлениях. Он сдерживаем только внешними механизмами и мечтает о мире, в котором эти ограничители отсутствуют. Этот человеческий тип называется рабом. Наши представления о политкорректности заставляют избегать данного определения, между тем оно точно фиксирует качественные характеристики исследуемого явления.

Культура раба разных социальных инстанций не формирует и не закрепляет в чреде поколений навыков, компетенций и черт характера, необходимых для ответственного поведения. По всему этому традиционный, дорыночный человек экзистенциально не готов к ситуации свободы и ответственности, в том числе и в рыночной реальности. А кулак (богатей, мироед, сволочь) — готов и, естественно, пользуется этим конкурентным преимуществом, загоняя мужика в кабалу. К примеру, традиционный человек, как и ребенок, живет в горизонте «здесь и сейчас». И если ему предлагают прямо сейчас нечто очень привлекательное, а расплатиться надо будет потом, когда-то, — нет сил устоять. Собственник, человек рынка живет в пространственно-временном континууме. Он автоматически просчитывает: сколько это привлекательное стоит сейчас, какая цена сложится через месяц или через полгода. Для него трата всегда осмысленна. Можно рисковать, но — осознавая это обстоятельство и соотнося риск с перспективой возможной прибыли. Традиционный человек вообще не мыслит в категории прибыли. Деньги жгут его карманы. От них надо быстро освободиться.

Русский крестьянин отказывал частной собственности в моральной санкции. Утверждал, что собственность — реалия чуждого крестьянству мира: города, торговли, воплощающих товарно-денежные отношения инородцев, господ, государства. И всеми силами выдавливал деньги и собственность из сельского мира. Классовая ненависть крестьянина к кулаку — фронт отторжения чуждого мира, разрушающего вечный космос досовременного общества.

Интересно и в высшей степени показательно, что российский интеллигент, любующийся крестьянским миром, ровно так же осуждал кулака как агента темных сил, разрушающих дорогой его сердцу патриархальный мир. Приведем известное высказывание публициста-народника Александра Николаевича Энгельгардта: «Этот ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги… Этот кулак землей занимается так себе, между прочим… У этого все зиждется не на земле, не на хозяйстве, не на труде, а на капитале, на который он торгует, который раздает в долг под проценты. Его кумир — деньги, о приумножении которых он только и думает… Он пускает этот капитал в рост, и это называется “ворочать мозгами”. Ясно, что для развития его деятельности важно, чтобы крестьяне были бедны, нуждались, должны были обращаться к нему за ссудами»³⁹.

В данном высказывании гораздо интереснее не оценка кулака, а характеристика Энгельгардта, которая вырисовывается из текстов известного публициста и знатока русского крестьянства. Энгельгардт отторгает экономического человека по принципиальным основаниям. При этом позиция самого автора внутренне противоречива. Помещик, согласно Энгельгардту, может разворачивать товарное производство. Это нормально и естественно. А крестьянин должен трудиться из любви к труду, земле и хлебу. Кулак, осознавший смысл и природу денег, усвоивший потенции капитала, перешедший от натурального хозяйства к товарному, предал вечное предназначение крестьянина, и нет ему оправдания.

Здесь вспоминается Маркс, утверждавший, что владелец сталеплавильного завода занят не производством стали. Он делает сталь по поводу получения прибыли. Коммунистическое, равно как и реакционно-романтическое, отторжение «мира торжествующего чистогана» облекается в формы морального осуждения. Капиталист не любит продукта, который производит для рынка: он одержим страстью к наживе. К счастью, старшее поколение нашей страны пожило в мире, где решительно все делалось «во имя человека и для его блага», и никогда не забудет того бесконечного убожества, которое окружало советских людей. Не забудет ни магазинов «Березка», ни завистливых взглядов на немногих счастливчиков, ездивших за рубеж и приобщенных к волшебному слову «импортное». Истина, что человек делает что-либо безупречного качества в том случае, если альтернатива — разорение и утрата социальных позиций, досталась нам слишком дорого, чтобы разделять иллюзии феодального сознания.

Русский интеллигент так же, как аристократ, дворянин, Православная церковь, чиновник и традиционный крестьянин, был воинственным носителем добуржуазного и антибуржуазного сознания. В России сложился мощный консенсус, направленный на противостояние включению России в общеевропейские процессы ХХ века. Российское образованное общество славило натуральное хозяйство и отрицало крестьянина, вписанного в рыночные отношения и эффективно оперирующего на рынке. Приведем суждение Михаила Давыдова — автора фундаментального исследования, посвященного пореформенной эпохе: «В основе неприятия Столыпина современниками лежало крепостническое сознание образованного российского класса, который эти ценности (частная собственность, экономическая свобода) предназначал только для себя, но не для народа»⁴⁰.

Типология сознания

Сформулируем важный тезис: условие устойчивого существования частной собственности — экономическое мышление в обществе в целом и как минимум в слое собственников. Не будем заглядывать слишком глубоко, обратимся к пореформенной России 1861–1917 годов.

Крестьяне были очевидно лишены экономического мышления. Тысячи свидетельств, рассыпанные в литературе, подтверждают это. Крестьянин, ставший на путь формирования экономического мышления и ушедший от натурального хозяйства, двигался к статусу кулака либо предпринимателя. Бесконечные инвективы, обращенные к мироедам-кулакам, лишний раз свидетельствуют, что объектом кулацкого «закабаления» был девственный доэкономический человек.

Дворянство и аристократия — также носители доэкономического сознания. И этот, казалось бы, парадокс заслуживает внимания. Владельцы крупной собственности, люди, жившие в большом обществе, умели тратить, но не умели считать, соотносить свои доходы и расходы и в целом не умели мыслить экономически, были некомпетентны в элементарных вещах. Все хозяйственные и управленческие заботы лежали на управляющих имениями. От управляющего ждали доходов и экстраординарных поступлений в особых ситуациях. Помещик в принципе был лишен способности соотносить расходы с доходами, поэтому земли закладывались и перезакладывались, леса и «вишневые сады» продавались, а разорившийся помещик, в конечном счете, шел на государственную службу. Естественно, что типичный управляющий пользовался минимальной компетенцией своего нанимателя, обкрадывал его и за пару десятков лет наживал приличное состояние.

Истины ради отметим, что с эпохи Екатерины II в России складывается слой помещиков-рационализаторов. Возникают такие объединения, как «Вольное экономическое общество», публикуются статьи и книги по проблемам сельского хозяйства. По существу, помещик, пошедший по пути освоения экономического мышления и постижения перспективных технологий, превращался в предпринимателя, хотя и оставался в рамках своего сословия. При этом надо подчеркнуть, что описанное движение охватывало меньшую часть помещичьей среды.

Вспомним Гоголя: «…или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими, и лицо принимало самое довольное выражение». Помещик Манилов — фигура сатирическая, гротескная. Тем не менее давайте задумаемся об экономическом содержании данного прожекта. Прежде всего, «каменный мост через пруд» — нонсенс. Каменный мост имеет смысл только в том случае, когда на этом пути существует достаточный грузо — и человекопоток. Что же касается «лавок с купцами», то они возможны только в том случае, если по мосту идет серьезный поток потенциальных покупателей (множество платежеспособных людей). Экономически мыслящему человеку подобные химеры просто не могли бы прийти в голову. Проще забавляться образами трехглавого дракона. Прелесть в том, что Манилов не просто прекраснодушный идиот, а владелец поместья, которому экономическое мышление полагается ex officio. На этом контрасте Гоголь выстраивает образ и добивается художественного эффекта.

Беспомощность российского помещика, несостоятельность его как владельца сельхозпроизводства раскрываются в пореформенной художественной литературе. Помещик знает что-то про реалии крестьянской жизни и сельскохозяйственного производства, оперирует отдельными словами, но не чувствует, не постигает природы этой реальности и поэтому беспомощен в торге с богатеем из крестьян, надумавшим прикупить у него задешево часть поместья.

Царское правительство последовательно поддерживало дворянство, создавало дворянские банки, давало разнообразные преференции. Однако носители добуржуазного, сословного сознания неукротимо разорялись и нищали.

То же можно сказать о российской аристократии. Личный секретарь Распутина, Арон Симанович, владелец ювелирного магазина, активно оперировавший в придворных кругах, замечает: «Большинство лиц из царского окружения были очень ограниченны, неопытны и беспомощны в самых обыденных жизненных вопросах»⁴¹. Он же пишет о людях «…которые занимали высокое общественное положение, но были в хозяйственно-бытовых вопросах, как то: покупки или продажи каких-либо ценностей или получении кредитов, совершенно беспомощны. Необходимо заметить, что петербургское великосветское общество отличалось особенным незнанием деловой стороны жизни»⁴². Эти люди были выше каких-либо экономических компетенций. Все это — дело обслуги: юристов, адвокатов, управляющих.

Если массовый советский человек просто не задумывался об экономическом измерении жизни, поскольку в окружающей его реальности ничего подобного не было, то дворянин и аристократ ограждали себя от экономического сознания по принципиальным соображениям. Все эти материи были достоянием выскочек, буржуазии, интеллектуальной обслуги, призванной брать на себя грязный и недостойный приличного человека труд.

Российский интеллигент также ограждал себя от экономического сознания по принципиальным соображениям. Ибо видел в зрелой рыночной экономике ту силу, которая разрушает прекрасный мир интеллигентской мечты и противостоит надеждам и упованиям интеллигента. Кроме того, все это было неинтересно, приземленно, не возвышенно. Интеллигентская система ценностей отторгала как отдельные компетенции, так и систему экономического мышления в целом. Человек из интеллигентской среды, пошедший по пути экономических практик, просто превращался в предпринимателя и утрачивал исходную идентичность. Подобная история с неподражаемой чеховской иронией излагается в рассказе «История одного торгового предприятия».

Рассказ этот про то, как некий молодой человек получил значительное наследство и решил открыть книжный магазин, ибо «город коснел в невежестве и предрассудках, старики только ходили в баню, чиновники играли в карты и трескали водку, дамы сплетничали, молодежь жила без идеалов». Однако покупателей не было. Через три недели зашел первый покупатель и спросил грифели. Герой закупил канцелярские принадлежности, и к нему изредка стали заходить покупатели. Так, отвечая на запросы клиентов, герой повествования смещался, все далее уходя от исходных книг. Сейчас он «торгует посудой, табаком, дегтем, мылом, бубликами, красным, галантерейным и москательным товаром, ружьями, кожами и окороками». А книги «давно уже проданы по 1 р. 5 к. за пуд».

Вообще говоря, с Чеховым можно поспорить. Для изменения ситуации в городе N требовался не магазин, а некоммерческое культурно-просветительское учреждение: библиотека, клуб, театр-судия. С другой стороны, книги — юношеское увлечение героя, а не органика его личности. Отсюда и стремительная эволюция молодого человека. И, наконец, движение навстречу запросам клиентов раскрывается в рассказе как путь деградации героя, что отвечает народнически-интеллигентской мифологии, призывающей интеллигента «вести народ к вершинам добра и справедливости», но в практике коммерческой деятельности все далеко не так. Реальность диалектичнее и противоречивее.

Российское мещанство, городские низы, хотя и жили в большом обществе, где деньги были вечно актуальной проблемой, — жили вне культуры, ориентированной на экономическое измерение жизни. У них не было ни предпосылок, ни желания погружаться в экономическое измерение бытия. Герой рассказа Гоголя «Шинель» — бедный и нищий человек, жил в горизонте сиюминутных нужд и не видел для себя выхода. Те же немногие, кому удавалось пойти по пути предпринимательства, покидали мещанскую среду.

Обобщающее суждение профессора Пайпса: в России собственность понимается как безусловное зло — страшная истина, о которой мы стараемся не задумываться. Обратимся к пьесе Чехова «Вишневый сад». Для героев пьесы, к которым автор относится с сочувствием и безусловной симпатией, старый сад — мир, в котором прошла вся их жизнь. Прекрасный и единственно освоенный.

И вот на этих людей надвигается драма. Дело в том, что за жизнь на земле надо платить. Расплачиваться наличными в самом прямом, исходном смысле слова. Поэтому имение приходится продавать за долги. Идея о том, что территорию, на которой разбит сад, можно использовать коммерчески, лежит вне сознания и пространства мышления героев пьесы. Малосимпатичный зрителю, чуждый миру насельников вишневого сада купец Лопахин предлагает разбить сад на участки и предлагать в аренду под дачи. Экономически это абсолютно разумное решение. Но в логике пьесы оно вызывает протест: еще бы, ведь придется вырубить сад!

Перед нами разыгрывается драма наступления бездушного буржуазного мира на очаровательный островок дворянского бытия. Прекрасные, но абсолютно непрактичные хозяева вишневого сада сталкиваются с жизнью, в которой побеждают менее прекраснодушные, но более практичные люди, — это и составляет содержание пьесы. Герои Чехова по своим онтологическим основаниям пребывают вне экономического сознания. Они антибуржуазны по определению.

О чем же пьеса Чехова? О том, что рыночная экономика в рамках авторегулятивных процессов передает крупный земельный участок от неэффективного собственника эффективному. Этот ход мысли внеположен русской культуре и представляется чудовищным. Происходит это потому, что само российское социокультурное целое выступает неэффективным собственником и отстаивает свое право быть неэффективным собственником вечно, ибо это соответствует неким сакральным основаниям российского бытия. Русский бог против эффективной частной собственности. Он признает держание (detentio), сословный порядок и неизменные основания бытия.

Суммируем: в дореволюционной России экономическое сознание присутствовало в среде кулачества, купечества и предпринимателей, а также в том слое профессионалов, которые выполняли менеджерские и управленческие функции в промышленности и сельском хозяйстве⁴³. Если быть скрупулезным, можно отдельно упомянуть еврейскую среду, в которой экономическое сознание закрепилось исторически и задавало профессиональный выбор и жизненные сценарии, а также российских греков и российских немцев. Сверх всего этого существовал очень узкий сегмент бюрократии, профессионально компетентный в вопросах экономики. Названные социальные группы в совокупности едва ли насчитывали пять процентов населения.

В свете сказанного выше становится понятным историческая неизбежность советского этапа отечественной истории. Общество, категорически не готовое вступить в мир частной собственности и товарно-денежных отношений, было обречено на хилиастическую утопию.

Коммунистический проект интенционально был устремлен во внеэкономическое пространство. В обществе будущего останутся и производство, и потребление, но никаких денег и счетов не будет. С самого начала была реализована политика «военного коммунизма» (1918–1921 годы), включавшая в себя централизованное управление экономикой, запрет частной торговли, свертывание товарно-денежных отношений и милитаризацию труда. Эта политика привела к распаду экономики и завершилась Кронштадтским восстанием матросов и жителей города против большевиков и политики «военного коммунизма». В результате большевики быстро перешли к НЭПу — новой экономической политике. НЭП разрешал частное предпринимательство и возрождал рыночные отношения. Иными словами, с этого времени советское общество вынужденно использовало отдельные механизмы нормальной экономики. Но это было лишь частичное использование отдельных элементов.

При том что «правильный» советский человек знал: в «светлом будущем» ни денег, ни частной собственности, ни буржуйских счетов между своими не будет. Все это окончательно отомрет. Товарно-денежные отношения и частная собственность отторгались по фундаментальным основаниям. В Советском Союзе вся реальность в ее экономическом измерении была вопиющим нарушением законов экономики и логики экономического поведения. Поэтому искренне ощущать себя советским человеком и одновременно мыслить экономически было невозможно.

На советском этапе отечественной истории экономическое мышление присутствовало в небольших группах, члены которых по своему выбору отторгали советскую модель и шли по пути качественной альтернативы. В послевоенную эпоху в нашей стране сложилось явление, получившее название «цеховики». Так называли подпольных предпринимателей, решавших проблему хронического товарного дефицита и закрывавших ниши в ассортименте потребительских товаров. Эту сферу производства называли «теневая экономика». Цеховики находили необходимое сырье, налаживали производство по поддельным документам и организовывали сбыт. Кроме того, им приходилось щедро раздавать взятки во всех государственных структурах, что гарантировало успех. Перед нами — полноценная предпринимательская деятельность, охватывающая весь цикл организации бизнеса, производства и реализации продукции. Этот род занятий требовал зрелого экономического мышления.

В Советском Союзе существовало и чисто спекулятивное предпринимательство, не связанное с производством. Эти люди также умели экономически мыслить. Можно вспомнить, возможно, узкий, но интересный рынок произведений искусства и антиквариата. Автор наблюдал это явление в 1960–70-е годы и может свидетельствовать, что люди, оперировавшие на данном рынке, мыслили экономически. Среди прочего люди, вкладывавшие свои деньги в произведения искусства, во-первых, были озабочены выгодным вложением средств (а в СССР власти сознательно создавали такую ситуацию, в которой вложить солидные деньги во что-либо было невозможно) и, во-вторых, думали о том, что будет, когда социалистический эксперимент закончится. Надо сказать, что они не ошиблись в своих расчетах.

Сверх этого можно упомянуть профессионалов, работавших в сфере внешней торговли и банковских операций, и крошечную горсть молодых экономистов, занимавшихся исследованием западной экономики. В общем объеме советского общества названные группы имели ничтожную долю. Отсюда характерное явление 90-х годов прошлого века: в нашей стране катастрофически не хватало людей, компетентных в рыночной экономике.

Директора советских предприятий работали в системе государственного планового хозяйства. Важно осознавать, что советское плановое хозяйство по своей природе — внеэкономический феномен. Там, где нет цены (а цену на что-либо устанавливает не Госплан, а рынок), нет конкуренции, нет полноценной самостоятельности экономических субъектов, — нет и экономики, а есть социалистическое хозяйство. По всему этому какие-то азы экономики советские директора усваивали, но стиль их мышления и образ действий были специфически советскими. Как правило, эти люди получали инженерное образование и прекрасно разбирались в промышленных технологиях. Кроме того, они обладали неформальными связями и навыками советского стиля руководства.

В 1990-е годы возникает понятие «красные директора» — так называли советских начальников, оставшихся на должностях после перехода к рыночной экономике. «Красных директоров» отличали авторитаризм, некомпетентность в юридических и финансовых вопросах, неготовность к деятельности в условиях рынка. Показательно то, что лишь немногие «красные директора» выжили в условиях рынка и продолжают оставаться частью экономической элиты⁴⁴. Иными словами, сознание советских руководителей лежало за рамками зрелого экономического мышления.

Экономическое сознание формируется заново в постсоветскую эпоху. Сегодня экономическое сознание отчасти задается целостностью реальности, в которую вписан массовый человек. Высшее образование предлагает абитуриентам множество менеджерских, юридических и экономических специализаций. Наконец, профессиональная деятельность массы людей побуждает их к постижению экономической логики. При всем этом российская средняя школа пока категорически не готова формировать как правовое сознание, так и экономическое.

Ответить на вопрос, какая доля российского общества обрела экономическое сознание, для кого видение социальной реальности через призму экономики стало органикой мышления, сегодня не представляется возможным. Самое тревожное обстоятельство состоит в том, что экономические компетенции и экономическое сознание не опривычены, не укоренены в культуре, не стали органикой — тем, что само собой разумеется и входит в круг безусловных конвенций. Внедрение экономического мышления происходит повсеместно, но эти процессы далеки от необратимых изменений.

Личностное измерение традиционного доэкономического сознания

Начнем с того, что для вписанного в традиционную культуру массового человека понятие «частная собственность» — малопостижимая абстракция. Жизнь многих поколений его предков разворачивалась в пространстве права родового (семейного) пользования. Хозяином патриархальной семьи выступал «большак». И при том что права хозяина никто не оспаривал, в строгом смысле «большак» был распорядителем семейных активов. Если «большаку» случалось нарушить коренные интересы семьи, то старший сын и остальные члены семьи свергали «большака» и передавали старшинство в семье сыну. Подобные коллизии описаны в русской литературе начала ХХ века.

Здесь стоит отметить, что традиционное сознание не различает власть и собственность. Поскольку устойчивого и всеобщего института частной собственности в русской истории не было никогда, само понятие «собственность» не вошло в сознание и культуру как значимый, понятный и освоенный элемент. В СССР директора завода называли «хозяином», хотя по существу он был назначенным менеджером. В российском сознании «править» и «владеть» — тождественные и неразличимые понятия.

Иными словами, речь идет о держании, что есть право распоряжения и фактического обладания без полноценного права владения. Причем по большей части речь идет о бытовом имуществе. Нет экзистенциально закрепленного опыта обладания и управления капиталом. Напрочь отсутствует правовое мышление, а без него собственность в стратегическом аспекте невозможна. Равно отсутствует экономическое мышление. Никто не объясняет детям, что за все ресурсы надо платить, и не учит считать затраты, выручку, эффективность как в рамках коммерческого проекта, так и «по жизни». Не формирует комбинаторного мышления. Комбинаторное мышление — неотъемлемый атрибут экономического мышления и коммерческого сознания, а в советской реальности — негативная характеристика. Явно отрицательный герой романа «Золотой теленок» Остап Бендер характеризуется авторами как «великий комбинатор». Комбинатор — жулик, барыга, «не наш» человек.

В обыденном сознании собственность сводится к бытовому имуществу. Массовый человек не помышляет собственность как экономическую категорию, не видит в ней потенций роста и оснований для независимого существования. Умозрительно позавчерашний крестьянин может представить себе ситуацию, когда на него свалится настоящее богатство и можно будет жить всласть и не работать. Последнее существенно. Наш человек убежден, что деньги «загребают» для того, чтобы жить припеваючи и не работать.

И еще одно наблюдение: не слишком задумываясь и не формулируя этого вслух, носитель традиционного сознания исходит из того, что он и собственность принадлежат разным мирам. Собственность возможна «у них». У нас ее не бывает, да она нам и не нужна.

Здесь имеет смысл обратиться к личным наблюдениям. Я жил в советской семье с репрессированными родственниками, где при ребенке ничего лишнего не говорили и страшно боялись любой крамолы. Ничего, что можно было бы квалифицировать как передачу каких-либо компетенций или «чуждого» мировоззрения, не происходило. Меня, правнука нормального бельгийского буржуа, никто не учил копить деньги, но уже в старших классах школы я фиксировал, что в моем активе находится значительная, по меркам моих соучеников, сумма, собранная из копеек, выдававшихся на пирожок в школьном буфете. А студентом я поражался сокурсникам, не понимавшим, что можно вложить деньги в те или иные предметы, которые через три-пять месяцев можно продать с выгодой. Сама идея выгодного вложения лежала за рамками сознания моих сверстников. Не то чтобы они не могли постичь эту идею, но это было «из другого мира». В традиционной крестьянской культуре, которую наследовали советские люди, существует не осознаваемая субъектом действия табуация коммерческих практик. Табуировались коммерческие компетенции и сам тип коммерческого мышления. Все это чуждо, неинтересно, не увлекает «нашего» человека.

Для чего мне были нужны эти карманные деньги? Они давали свободу, наделяли меня субъектностью. Избавляли от необходимости просить у родителей в случае какой-либо нужды. Скорее всего, родители дали бы (хотя отец был человеком строгим и наши представления о том, что нужно, а что не нужно, могли не совпасть). Но при наличии карманных денег это были бы мое решение и моя ответственность. Понятно, что в четырнадцать-пятнадцать лет этих умных слов я не знал и внятно сформулировать свою позицию не мог. Но переживал ситуацию именно так.

Наблюдательные люди фиксируют примечательное явление: если на традиционного человека случайно сваливаются значительные деньги, он пугается, переживает чувство дискомфорта. От денег надлежит поскорее избавиться. Пропить, прогулять, тезаврировать в приданое дочери. Женщина быстро потратит случайные деньги на тряпки и прочую мишуру. Главное — успеть, пока не отняли муж или старший сын. Русская традиционная культура предполагает существование вне денег.

Идея вложить во что-то деньги с тем, чтобы получить прибыль, блокируется традиционной культурой. Идея купить не одного, а двух поросят, выкормить и одного под праздники продать, выручив хорошие деньги, заведомо покрывающие расходы средств и затраты труда, не приходит в голову. Так ведут себя ловчилы, кулаки и евреи. Натуральное хозяйство — естественное и благое. Товарное производство — чуждое и предосудительное. Оно может иметь оправдание: надо сына отправить в школу или выдать дочь замуж. Но само по себе товарное производство — не наше дело.

Вспомним советскую фразеологию. На так называемых колхозных рынках продавались «излишки сельскохозяйственного производства». Специально для рынка выращивают продукцию только спекулянты проклятые. «Наш человек» торгует излишками. Вот придет коммунизм, и он будет раздавать эти излишки даром и так же, даром, брать все в сельмаге, а пока приходится продавать.

Любое включение «нашего человека» в мир денежных отношений вызывало протест идеологов архаики. Освещая отношение российских социалистов к проблеме сбережений, правовед и философ Борис Николаевич Чичерин писал: «…социалисты, напротив, всеми силами ополчаются против сбережений. Они смело утверждают, что рабочий не может и даже не должен сберегать, что он, сберегая, крадет у других и превращается в презренного мещанина»⁴⁵. Утверждение относительно «кражи» оставим на совести русских социалистов. А вот пассаж о презренном мещанине примечателен. Встав на путь сбережений, рабочий обретал бесценный экзистенциальный опыт существования вне ситуации, когда деньги в кармане строго ограничены минимумом, необходимым для того, чтобы дожить до получки. Иными словами, обретал потенциальную возможность социальной альтернативы. Это «у них» есть сбережения и все то, что неизбежно вытекает из сбережений. «Наш человек» живет с голой задницей и гордится этим. В данной диспозиции он куда ближе к коммунизму (вариант — ближе к Богу).

Идея о том, что значительная собственность — это прежде всего дело (my business), которое властно требует от владельца служения, самоотдачи и ответственности и далее, логикой своего развития, подвигает владельца к гражданской, культурной и политической активности, чужда традиционному россиянину. Он точно знает: окажись крупная собственность в его руках, уж он бы развернулся. Он бы зажил в свое удовольствие.

В растительном царстве есть такое понятие: пустоцветы. Олигархи, тратящие сотни миллионов долларов на циклопические дворцы и яхты, — специфическая примета третьего мира. Общества, лишенные твердой буржуазной морали, не постигают нравственного и религиозного смысла крупной собственности. Отсюда особый бандитский шик и торжество плебейского вкуса в среде приближенных к власти скоробогатеев.

Здесь мы касаемся огромного тематического пространства: нравственного и религиозного смысла собственности; воздействия собственности на человека; отсеивания тех, кто лишен этого призвания и не способен служить крупному делу; формирования этоса бизнесмена; складывания предпринимательских династий; вклада бизнеса в историю и цивилизацию.

Возможно, что говорить об этом в нашей аудитории еще рано. Общество не созрело для такого разговора. Хочется надеяться, что однажды придет время и для обсуждения названных тем.

Проблема мещанства

Вспомним мощнейшую идеологическую традицию советского поношения «мещанства», «вещизма», «приобретательства». Это «у них» дом — полная чаша, слоники на буфете, герань на подоконниках и непременные сбережения. «Наш человек» живет иначе. Гордо и безалаберно. Если мы вчитаемся и вслушаемся в эти филиппики, то обнаружим не только советский соцзаказ, но и российско-интеллигентское отторжение «мещанина», трактуемого как онтологическая альтернатива интеллигенту.

Ненависть к мещанину имеет глубокие корни, которые чаще всего не проговаривают обличители мещанства. Заметим, оборот «презренный мещанин» — самоочевидный для российских социалистов. Мещанство (филистерство, обывательщина, ограниченность, бюргерство) — полюс растождествления, жупел в социалистически-народнической картине мира. Дело в том, что человек, твердо стоящий ногами на земле, укоренен в бытии, лишен онтологического сиротства, присущего российскому интеллигенту. «Наш человек» наделен комплексом специфической несамодостаточности и тянется к внешней опоре, которую находит в великих идеях или сакральной власти, наконец, тяготеет к сословному обществу. А мещанину, то есть человеку, ставшему на путь формирования буржуазного сознания, не нужна внешняя опора. Кроме того, он указывает российскому интеллигенту на жизненную альтернативу, которая, черт ее возьми, соблазнительна.

У проблемы мещанства есть и религиозная составляющая. Дело в том, что традиционный носитель российской психеи страдает мироотреченностью. Мир этот для него неподлинен, кардинально отличается от сакрального Должного и обречен погибнуть. Эта, гностическая интенция часто не отрефлексирована и понимается в несобственных моделях. Тем не менее она присутствует. А мещанин, филистер и обыватель укоренен в бытии, и это вызывает метафизический протест⁴⁶. Обыватель забыл высокое призвание страдать безмерно в этом мире и стремиться к миру иному, прекрасному и подлинному в высшем смысле.

Мироотречник, по фундаментальным обстоятельствам отторгающий страшный, отягощенный злом материальный мир и чающий иного, совершенного мира, в лице ловчилы, обывателя сталкивается с тем, кто исходно принял этот мир и неплохо в нем устроился. Такая диспозиция вызывает метафизический протест и убеждение, что в конце концов мещанина ожидает крах.

Интеллигент по своей интенции пневматик, устремленный к миру иному. Он и собственность несовместимы. Мещанин же — собственник исходно, по своей природе. Мы говорим о структуре личности. И заметим, если человек — собственник по своей сути, раньше или позже у него появляется значительная собственность.

Собственность, ответственность и свобода

Собственность неотделима от свободы и ответственности. Она даже не предполагает, а властно требует полноценной субъектности. В нормальной рыночной экономике человек, лишенный этих характеристик, неизбежно и в скором времени разорится. Между тем российская реальность веками базировалась на частичной, минимальной субъектности пасомых, более зрелой субъектности пастырей и абсолютной субъектности Верховного правителя.

Иными словами, в сословном деспотическом обществе существует задача блокировать формирование субъектности подъяремных и подъясачных. Вслух эта задача не обсуждается, но постоянно имеется в виду. Чернь неразумная должна так и оставаться чернью. Политика в области образования, работа идеологических институтов (церкви, партии), экономическая и социальная политика формировались таким образом, чтобы широкие массы оставались в гетто безгласного, некомпетентного, а потому требующего поводыря быдла.

Правящая элита Российской империи сделала выводы из европейских революций XIX века. Промышленное развитие, «язва пролетариатства» разрушают прекрасный и вечный мир сословного общества. Самодержавный монарх нужен патриархальному народу, нужен дворянству и всем верноподданным, которых важно уберегать от губительных соблазнов. В практическом плане это означало минимальное развитие образования и сохранение передельной общины. Важно было тормозить расслоение крестьянства и выделение ориентированных на рынок крепких хозяев.

Эти задачи плохо сочетались с развитием промышленности, но чем-то всегда приходится жертвовать. Промышленная революция медленно, но неуклонно созидает рационально мыслящего экономического человека. Она двигает общество в направлении роста субъектного начала. Когда австрийскому императору Францу Иосифу предложили: «Давайте строить железные дороги», — он воскликнул: «Нет, нет, ни в коем случае. По этой дороге ко мне приедет революция!». Российская элита мыслила сходным образом.

Личностная независимость и полноценная субъектность широких масс отрицали устойчивый социальный порядок со всеми вытекающими привилегиями полноценного субъекта, ведущего по жизни неразумную чернь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

33

Пайпс Р. Собственность и свобода. Серия «Библиотека МШПИ». М.: Московская школа политических исследований, 2000. Вып. № 20. С. 1–2.

34

Бетелл Т. Собственность и процветание. Серия «История». М.: ИРИСЭН, 2008; Пайпс Р. Указ. соч.; Фетиш и табу: Антропология денег в России: Сб. науч. ст. / сост. А.С. Архипова, Я. Фрухтманн. М.: ОГИ, 2013; СПб.: СП Ганза, 1993. Исупов К., Савкин И. Русская философия собственности (XVII–XX вв.).

35

Архипова А., Фрухтманн Я. Вокруг денег: От фетиша до табу // Фетиш и табу: Антропология денег в России. С. 18.

36

Богданов К. Фольклорный аудит: наличность и персонал // Фетиш и табу: Антропология денег в России. С. 276.

37

Хаккарайнен М. Еврейские деньги в постсоветских воспоминаниях // Фетиш и табу: Антропология денег в России. С. 445.

38

Речь идет не об идеологиях Просвещения и Прогресса, а о мифологических трактовках этих идеологических систем, в которых Просвещение и Прогресс выступают гарантами наступления «светлого будущего» всего человечества.

39

Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. 1872–1887. М.: Гос. изд-во сельскохозяйственной литературы, 1956. С. 400.

40

Давыдов М.А. Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте — Столыпина. СПб.: Алетейя, 2016. С. 429.

41

Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. М.: Яуза, 2005. С. 80.

42

Там же. С. 77.

43

К примеру, учреждение высшего агрономического образования готовило специалиста, призванного стать управляющим имением. То есть возглавить товарное производство сельхозпродукции в промышленных объемах. Профессия агронома предполагала не только производство, но и торговлю сельхозпродукцией.

44

Моченов А.В. и др. Словарь современного жаргона российских политиков и журналистов / Моченов А.В., Никулин С.С., Ниясов А.Г., Савваитова М.Д. М.: Олма-Пресс, 2003.

45

Чичерин Б.Н. Собственность и государство. СПб.: РХГА, 2005. С. 526.

46

Подробнее см.: Яковенко И.Г., Музыкантский А.И. Манихейство и гностицизм: культурные коды русской цивилизации. М.: Русский путь, 2011.