Игра в античность

Игорь Ягупов

Этот роман – история античной пряжки, которая по легенде принадлежала когда-то богу красноречия и торговли, легкокрылому посланнику олимпийского сонма Гермесу. На перекрестках тернистой дороги времени много сотен лет передается она из поколения в поколение в одной греческой семье. В романе представлены художественно переосмысленные страницы истории российских греков.

Глава 2

Два филолога

Книги, книги, книги. В старых запыленных шкафах со стеклянными дверцами их было бесчисленно много. Шкафы эти окружали комнату с трех сторон, оставляя свободной лишь четвертую стену, где были окна, выходящие в узкий проулок — зажатый двумя рядами домов глубокий и вечно сырой колодец, да расступившись с противоположной стороны, чтобы освободить пространство для двери. Тяжелые, в потертых растрепанных переплетах, хранивших кое-где следы сусальной позолоты, книги башнями громоздились на расставленных в хаотическом беспорядке столах, затянутых коричневым дерматином, на котором тут и там виднелись чернильные пятна, оставшиеся с тех времен, когда шариковые ручки еще не были изобретены. Это книжное безумие напоминало водный поток, прорвавший своей мощью возведенную людьми плотину и заполнивший окрестные низменные земли. Неустойчивые пирамиды издательского буйства угрожающе раскачивались всякий раз, когда в коридоре или тем более в самой комнате раздавались чьи-нибудь шаги, отдававшиеся таинственным эхом под высокими, погруженными в вечный полумрак потолками.

Выше шкафов и в простенках между окнами виднелись выбеленные стены, похожие на меловые архаичные скалы, помнящие еще динозавров. Впрочем, слово «выбеленные» здесь означало лишь то, что когда-то их чуть ли не современники тех самых динозавров покрыли побелкой. Но за давностью лет она сменила свой белый цвет на желтый оттенок зубов заядлого курильщика.

Вокруг столов стояли стулья с высокими неудобными спинками и сиденьями все из того же неизбывного в казенных и бедных местах дерматина. Несколько пыльных шаров из матового стекла, свисающих с потолка на покрытых патиной медных стержнях, излучали тусклый, как лунное сияние, свет. Именно такой была кафедра литературы педагогического института одного из заполярных российских городов.

В тот вечер там находились двое. Один, тот, что моложе, был высоким и смуглым, его нос имел горбинку, а густые жесткие волосы были коротко острижены. Его античный профиль четко вырисовывался на фоне темного окна, за которым бесновалась отчаянная мартовская метель.

Второй мужчина был тучен, седые кудрявые волосы его были всклокочены, как будто за пару минут до этого он в раздумье запустил в них пятерню, а потом так и не пригладил. Помятый костюм в рисунке своих складок соотносился более с узором на спинке стула, нежели с изгибами тела, на которое был напялен, что выдавало в его владельце человека, привыкшего проводить дни за письменным столом. Вот и сейчас он склонился над кипой машинописных страниц, сидя в дальнем углу комнаты. Тишину, которая царила в помещении, можно было бы смело назвать гробовой, кабы не оглушительное тиканье настенных электрических часов, подвешенных над входной дверью.

Толстяк поднял голову, бросив быстрый взгляд на громогласный хронометр, а затем переведя его на своего более молодого товарища.

— Данай Эвклидович, что же вы домой не идете? — произнес он. — Скоро восемь уже.

— И что с того? — фыркнул заезжий лектор, уставившись на толстяка так, словно тот предлагал ему что-то абсолютно нелепое и даже неприличное для серьезного человека. — Куда мне идти? В съемную квартиру? Это мой дом на ближайшую неделю.

— Но здесь-то чего сидеть, в пыльном помещении? — пожал плечами толстяк.

— А вы… — заезжий лектор замялся, не зная, очевидно, имени своего собеседника.

— Кукушкин Павел Борисович, — с готовностью подсказал толстяк. — Я был у вас сегодня на лекции.

— Да, я помню, — хмыкнул заезжий лектор, вернувшись затем к своему так и не заданному вопросу: — А вы, Павел Борисович, чего сами-то припозднились?

— Я, Данай Эвклидович, студентку жду, — охотно сообщил Кукушкин. — Она мне зачет по античке придет сдавать.

— Понятно, — протянул его собеседник.

Он хотел еще что-то добавить, но его прервал робкий стук в дверь, напоминавший более поскребывание мелкой и не слишком избалованной своими хозяевами собаки.

— Наверное, ваша студентка, — предположил институтский гость. — Хорошо учится?

— Да ничего, старается, — понизив голос, чтобы его не было слышно за дверью, пробормотал Кукушкин и добавил уже громко, адресуясь к позднему посетителю: — Да-да, входите, пожалуйста.

— А можно, я вашу студентку поспрашиваю? — поспешно, заговорщически подмигнув при этом своему коллеге, предложил Данай Эвклидович.

— Пожалуйста, профессор, — торопливо, точно спохватившись, закивал Кукушкин, — буду только рад.

Тем временем дверь открылась, и в комнату, освещенную подслеповатым светом ламп-шаров, вошла худенькая девушка в джинсах и свитере. Под мышкой она с трудом удерживала несколько толстых книжек.

— Павел Борисович, можно? — осведомилась она.

— Давай, давай, Юля, проходи, — подозвал ее Кукушкин.

Девушка сгрузила книги на стол, за которым сидел пожилой профессор, присовокупив их к внушительной стопке уже лежавших там фолиантов, и, скрипнув старым рассохшимся стулом, присела напротив преподавателя, уставив на него опасливый взгляд серых глаз.

Сам же Кукушкин, взмахнув обеими руками, как будто хотел, чтобы гость разделил с ним трапезу, пригласил своего коллегу приступить к экзаменовке. Тот с готовностью подхватил ближайший стул и подсел к общему столу.

— Профессор Астахов, Юленька, вас поспрашивает, — пояснил Кукушкин девушке, которая от этого, как казалось, испугалась еще больше.

Поиграв немного желваками, словно разминаясь перед сложным артикуляционным упражнением, Данай Эвклидович задал студентке, в глазах которой отражался теперь уже полнейший ужас человека, приговоренного к смертной казни и переданного конвоирами в руки палача, свой первый вопрос:

— Скажите-ка мне, что вы вообще знаете о греческом пантеоне?

— Ну, — задумчиво протянула несчастная студентка, кусая нижнюю губу, а затем, собравшись, очевидно, с мыслями, заговорила почти нараспев: — На золотом троне на самой вершине седого Олимпа восседал Зевс Громовержец, владыка и бессмертных и смертных. Его супругой была величественная богиня Гера, покровительница брака…

— Так, так, — весьма оживившись, прервал ее Астахов, — очень хорошо, что вы заговорили о браке. А брак Зевса и Геры был удачным? Как вы считаете? Вас ничего в нем не смущает?

— Зевс был могуч и суров, — закатив глаза, точно желая отбить славу у Гомера, с завываниями заголосила студентка. — Однажды, когда Гера ослушалась его, он подвесил ее между небом и землей…

— Ладно, ладно, — вновь прервал ее Астахов, — эка невидаль. Сколько мужей подвешивают своих жен между небом и землей. Особенно, если выпьют. Вспомните лучше о другом: будучи женой Зевса, Гера доводилась ему еще и…

— Сестрой, — выпалила девушка, упершись измученным взглядом в огромный живот профессора Кукушкина.

— Правильно, — только что не захлопал в ладоши, как казалось, весьма обрадованный таким ответом Данай Эвклидович. — Кровосмешение получается.

— У него не было выбора, — вдруг огрызнулась девушка, явно почему-то симпатизирующая Громовержцу.

— Выбор-то был, — поправил ее Астахов. — Например, Афродита — дочь Урана и…

— Пены морской, — брезгливо поморщилась девушка, уже освоившись в ситуации, а потому осмелев. — Наверное, у Зевса была аллергия на морепродукты.

— Возможно, — хмыкнул питерский профессор. — Так или иначе, но, имея выбор, пусть даже и с перспективой регулярного приема противоаллергических препаратов, Зевс все же женился на своей родной сестре Гере. Давайте теперь поговорим об их детях. Общих, я имею в виду. Кого вы знаете?

— Гефеста, например, — после секундного замешательства выпалила явно вошедшая во вкус столь необычной сдачи зачета Юля, — бога огня, бога-кузнеца…

— Оставим в стороне его профессиональные достоинства, — махнул рукой Астахов. — Что можете сказать о его внешности?

— Урод, — не задумываясь, брякнула девушка, но затем поправилась, боясь, очевидно, вызвать неудовольствие преподавателей столь категоричной оценкой: — Он был хромой, некрасивый, мощный и коренастый выше пояса, но со слабыми ногами…

— Верно, — тут же обрадовано подхватил Астахов. — А не явилось ли его уродство, как вы точно заметили сначала, следствием того, что он был рожден от брака близких родственников?

— Ой! — только и смогла выдохнуть девушка, укоризненно поглядев на профессора.

— То-то и оно! — хмыкнул тот. — Кто еще был сыном Зевса и Геры?

— Арес, — уже предчувствуя недоброе, с несколько вопросительной интонацией выдавила из себя несчастная студентка.

— Правильно, — глаза Астахова блеснули. — Что можете сказать о нем? С точки зрения поведения, я имею в виду. С внешностью у него все было более или менее в порядке.

— Он был злобен, любил войну. Кровь и смерть доставляли ему радость… — загибая пальцы со следами пасты от шариковой ручки, начала перечислять девушка.

— Великолепно, — искренне обрадовался ее экзаменатор. — А теперь, с учетом все того же кровосмешения, сделайте вывод. Смелее, смелее, вы же изучали медицину и психологию.

— Поведение достаточно неадекватное, — опять почему-то воодушевилась студентка. — Излишняя кровожадность, жажда насилия. В общем, явные поведенческие девиации. Точнее сказать не могу. Но вполне возможно, что это связано с генетикой.

— Умница, — расхохотался Астахов, по-видимому, только и ждавший подобного ответа, — просто умница. Стоит ли после этого удивляться, что своих общих детей, рожденных, скажем мягко, от нехорошего брака, божественная царствующая чета не любила больше всех обитателей Олимпа? Помните, Гера даже пыталась убить младенца Гефеста, сбросив его с вершины? Отчего он, собственно говоря, и охромел. Ареса же Зевс все время называл самым ненавистным из всех своих детей…

— И он все время позволял Афине его обижать, — поддакнула студентка, решив, очевидно, перехватить инициативу и показать свои знания, чтобы не остаться без зачета. — Например, Афина направила удар героя Диомеда, и тот ранил бога войны своим медным копьем.

— Точно, было такое дело во время осады Трои, — закивал Кукушкин. — Без Афины старине Диомеду Арес явно был не по зубам…

Поймав на себе кинжальный взгляд своего более молодого коллеги, Кукушкин осекся.

— А теперь, — продолжил Астахов, — давайте вспомним о том — это опять-таки к вопросу, могла ли Гера быть счастлива в браке, — что вместе с ней, Зевсом и их общими детьми, с физическими, заметим попутно, и психическими отклонениями…

— Жертвами кровосмешения, — вставила твердо решившая получить зачет Юля.

— Жертвами кровосмешения, — согласился Астахов, вернувшись затем к прерванной мысли. — Вместе с ними на Олимпе жили дети Зевса от других женщин и богинь.

— Мне бы такое не понравилось, — поморщилась студентка.

— Давайте-ка сходу, кого можете вспомнить? — подзадорил ее Астахов.

— Близнецов Аполлона и Артемиду. Их матерью была Латона, — поняв, что для нее настал момент истины, который склонит мнение экзаменатора относительно ее знаний в ту или иную сторону, начала перечислять студентка. — Гермес был сыном Майи, Дионис — сыном Семелы. Ну и сама Афина, конечно. Уж вообще бог знает от кого. Она родилась из головы Зевса.

— Здорово, — восхитился Астахов. — Вот это знания! Павел Борисович, коллега, я вас прошу: поставьте скорее девушке зачет. И не сомневайся в том, что она его заслужила.

Кукушкин озадаченно взял в руки тут же услужливо подсунутую ему студенткой зачетку. Достав из кармана ручку, он пристроил серую книжицу на свободном от бесчисленных фолиантов краешке стола и почти машинально заполнил пустующую графу.

— Спасибо, Павел Борисович, огромное спасибо, — прижав зачетку к груди, пробормотала студентка.

Схватив в охапку так и не пригодившиеся ей тома, в которых древние поэты рассказывали о богах и послушных их воле героях, чьи имена благодаря этим самым поэтам стали достоянием вечности, она пулей выскользнула из плохо освещенной комнаты.

— Ну? — победоносно вскинув голову, многозначительно произнес Астахов.

— Лихо, — хихикнул Кукушкин. — Я готов признать, что отношения в сонме богов-олимпийцев были непростыми. Но свести всю античную литературу лишь к этому!

— Бросьте, коллега, — отмахнулся от него Астахов. — Литература должна быть живой. Знаете, я иногда чувствую какую-то сопричастность. Трудно объяснить. Но кажется порой, что оттолкнусь от земли и полечу.

— Как Гермес? — хмыкнул Кукушкин.

— Ага, как Гермес, — как-то по-мальчишески хихикнул Астахов.

— Так это корни в вас говорят, — развел руками старый профессор и добавил несколько смущенно: — Могу я полюбопытствовать: откуда у вас такая что ни на есть российская фамилия при столь, как я бы сказал, античных имени и отчестве?

— Да, корни, — задумчиво протянул Астахов, словно не расслышав вопроса своего собеседника, — по отцовской линии. Отца нет уже шесть лет. Или семь? Время быстро летит. Простите, вы насчет фамилии спрашивали? Тут темная история. Я и сам толком ничего не знаю. Фашисты, оккупация, НКВД, репрессии — там всего намешано предостаточно. Мои дед с бабкой жили в Мариуполе. И пропали без вести в войну, перед оккупацией. Греков тогда депортировали. Вывозили эшелонами в Среднюю Азию. Да только мои дед с бабкой, как я выяснил — отец-то мой во всю эту историю не очень вникал, — туда вроде и не приезжали. То есть из Мариуполя их вывезли, а в Фергану они не прибыли. Или бумаги затерялись. Да вместе с бабкой, дедкой и их дочкой — сестрой моего отца. А его самого спасло то, что мать оставила его в Мариуполе в русской семье. Он тогда младенцем был. Побоялась она везти малыша в теплушке через всю страну. А Астаховы его приютили. Отсюда и фамилия. Такие вот повороты судьбы.

— Да, всякое бывало тогда, — вздохнул Кукушкин, протирая стекла очков чистеньким платочком, что достал он из кармана.

— Вырастили, как родного сына, — продолжил Данай Эвклидович, — Николаем назвали. Он, собственно, так Николаем и звался всю жизнь. Это уж я себе отчество переправил в память о предках. Отец, повторюсь, семейными корнями не очень интересовался. Равно как и реликвией нашей семейной. Той самой античной пряжкой, о которой вам наверняка уже кто-нибудь рассказал. А отец мой — то ли не чувствовал он эту самую связь времен, то ли просто слишком поздно обо всем узнал.