Прошлое в наказание

Игорь Харичев, 2022

В новом романе Игорь Харичев рассказывает о событиях в России, захватывающих четверть века – с 1991 по 2014 год. В центре повествования судьба прогрессивно настроенного человека с активной жизненной позицией. Добросовестный чиновник, успешный бизнесмен, заботливый семьянин – казалось бы, какое дело герою романа до катаклизмов, сотрясающих общество, но ему далеко не безразлична судьба родины, он всегда оказывается в гуще политической жизни. Со временем эйфория от революционного разворота к демократии, свершившегося у Белого дома, тускнеет, на смену ей приходит горькое размышление: почему замедляется социальное и экономическое развитие страны, почему усиливается чрезмерный контроль власти над нашей жизнью – может быть потому, что настоящее вырастает из прошлого и почти все проблемы – тоже родом оттуда…

ПРОШЛОЕ В НАКАЗАНИЕ

ПАМЯТИ МАРИЭТТЫ ОМАРОВНЫ ЧУДАКОВОЙ

Прелюдия

— Ты — враг, — сказал мне давний друг.

Он был мрачен и вовсе не собирался шутить.

— Перестань, — попытался отмахнуться я.

— Ты — враг, — упрямо повторил он.

Я посмотрел по сторонам — сидевшие слева и справа люди были поглощены своими делами: ели, разговаривали. А там, за стеклом, отделявшим пространство ресторана от улицы, текла другая жизнь — сновали пешеходы, неостановимым потоком двигались машины. Мой взгляд опять вернулся к Петру.

— С чего ты решил? — Моя усмешка скрывала некоторую растерянность.

— Ты, уж не знаю, желая того или не желая, выступаешь в пользу врагов нашей страны. — Его слова прозвучали как само собой разумеющееся, не вызывающее сомнений.

Что я, собственно говоря, такого сделал, чтобы заслужить столь нелестную оценку?

…Я стал думать о том, до чего довели нашу страну: если друг называет тебя врагом, не личным, а всей страны, дело зашло слишком далеко. Ненависть прочно поселилась в сердцах людей.

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Да, всё начинается со слов. Самое главное, чем мы отличаемся от животных, — слова. Они звучат в нашей голове, и когда мы общаемся с другими людьми, и когда наедине с собой. По сути мы — устройства по восприятию и воспроизведению слов. Но мы их слушаем и говорим не просто так. Каждое из них что-то означает. За каждым часть того мира, который окружает нас, мира, в котором мы живем. То, что не имеет названия, отсутствует в нашем сознании. Впрочем, и слова нужны не сами по себе — в слова облекаются мысли. Для этого слова и создавались. Неслучайно великий Рене Декарт вывел: «Cogito, ergo sum»^[2]. Хотя еще задолго до него нечто подобное говорил Августин Блаженный.

Слова складываются в мысли, мысли рождают эмоции, чувства, желания, намерения, а потом — действие. За словами моего друга о том, что я враг, стояла ненависть к тем, кто другой. За ней обычно следуют весьма конкретные действия. В тысяча девятьсот семнадцатом ненависть породила гражданскую войну…

…Вскоре я шел по Тверской в сторону Кремля. К счастью, у меня было время для неспешного перемещения — мне вовсе не хотелось куда-то торопиться в те минуты. Глядя на солидные старые дома, стоящие по обе стороны широкой улицы, я размышлял о том, что произошло со страной: непонятное воодушевление охватило практически всех, некая эйфория, будто все они получили дорогой приз, выиграли большую сумму, заимели гарантии долгого, счастливого существования. Напрочь забыв про невзгоды, которыми полна их неустроенная жизнь, про многие разочарования, обиды, в которых повинна власть, они кинулись рукоплескать президенту.

Я всматривался в лица идущих навстречу людей. Обычные лица, большей частью озабоченные. Еще бы — проблем хватает у каждого, живущего на земле. И все эти люди, как и десятки миллионов других россиян, за редким исключением, несказанно рады присоединению Крыма и полностью одобряют действия Кремля?! Так, по крайней мере, утверждали социологи.

«Неужели столь сладостна совсем небольшая компенсация чувства потери прежней, огромной страны? — спрашивал я себя. — Державное сознание, имперский синдром? Фантомные боли в давно ампутированной ноге? Похоже, большинство живущих в России, как и президент, воспринимают развал СССР величайшей трагедией двадцатого века. Не Первую мировую войну, унесшую миллионы жизней, не Великую Отечественную, обернувшуюся десятками миллионов жертв, а распад Советского Союза. Абсурд какой-то…»

С другой стороны улицы высилось здание Моссовета. В прежние времена я часто бывал там. Вспомнилось давние уже события — без малого четверть века минуло, это вам не шутка. Тогда, двадцать четыре года назад, всё развивалось бурно, стремительно, вселяя надежду. Меня не покидало ощущение музыки, сопровождавшей происходящее, вершившееся. Музыки разной — то величественной, то быстрой, суетливой; то трагичной, то веселой. Чаще — жизнеутверждающей, хотя далеко не все чувствуют это.

Любому ходу событий соответствует некая музыка — ее можно назвать естественной и ей легко находятся аналоги из того, что успели насочинять за многие столетия композиторы. Великие события рождают великую музыку.

Глава первая

Адажио

Он сказал: «Ты бы поосторожнее… там», и я глянул на него с таким удивлением, с каким, быть может, смотрели на Христа, совершающего чудеса, древние иудеи. Но мой двоюродный брат не был спасителем человеческих душ, не был кудесником. Впрочем, я никогда не знал, чем именно он занимается. Кроме одного: он работал там же, где и его отец, мой дядя. А в той организации ангелы сроду не водились.

Наши родители не поддерживали отношений. Хотя я знал, что у меня есть дядя, есть двоюродный брат, который немного старше меня, эта тема была запретной в нашем доме. Я с давних пор понимал, что ее не стоит затрагивать. Дядя и его семья существовали рядом в каком-то параллельном измерении. Ходили по тем же московским улицам, спускались на тех же эскалаторах в метро, смотрели те же фильмы в тех же кинотеатрах, дышали тем же воздухом. Но пути наши упрямо не пересекались. До определенной поры.

Однажды, когда я учился в девятом классе, меня познакомили с Эдуардом на вечеринке. Я смотрел на него с любопытством — плечистый, сильный, с мужественным, слегка насмешливым лицом. Похоже, и ему была небезынтересна моя особа. Но недоверие, вложенное родителями в наше сознание, сыграло свою роль: мы не пытались сблизиться ни в тот раз, ни позже. Правда, сведения как-то находили нас — меня, родителей. «Эдуард поступил на юридический», — сказала как бы между прочим мать. Это было давно. Мы ужинали в кухне, тесной, мрачноватой кухне родительского дома. «И этот туда же», — мстительно проговорил отец. «А может, он судьей хочет стать. Или прокурором», — возразила мать. «Чепуха. Тут всё ясно».

После окончания университета Эдуард исчез года на два: где он, что он, никто не мог сказать. Потом опять появился, и говорили, будто он — следователь в прокуратуре. Но отец был уверен — работает там, где и Васька, дядя Вася, Василий Иванович. Его родной брат, с которым он не желал иметь ничего общего. Через года три подтвердилось, что Эдуард на самом деле работает там. Отец злорадствовал: «Я же говорил». Словно его правота что-то меняла.

Когда я увидел Эдуарда в тесном зале больничного морга, я не удивился. Не потому, что был измотан похоронными приготовлениями, не потому, что мысли мои были в той, далекой от сиюминутного бытия плоскости, которой благополучно избегает устроенное, плавно текущее существование. Я чувствовал, что он должен появиться в моей жизни. Могло ли быть иначе? Как две частицы, брошенные в круговорот времени, неумолимо влекомые друг к другу, мы обречены были столкнуться.

Сменяли один другого пустые дни, сплющенные, как жестянка из-под пива, по которой прошелся не один человек. Началось все со звонка на мою работу, в издательство. Прозвучали слова из трубки, и вмиг сорвался привычный, отлаженный ход жизни.

Вы замечали, что жизнь в каждый момент имеет свой темп, ритм, свою тональность, свой мелодический рисунок? Даже наш крутой, ополоумевший век не может удержать свой бешеный темп. Он сбивается, частит, а то вдруг замирает или тащится, как вконец усталый пешеход. Когда вам хочется плакать, темп неспешный, хотя события могут нестись вскачь. Радость убыстряет его, даже если не происходит ничего такого, что было бы замечено кем-то еще. Жизнь можно воспринимать, как музыку, пытаясь уловить мелодию, отпуская при этом свои чувства, придерживая рассудочность. Адажио — медленный темп. Свободное, вольное течение, так сказано в учебниках. Течение музыки. Событий. Жизни. С адажио начинается Реквием Моцарта. Помните эти горькие, величественные звуки? Не оставляющие надежды и дающие ее. Музыка для души? Или душа для музыки?

Звонили из больницы. Сообщили, что отцу стало плохо в булочной и его забрала скорая. Но теперь, сказали мне, состояние удовлетворительное. Отец был немолод, слаб здоровьем. Какое оно могло быть у человека, отдавшего столько лет лагерям. Скорая приезжала у нему не в первый раз. А все-таки тревога засела в глубине моего сознания. Что-то тревожило меня. Я поехал в больницу.

Врач упорно избегал смотреть мне в глаза. Но когда глянул в конце разговора, я подумал, что ему смертельно надоело жить и он делает это лишь по привычке. Из его слов выходило, что отец был в неплохом состоянии, а тут привезли женщину, попавшую в аварию, и реаниматоры бросились ее спасать. Лишь некоторое время спустя они увидели, что отец упал с каталки и лежит на полу. Видимо, хотел подняться. Падая, рассек кожу на голове, потерял много крови. Сейчас он плох, но для серьезных опасений нет причины.

Я не узнал его тогда. Вошел в палату — какой-то древний старик лежит у двери и мерно хрипит. У окна стояло еще три кровати, но лица там были незнакомые, молодые. «Палату перепутал?» — подумал я и вдруг понял: тот, жалкий, хрипящий — отец. «Папа, — проговорил я. — Веки дрогнули. — Папа, я здесь». Опять чуткое дрожание. Он слышал. Он не мог открыть глаза. «Ничего, всё обойдется, — говорил я, мягко, отчетливо произнося слова. — Пройдет. Мне врач сказал. Потерпи». Его лицо совсем похудело. Следы крови на лбу, на щеке. Слабое полудвижение, даже вздрагивание руки, но я понял, почувствовал, что он хочет повыше натянуть одеяло. И помог. Он затих. Я осторожно поднялся, вышел в коридор. Пожилая нянечка сидела на видавшем виды топчане, вытянув усталые ноги. «Больных много», — равнодушно проговорила она в ответ на мои сердитые слова и принялась перечислять, что надо принести. Я сунул ей пятерку, чтобы она привела отца в порядок, сунул, прекрасно сознавая, что он не одобрил бы такое, и поехал домой. Часа через полтора, когда все необходимое было собрано, опять позвонили из больницы. Отец умер.

«Ты бы поосторожнее… там», — сказал он, и это прозвучавшее после секундной паузы «там» восхитило меня. «А что, есть основания опасаться?» — поинтересовался я. Он не ответил.

Нет, я не удивился, увидев его. Не до удивлений мне было. Слишком я измотался за предыдущие три дня. Слишком набегался по учреждениям, по конторам. Мне хотелось, чтобы отца похоронили на Востряковском — неужели этого не заслужил человек, отдавший лагерям четырнадцать лет, хлебнувший вдоволь горя?

У чиновника было какое-то специфическое лицо — аккуратнейшее, строго дозированное. Лицо не человека, но человекоподобного механизма, прекрасно отлаженного, не знающего сбоев. Он был заученно приветлив, безупречен в манерах. Но казалось, что все его предназначение в том и состоит, чтобы, ласково заслушав посетителя, справившись о деталях, отказать. Глухо и безнадежно. Разговаривая с ним, я до судороги ясно понимал всю бесполезность моих намерений. Ну отсидел ни за что ни про что аж четырнадцать лет. Разве он один? Разве это что-то меняет? Я поднялся. А он принялся извиняться, что не может помочь. Лицо оставалось дежурно-вежливым. Я вышел в коридор с высоким потолком. Солидное здание, из тех, которые всегда ассоциировались у меня с мертвой хваткой власти. Ритм жизни, созвучный холодной бесполезной музыке. Я медленно дошел до лестницы, спустился на этаж. И тут возникло, высветилось странное желание — заглянуть в кабинет под тем, в котором я только что побывал. Постучав, толкнул дверь. И не удивился. За столом сидел он, тот самый, с ровной прической и аккуратными ушами. «У вас еще какой-то вопрос?» — дружелюбно осведомился он. «Нет, — сказал я. — Только тот, по которому я заходил». — «Я ничем. Поверьте». Опять лестница. Этаж долой. Такая же дверь. И опять он: «Так у вас еще вопрос?» — «Нет», — сказал я, смутившись. И притворил дверь. Немного постояв, отворил соседнюю. И вновь услышал безупречно вежливый голос: «Все-таки у вас еще вопрос?» — «Да, — сказал я. — Мой отец…» — «Но я и вправду ничем… — перебил он меня. — Поверьте». Его сострадание уже казалось мне искренним.

Задержавшаяся зима была на излете. Апрель отсчитывал последнюю декаду. Снег уже исчезал с московских улиц. Но было холодно, промозгло. Я думал о том, кого из моих знакомых депутатов попросить помочь. Их было немало, но не к каждому обратишься с подобной просьбой. Я долго размышлял, но так и не решил, кого из них потревожить.

А на следующий день мне позвонили, сказали: все в порядке, можете хоронить на Востряковском. Я сразу понял — Эдуард.

Мне было двенадцать, когда я спросил отца, за что он так не любит своего брата. «За подлость», — жестко сказал отец, но объяснять ничего не стал. Я уже знал тогда, что отец сидел в лагере. Знал, что поступили с ним несправедливо. А более — ничего. Он не рассказывал об этом. Но я чувствовал, как тяжело дался ему тот период жизни. Я вообще с особой остротой воспринимал то время, которое завершилось со смертью Сталина. Быть может, ощущение мрачного, катастрофического передалось мне в пятьдесят девятом, когда отец брал меня, только появившегося на свет, на руки, и я неведомым образом ощущал весь тот ужас, который пришлось пережить ему.

Никогда раньше не связывалось у меня то, что отец сидел, с его братом, живущим в одном с нами городе, совсем незнакомым мне человеком. Я только чувствовал, что некая тайна соединяет отца с ним. Или нет, наоборот — разъединяет их.

Правду рассказала мне мать. И то не сразу. Мне исполнилось тогда шестнадцать. В сущности, ничего оригинального я не услышал. Сколько раз такое случалось — брат предал брата. Но в этой истории один из них был мой отец. Тот, кого предали. Почему? Наверно, потому, что выпало на его долю такое время, когда предают. Потому, что он не мог быть тем, кто предал. Это была его судьба.

На шахту он попал не сразу. Шесть лет работал на лесоповале. Валил лес наравне с другими политическими. Умел ладить с настоящими ворами, и те защищали его от грабителей. Потом понял, что доходит. Так бы и остался в тайге, подобно сотням тысяч других, если бы не услышал, что срочно ищут горных инженеров. Сам он был недоучившимся журналистом, но смог убедить начальника лагеря, будто горное дело знает в совершенстве. Так он оказался в Хальмер-Ю, на шахте. Поначалу страшно боялся, что обман откроется и тогда сошлют его в гиблое место, где сгорают за несколько месяцев. Обошлось. Месяца три некому было раскрыть его обман, а потом он мало-помалу освоил новое дело. Помог другой заключенный, настоящий горный инженер.

Летом пятьдесят третьего отца перевели на поселение. Вскоре он женился на матери, с которой был знаком, — она работала врачом в лагерной поликлинике. Через год появилась на свет моя сестра Ольга. Она много болела и не дожила до двух лет. А в пятьдесят девятом, уже в Москве, родился я.

Он сказал: «Ты бы поосторожнее… там», и я потом подумал, что, в сущности, должен быть ему признателен. Он сказал слишком много. Слишком много для тех, кто работает в той организации.

Речь шла о моих занятиях политикой. Когда в начале восемьдесят девятого вдруг приоткрылась долгие годы крепко-накрепко запертая дверь и стало возможно то, что казалось немыслимым раньше, я окунулся в эти события. Сначала была азартная предвыборная гонка с шумными митингами, войной листовок, потасовками и горячими дискуссиями на станциях метро. Тысячи людей помогали нам, позабыв про страх: клеили всюду листовки — на домах, на столбах, на кафеле подземных переходов, стояли в пикетах, объясняя, убеждая, ведя словесные перепалки. Они приходили сами. Каким-то образом выискивали нас — меня, моих сотоварищей, помогавших тогда опальному Ельцину, академику Сахарову и другим, с кем связывали надежды на лучшее будущее.

Итогом стало первое поражение коммунистов — на выборах народных депутатов они получили нешуточный удар. Чуть позже возникла Межрегиональная депутатская группа, был создан Народный фронт, появилось Московское объединение избирателей. Все более уходил страх. Многочисленные совещания, собрания, митинги, шествия отнимали у нас уйму времени, давая взамен ощущение причастности к чему-то крайне важному. Нам верилось — мы вершим историю. Еще немного усилий, и наши чаяния оправдаются. Сытая, устроенная жизнь растечется по огромной стране.

Я почти не появлялся в издательстве. Урывками правил чужие рукописи, общался по телефону с начальницей отдела Инной Моисеевной, очень милой и очень интеллигентной женщиной, которая благоволила ко мне. «Олег, ради бога, не рискуйте, — с великой тревогой говорила она. — Вы испортите себе жизнь. Будьте благоразумнее. — И еще повторяла: — Вы должны закончить книгу. Вы не имеете права бросить то, что сделано». А мне было скучно возвращаться к тому, что тянуло в прошлое, было пропитано им. Жизнь оказалась куда интереснее. События захватили меня. Единственное, что я писал, — статьи в те новые газеты, которые выглядели неказисто, но бойко раскупались у станций метро и на митингах. Я гневно обличал действия властей, от союзных до районных, нахваливал демократов, рассказывал о том, какая светлая жизнь начнется после ухода коммунистов от управления государством.

Через год, в мае, когда власти устроили блокаду Литвы, я за деньги фонда, поддерживавшего Ельцина, организовал поездку более чем сотни представителей разных демократических организаций в эту прибалтийскую республику, испытывавшую серьезные проблемы с лекарствами и детским питанием. КГБ пытался нам помешать. Вдруг позвонил большой железнодорожный начальник и сообщил, что не может предоставить нам два уже оплаченных вагона. Когда я спросил почему, явно смутился, пробормотал что-то невразумительное про то, что по ошибке продали все места в этих вагонах, просил забрать деньги. Я кинулся к авиаторам, не тем, которые летают по расписанию, а тем, кто совершает чартерные рейсы. Но и там начались проблемы: зафрахтованный мною самолет ни с того ни с сего потребовал срочного ремонта. Вылет надолго откладывался. В конце концов пришлось купить в обычной кассе отдельные билеты на поезд. Толстенную пачку. Места были раскиданы по всем вагонам. Лишь на вокзале в Вильнюсе мы собрались воедино и увидели, как нас много. Литовцы встречали нашу веселую, шумную компанию на ура. Благодарили за детское питание и лекарства, которые мы привезли с собой. Были митинги, встречи. Добрые, горячие слова. Незнакомые люди останавливали нас на улицах, жали нам руки. Запах свободы пьянил. Казалось, еще немного, и рухнет то мрачное сооружение, в котором мы жили долгие годы, та тюрьма, которая гноила многие народы. Еще немного, и начнется спокойная, хорошая жизнь. Отлаженная и вполне достойная. Жаль, что отец не смог поехать со мной. Здоровье не позволило.

Я был страшно доволен в те дни. Меня переполняла торжественная, красивая музыка. «Времена года» Вивальди. Боккерини или Пёрселл. Музыка сама находит меня. Она возникает из ничего. Из быстролетного ощущения, из шороха листьев или ритма шагов. Порой радостная, летящая, порой грустная, порой трагическая. Знакомая и незнакомая. Реквием Моцарта, адажио из «Спартака» Хачатуряна, что-нибудь из Pink Floyd или вообще родившееся в неизвестном уголке моего сознания, незнакомое, возникшее, чтобы прозвучать только для меня и исчезнуть.

В октябре мы создали массовое движение «Демократическая Россия». Мы собирали на митинги сотни тысяч людей. Мы ощущали себя силой, способной сокрушить могущество тирании. Сокрушить без крови, без выстрелов. Доказать свое превосходство. Мы были против той власти — это нас объединяло. Мы были против того государства. Все, что шло ему во вред, воспринималось нами как благо. Мы не верили, что можем ошибаться. Такова логика всех, кто ополчился на существующий строй.

В Прощеное воскресенье, полный тревожных ожиданий день на исходе марта, я был среди тех, кто вел колонну демократов. Есть в этом что-то завораживающее, когда огромная масса людей, объединенных одной целью, одним стремлением, движется следом за тобой. Я испытывал это всякий раз, когда мы проводили шествия. Не наслаждение властью. Скорее, ощущение, что ты на острие, ты — воплощение той силы, которую составляют люди, идущие следом. Этому действу под стать разве что симфонии Бетховена, мощные, мужественные. В тот день мы ожидали всякого исхода. Были готовы к любому повороту. У «Праги» мы уперлись в стену из солдат со щитами, за которыми высились грузовые машины. Чинно расхаживало милицейское начальство, суетились люди в штатском. В глубине тоже стояли группы в милицейской форме. Настороженные лица смотрели на нас: что учудят «эти»? Но у нас не было намерения идти напролом. Наоборот, мы хотели подчеркнуть, что мы вовсе не экстремисты, что не приемлем насилия. И вскоре наша колонна пошла к Маяковке — по Калининскому^[3], потом по Садовому кольцу. А часа два спустя уже на Тверской у Пушкинской площади я и несколько депутатов из наших защищали от пьяных цепочку милиционеров, все еще перегораживавших дорогу к Кремлю и охранявших неведомо что. Мы боялись провокаций — пусть уж лучше те, кому по глупости или по приказу надо почесать кулаки, подерутся с нами, чем со стражами порядка.

Отец переживал за меня. У него тоже были опасения, что шествие обернется погромом, арестами. Дозвонившись вечером, стал подробно расспрашивать, как все проходило, как вела себя милиция. Ругал Горбачева и Лукьянова: «Они хотели столкновения. Поверь, им нужен повод, чтобы закрутить гайки». Это было меньше месяца назад. А мне казалось — прошло полгода, может быть, два года. Хотя какая разница? И что такое, в сущности, время, если иной год в жизни человека или многих людей стоит десяти?

Он сказал: «Ты бы поосторожнее… там». Мы шли к выходу из кладбища. Размышляя о своем, я смотрел на могилы по бокам дорожки. Они еще были укрыты снегом, тем несвежим, усталым, вконец слежавшимся снегом, который только и бывает в апреле. Памятники выглядели сиротливо. Я держал за руку Кирилла, шестилетнего сына. Мне хотелось, чтобы он простился с дедом. Марина, моя бывшая жена, не поехала на кладбище. Она готовила поминки.

Мы с ней разошлись два года назад. Но остались приятелями. С самого начала наши с Мариной отношения были в стиле cool jazz^[4], что-нибудь из Джона Колтрейна. Нечто приятное, спокойное, не очень обязательное. Так, время от времени. «Позвонишь?» — «Да, как-нибудь на неделе». Она была историком, писала умные статьи в научные журналы. Когда я узнал, что она забеременела и хочет родить ребенка, я предложил ей выйти за меня замуж. Она не стала отказываться, хотя сказала: «Я не удивлюсь, если у нас ничего не получится». — «Почему?» — ошарашенно спросил я. «Не уверена, что готова стать частью целого, называемого семьей… Быть все время вместе, по-моему, непросто». Признаться, я не воспринял ее слова всерьез. И зря. Мы на самом деле не стали семьей. Марина продолжала жить в своем собственном, замкнутом мире, не слишком-то допуская туда меня. Она была погружена в свои мысли. Наши миры лишь изредка соприкасались. Как и прежде, до свадьбы.

Когда мы решили развестись, я спросил ее, зачем она завела ребенка? «Ты жалеешь?» — спросила она. «Нет, — ответил я. — Ты знаешь, как я люблю Кирюшу. Но ты оказалась права — у нас ничего не получилось. И если ты предполагала, что так и будет…» — «Мне хотелось ребенка, — проговорила она. — И еще мне хотелось, чтобы ты был его отцом». Я ничего не понял. Женщины есть женщины.

Когда мы вышли за ворота кладбища, я сказал Эдуарду: «Приезжай на поминки». И тотчас подумал, правильно ли поступил? Как бы отнесся к этому отец? Рассердился бы? Племянник, сын брата, которого он не желал признавать… Но разве теперь это существенно? Разве смерть не примиряет?

Аллегро мольто

Я не думал в ту ночь, будет она помниться потом или нет? Не прикидывал, станет ли она переломной в нашей истории. Я жил в ней. Чутко воспринимал каждое ее событие. Прислушивался к ее ходу. Ждал. Как и другие. Те, кто собрался у Белого дома. Ждал событий. Развязки. Утра.

Освещение было потушено. Силуэты сидевших и стоявших вокруг меня людей едва угадывались в темноте. Это были не просто пришедшие на подмогу. Это были уже отряды. Организованная сила. Защитники. Безоружные, но полные решимости оставаться здесь. До победы. Или до смерти.

Я трогал противогаз, болтавшийся в брезентовой сумке на боку. Мне выдали его вечером. На случай газовой атаки. Большинству не досталось такого богатства. Я мог получить автомат. Для этого надо было уйти внутрь Белого дома. Я не захотел. Решил остаться с теми, кто окружал большое, красивое здание, облицованное белым мрамором.

Я размышлял о том, что без оружия лучше. Если начнется штурм, если они пойдут, как понять в темноте, где враг, а где свой? Как смог бы я стрелять в той суматохе, которая возникнет? В которой и днем-то невозможно будет разобрать, где кто? Я думал и о тех, кто стал нам врагами. Неужели, если я точно буду знать, где они, я смогу нажать спусковой крючок? Прервать чью-то жизнь? Или ранить? Я чувствовал — не смогу. Нет. Это лучше, что без оружия.

Добро и зло. Где грань между ними? Как узнать ее? Убить врага — благо? А если это соплеменник? Сосед? Брат? А что благо? Смириться с тем, что преподносит судьба? Покорно ждать, подчиняясь обстоятельствам?..

Попросили отойти подальше от стен. Чтобы свои не подстрелили. И чтобы осколками больших стекол не убило. Когда начнется. Когда эти стекла рухнут смертельным водопадом от пуль и ракет атакующих. Темные силуэты задвигались, пошел шумок. Люди напряглись — уже? Они идут? Началось?

Как собравшиеся здесь люди представляли себе свои действия? Будут стоять на пути атакующих? И гибнуть? Будут драться? Чем? Кулаками? Против автоматов? В полной темноте? Глупо. Но никто об этом не думал. Все ждали штурма в полной готовности встретить смерть. Погибнуть, но не отступить. Сохранить свое достоинство.

Аллегро мольто — очень быстрый темп. Это когда события развиваются с невероятной скоростью. Когда нет времени перевести дух, осмыслить происходящее. Бурный ход событий трудно воспринимать как музыку. Он или страшит, или захватывает сам по себе: что дальше? дальше? дальше? Трудно стоять в стороне и поверять гармонией то, что, быть может, определяет на долгие годы твою жизнь. И жизнь миллионов других людей. Но быстрая музыка подобна бурному ходу событий.

Это были странные дни. Стремительные и бесконечные. Вместившие в себя так много. И так мало. Все началось с сообщения по радио. Я услышал его в поезде. До Москвы оставалось два часа. А сколько часов до ареста? Я смотрел на Кирилла. Он безмятежно спал. Да он бы и не понял, что произошло, если бы успел проснуться. Засуетились соседи по купе, запричитала немолодая, сухонькая женщина: «Что же будет?» — «Ничего хорошего», — сказал я. За окном набирал силу неяркий день. И уже казалось, что поезд еле тащится. Что там, в Москве? Повсюду войска, танки, патрули?

На столичных улицах ничего не изменилось. Как всегда, мчались по тротуарам ушедшие в себя горожане, теснились на проезжей части машины. Будто и не прозвучали роковые слова. Будто ровным счетом ничего не произошло.

Я отвез сына к Марине. Вид у нее был растерянный. «Как думаешь, чем это все кончится?» — «Не волнуйся, — твердо выговорил я. — Ничего у них не получится». Мне хотелось ее успокоить. На самом деле я не был столь оптимистичен. Потом я заскочил домой — оставить вещи и переодеться. Несколько звонков. На месте никого из наших не оказалось. Ждать было невмоготу. Я поехал к Белому дому.

Их было еще немного в тот момент, тех, кто, повинуясь какому-то внутреннему порыву, без всяких просьб и призывов собрался у покрытого белокаменной облицовкой, уходящего вширь и вверх большого, солидного здания неподалеку от Москва-реки. Но подходили новые и новые. Здание превратилось в символ, который требовалось защищать. На подступах начали сооружать баррикады. Тащили все, что попадалось. Тащили, входя в азарт. Пьянея от того, что не было страшно. Что могут делать такое. И пусть кто-нибудь попробует запретить. Пусть попробует помешать.

События все убыстряли свой бег. В сумбуре происходящего была четкая логика. «В Москву вводят войска», — разошлось по городу. Об этом говорили в метро, в Моссовете, когда я примчался туда. Телефон в нашей комнате, где верховодил Михаил Шнейдеров, звонил беспрерывно. Подле него сидели несколько женщин из нашего актива. «Где? Танки или бронетранспортеры? Сколько? Хорошо, я записала.…Большая колонна? Сколько машин? И во всех солдаты? Спасибо…»

К Белому дому я возвращался пешком. Хотелось увидеть всё своими глазами. На Герцена стояло несколько танков. Покуривали солдаты, сидевшие на башне. Рядом стайка мальчишек. Горожане, удивленно взирающие на редкую для городских улиц технику. Они были нестрашные, эти танки. Но это с выключенными моторами, окруженные беспечными людьми. А если взревут стальные махины, двинутся по приказу на толпу? Если прицел найдет цель, а палец нажмет на гашетку? Об этом не хотелось думать. Но я понимал, сколь это реально. И музыка, звучавшая во мне, была тревожной. Не дающей расслабиться.

Музыке не нужны посредники. Она обращается к душе. Она сама язык души. Если она грустит, и вам грустно. Если радуется, вам радостно. Значит, душа для музыки? Но музыку можно подбирать к своему состоянию. Искать резонанс. Когда подобно колыбели подхватит она ваше настроение, поддержит, усилит. У каждого состояния своя ритмика, свой темп, мелодика. Своя музыка.

Народу у Белого дома прибавилось. И суеты прибавилось. Люди не знали, что делать. Им хотелось действия. Какого-то развития, изменения ситуации. Пусть подойдут войска. Пусть откроют стрельбу. И тогда появится определенность. Будет ясно, что делать дальше. Но ничего не происходило. Ничего не менялось. Это угнетало.

Вдруг меж стоявших разошлось: танки! И сразу оживление: где? сколько? куда направляются? И суровость в глазах: вот оно. Скоро. Сейчас. Началось.

Их было пять. Небольшая колонна. Медленно приблизились. Наполнили грохотом окрестности. Что последует? Будут стрелять? Но люки открыты. Колонна останавливается. Танкисты выглядывают из стального нутра. Что они будут делать? Что им приказано? С кем они? Люди заволновались. И вдруг слова, разлетающиеся среди стоящих: «Они за нас! За нас!» И ликование вокруг. А чуть позже: «Снарядов нет». Хотя вставшие на подступах к раскинувшемуся на большой территории зданию, смотрящие орудиями туда, откуда могли наступать, железные громадины успокаивали. Само их присутствие казалось символическим.

Время двигалось скачками. То останавливалось, то неслось. Необычность происходящего дурманила головы. Я смотрел на лица. Они не были теми обыденными, которые постоянно видишь на улицах, в магазинах, в каких-то учреждениях. Не было на них утомительных повседневных забот. Каждый чувствовал, сколь необычен этот день. Не в истории — кто о ней думает, пока она вершится. В его собственной жизни.

Я обошел немалое здание, — минут двадцать потребовала неспешная прогулка. Везде кучковались группки оживленных людей. Те, что поодаль, расположились подле баррикад. Описав круг, я встал около парапета, облокотился на гладкую каменную поверхность. Стоял и смотрел на реку. Неторопливо, как бы ленясь, плыл сухогруз. Грязный, пузатый. Внизу, на траве, пестрая компания кипятила на костре чай. Они расположились, словно на пикнике. Дымок спокойно поднимался вверх. И лишь баррикады неподалеку, перегородившие все подходы, нарушали идиллию.

Потом что-то произошло там, ближе к реке, на проезжей части. Какое-то оживление в одном месте. Люди сгрудились, обступили кого-то. Чуть позже тесная группка переместилась к танку. Я видел, как несколько человек взобрались на дремлющее чудище. Один из них, высокий, седой, начал говорить — рука его решительно двигалась в такт словам, которые не долетали до меня. Это был тот, кого желали слушать и слышать. Кто олицетворял собой мечты, надежды собравшихся здесь. Тот, кому я помогал избраться депутатом немногим более двух лет назад. Это был президент России Ельцин.

Я успел еще раз смотаться в Моссовет, разузнать ситуацию. Бронетранспортеры на Манежной, в Театральном проезде. Пугали комендантским часом. Мои товарищи ожидали арестов. Договорились, где встретимся, если будет совсем туго, если вконец закрутят гайки.

Шальное веселье не покидало меня. «Ты что улыбаешься?» — Михаил поглаживал свою реденькую бородку. «Так, — загадочно проговорил я. — Мне пора. Возвращаюсь».

Он завидовал мне. Я шел туда, где было горячее, а он не мог покинуть свой пост. Мы с ним познакомились в январе восемьдесят девятого. Все еще только начиналось. Еще только-только пахнуло тем воздухом свободы, который чуть позже заполнил страну.

Люди между Белым домом и раскрытой книжкой здания Совета экономической взаимопомощи стояли теперь так тесно, что приходилось продираться меж ними. Чего ждали они? Подхода войск? Столкновения? Или того, что военная сила отступит перед столь многими, пусть и безоружными?

Темнело. Моросил меленький скучный дождь. Его не замечали.

Потом прошел слух о десантном полке — целая колонна боевых машин на подходе. Скоро будут здесь. И совершенно точно — «на нашей стороне». А чуть позже возбужденно передавали друг другу, что полк «не наш». Прибыл, чтобы разогнать нас. В боевых машинах — снаряды. И что тогда против них пять безоружных танков? Потом все совсем перепуталось: спорили, наши подходят или не наши, станут стрелять или нет, пока не раздался нарастающий гул с набережной, со стороны Киевского моста. В упавшей темноте истаявшего пасмурного дня видна была длинная вереница ярко горящих фар. И стихли разговоры. Взгляды устремились в одном направлении. Я не смог стоять на месте, пошел навстречу колонне.

Тут я увидел Эдуарда. В простенькой, неброской одежде. Он стоял совсем рядом. Неприметный такой. Я скользнул взглядом по лицу и только мгновеньем позже понял: он! Что-то во мне дернулось, я готов был остановиться и тотчас раздумал: разве не ясно, зачем он здесь? Пусть. У нас разные дороги. Отворачиваясь, я видел краем глаза — он смотрит на меня.

На Калининском проспекте невозможно было продраться сквозь тесно стоящих людей. Боевые машины выезжали снизу. Какие-то бесшабашные ребята лезли прямо под гусеницы. Надрывно кричал в мегафон какой-то мужчина: «Отойдите! Дайте дорогу. Отойдите,…вашу мать!» Небольшие, но мощные стальные машины двигались рывками. «Вы с нами? — спрашивали у торчавших из люков солдат стоявшие рядом. — Вы на подмогу или нет?» Солдаты ничего не отвечали. Сами не знали толком, куда они и зачем. Приказано двигаться, и все тут. Колонна подошла к каменному Горбатому мосту, сохраненному в память давних боев пролетариата непонятно за что, и остановилась. И сразу стало видно, как устали десантники. Как измотал их далекий переход. А им уже протягивали сигареты, еду, питье.

«Гаврила просит тебя организовать защиту Моссовета, — сообщил мне Миша, когда я в назначенное время разыскал телефон и позвонил в штаб. — Срочно вези сюда людей от Белого дома». Гавриил Харитонович Попов был мэром Москвы, избрания которого мы добились совсем недавно, так что его просьбу я воспринял всерьез.

В этот день многое давалось легко. Через час я пригнал несколько седельных грузовиков к Белому дому — лишь такие удалось спешно найти. Когда я начал звать желающих помочь защите Моссовета, многие кинулись к грузовикам. Но тут раздались крики: «Это провокатор! Он хочет увезти людей отсюда». Машины вмиг опустели. Я опять кричал, что надо защитить и демократическую власть Москвы, что это просьба демократических лидеров. Машины вновь наполнились. Мы поехали по московским улицам, совсем обычным, если не считать стоявшие кое-где танки, бронетранспортеры. Все происходящее показалось вдруг сном, странным и бесполезным. Открытый кузов грузовика, я стою впереди, опершись руками о кабину, прохладный воздух забирается за ворот легкой куртки и рубашки, холодит спину. Рядом и сзади меня люди, которые откликнулись на просьбу. Не мою, но мной оглашенную. Которые посчитали своим долгом помочь. Даже не зная, чем это для них обернется. Я косился на лица. Они были разные: серьезные, любопытные, глупые. Но их объединяло ощущение важности происходящего. «Нужно ли все это?» — мелькнуло у меня. И тут же позабылось. На том отрезке времени действовать было важнее, чем размышлять.

У Моссовета — ни единой души, когда мы подъехали. Вмиг тротуар заполнился людьми. Готовыми, как им казалось, ко всему. Хотя к чему они были готовы? Что в них начнут стрелять? Что применят силу? Что арестуют? Единственное, что они могли, — показать свою поддержку тем, кто находился внутри.

Они быстро устроились, понатащили откуда-то из дворов досок, железяк. Перегородили подходы. Устроились сами, создав некое подобие уюта. И затихла суета.

Вечер выдался прохладный. Дождь то начинал накрапывать, то опять забывал сеять свою мелкую пелену. Вскоре прямо на асфальте мои ребята развели костер, многие расположились вокруг него и грелись, оживленно разговаривая, разливая в несколько стаканов водку и передавая их по кругу. Все это походило на бивуак туристов, если бы не главная улица столицы, если бы не здание Моссовета рядом.

Мне тоже налили, хотя я стоял в стороне. «Командир, выпей с нами». Не люблю водку, но отказываться не стал. В тот вечер нельзя было отказываться.

Улица Горького совсем опустела. Не было даже одиноких машин. Ничто не тревожило тишину, сковавшую город. Комендантский час? Но я не видел патрулей. Страх? Навряд ли. Скорее, желание проявить осторожность, не лезть на рожон, пока не станет ясно, чем все кончится.

Я отправился вниз по улице Горького, туда, где на Манежной виднелась в свете желтоватых уличных ламп угрюмо замершая цепочка бронетранспортеров. Они казались спящими чудищами, неповоротливыми и некрасивыми, таящими опасность.

Кое-где темнели фигурки солдат, наверно часовых. Я подошел к двум из них, тем, что были поближе. Разговаривать со мной они не хотели, но я все-таки выяснил, что полк из-под Москвы — из поселка Мосрентген, что притулился с внешней стороны МКАД где-то на юго-западе. По некоторым данным, там располагалась дивизия КГБ. На меня ребята смотрели с подозрением — будто я некий злоумышленник, опасный человек. Из этих, демократов. Офицеры хорошо поработали.

Я шел назад по большой московской улице, которую прежде, в царские времена и в первые два десятилетия советской власти называли Тверской и которая столько перевидела на своем веку. Улица выжидала — чем все кончится на этот раз? Притихла, насторожилась вся Москва. Над городом повис какой-то едва слышный печальный звук. Может быть, тревоги. Печали. Обреченности. Словно кто-то медленно водил смычком по струне виолончели, извлекая теплый, сочный и очень заунывный звук. Это было мое настроение. Не слишком бодрое.

Звук может заставить плакать от нежности, может дать надежду, может подчеркнуть трагичность происходящего, отразить бурность событий, заставить испытать тревогу. Но никогда — ненависть, зависть, гнев. Музыка добра по самой своей сути. А любят ее и хорошие люди, и подлецы. Увы, но последних она не делает лучше.

Когда я вернулся к Моссовету, костер едва горел. Часть моих ополченцев спала, устроившись где попало, часть бодрствовала, ведя неспешные разговоры.

«Ну что там, командир?» — на меня смотрели с любопытством. Присев рядом, я поведал о своем общении с солдатами, о моей догадке, что на Манежной и в округе стоят войска КГБ. «Если что, эти не пожалеют», — подытожил я.

Помолчали. Потом пошел разговор о любви, о том, стоит ли разводиться, если есть дети, а любишь другого человека. Без особой горячности высказывались противоположные суждения. Спорили как бы понарошку. Словно хотели отвлечься от иных, неприятных мыслей. Или заглушить тревогу. А может, просто от усталости.

Утро пришло незаметно. Неяркий свет заполнил улицы, площадь перед Моссоветом. И окружающие дома, и Юрий Долгорукий на коне вдруг обрели тяжесть, стали привычными, дневными.

На улицы пришла положенная утренняя суета. Разве что машин было меньше, чем обычно. И все-таки что-то носилось в воздухе — сомнение или тревога? Ожидание томилось в лицах. Что будет? Что ждет нашу большую и бестолковую страну?

Ближе к полдню меня вызвал к себе Гавриил Попов. Сообщил, что Моссовет решено более не защищать. Попросил поблагодарить всех, кто откликнулся на его просьбу. Что я и сделал. После чего вся собранная мною команда отправилась назад, к Белому дому. Теперь уже на метро.

Нас встретила хорошо отлаженная оборона — пикеты, заслоны, охраняемые проходы между баррикадами. Всё по четким законам военного времени. Не было — оружия. Люди, добровольно подчиняющиеся приказам, готовые противостоять грозному противнику, не имели даже холодного оружия. Внутри весьма объемного здания все было по-другому. Там получить автомат ни для кого не представляло труда. Там буквально у каждого был калашников за плечом или в руках. Там оружие как бы прирастало к человеку, наполняя его страшным ощущением возможности убийства. Его легкости. И те, кого не отвлекали спешные дела, пребывали в каком-то оцепенении. Словно хотели спрятаться от мыслей о неприятном, страшном, о том, что неразрывно было связано с оружием. Но снаружи находились лишь невооруженные люди. И мне почему-то хотелось быть с ними. Я не стал задерживаться внутри Белого дома — вновь вышел на улицу под серый, катящийся к вечеру денек, под усталый, равнодушный дождик.

События раскручивались все быстрее, наслаиваясь одно на другое. Хотя, по сути дела, ничего не происходило. Вернее, то, что все определяло, решалось не на глазах многих и многих, но собравшиеся у Белого дома люди, сами того не сознавая, участвовали в происходящем.

В темноте упавшей на город ночи люди ждали развязки. Кто — терпеливо, будто смирившись с судьбой, кто — не находя себе места, непрестанно всматриваясь в темноту, нервно похаживая взад-вперед. Каждый ожидал нападения, представляя, как оно начнется — с обстрела орудиями или со штурма какими-то лихими спецподразделениями, которые вдруг возникнут непонятно откуда, сметая все на своем пути, или еще как-то. Ясно было только, что прольется кровь. Много крови. И когда пронеслось от человека к человеку, разлетелось мгновенно вокруг Белого дома, что было первое столкновение, тут, неподалеку, на Садовом, и есть жертвы, в настрое находившихся здесь произошла перемена. Это ощутили все. Появилась решимость стоять до конца, до смерти, стоять, несмотря ни на что. Словно мощные звуки Бетховенской «Героической» симфонии наполнили всю округу. Я видел эту решимость в лицах, едва различаемых в темноте. Я чувствовал это в себе. Мы были готовы. Мы ничего не боялись. Мы ждали. Это был наш звездный час. Это была наша ночь.

Дождь то развешивал свою влажную пелену, то вновь останавливался, будто ему надоедало столь скучное дело. Неслись минуты. Тяжелые, словно куски свинца. Мы ждали. Но штурм все не начинался. И когда тихо и робко протиснулось утро, мы поняли — они испугались. И это была уже победа. Но никто не обольщался. Могло еще произойти все что угодно.

Анданте

Это походило на всеобщее помешательство. С механическими остервенелыми лицами люди, вооружившись чем попало, крушили металл и камень. Железный Дзержинский мрачно взирал на то, как разбивали мраморные фигурные блоки, доставшиеся ему в наследство от старого дореволюционного фонтана, чье место посреди просторной площади он занял, как выгибали и корежили, пытаясь отодрать, громадный меч с гордого постамента. Будто именно этот меч карал невинных сразу после Октябрьского переворота тысяча девятьсот семнадцатого и позже, в двадцатых, тридцатых, сороковых годах.

Я был одним из немногих, кто пытался остановить безумие. Бесполезно. Люди накатились тесной клокочущей толпой, обступили памятник и принялись крушить. Жажда разрушения, немедленной мести владела ими, объединяла, делала похожими, одинаковыми и молодых, и людей средних лет, и пожилых. «Триумф победителей? — зло думал я. — Так он вершится? Мерзость. Стоило ли ради этого добиваться победы?» Обрушившаяся на них свобода оказалась непосильным бременем. Ловушкой.

Вскоре откуда-то притащили крепкую длинную веревку. Несколько ловких ребят взобрались славному чекисту на плечи, накинули веревку на шею. Свержение идола ждали как высшей радости, как благодати.

— Что вы делаете?! — истошно кричал я. — Если он упадет, отскочить не успеете. Смотрите, сколько народу. Десятки погибнут. Вы что, не понимаете?

Не понимали. Жажда свержения ненавистного символа была сильнее чувства самосохранения.

К счастью, силенок не хватило. Слишком тяжел оказался Железный Феликс. Не поддался и меч, надежно, будто в ожидании подобного натиска, прикрепленный к постаменту. Вскоре ниспровергатели оставили свое намерение, толпа рассосалась. Часть ее потянулась к Старой площади, где уже окружили здание ЦК КПСС, — разнесся слух, что сановные коммунисты хотят вывезти какие-то важные документы. Посрамленный Дзержинский с веревкой на шее по-прежнему нависал над площадью. И надпись, выведенная белой краской нетерпеливой, ликующей рукой будто светилась на черной поверхности постамента: «Мы победили!» Эта надпись, погнутый меч да разбитый гранит старого фонтана — все, чего достигла выплеснувшаяся ненависть.

Только тут я понял, что у этого действа не было музыки. Оно могло идти лишь под барабанный бой, под грохот литавр. Голая ритмика, жесткая, примитивная, давящая сознание. И ничего более. Ни-че-го.

На Старой площади события развивались куда спокойнее. Хмурая толпа сгрудилась около главных подъездов, но обошлось разбитыми вывесками с надписью «Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза». Той самой партии, которая считала себя умом, честью и совестью эпохи. Потом наружу потянулись невзрачные мужчины и женщины; ясное дело, не коммунистические начальники, а низовые исполнители. Осадившие подъезд расступились, образовав коридор, и провожали плевками тех, кто понуро покидал недавнее вместилище «совести и чести», долгие годы руководившей страной. То, что происходило, было мерзко, но я понимал — жаждущих быстрого мщения не остановить.

Я отправился в Моссовет. Поезд метро вез людей с будничными лицами, которые так сходны со скучной музыкой. Будто и не произошло в минувшие три дня чего-то безмерно важного, связанного буквально с каждым, обещающего перемены всей стране. Будто и не пришло время надежды. На улице Горького тоже текла обычная жизнь. Будничные лица заполняли ее. Я не удивлялся этому, но мне было немного обидно. Съежившийся, грустный звук тянулся во мне.

Моссовет являл собой разительный контраст с тем, что творилось за его стенами: вне его стен всюду сновали деловитые мужчины и женщины, оживленно беседовали курильщики. Происходящее могла передать бойкая, ритмичная мелодия.

Миновав приемную, я прошел в кабинет Музыкантского. Александр Ильич был занят: перед ним сидели какие-то люди, сам он говорил по телефону. Впрочем, увидев меня, Александр накрыл ладонью трубку и с ходу выпалил:

— Надо съездить в Союз писателей России. Там что-то случилось. Скандал. Ребята поехали здание опечатывать, а там съезд какой-то. Смотайся, разберись. Машину я тебе дам.

Наши ребята с трехцветными повязками встретили меня у входа в старинный особняк на Комсомольском проспекте. Холл оказался полон людей, знакомых мне и незнакомых. Писательская братия и вправду собралась на съезд. Это были наши оппоненты, большей частью деревенщики.

Внезапно ко мне кинулся немолодой, подвыпивший мужичок, бородатый, напоминающий киношного купца.

— Я не покину здание. Стреляйте. Убейте меня, изверги. Убейте. Не покину. Я хочу умереть за Россию!

Ему грезились лавры героя-мученика. «Ты недостоин умереть за Россию», — молча заключил я. Не проявляя никакой реакции, поднялся на второй этаж, миновал открытые двери зала, наполненного писателями и ненавистью, одолел еще один лестничный марш, прошел в начальственный кабинет.

За большим столом сидели хмурые люди. Во главе — очень известный писатель из тех, кого советская власть давно возвела в чин литературного генерала. Рядом с ним — мой давний знакомый Коля Ерошенко. Несколько десятков пар настороженных, недоброжелательных глаз смотрели на меня.

— И ты с ними! — зло выпалил Коля.

— Мне поручено во всем разобраться, — я старался говорить ровным, спокойным голосом.

Он пропустил мои слова мимо шей.

— Посмотрите, — фальшиво, взывающе пропел он, — бывший писатель пришел закрывать русскую литературу. Новый Железняк! — И, глядя на меня с показным осуждением, добавил: — До чего ты дошел. Продаешь американцам Россию.

— Не беспокойся, — мой взгляд стал жестким. — Я не жадный. С тобой поделюсь.

Когда-то давно, в те времена, которые принято считать застойными, я занимался в литературной студии, лучшей в Москве, при Союзе писателей СССР. Мы собирались в благословенном месте, Центральном доме литераторов, и после бурных, с руганью до посинения, споров до хрипоты о рассказах, повестях, романах перебирались в Пестрый зал — в кафе, где частенько сиживали маститые писатели, поэты. Мы веселились от души, пьянея скорее от ощущения грядущих успехов, будущего признания, чем от соседства знаменитостей. Мы верили в свой жребий. В настоящее искусство. Наша жизнь шла как бы в двух плоскостях: истинной, связанной с литературой, с нашим творчеством, и ложной, порожденной скучной реальностью, в которой все было тронуто тленом. Порой казалось, что эти плоскости вовсе не пересекаются.

Я дружил с Мишей Манцевым, большим любителем выпить и автором неплохих романов, которые в силу несоответствия советской идеологии не имели никаких шансов на публикацию. Семью он содержал работой в фотоателье. Он был сыном писателя Ореста Манцева, удостоенного в начале пятидесятых Сталинской премии за роман о трагедии югославского народа и его «палаче» Иосифе Броз Тито, с которым поссорился другой Иосиф, Сталин, и которого требовалось заклеймить. Но вскоре после этого Сталин сыграл с Мишиным отцом скверную шутку — взял и умер. Отношения между СССР и Югославией начали налаживаться, книгу Ореста Манцева срочно изъяли из магазинов и библиотек. Рассказывали, что когда Тито вновь приехал в Советский Союз, он просил, и весьма настоятельно, о встрече с автором скандального романа. Увы, того не оказалось в Москве, поскольку наши власти срочно услали писателя в творческую командировку на Камчатку. Всего этого Мишин отец не перенес, затосковал, начал беспробудно пить и, не дождавшись толком, чем кончится приход к власти Брежнева, покинул этот мир.

Как многие пропойцы, Миша был добрым человеком. Никому не желал зла. Когда ругал чужие творения, это было не обидно — чувствовалось, что он судит с таких высоких позиций, что соответствовать им мог лишь гений. Он и себя не щадил. Потому, наверно, и пил, что понимал — то, что он пишет, слабо, подвластно времени. Потом от него ушла жена, уставшая от пьянства, от неустроенности, от безденежья. Миша тяжело переживал ее уход. И пил еще сильнее.

Как-то мы с ним запили на пару. Он — по своей причине, а я — от хандры. Стояло дождливое лето, и на улицу вовсе не хотелось. Мы славно кутили. Разговаривали о литературе, о политике. Миша ругал Горбачева. А вместе с ним Брежнева, Хрущева, Сталина. Потом он убежал в магазин, а я остался ждать. Тут в комнату вошла его мать, худая женщина с безмерно усталым лицом. Она посмотрела на меня пристальными недоверчивыми глазами и спросила:

— Давно вы знакомы с Михаилом?

— Давно.

— Два или три часа?

— Два года. Мы с ним в литературной студии учимся.

Сухо, прощающе кивнув, она ушла в свою комнату, и позже я видел ее лишь мельком.

Потом мы опять пили. Миша опять ругал Горбачева, Сталина. И социализм в придачу.

Колю Ерошенко Михаил не жаловал. По поводу ладных деревенских рассказов Николая говорил безапелляционно: «Скучно. И вранья много». — «Не будем спешить, — мягко возражал я. — Самое начало». — «Тут все ясно», — решительно ставил точку Михаил.

Вскоре Николай удачно женился на дочери большого начальника и пошел на службу, выбрав путь литературного чиновника. С тех пор я с ним не встречался. Пылились на прилавках его книги, которые мало кто покупал, доходили сведения об успешном восхождении по служебной лестнице. Я мало этим интересовался. Заурядная мелодия, которая не может привлечь, и потому бесполезна. Устроившись на работу в издательство, я жил своей жизнью и вовсе не собирался завидовать чужим успехам. Тем более добытым подобным путем.

Все это было теперь таким далеким, оторванным от нынешней реальности. Будто придуманным в собственной повести, в которую и сам я давно уже не заглядывал и которую почти позабыл.

Очень известный писатель по-прежнему смотрел на меня настороженными глазками. Он, литературный генерал, давно привыкший к власти, к послушанию тех, которые ниже, готов был вмешаться, когда понадобится, осадить ретивого подчиненного. Но пока он выжидал, чем кончится наша с Колей пикировка.

Глупо было трогать этот растревоженный улей, давать им возможность ощутить себя гонимыми. Они съехались со всей страны, чтобы поддержать переворот, и на тебе — такой облом. Потому и кипят у них страсти. Пусть сначала разъедутся, а потом можно и закрыть здание. Вместе с организацией. Ничего более не сказав, я повернулся и вышел из кабинета. Ожидавшим меня ребятам сказал, что наши действия здесь откладываются на день или два. Уезжаем.

Все, что происходило позже, продолжало напоминать мне какую-то фантасмагорию. Нечто спорадически-феерическое, призванное удивлять вне всякой меры — прыткая вертлявая музыка, порой отдающая какофонией.

Уже через час после возвращения от славных советских писателей я ехал в Институт общественных наук с полномочиями коменданта. И это здание надо было опечатать. Со мной в автобусе находилось с десяток человек — недавних защитников Белого дома.

Вскоре мы оказались перед старомодным зданием с мощными колоннами, в которых проглядывало гнилое величие сталинской эпохи. Открыв большие двери, я вторгся в просторный холл. И тотчас из-за стойки вышел служитель закона.

— Слушаю вас.

Он был щуплый, совсем не представительный на вид. Я показал предписание. Он внимательно изучил бумагу, проверил мои документы.

— Идемте к начальству.

Потом бумагу смотрел капитан, крепенький мужичок. Закончилось все безнадежной миной на лице и фразой:

— Действуйте.

Институт оказался громадным — сосредоточие зданий, старых и новых, высоких и не очень, соединенных многими переходами. Я обошел свои владения в сопровождении нескольких ребят и милиционера, взявшегося показать то, что теперь надлежало охранять нам. Пустынные гулкие коридоры и холлы принимали меня и моих спутников настороженно.

Расставив ребят в нескольких местах, я направился назад. Милиционер вновь показывал мне путь — с первого раза невозможно было запомнить, где и куда поворачивать, на какой этаж подниматься или опускаться.

— Как вы думаете, — спросил вдруг милиционер, — теперь будет лучше? Ну после того, как вы победили.

— Кто — мы? — с некоторой иронией поинтересовался я.

— Демократы, — почему-то смущаясь, пояснил он.

— Надеюсь, что будет лучше. Хотелось бы…

Не стал ему пояснять, что мы только желаем чего-то, а получится или нет, остается лишь гадать. И надеяться. Делая при этом все, что можно сделать.

Вечером я отлучился на экстренное заседание писательского клуба «Апрель». И увидел Булата Окуджаву, Фазиля Искандера, Беллу Ахмадулину, Андрея Вознесенского и других писателей, поэтов, критиков. А среди них — пожилого, худощавого человека высокого роста, известного детского поэта и гимнописца, который стоял в одиночестве — никто к нему не подходил и он не пытался ни с кем общаться. Он явно был посторонним среди радостно улыбающихся людей, поздравляющих друг друга с победой. Валентин Дмитриевич Оскоцкий, литературный критик и публицист, один из руководителей «Апреля», указав на него глазами, негромко проговорил:

— Надо же. Каким-то образом вот узнал про наше заседание и приперся. Прежде он никогда не поддерживал нас. Более того, позавчера, вот, сей господин выступал на съезде наших оппонентов.

Стало ясно, почему я утром не увидел его там, в кабинете Бондарева.

— Тогда была еще другая власть, — язвительно заметил я. — Может, попросить его уйти?

— Ну что ты. — Валентин Дмитриевич махнул рукой. — Мы вот демократы. У нас двери для всех открыты. Разумеется, кроме нацистов.

Когда все расселись, известный детский поэт вновь оказался в одиночестве — никто не пожелал занять место по соседству. Начались выступления. Выждав некоторое время, прилежно выслушав пять ораторов, пытавшихся оценить происшедшее, увидеть перспективы, неожиданный гость попросил слово и принялся ругать ГКЧП за устроенный девятнадцатого августа путч. «Это была попытка вернуть страну в прошлое, — решительно говорил он. — К счастью, она не удалась. И в этом есть своя высшая справедливость».

Валентин Дмитриевич, севший рядом, наклонился ко мне:

— Просто поразительно. Девятнадцатого числа сей господин публично заявил о поддержке ГКЧП, вот, а сейчас он выступает с осуждением ГКЧП. Ну совсем никакого стыда у человека. Любой власти готов демонстрировать лояльность, вот. Знаток высшей справедливости.

Моя кривая усмешка была ему ответом. Тут прозвучало из уст поэта Владимира Савельева предложение размежеваться с ретроградами, поддержавшими ГКЧП, — создать демократическую организацию. Союз писателей Москвы.

— Путч разделил нас, — пояснил он, — и нет смысла нам дальше сосуществовать в рамках одного союза.

— Ну, раздел произошел еще на восьмом съезде писателей СССР в восемьдесят шестом году, вот, — горячо возразил Оскоцкий. — Он вылился несколькими месяцами спустя в форменный скандал уже на республиканском съезде. А путч, вот, поставил окончательную точку в разрыве.

— Валентин прав, — деловито подтвердил Искандер.

— Да я согласен. — Савельев махнул рукой. — Так оно и было. Я по поводу создания Союза писателей Москвы как демократической альтернативы писательским организациям, запятнавшим себя поддержкой путчистов. Кто-нибудь против?

Все были за, включая известного детского поэта, по случаю написавшего еще и гимн СССР в двух вариантах. Валентин Дмитриевич опять возбужденно прошептал мне:

— Сейчас он размежевался с теми, вот, кого поддержал несколько дней назад. Совсем нет совести.

Я посмотрел на Беллу — она, как обычно, была погружена в свои мысли и реагировала на происходящее как-то механически. И, как всегда, рядом с ней находился улыбчивый Боря — Борис Мессерер.

В покинутый институт я вернулся через несколько часов. Ночь, покрывшая большой усталый город, заглядывала в окна. Ее томное прикосновение вызывало философский настрой. Надо же, сколько всего случилось за последние дни. Чем обернутся колоссальные перемены, которые преподнесла нам судьба? Неужели Россия станет нормальной страной, в которой можно будет жить по-человечески? А что нам помешает? В самом деле — что? «Ничего», — ответил я самому себе.

Было уже за полночь. Следовало найти место для отдыха.

Спать устроился в кабинете директора на уютном кожаном диване. Я смотрел в незнакомый потолок и думал: «Надо же, куда занесла меня судьба. Еще недавно меня бы не пустили за порог, а теперь я здесь хозяин. Смешно». Мое самолюбие вовсе не тешилось этим фактом, но приятная, тихая музыка наполняла меня и, как мне казалось, чужой кабинет.

Поутру перед большими дверьми на входе собрались многочисленные сотрудники института. Их было несколько сотен. Мне пришлось выйти к ним и объяснить, что институт закрыт, что им необходимо разойтись, а их судьба решится позже. Им не под силу было понять сказанное мной. Множество глаз смотрело на меня с удивлением и страхом. Какие-то юркие ребята требовали пропустить их, объясняя, что работают не в институте, а в фирмах, расположенных на его территории, что бизнес не должен останавливаться. Это было что-то новенькое. Я обещал разобраться.

Очень быстро выяснилось, что фирм в помещениях института — за два десятка. Основной из них была некая «Любава». Она сдавала помещения всем остальным коммерсантам и значилась советско-американо-бразильской. На второй день дотошного изучения мною вороха бумаг неожиданно принесли новенькие документы. «Любава» превратилась в российско-финскую. Похоже, я наступил кому-то на мозоль.

Среди прочих фирм меня заинтересовала единственная иностранная «LTD Trading», зарегистрированная на Кипре. Почему-то она платила мизерную арендную плату. Я решил выяснить, что это за фирма. Появившись у Музыкантского, я рассказал ему про свои исследования, про «Любаву» и закончил этим самым «ЭлТэДэ».

— Любопытно, — задумчиво проговорил Александр. — Ты правильно сделал, что начал выяснять. Собери побольше фактов. А насчет иностранцев, сходи к человеку, который теперь занимается у нас безопасностью. Он в соседнем здании. Кстати, твой однофамилец.

Я не придал значения последним словам. Но, войдя в нужную комнату, обомлел — за столом сидел… Эдуард. Со спокойным лицом, чистенький, ухоженный. Ни дать ни взять — благообразный чиновник. Он поднял на меня глаза. Представляю, какой у меня был вид.

— Привет. Ты ко мне? — спросил он с какой-то мягкой, прощающей улыбкой. И указал на стул. — Садись.

Я присел на краешек.

— Не знал, что ты здесь… — Как растерянно прозвучали мои слова. Мне это не понравилось. — Я по делу. Меня к тебе направил Александр Ильич.

— Давай рассказывай.

Без особого энтузиазма я принялся объяснять, что к чему. Эдуард делал пометки. Обещал справиться у ребят из экономического управления. Просил приехать послезавтра.

Сомнение продолжало держать меня, и он это почувствовал.

— Можешь быть спокоен. — Благожелательная усмешка тронула его лицо. — Мы с тобой одно дело делаем. Так что давай без всяких задних мыслей. И еще. Если что надо, обращайся без колебаний. Я тебе не чужой человек.

Что я ощущал, покидая Эдуарда? Было приятно, что мой двоюродный брат помогает мне. Но я все еще не мог поверить, что мы делаем одно дело. Недоверие жило во мне, подобно тревожному звуку напоминая о себе каждое мгновение.

Я вернулся в занятый нами институт. Мы уже знали, что он представлял собой до недавних пор. Это была кузница весьма сомнительных кадров: террористы, нелегалы, партизаны — вот кто вырастал в его стенах. Выходцы из бедных стран Южной Америки, Африки, Ближнего и Дальнего Востока, приезжая на учебу, получали кличку. Их учили стрелять, взрывать, прятаться от людей и среди людей, организовывать подполье, пропагандировать марксизм и ленинизм. Сеять вражду и ненависть. Я уже с меньшей иронией воспринимал происходящее.

Через день я приехал в соседнее с Моссоветом здание. Эдуард радостно улыбнулся, увидев меня, и мне показалось, что это была искренняя улыбка. Но все же некий ледок во мне оставался.

Он подождал, пока я займу место, потом заговорил:

— Ребята проверили. Такой фирмы на Кипре нет.

— Как это понимать? Фальшивая структура?

Эдуард кивнул с тонкой, язвительной улыбкой.

— Тогда это — детище Международного отдела ЦК КПСС. Как и «Любава».

Еще один осторожный кивок.

— Деньги шли в карман конкретных людей?

И опять он кивнул.

— Кто они?

Эдуард развел руками.

— Как узнать? — настаивал я.

— Узнать, в принципе, несложно. Только необходимо постановление прокуратуры.

«Прокуратуры? — усомнился я. — Той, прежней?..» Но вслух ничего не сказал.

От Эдуарда я прямиком отправился к Александру. Тот выслушал меня, задумался на пару секунд, проговорил:

— Он прав. Самодеятельность не пройдет. Надо, чтобы прокуратура этим занялась… Подготовь записку про то, что тебе удалось выяснить, приложи все документы и отдай мне. И еще: пора тебя забрать из этого института. Справятся без тебя. А тебе надо найти достойное место.

Я был не против. Но меня волновало в тот момент совсем другое. Можно ли доверять Эдуарду? Спросить или нет? Я не выдержал:

— Саша, тот человек, который отвечает за безопасность, не однофамилец, а мой двоюродный брат. Он — кадровый сотрудник КГБ. У меня с ним сложные отношения. Ты уверен в его надежности? В том, что он работает не против нас?

— Его пригласил Гаврила. Сказал, что он демократических убеждений. Я с ним почти не знаком. — Александр смотрел на меня прищуренными глазами. — Думаешь, ему не стоит верить?

— Не знаю…

Глядя чуть позже в окно автомобиля на степенные здания, обступившие улицу Горького, я слышал некую неуютную, дисгармоничную музыку. Ощущение неловкости донимало меня. Имел ли я право делиться сомнениями? «А почему — нет?» — сказал я себе. И не почувствовал уверенности в собственной правоте.

Адажио

— Ты где работаешь? — Александр смотрел на меня воспаленными глазами, лицо было серым, скучным, как безнадежно пасмурный день.

— В издательстве. Редактором.

Какое-то время он словно размышлял, хорошо это или плохо?

— К президенту работать пойдешь?

Прозвучавшие слова походили на странный аккорд, заставляющий встрепенуться. Вот зачем вызвал меня Музыкантский! Предложение было заманчивое, но я не хотел спешить с ответом.

— Надо подумать.

— Думай, — позволил он. — До завтра.

Я вторгся в пространство коридора, просторного, с высоким потолком и богатой лепниной. Красота, доставшаяся в наследство от московского генерал-губернатора. Странное ощущение обволакивало меня: гонка закончилась. Не надо было никуда спешить. Я мог поразмышлять. После стольких дней, перегруженных событиями, я был предоставлен самому себе.

Адажио — неторопливый темп, более медленный, чем анданте. Нечто расслабляющее. Таков закон жизни: бурный период сменяется плавным, спокойным, будто нарочно придуманным для того, чтобы мы перевели дух, осмыслили ситуацию. Хотя порой так непросто разобраться в том, что произошло, оценить событие, которое, быть может, определит многое в будущем.

Я думал о предложении. Соглашаться или нет? Все имеет свои плюсы и минусы. Чего здесь больше? Я не хотел напрягаться с решением. Времени оставалось уйма. Аж до завтрашнего дня. Успеется.

Надо было проведать Кирилла. Мы с ним бог знает сколько не виделись. Я приехал к Марине. Как привычно звучала трель звонка, легкая, мажорная. Щелкнул на высокой ноте замок, и в приоткрывшийся проем я увидел знакомое тонкое лицо.

— Привет, — Марина распахнула дверь. — Заходи.

В квартире было тихо. Будто в пустом концертном зале.

— Где Кирилл?

— С мамой на даче.

— Жаль. Давно его не видел… Как он?

— Нормально. Есть хочешь?

— Хочу.

Марина пошла в кухню. Я двинулся следом.

— Куда ты пропал? — поинтересовалась Марина, открывая дверцу холодильника.

— В Москве многое происходило. Путч и прочее.

— Небось, торчал у Белого дома. — Ее улыбка была насмешливой, но без тени ехидства.

— Торчал. Думаешь, зря?

— Не знаю. По-моему, надеяться на тех, кто называет себя демократами, так же глупо, как и на коммунистов.

У меня не было никакого желания переубеждать ее. Пусть. В конце концов, если демократы умеют лишь кричать «Долой!» и скидывать с постаментов памятники, гривенник им цена. И мне — за компанию.

— Может, нам в этом году отдать Кирилла в школу? — задумчиво проговорил я.

— По-моему, этого не стоит делать, — с легкостью выдохнула она.

— Почему?

— Ему без малого полгода до семи. Куда спешить. Он еще не готов к школе.

— Талантливые дети идут в школу с шести.

Марина посмотрела на меня снисходительно.

— Талантливыми детьми надо заниматься. Регулярно и много.

Я предпочел промолчать — камешек упал и в мой огород.

Овощной суп был хорош. Домашние котлеты с жареной картошкой — тоже. Давно не ел по-человечески. Все на ходу, всухомятку. Марина сидела напротив и спокойно смотрела на меня. Так смотрят на мужчину, которого, несмотря ни на что, терпят.

Она была красивая — бывшая моя жена. И выглядела хорошо: цветущая, загорелая. Но какая-то не слишком веселая.

— У тебя кто-нибудь есть?

— Есть, — выдохнула она.

— Что-то серьезное?

— Нет.

Мне стало обидно за нее.

— Почему ты не выйдешь замуж?

— Не получается. — Ее улыбка отдавала осенней печалью. — Как и у тебя.

— Я никого не искал. Мужчине проще одному.

Ее усмешка получилась чересчур грустной.

— Чай будешь?

— Да.

Попивая чай, думал о предложении. Не хотел я быть чиновником, торчать с утра до вечера в скучном кабинете. И отказаться не мог. Любопытство донимало меня: что получится? Влекла возможность оказаться во власти, испытать то, что прежде не испытывал.

«Надо соглашаться, — решил я. — Надоест — уйду. Что за проблема?»

Утром я вошел в кабинет Александра в каком-то бесшабашном состоянии.

— Согласен.

Он посмотрел на меня зачумленным взглядом. Не понял, о чем речь.

— По поводу работы у президента.

— А-а… Ну и правильно. Езжай в Белый дом. — Александр что-то написал на бумажке. — Найди этого человека. — Записка перекочевала ко мне в руки. — Я ему позвоню.

Победные марши отнюдь не звучали во мне, когда я входил в здание, которое недавно защищал. Я ждал, что получится из моей затеи.

Через несколько часов я получил кабинет на одиннадцатом этаже с прекрасным видом на реку. Стол с несколькими телефонами, шкаф для документов. Обычная обстановка. Вот уж не думал, что стану чиновником. Мне всегда виделось в этом нечто серое, подобное заунывной мелодии. И нате вам — свершилось. Я примерялся к чистенькой комнате, к ее вытянутому пространству, к мыслям, которые должен был иметь здесь. И сомневался в том, что поступил правильно.

Раздался звонок, мягкий, мелодичный, вежливый. Кто мог звонить мне? Ошиблись? Я поднял трубку.

— Здравствуй, — раздался бодрый голос Эдуарда. — Поздравляю с назначеньицем.

— Откуда ты узнал? — опешил я.

— Мы всё знаем. Работа такая, — он хохотнул.

— Спасибо, — ответил я на низкой ноте.

— Вот что. Мы с Настей приглашаем тебя в гости. Приезжай к нам в субботу. Хорошо?

В самом деле, почему бы не познакомиться с его семейством? Родственники мы или нет?

— Приеду, — твердо сказал я.

Новая работа походила на езду по глубокой колее. День был заполнен уймой дел, важных и не очень, они цеплялись одно за другое, заставляли напрягаться, искать решения, звонить, писать, добывать информацию. И так получалось, что вечер наскакивал с невероятной быстротой, а дел не убавлялось, и жизнь казалась бесконечным движением по кругу, некой каруселью, вращение которой сопровождается бойкой, вконец надоевшей музыкой.

Суббота накрыла Москву, притащив с собой дождь. Мелкий, седой, он словно хотел напомнить об осени, которая вступила в свои права. Тихая, печальная музыка заполняла пространство, соединяя небо с землей. Я наслаждался бездельем — эта суббота оказалась нерабочей. Смаковал минуты, свободные от всяких забот.

Включив музыкальный центр, я слушал удивительные звуки адажио из «Спартака» Хачатуряна. Гениальная музыка. Что-то вздымалось во мне. Эта музыка будоражила, гармония звуков касалась души, вызывая непередаваемое ощущение. И вдруг я подумал, что эта гармония есть проявление более высокой, глобальной гармонии, недоступной человеку, но существующей в другой реальности, наполняющей Вселенную. И если это правда, тогда понятно, отчего музыка напрямую говорит с душой.

В полдень я отправился к Эдуарду. По пути купил бутылку шампанского, цветы. Не скажу, что мною двигало большое желание познакомиться с его семейством, вовсе нет. Но я не мог не выполнить обещания. Дом на тихой улочке в центре Москвы был добротным, дореволюционной постройки. Я поднялся на четвертый этаж. Звонок исполнил трель на высокой ноте.

Дверь открыла красивая женщина — мягкий овал лица, благородного, с тонкими чертами, длинные черные волосы, падающие на плечи, умные, выразительные глаза. Она была похожа на знатную даму с русского портрета полуторавековой давности.

Позади нее стоял источающий улыбку Эдуард.

— Ну вот, наконец! После стольких лет. Настя, это Олег, мой брат. Двоюродный. Это Настя. Моя жена. А это Василий. Сын.

Худенький мальчик смотрел на меня пристальными темными глазами.

У Эдуарда была трехкомнатная квартира, большая, ухоженная, мебель не новая, но весьма качественная, дорогая и явно иностранная. Брат показал мне все закоулки, провел в гостиную, где нас ждал накрытый стол.

Мы произносили веселые тосты, пили водку, закусывали. Настя отпивала по глоточку, чтобы поддержать компанию. Она все больше нравилась мне. Жена моего брата. Особенно — глаза. Умные. Чуткие.

Настя работала юристом в научно-производственном объединении. Они с Эдуардом оканчивали один факультет, но она училась на два курса ниже. Брат углядел ее, когда она только появилась в университете. Проявил настырность, познакомился, предложил новичку помощь опытного человека. И не был отвергнут. Через два года они поженились.

— А что, у меня был выбор? — Настин голос звенел задором. — Ты никого не подпускал ко мне.

— Я был неправ?

— Мне в этом надо еще разобраться.

— После стольких лет?! — шутливо удивился он.

— Да.

Когда я уходил, Эдуард вышел проводить меня до лифта.

— Рад, что мы с тобой… наладили отношения. — Лицо у него было довольное. Словно он решил тяжелейшую задачу. — Родственники должны быть вместе.

Я кивнул, испытывая вздыбившееся смущение. Мне вспомнились мои сомнения и то, что высказал их Александру. Нехорошо получилось. Ой, как нехорошо.

Суета не отпускала меня. Скучная, пыльная, превращающая дни в совершенно похожие друг на друга. Никаких волнений, никаких катастроф. Только вереница проблем и короткий ночной перерыв, мешающий решать их безостановочно — вникать в смысл всевозможных обращений, писем, записок, проверять факты, выискивать информацию в архивах, обращаться в разные организации, готовить проекты ответов, решений, поручений. Монотонное существование, созвучное механической музыке, одинаковой в любой момент, невыразительной, продолжающейся, пока действует завод пружины. Насколько долгий он у меня, я не знал.

В следующую субботу пришлось работать, к Марине я поехал воскресным утром. Соскучился по Кириллу. Осень прочно застряла на московских улицах. Я уже забыл, как выглядят дома в дневном свете, пусть и блеклом, худосочном. С любопытством глазел по сторонам. Окружающий мир все еще казался прекрасным.

Кирилл встретил меня спокойно. Успел отвыкнуть.

— Что ты мне принес? — Вот и все, что я услышал.

С тихой улыбкой я протянул ему дорогую игрушку — машину с пультом управления. По сути это была плата за мое невнимание к сыну, за мою вечную занятость. Попытка откупиться. Чуть позже мы отправились в зоопарк. Дежурный поход в дежурное место. Мне казалось, что Кирилл согласился поехать со мной только ради того, чтобы я мог отметиться. Он смотрел на обитателей клеток, вольеров спокойным, рассудительным взглядом, словно и не было здесь для него каких-то тайн.

И вдруг будто звучный аккорд — я увидел Настю. Она стояла перед изгородью, за которой в вытянутом водоеме плескались тюлени. Василий был подле нее.

Подойти? Почему бы нет? В конце концов, мы — родственники. Хотя нечто большее, чем вежливость, двигало мной. Мне была симпатична эта женщина. Хотелось видеть ее лицо, слышать голос.

Настя глянула на меня с милым удивлением.

— Видите, где мы встретились. — Она посмотрела на сына. — Василий, поздоровайся.

— Здравствуйте, — растерянно выдавил Василий.

— На самом деле, ничего удивительного, если здесь встречаются те, у кого маленькие дети. — Я указал на сына: — Это — Кирилл.

Мой сын повел себя весьма сдержанно. Василий был выше ростом, хотя и на год моложе.

Мы с Настей пошли рядом, дети потянулись за нами.

— Как вам работается у президента? — спросила Настя.

— Пока что я доволен. Хотя приходится нелегко. Занимаемся самыми разными делами. Вкалываем с раннего утра до позднего вечера. — Мне было приятно ее внимание. — А как у вас на работе? Что-нибудь изменилось после августа?

— Изменилось. Руководство изо всех сил демонстрирует преданность новой власти. Жена директора, которая по-прежнему возглавляет лабораторию, регулярно присутствует на рабочем месте. В последний раз такое бывало только в те времена, когда Андропов принялся наводить порядок.

Я слушал ее с добродушной усмешкой. Наша действительность могла только умилять — злиться было бесполезно.

С полчаса мы вместе гуляли по зоопарку. Наши дети попривыкли друг к другу и даже о чем-то говорили. У выхода мы попрощались. Я повез Кирилла домой. По пути я думал о Насте. Умная женщина. Красивая. И красота у нее тонкая, интеллигентная. Счастлива ли она с Эдуардом? Наверно, счастлива. А впрочем, кто знает.

— Пообедаешь с нами? — спросила Марина, когда мы с Кириллом вернулись.

Я не стал отказываться. Иллюзия налаженной семейной жизни продолжилась.

Вечером я встретился наконец с друзьями по писательскому цеху — это случилось в Нижнем буфете ЦДЛ. Леня Ваксберг и Дима Ушаков, перебивая друг друга, с азартом рассказывали мне про недавние события в литературном мире. Сразу после объявления чрезвычайного положения почвенники собрались на совещание и после недолгих обсуждений от лица Союза писателей СССР поддержали ГКЧП. А западники, как только путч потерпел фиаско, заявили, что не хотят быть вместе с ретроградами в одном творческом союзе и создали свою организацию: Союз писателей Москвы. А ретрограды от расстройства, что путч провалился, приняли в свои ряды скопом всех кандидатов на вступление и даже тех, кто вообще не помышлял вступать в их союз, — решили численность увеличить, явно за счет качества. Но у них проблема с руководителем — нет яркой личности.

Я добродушно молчал, делал вид, что совсем не в курсе, позволяя им получать удовольствие от своего бурного рассказа.

— Спросили у Григория Яковлевича Бакланова: «Может, ты должность первого займешь?» — на худощавом лице Лени сохранялось прежнее воодушевление. — Но Бакланов отказался: «У меня журнал». Обратились к Ананьеву, и у него журнал. И у Андрея Дементьева. Журнала не было у Евгения Александровича Евтушенко, и он согласился.

Леню тут же перебил Дима:

— А ты знаешь, что Федора Бурлацкого отстранили от руководства газетой? — Он смотрел на меня восторженными глазами. Его округлое, пышущее здоровьем лицо прямо-таки светилось от странного удовольствия. — Решением собрания коллектива «Литературки». Причина, как было сказано в постановлении, в необъяснимом отсутствии в редакции в дни путча, когда по существу оккупированная газета осталась без главного редактора. Знаешь, кто там теперь главным? Аркадий Петрович Удальцов. Знаком с ним?

— Немного, — сказал я. — По-моему, хороший дядька, хотя не такой известный, как Бурлацкий.

Я отдыхал, добродушно выслушивая их рассказы о событиях, которые уже не казались самыми важными. Теперь мне приходилось думать о проблемах, касающихся всей страны.

Зачем он возник в моей жизни, этот человек? Похоже, так было задумано свыше. Он позвонил, попросил о встрече. Я согласился. Фамилия у него была звучная — Номеров. Он оказался высокого роста, седой, с пышной шапкой зачесанных назад волос, похожий на маститого актера старой школы, которых теперь можно увидеть лишь в допотопных фильмах довоенной и послевоенной поры. Его движения были размашисты. Он казался милым, заведомо порядочным человеком.

— Вы должны помочь, — страстно убеждал он меня. — Только на вас надежда. Мы представляем интересы тех, кто пострадал в советское время, кто подвергся репрессиям. Вы должны понять.

— Понимаю. Мой отец был политзаключенным.

— Вот видите! — вскинулся Номеров. — Где он сидел?

— В Хальмер-Ю.

Он был страшно доволен.

— Ну! Видите? А я — под Магаданом. Столько пришлось пережить. Столько страданий… Вы просто обязаны мне помочь. Нам.

Он принялся излагать свою просьбу. Обычная история — его общественная организация нуждалась в помещениях. Честно говоря, мне захотелось ему помочь.

Высшим силам было угодно, чтобы уже на следующий день я встретил в Моссовете, куда приехал по делам, знакомого правозащитника из «Мемориала». Едва поздоровался с ним, вспомнил про Номерова. Спросил. Реакция Александра была весьма неожиданной:

— Редкостная сволочь, — брезгливое выражение скривило худое лицо.

Тут же мне была рассказана история этого человека. Он попал в плен в первые месяцы войны, стал сотрудничать с немцами, был полицаем, участвовал в карательных операциях. Потом не успел уйти вместе с отступавшими нацистами, был осужден на пятнадцать лет, оказался в лагере. А вышел через три года. Это была плата за преданных им людей. Он стучал на политических заключенных, не смирившихся даже там, за многими рядами колючей проволоки. По его доносам тех, кто получил срок и уже находился в застенке, приговаривали к расстрелу. Александр не сомневался, что свою общественную организацию он создал на излете восьмидесятых по приказу КГБ, чтобы расколоть настоящих правозащитников.

Я верил и не верил. Этот симпатичный старик — такая сволочь? Кто бы мог подумать. Ошибка? Поклеп? Может, Александр не прав?

Я знал, кто разрешит мои сомнения. Позвонив на следующий день Эдуарду, сказал, что нуждаюсь в его помощи, договорился о встрече.

Его новый кабинет радовал солидностью, той, прежней солидностью, которая ассоциировалась с государственной важностью, тайной. Высокие потолки, лепнина, старая добротная мебель. Эдуард стремительно вышел из-за стола, пожал мне руку, усадил в удобное кожаное кресло.

Пересказав то, что мне удалось выяснить, я спросил:

— Это правда?

— Может быть. Необходимо выяснить.

Прошло несколько дней, привычно загроможденных делами. Я забыл о человеке, похожем на маститого артиста. И тут позвонил Эдуард.

— Готов ответить на твой вопрос. Приезжай.

Я тотчас отправился к зданию Моссовета.

— То, что удалось тебе узнать про Номерова, сущая правда, — равнодушно произнес Эдуард, откинувшись в своем кресле. — Но подтвердить данную информацию официально я не имею права. И на Лубянке никто ее не подтвердит. Номеров — по-прежнему наш агент. А мы обязались их не подставлять.

— Эта мразь — агент?

— Да, — с кислой улыбкой изрек он.

— И свою организацию он создал по указке КГБ?

Брат неопределенно пожал плечами, но я не сомневался — по указке. Трагичные звуки поднимались во мне. Бетховеновский «Эгмонт».

«А его отец, мой дядя, вербовал подобных типов?» — подумал я, но не стал задавать этот вопрос. И так все ясно.

Недели через три судьба занесла меня в Институт государства и права — необходимо было получить консультацию по Татарстану, жаждущему независимости. Директор, академик Борис Николаевич Топорнин принял меня радушно. Большой, грузный, важный, он воплощал абсолютную вежливость и предупредительность. Хотя я прекрасно понимал — все это адресовалось не мне, а моему положению. Академик проявлял осторожное подобострастие, воспитанное долгой жизнью при советской власти. Но специалистом он был отменным: я получил от него четкие ответы на все вопросы, которые задал. И я не сомневался — наши контакты продолжатся.

Аллегретто

В конце года случилось несколько значительных событий. Беловежское соглашение положило конец Союзу Советских Социалистических Республик. Тогда этому многие радовались. А еще состоялся большой переезд. Наша команда обосновалась в Кремле. Президент — на третьем этаже здания Сената, которое двести лет назад построил архитектор Матвей Казаков. Остальные разбрелись по второму и первому этажам. Кабинет, доставшийся мне, располагался на втором.

Со странным чувством ходил я по длинным коридорам, разумно увенчанным круглыми сводами. Здесь хранилось иное время, застрявшее в старых стенах. Я ощущал его как данность. Оно влекло меня, волновало. В те редкие минуты, когда была возможность передохнуть от звонков, деловых разговоров, изучения бумаг, написания документов, я удалялся в глухие места, наслаждаясь хрустальной тишиной, вслушиваясь в замершее прошлое. Я видел, как по этим коридорам, прочно ступая искусно сработанными сапогами, ходил Сталин, как скользил мрачной тенью вдоль стен Берия; как тяжело переставляли ноги люди, измученные ожиданием ареста; как страх все более пропитывал старые стены. Я чувствовал, как рождалась музыка Шостаковича и Прокофьева, удивительным образом вобравшая в себя то время, словно губка, набрякшая влагой.

Опять возник Номеров. Его невероятная энергия восхищала. Он вынудил меня встретиться с ним, высказывал удивление тем, что я до сих пор не решил его проблему.

— Как же так? Вы, сын бывшего политзаключенного, не хотите помочь нам, — пытался он усовестить меня. — Так нельзя.

— Пытаюсь, но не получается, — скучной мелодией звучал мой голос. — Много подводных камней.

— Вы уж постарайтесь. Затем вы здесь и находитесь.

Наглец он был отменный. Только я не собирался ему помогать. Где сядет, там и слезет. Жаль, что я не мог ему это сказать открыто. Негласные положения защищали эту сволочь.

Новый год накатил неожиданно, будто резкий аккорд прозвучал в тишине, — за делами как-то незаметно иссякли последние деньки декабря, и оказалось, что послезавтра уже наступает январь. Вечером по этому поводу состоялась пирушка. Веселились от души. И те, кто из прежних, оставшихся работать на новую власть, и те, кто пришел вместе с ней.

После пятой рюмки сидевшего рядом Владимира Николаевича потянуло на серьезный разговор.

— Ты пойми, — уверял меня виртуоз протокола, — мы делали свое дело. И теперь делаем. Оно требует умения. Но прежде всего — ответственности. А у ваших как раз ответственности не хватает.

— Откуда такой вывод?

— Очевидный факт.

— Это и меня касается?

— Ну… может, тебя лично и не касается. Твоих демократов — да.

— А Новый год?

— Что — Новый год?!

Мне удалось удивить его, сбить с прежней мысли.

— Наступит?

— Наступит. — Ни тени сомнения не выскользнуло на крепенькое лицо Владимира Николаевича. — Наступит… Давай за него выпьем. Наливай.

Весьма довольные собой, мы опрокинули по стопке водки, закусили. Потом были танцы. По комнате разбрасывал мелодичные звуки магнитофон. Я подхватил Елену Ивановну, чопорную, худущую, с длинными ногами. Я кружил ее в бешеном ритме, и ей это нравилось. Потом она потащила меня в свою комнату, где принялась целовать взасос, а после потянула меня вниз, на пол.

— Трахни меня. Прямо здесь, — лез в ухо ее жаркий шепот. — Трахни. Я хочу. Слышишь?

Она схватила меня за причинное место. Пришлось отвести ее руку. Я не прочь был выполнить ее просьбу. Только не в Кремле. Я не считал возможным заниматься любовью на работе.

— Поехали ко мне.

Она глянула на меня шальными глазами.

— Нет, ко мне.

Мы вызвали разгонную машину, и вскоре она повезла нас к Елене Ивановне. Мы с ней сидели на заднем сиденье. Она лезла целоваться, пыталась забраться мне в брюки, а потом успокоилась, заснула. Признаться, я решил ехать домой. Но она, проснувшись, вспомнила о нашем намерении, вцепилась в меня. Пришлось отпустить машину.

Елена Ивановна оказалась весьма горячей особой. По-моему, ее крики, причитания потревожили половину дома. Она добилась того, что я не спал до четырех утра. Едва она проснулась, ей захотелось еще. Я чувствовал себя неважно: болела голова, не унималась жажда. Проволынить не удалось — моя коллега умела добиваться своего. В очередной раз утомившись, она заснула. А я начал собираться. Следовало заскочить домой, привести себя в порядок.

Морозный воздух был так живителен. Удручающе хлопнула дверца машины. Мир за окном начал бесполезно перемещаться. Зачем-то вспомнился вчерашний разговор с Владимиром Николаевичем. «Как все перепуталось, — вяло текла моя мысль. — Демократы и бывшие сановные коммунисты в компании с бывшими кагэбэшниками сообща строят новую Россию. Что получится?» Этого я не знал.

Едва я вошел в кабинет, позвонил Эдуард. Озадачил меня вопросом:

— Где Новый год встречаешь?

— Еще не думал… Столько дел. Господи, уже Новый год… Поеду к кому-нибудь из друзей. Надо только разобраться к кому. Несколько человек приглашали.

— А как насчет того, чтобы с нами встретить?

Предложение показалось мне крайне заманчивым.

— Не помешаю?

— Что ты несешь?

«А почему бы нет? — подумал я, и тотчас: — Увижу ее…»

— Согласен.

Вечером я прямо с работы отправился к Эдуарду. Шампанское и большую коробку шоколадных конфет приобрел в кремлевском буфете.

Встретили меня радушно. Эдуард ласково улыбался, Настя была приветлива и предупредительна. Чуть позже приехали друзья Эдуарда, супружеская пара — Анатолий и Лена. Я сразу понял, что он — коллега Эдуарда. Внимательные глаза просветили меня спецрентгеном.

— Это Олег, мой брат. — Эдуард блестел довольной улыбкой. — Двоюродный. Работает в Кремле большим начальником.

— Не преувеличивай…

Пожатие Анатолия было мощным. Словно тиски охватили мои пальцы. В рукопашном бою с ним лучше было не встречаться.

Настя постаралась на славу. Такого живописного и богатого стола я давно не видел. Предвкушение гастрономических удовольствий будоражило меня.

Веселье удалось. Красивое семейное празднество. Мы пили за старый и за новый год, за удачу и счастливое будущее, за то, чтобы напасти миновали нашу многострадальную страну.

Я посматривал на Настю. Она была хороша — немного раскрасневшаяся от шампанского, лучившаяся весельем. Я ловил себя на том, что эта женщина магически притягивает мой взор — хотелось вновь и вновь видеть ее лицо. Но я сдерживал себя. Не мог допустить, чтобы она или Эдуард заметили что-то.

Я покинул их в начале третьего — сослался на усталость. Мне и вправду хотелось завалиться спать, что вскоре удалось осуществить — бомбилы исправно работали даже в новогоднюю ночь.

Едва проснувшись и глянув на часы, я ужаснулся — утро давно прошло. «Проспал! — пронзило меня. — Господи, скоро три! Как же это получилось? Настолько проспать!..» — Тут я вспомнил про Новый год, про то, как совсем недавно проводил время в компании Эдуарда, Насти, их друзей, и вмиг расслабился.

Я думал о Насте. Эта женщина влекла меня. Я чувствовал в ней близкую душу. Мне хотелось эту женщину. Но она была женой моего брата.

Ближе к вечеру я отправился к друзьям из писательской братии. Мое появление вызвало бурю эмоций. «Кремлевский начальник! — летели голоса. — Не забыл! Не погнушался… Слушай, ты настоящий? Ты еще не превратился от сидения там в призрак прошлого?» — «Ну вас к черту! — проворчал я, устраиваясь за столом. — Дайте выпить». Мне тотчас протянули стопку водки. «Чтобы мы были, — провозгласил я, — чтобы и в новом году успешно занимались своим делом, несмотря ни на что». Порция живительной жидкости втекла в мое горло.

Два моих закадычных друга Леонид Ваксберг и Дмитрий Ушаков сидели напротив. Нас связывали давние отношения. Леонид — худой, высокий, нервный, а Дмитрий — среднего роста, широколицый, полный, обстоятельный.

Леонид обожал Булгакова, досконально знал его творчество, биографию, имел свой взгляд на главный роман писателя «Мастер и Маргарита». Он доказывал, что главный герой вовсе не Иешуа, и не Воланд, и даже не мастер. Главный герой, ради которого написан роман, — Понтий Пилат. Булгаков, прекрасно зная, что творится в стране, думал о прокурорах и судьях, которые приговаривали тысячи людей к смерти, вовсе не желая того, просто в силу сложившихся обстоятельств. Он вовсе не оправдывал этих людей, он пытался понять, что чувствует тот, кто знает об отсутствии вины у подсудимых, но должен требовать и выносить смертный приговор. Отстаивая свою правоту, Леонид ссылался на чьи-то воспоминания, на письма и отдельные места в книге. Мне его доводы казались серьезными, но я не мог поверить, что Иешуа, Воланд были не слишком важны для Булгакова. Не мог, и всё тут. Сам я считал главными героями именно их. Причем Воланд отнюдь не антипод Иешуа. У него особая миссия. Помните: «Я — то зло, которое делает добро». Впрочем, и Мастер — далеко не последний персонаж романа, слишком сложного, чтобы сводить все к одному главному герою.

Дмитрия волновал вопрос авторства романа «Тихий Дон». Ушаков принадлежал к той части читательской аудитории, которая сомневались в писательских способностях Шолохова, он любил рассказывать о фактах, подтверждающих его правоту. Каким огнем зажигались при этом его глаза:

— Понимаешь, роман демонстрирует превосходное знание истории Первой мировой войны и явное знакомство с реалиями описываемого периода. Но Шолохов во время той войны был ребенком. Он не мог знать в столь ярких деталях того, о чем написал. Он должен был увидеть это собственными глазами. Кроме того, из текста видно, — все более распаляясь, продолжал Дмитрий, — что у автора крайне высокий уровень эрудиции, чего не могло быть у Шолохова. В университетах он не учился, а, по имеющимся сведениям, всего лишь три класса начальной школы окончил. И вот что еще любопытно: в тексте частенько встречаются грубейшие противоречия и ошибки, которые автор с таким уровнем знаний просто не мог допустить. К примеру, главные герои одновременно воюют в Германии и Австро-Венгрии, при этом могут находиться еще и в тыловом госпитале. Или вот: герой вступает в бой в ночь на шестнадцатое августа, а ранение в том же бою получает, как ни странно, шестнадцатого сентября. Таких несуразиц в тексте много. О чем это говорит? — В эти мгновения упитанное лицо Дмитрия озарялось вдохновением. — Это говорит о том, что Шолохов работал с чужой рукописью, при этом незавершенной. И какие-то варианты, которые у настоящего автора должны были уйти в ходе завершения работы доработки, Шолохов оставил в окончательном тексте. Он даже не понял, что там несоответствие. Автор романа — Федор Дмитриевич Крюков. Какие могут быть сомнения?

Признаюсь, я не понимал той горячности, которая переполняла Дмитрия. Для меня вопрос об авторстве «Тихого Дона» не был существенным. Как и в случае Шекспира. Для меня главным было то творчество, которое стояло за именем. Любопытно, конечно, узнать, кто скрывался за псевдонимом «Шекспир», один человек или несколько? По какой причине он или они использовали фамилию актера? Но пьесы Шекспира и его лирика, по-моему, намного важнее, чем все остальное. Так и с «Тихим Доном». Мощный роман. Глубокий. На мой взгляд, он, прежде всего, о том, до какого скотства доходит человек на войне, что на той, которая между государствами, что на гражданской. На гражданской — даже больше. Я уж не говорю про яркие, прекрасно вылепленные характеры, про запоминающиеся описания природы. И для меня все это важнее, чем то, кто именно написал эту книгу: Шолохов, Крюков или кто-то еще.

С тихой ласковостью глядя на ребят, я проговорил весьма довольным голосом:

— Надеюсь, вас радует, что Россия возвращается на свой исторический путь, с которого ее сбили большевики?

— И что вы нам собираетесь возвращать? — ехидно поинтересовался Леонид.

— Частную собственность. Полный простор для инициативы. И еще прошлое, которое старались перечеркнуть, замолчать. В придачу ко всему этому, мы будем строить правовое государство.

— Вы будете строить? — уточнил Леня.

— Мы все будем строить.

— Но я ничего не хочу строить. Я хочу жить как человек.

— Строить не хочешь, а жить хочешь. Подай тебе на блюдечке. Из-за таких, как ты, мы и загубим Россию, — с деланым осуждением произнес я и тут же, сменив тон, предложил: — Давайте выпьем. Со свиданьицем.

Рюмки взлетели и сошлись, издав глуховатый звук, а потом в очередной раз опустели.

— Что пишешь? — проявил любопытство Леонид.

— Последние полтора года ничего, кроме политических статей, — чистосердечно поведал я. — И никаких мыслей насчет литературы.

— У меня тоже, — вяло признался Леонид. — Тут такие события. А ничего путного не пишется. Полный ступор.

— А у меня все нормально, — ровным голосом сообщил Дмитрий. — Пишу новую вещь.

— Про современность? — встрепенулся Леонид.

— Ну… не совсем. Про советские времена. Но уже про время перестройки.

Леонид безнадежно махнул рукой:

— И у тебя не про современность. И что это?

Дмитрий выразительно пожал плечами, а потом предложил:

— Давайте выпьем за то, чтобы писалось. А про что — какая разница? Главное, чтобы литература была, а не писанина.

Мы выпили. Потом еще. И еще. Я всерьез набрался. Хотелось забыть про все, и это получилось.

Праздники отлетели, будто сухие листья с капота набирающей скорость машины. Три дня, выделенные для отдыха. В один миг суетливые будни вытеснили приятные воспоминания. Работа в Кремле порабощала, не оставляя времени для чего-то иного. Стоило занять место за столом в просторном кабинете, и я попадал в колею: решенный вопрос тут же сменялся новым, требующим немедленной реакции, при этом требовалось постоянно участвовать в каких-то совещаниях, встречаться с какими-то людьми.

Елена Ивановна делала вид, что между нами ничего не произошло. Меня это устраивало. Я не хотел заводить любовные связи на работе. Такое всегда становится известным.

По стране бойко звучало новое слово — «либерализация». Взметнулись цены, пугая население перспективой нищеты, голода. Одновременно появились на прилавках товары, продукты, удивляя невиданным ранее изобилием, недоступным большей части жителей огромной страны. Все казалось непривычным, зыбким, таящим угрозу.

Мне было некогда ходить по магазинам. Я старался получать информацию от знакомых, приятелей, смотрел выпуски новостей, читал газеты, письма, приходящие на имя президента. Я хотел знать, что происходит в стране, которая выбрала свою судьбу не без не без моих усилий.

Во вторник состоялось большое совещание с участием президента. Я следил за Борисом Николаевичем с любопытством. Как он реагирует на разные выступления? Какие слова говорит? Я все больше убеждался в том, что президент не имеет стратегической программы. Он действовал интуитивно, полагаясь на опыт. Но и опыта явно не хватало — слишком необычными были проблемы, вставшие перед ним. Что хотел президент? Чтобы работала экономика, царил порядок, население благоденствовало. Как достичь цели, он, похоже, не знал. Он возлагал определенные надежды на правительство, хотя сам был настороже.

Госсекретарь задержал меня у выхода из зала.

— Как, по-твоему, развивается ситуация? — озабоченно спросил он глуховатым голосом.

— Нас ожидают проблемы. Люди хотят некой справедливости. А что это такое? Уравниловка? Ожидание того, что все удовольствия подадут на подносе? Люди в большинстве уверены, что новая жизнь должна быть подобна новому пиджаку: надел — и всё прекрасно: в одном кармане пачка денег, в другом — ключи от просторной квартиры и дорогой машины. Пока что они ждут. Но пройдет год или полтора, и они спросят: где сытая, счастливая жизнь? где возможность получать хорошую зарплату просто потому, что мы должны ее получать? И что тогда? Надо им объяснить, что они заблуждаются. Что задача власти — создать условия, а зарабатывать должен каждый своим трудом. Как объяснить? Об этом необходимо думать. Но это надо делать. Иначе следует ожидать всеобщего разочарования и недовольства.

Несколько секунд он раздумывал над моими словами, его взгляд затуманился.

— Ты утрируешь, — неодобрительно проговорил он. Ему не хотелось мне верить. И продолжать разговор не было времени. Сделав шаг, он вдруг замер, повернулся: — Впрочем, есть о чем поразмышлять в связи с тем, что ты сказал. — Лицо у него стало хмурым, насупленным. Проницательно глянул на меня. — Напиши записку. Чтоб не забылось.

— Хорошо, — беззаботно выдохнул я.

Чтоб не забылось. Уж он-то ничего не забывал. Просто хотел увидеть мои доводы. Записка — не разговор на ходу. Она требует основательности.

Я подготовил эту записку следующим утром. Отставил все текущие дела, несмотря на их срочность, и написал. Напрягся. Мне хотелось, чтобы мои предложения были учтены. Ничего особенного я не предлагал: говорить с людьми, объяснять им, что делает власть и с какой целью. Я пытался доказать настоятельную необходимость этого «в связи с полной неготовностью населения к жизни в новых условиях». Эту неготовность я видел всякий раз, когда приходилось общаться с моими многочисленными знакомыми, особенно теми, которые защищали Белый дом, — практически все они ждали новой жизни как награды или подарка. Мало кто понимал, что мы всего лишь получили новые возможности, которые надо было реализовать собственными усилиями.

«В связи с полной неготовностью населения к жизни в новых условиях…» Это был какой-то ужас: едва я садился писать записку или справку для руководства, скучный канцелярский стиль целиком, по самую макушку, заполнял мою голову. Интересные сравнения, метафоры, гиперболы, эпитеты напрочь исчезали. Конечно, записки — не литературные произведения, но меня тянуло писать их более ярким, сочным языком. Однако всякий раз неведомый «цензор» мешал сделать это, включая блеклую, лишенную ярких моментов музыку.

Больше месяца я не видел Настю. А мне хотелось увидеть ее. Такое желание тлело во мне, напоминало о себе. Я не нашел ничего лучшего, как позвонить Эдуарду на работу, спросил: как дела, как Василий. Я напрашивался на приглашение. И получил его.

В субботу из Кремля я поехал к ним. В очередной раз меня радушно встретили. Это был изящный вечер. Расположились в гостиной, хотя нас было только трое — так захотела Настя. Василий не мешал нам, играл в своей комнате.

Настя была в красивом черном платье. Я старался не смотреть на нее. Мне казалось, что это выдаст мой особый интерес.

— Как в Кремле? — поинтересовался Эдуард.

— Работаем, — уклончиво ответил я.

— Работают все, даже те, кто делает вид, что работает. — Лукавое выражение проявилось на его лице.

— Может, и мы делаем вид. Только ведь сразу не разберешься.

— Поживем — увидим. Как говорится: «По делам их судите их». — Тут он посерьезнел. — Как думаешь, удастся выправить положение?

— Шанс имеется. Вполне реальный. Ничто не мешает воплотить его в жизнь.

— Ты веришь Гайдару? — осторожно поинтересовался он.

— Да, — без колебаний ответил я.

Эдуард состроил что-то неопределенное на лице.

— Ну если это говоришь ты… надежда есть. — Веселая усмешка вновь гуляла в его прищуренных глазах.

— Ты настолько доверяешь моему мнению? — Я изобразил удивление.

— Ты теперь большой человек. Владеешь информацией.

Я усмехнулся — мне хотелось ответить ему достойным образом, особенно в присутствии Насти.

— В любой стране спецслужбы имеют то преимущество по отношению ко всем остальным людям, что располагают информацией, недоступной большинству граждан. А имея информацию… — Я сделал учтивый жест рукой. — Надеюсь, ты понимаешь.

Он охотно кивнул в знак согласия, подхватил:

— Информация стоит дорого. Но еще надо уметь, обладая ею, делать правильные выводы.

— Ну, вы там большие специалисты по части выводов.

— А все для вас. Для Кремля.

— Допустим, вы не только для Кремля работаете, — с деланой вкрадчивостью заметил я. — Для самих себя — тоже.

— А как иначе? — в тон мне отвечал Эдуард. — Об интересах фирмы нельзя забывать.

— Разумеется. Но они не должны превалировать. — Мой указательный палец назидательно поднялся. — Вы не частная лавочка.

— А у вас там в Кремле есть приборчик, который меряет соотношение?

Настя не без удивления следила за нашей вежливой пикировкой. Потом не выдержала:

— Ребята, я тут не лишняя? Сцепились, как два петуха. Какой-то междусобойчик устроили. Давайте выпьем за то, чтобы у нас в России все наладилось.

Фужеры были пустые. Я первым схватил бутылку французского вина, стоявшую посреди стола — мне хотелось поухаживать за Настей. Налил ей и нам с Эдуардом. Поднял фужер.

— Поддерживаю. Пусть все наладится. И побыстрее. — Я чокнулся с ней, с Эдуардом, выпил вино.

Потом мы говорили о поэзии. Настя проявляла к ней интерес. Я принялся рассказывать про Леонида Губанова, прекрасного и почти неизвестного поэта. Читал его стихи:

Я падаю, я падаю

С могильною лопатою,

Но не питаюсь падалью,

А я живу лампадою.

Лампадой под иконою,

И на иконе — Боженька,

Я с высотою Горнею,

И мне не надо большего… —

увлеченно декламировал я, видя ее неподдельное внимание.

Евангелье живое я,

Даю себя пролистывать,

А вы, мои животные,

Меня же вы — освистывать…

С каким воодушевлением произносил я последние строки:

В Америке и в Англии

Стихи мои полюбите.

Я — Пятое Евангелье,

Но вы меня не купите!

Я сделал небольшую паузу, а потом продолжил с прежней горячностью:

— Какие стихи! А ведь это написано в советское время. Ясное дело, Губанов тогда не мог иметь признание. Его не печатали. — Тут я осознал, что долгое время смотрю только на нее, обращаюсь только к ней. И тут же повернул голову к Эдуарду. Слава Богу, мне было, что ему сказать. — Между прочим, его мать занимала какую-то большую должность в КГБ. А сын такие стихи писал.

Эдуард ничего не сказал в ответ, он лишь загадочно улыбался.

Я уезжал от них с неприятным ощущением — мне казалось, что я слишком явно проявил свое неравнодушное отношение к Насте. Это было недопустимо. Все-таки Эдуард — мой брат, пусть двоюродный. Неуютное, зудящее ощущение оставалось и на следующий день, а потом забылось: слишком много дел падало на меня с постоянной регулярностью.

Аллегретто — умеренно быстрый темп. Он привычен жителям крупных городов. Хотя порой им приходится ввергаться в бешеную гонку, аллегретто — темп обычной жизни. Зато в небольших городках ее темп — анданте или адажио.

Престо

Работа находила меня, порой весьма необычная: госсекретарь поручил мне создать и возглавить секретную группу. В Татарстане ожидался референдум по независимости республики, группа должна была наладить производство и доставку агитационных материалов «против», поскольку в самой республике националисты не позволяли печатать такую продукцию.

Вскоре не менее полусотни человек, знакомых мне по демократическому движению, развернули активную деятельность. Двенадцать из них работали вместе со мной в Москве, остальные — в Казани и других крупных городах республики. Я и московская часть группы обосновались на Старой площади. Мы печатали газеты, листовки и плакаты, агитирующие против независимости, заполняли ими грузовые машины, которые везли их в Татарстан, а там наши сотоварищи распространяли всё по городам и поселкам. Через неделю кордоны татарских националистов стали останавливать грузовики с московскими номерами на границе республики, обыскивать их, отбирать агитационный груз. Мы перешли на легковые машины — их тоже начали задерживать. Тогда мы стали нанимать машины в Татарстане. Они приезжали в Москву, грузились и отправлялись назад. Но дошлые националисты быстро перестроились, начали проверять все машины. Мы опять теряли крупные партии газет, листовок. Пришлось в корне менять тактику. Теперь поезда везли курьеров с тяжелыми сумками, набитыми печатной продукцией. Разумеется, курьер вез намного меньше, чем машина, зато все, что он привозил, шло в дело.

Я работал без выходных с утра до позднего вечера. Мое желание видеть Настю не угасло, но чрезмерная занятость оправдывала уклонение не только от визитов к брату, но и от телефонных звонков. Правда, один раз я встретился с Эдуардом. Я приехал к нему на работу. Рассказал о деятельности моей группы, о тех препятствиях, которые чинят нам в Татарстане, объяснил, что официально мне помочь не могут, поскольку Кремль делает вид, что не имеет никакого отношения к моей группе, попросил брата хоть как-то посодействовать тем, кто защищает интересы России.

— Помогу, — уверенно проговорил он. — Можешь не сомневаться, сделаю все, что в моих силах.

Через два дня выяснилось, что начальство запретило ему вмешиваться в то, что творилось в Татарстане. Эдуард сообщил мне об этом по телефону.

— Прости, я не смогу выполнить обещание. — Я чувствовал досаду в голосе брата. — Понимаешь… таково распоряжение. Сверху. Но… я прошу тебя не говорить об этом. Ты понял?

— Да, — хмуро выдохнул я.

Первая мысль, которая упала на меня: «Всё отменили? Я делаю что-то недопустимое в настоящий момент?» Не зная ответа, я тотчас направился в Кремль к госсекретарю. В просторной приемной находилась уйма народу — штатские, военные, мужчины, женщины. Я узнал некоторых министров. Шансов попасть практически не было, но я подошел к секретарю, немолодой интеллигентной женщине, сказал, что мне надо передать срочную информацию.

— Не знаю, как у вас получится? — Она выразительно пожала плечами, обвела недоуменным взглядом подведомственное ей пространство. — Видите, что здесь творится.

В этот момент раскрылась дверь, выпуская трех неизвестных мне мужчин весьма солидного вида, а следом в проеме появился хозяин кабинета, пожелавший осмотреть ожидавший приема люд. Воспользовавшись тем, что я находился ближе всех к двери, я подскочил к нему, выпалил:

— Очень важная информация. Отниму не более пары минут.

Несколько секунд раздумий, и он тихо проговорил:

— Не больше двух минут. — И уже для всех. — Простите за задержку. Через три минуты начнем совещание.

Как только он, пропустив меня внутрь, закрыл дверь, я прямо там, у входа в просторный кабинет, в бешеном темпе рассказал ему о запрете Эдуарду помогать мне. Его вовсе не удивила эта информация.

— Все правильно. Государственные структуры не должны вмешиваться. Во избежание обвинений, что центр навязал свою волю.

— А я с моими ребятами?

— А ты с твоими ребятами не имеешь никакого отношения к государственным структурам. Ты, будем считать, в отпуске за свой счет. А они вообще сами по себе. Всё, иди. Видел, сколько людей меня ждет?

Выпорхнув из кабинета, я быстро пересек приемную, оказался в длинном коридоре. Я размышлял над тем, что услышал от госсекретаря. Ситуация складывалась любопытная: официальные структуры не считали возможным вмешиваться, а я олицетворял те непонятные силы, которые осуществляли стороннее вмешательство, хоть как-то восстанавливающее справедливость.

Через две недели мне позвонил Эдуард. Туда, где работала моя группа. Раздобыл секретный телефон. Впрочем, стоило ли удивляться?

— Куда же ты пропал? — мягкая укоризна наполняла голос брата.

Пришлось объяснять ему, что я работаю без выходных. В условиях, когда нет поддержки сверху, слишком много проблем, которые приходится решать. Выслушав меня со всем терпением, он проговорил:

— Все равно мог бы найти время и заглянуть. Мы соскучились. Я и Настя.

— Как только освобожусь, первым делом к вам, — пообещал я.

— Верю на слово…

Признаться, мне было очень приятно, что он упомянул Настю. Мое намерение держаться подальше от нее, похоже, было невыполнимо.

Три месяца напряженных усилий не дали результата. Референдум мы продули. Не удалось обыграть хитрого лиса, возглавлявшего республику еще с советских времен. Лис играл в опасные игры, выпустив националистического беса наружу. Все это навевало хреновое настроение. Лезли всякие нехорошие мысли относительно дальнейшего развития событий.

— Старый лис переиграл нас, — признался я госсекретарю. — Точнее, пересилил. Его возможности намного превосходили наши.

— Лучше надо было работать, умнее, — назидательно проговорил госсекретарь.

Я предпочел не оправдываться, сказал о том, что беспокоило меня:

— Он дал поднять голову национализму. Вот что плохо. Теперь этого дракона не загонишь назад.

— Лис, как ты его назвал, уверен, что сможет контролировать националистов. — Госсекретарь смотрел на меня крайне задумчивым взглядом, обещавшим неожиданности. — Он не из тех, кто делает неосмотрительные шаги. Он все тщательно взвесил. Следует признать, что он нашел действенный способ давления на федеральную власть… Вот что, группа у тебя есть. Работать она умеет. Берись-ка за подготовку собрания граждан России. Надо мощное мероприятие устроить. Собрать значимых людей со всей России. Где? Как? Решай сам. О содержательной части собрания вместе подумаем. Где-нибудь через недельку. В общем, они нам националистов, а мы им ответим единением граждан России.

Так я получил новое особое задание. Впрочем, я не роптал. Мне нравилось решать нестандартные задачи.

В первую неделю была возможность позволить себе и членам группы щадящий режим работы. Субботу я целиком посвятил Кириллу. И Насте с Василием. Это случилось так: я позвонил начальнику Военно-воздушной инженерной академии в Монино, попросил устроить экскурсию в их уникальный музей для меня и моего сына. Он пообещал помочь. А чуть позже, когда я раздумывал над тем, когда поехать к Эдуарду и Насте, меня вдруг осенило: «Надо взять в Монино ее и Василия. Для Эдуарда места в машине уже не останется. Ну и хорошо, не будет мешать нам…» Вечером я позвонил ей. Она охотно приняла предложение. На следующий день пришлось еще раз тревожить генерала, спрашивать разрешения приехать не вдвоем, а вчетвером. Генерал был не против.

Субботним утром приехала закрепленная за мной «Волга». Я привычно занял место рядом с водителем — в отличие от большинства кремлевских обитателей, я не любил заднее сиденье. Сначала мы забрали Кирилла, потом — Настю с Василием. После этого машина взяла курс на Горьковское шоссе.

Мне на переднем сиденье постоянно приходилось оборачиваться, чтобы говорить с мальчиками и Настей. Я рассказывал про историю, которая приключилась в Красноярском крае, когда я был там в командировке от Центрального комитета комсомола — готовился писать очерк. Там в небольшом городке Шарыпово авиатехник, долгие годы обслуживавший кукурузники — бипланы Ан-2, но никогда не летавший сам, выпил лишнего и решил полететь к теще, где пребывала на тот момент поссорившаяся с ним жена. Село находилось где-то в двухстах километрах от Шарыпова. Он завел самолет — это он умел делать. Взлетел вроде бы нормально и прямиком погнал в направлении тещиного села. А там какие-то части секретные располагались. Смотрят, вроде наш самолет, но летит над запретной зоной. Сбивать? Решили у начальства спросить. Сообщили в Москву, оттуда приказ: сбить! А он уже пролетел. Повезло ему. Если бы его сбили, погиб бы. В общем, умудрился он долететь в нужное место. Что тоже удивительно. Там тайга на многие километры, никаких ориентиров. Заблудился бы, пришлось бы садиться на лес, но это верная гибель. А он долетел! Еще раз колоссально повезло. Раз долетел, надо садиться. А посадка — самая серьезная часть полета. Посадить самолет гораздо труднее, чем поднять его. Слава богу, он к этому времени протрезвел. Нашел большую поляну неподалеку, несколько раз прицелился, потом совсем снизился и сел. Впервые в жизни. Ему в третий раз повезло. Три удивительных везения.

— А что потом было? — деловито поинтересовался Кирилл. — Он побыл там и обратно полетел?

— Нет, не полетел. Его через несколько часов арестовали военные. Прилетели на вертолете. Он преступление совершил: угнал самолет, полетел на нем, не имея пилотского удостоверения. Его за это судили. Но военным важно было только убедиться, что он их секреты не раскрыл, когда находился над запретной зоной. Как только они получили доказательства, что к шпионажу этот случай отношения не имеет, они передали авиатехника милиции. В общем, дали ему три года. Зато он помирился с женой.

История с авиатехником озадачила ребят — я видел это по их лицам. Вслед за тем я рассказал про военного инженера, который хотел стать летчиком, но не прошел в училище по здоровью. И чтобы иметь отношение к авиации, подался в авиационные инженеры. Выучился, стал хорошим специалистом. Но мечта летать не угасла в нем. И это привело к трагедии. Решив, что прекрасное знание техники может заменить ему практические навыки, он сел в самолет, который сам готовил, завел двигатель, нормально взлетел и сделал несколько кругов над аэродромом. Ну и попытался сесть после этого. А самолет был МиГ-21, реактивный, у него большая посадочная скорость. Сажать его очень сложно. Этот старший лейтенант два раза пытался зайти на посадку, у него не получалось — промахивался, не мог поймать начало полосы. На третий раз зашел, но слишком быстро начал снижаться. Самолет практически упал на взлетную полосу и загорелся.

— Он погиб? — тихо спросила Настя.

— Да. Его не успели спасти.

— Зато он полетал, — бойко вставил свое слово Кирилл.

— Ты, друг мой, глупости говоришь. Разве жизнь стоит желания полетать? Признаться, я сказал подобные слова исключительно в воспитательных целях. Я понимал, что иной раз жизни стоит нечто близкое страстному желанию — мечта. А это красивая мечта — совершить полет. Но разве мог я оправдать перед лицом ребенка фактическое самоубийство?

Нам повезло — погода выдалась прекрасная: солнце и небольшой минус. Одно удовольствие! Солдат в проходной сказал, что капитан Захаров ожидает нашего приезда и сейчас придет. Капитан появился весьма скоро, худой, в очках. Он напоминал классического технаря, одетого в офицерскую форму. Неслучайно она сидела на нем довольно мешковато.

— Здравствуйте, — вежливо и весьма сдержанно проговорил он. — Капитан Захаров Петр Валерьевич. Мне приказано сопроводить вас в музей. Идемте.

Миновав проходную и солдата, стоявшего у входа, мы попали на территорию академии. Капитан повел нас к одноэтажному зданию, внутри которого оказалось начало экспозиции — здесь были самолеты, совсем старые, довоенные и военной поры, всевозможные двигатели, стенды с фотографиями. Капитан принялся рассказывать, все более втягиваясь в повествование. Он оживился, стало ясно, что перед нами страстный любитель авиации. Я смотрел на сына и на Василия, которые внимали капитану, на Настю, слушавшую, похоже, из вежливости. Редкая женщина проявляет настоящий интерес к авиации. Мне было приятно, что она рядом, что я могу смотреть на нее, не опасаясь еще кого-то, кто перехватит мой неравнодушный взгляд.

Минут через сорок мы покинули тесно заставленное экспонатами помещение и вскоре подошли к большому заснеженному полю, заставленному самыми разными самолетами, большими, средними и маленькими. Как загорелись глаза у Кирилла и Василия. Капитан повел нас по дорожкам, продолжая свой восхищенный рассказ. Мальчики шли рядом с ним, внимательно слушая каждое слово, а мы с Настей плелись позади как на привязи. Миновав часть самолетов, стоявших на поле, мы заглянули в большой ангар, где прежде всего обращал на себя внимание большой старинный самолет-биплан, выкрашенный желтой краской, со множеством стоек и растяжек на крыльях. Капитан объяснил, что это копия «Ильи Муромца», первого в мире тяжелого самолета, созданного Игорем Сикорским восемьдесят лет назад.

Вскоре мы вернулись на поле, под синее небо, кое-где прикрытое легкими облачками. Справа и слева от нас располагались самолеты, созданные для стремительного полета, надежные, проведшие в воздухе не один год, но теперь замершие здесь навсегда. Среди них были не только военные, но и пассажирские машины. Про один из них — поджарый, винтовой, раскинувший на многие метры скошенные назад крылья, капитан поведал, что авиаконструктор Туполев сделал его из дальнего бомбардировщика, а на том, что стоял перед нами, Хрущев летал на Кубу и в Америку. Когда перед нами оказался юркий, стремительный на вид реактивный истребитель, я небрежно сообщил:

— Вот на таком самолете полетел и разбился тот авиационный инженер.

— А-а, вы про тот случай, — встрепенулся капитан. — Да, на таком МиГе. Под Новосибирском. Полетел… И разбился. Случай известный.

Вскоре капитан извинился: его ждали другие дела. Я поблагодарил его за интересный рассказ, Кирилл и Василий по моей подсказке дружно сказали ему «спасибо». Он смутился:

— Рад, что вам понравилось…

— Скажите, мы можем здесь еще побродить? — осведомился я.

— Да, конечно. Вы здесь по разрешению начальника академии. Только, пожалуйста, в самолеты не забирайтесь. А так… ради бога.

Капитан удалился немного усталым и совсем нестроевым шагом. Проводив его взглядом, я повернулся к Кириллу и Василию.

— Идите, — напутствовал я их, — вам разрешили самим посмотреть самолеты. Смелее.

Мы с Настей наблюдали, как ребята подошли к большому реактивному самолету, стали заглядывать в ниши для шасси.

— Спасибо, что ты устроил нам такую прекрасную экскурсию, — прозвучал рядом приятный, мягкий голос. — Представляю, какие впечатления у Василия. На долгие годы.

— Здесь мальчишкам интересно, — уклончиво проговорил я. — Давно обещал Кириллу эту поездку. А тут подумал: почему бы не взять с собой Василия?

Разве я мог признаться ей, что придумал визит в Монино, чтобы побыть с ней. Ради тех минут, которые наступили именно тогда, в тот момент — мальчики заняты своим делом, и вокруг никого, кроме ее и меня. Меня и ее. Надо было что-то сказать, а я не знал — что?

— Настя, — неожиданно для себя решился я, — у меня на самом деле было столько работы, что я не то что приехать, позвонить не имел времени. Но я… рад этому.

Она повернула голову, глянула на меня с великим удивлением.

— Почему?

— Потому… — Я отвел глаза. — Эдуард мой брат. Нехорошо у брата жену отбивать. Если бы не Эдуард, я бы тебе сказал: будь моей женой. Мне кажется… — тут я нервно усмехнулся, опять глянул на нее: — да я уверен, что тебе было бы лучше со мной. Но он — мой брат.

Она помрачнела.

— Выкинь это из головы. Это блажь, — быстро выговорила она, глядя куда-то вниз, и тотчас пошла к огромному бомбардировщику, подле которого успели оказаться наши дети.

Больше мы с ней не оставались вдвоем. Она не отставала от ребят, а я плелся позади, с демонстративным равнодушием посматривая по сторонам. В ангаре, когда ребята подошли к штурмовику военных лет, я сказал:

— Можете забраться ненадолго. Пока никого нет.

Кирилл смотрел на меня с недоверием?

— Правда можно?

— Правда. Только ничего там не трогайте.

Я подсадил его, потом Василия. Они уместились в одной кабине. Я видел, что Настя не одобрила мои действия, но промолчала. Она поглядывала на входную дверь — не появится ли кто-то? Минут через пять не выдержала:

— Хватит, вылезайте. Нас просили ничего не трогать, а вы в кабину забрались.

Я прекрасно понимал, что ей хотелось бы поругать меня, но после моего признания она старалась не говорить со мной.

Мальчики не спешили выбираться наружу. Мне пришлось поторопить их:

— Вы что, глухие? Всё, вылезайте.

Меня они послушались. Я помог Василию, а потом Кириллу спуститься на бетонный пол.

В Москву мы возвращались под разговор Кирилла и Василия, в который время от времени вступала Настя. Они рассуждали об увиденных самолетах, спорили, какой из них выше и быстрее летает. Кирилл порой обращался ко мне с вопросами, но я говорил, что не знаю. Я и вправду мало в этом разбирался. А вот Настя умудрилась кое-что запомнить из объяснений капитана. Потом ребята стали хвалиться своими игрушками. Я не вмешивался, я смотрел вперед, зато Настя принялась укорять Василия за хвастовство. Когда мы, выйдя из машины подле их дома, прощались, поначалу мне было ужасно неловко смотреть ей в глаза, но в какой-то момент, увидев, что и она смущается, я вдруг обнаглел, перестал отводить взгляд.

— Наше путешествие подошло к концу. — Я перевел взгляд на Василия. — Надеюсь, тебе понравилось?

— Понравилось, — без всяких эмоций отвечал он.

Настя все-таки глянула на меня, пробормотала: «До свидания…» Не добавив ни слова, схватила Василия за руку и ушла.

Я не поехал к ней и Эдуарду в воскресенье — провалялся весь день дома. Ничего не хотелось делать. Настроение было скверное, и музыка, окружавшая меня, не отличалась красотой мелодии или бодрым ритмом. Чтобы отвлечься, я включил проигрыватель, поставил пластинку Баха, Бранденбургский концерт № 2, фа мажор в исполнении Камерного оркестра «Венская академия». Летящие, ликующие звуки трубы в первой, а позже третьей части рождали какое-то особое, щемящее чувство, не желающее поддаваться объяснению. Музыка общалась с моей душой помимо сознания.

С понедельника я влез в новый проект. Я был рад серьезному делу, полностью захватившему меня. Это отвлекало от размышлений на тему: как поступить? Самому заявиться в гости? Или ждать приглашения? Я понимал, что поставил Настю в непростое положение. В конце концов, Эдуард захочет увидеть меня. Как она поведет себя? Скажет, что против моего визита? Навряд ли. Я по-прежнему не знал, правильно ли поступил там, в Монино, поведав ей про мои чувства? Я отставил все эти вопросы на долгий срок, благо, в тот период мне хватало, чем озаботиться. Я делал нужное дело. Нужное не только для нынешней власти, но и для страны — я в этом не сомневался. Осознание подобного успокаивало.

Недели три я не связывался с Эдуардом. Он сам позвонил мне, высказал недовольство тем, что я в очередной раз пропал.

— У меня срочная работа. И очень ответственная, — объяснил я.

— Настолько ответственная, что нельзя навестить брата? — бурно удивился он.

— Настолько срочная.

— А хотя бы позвонить можно было?

— Можно. Виноват. Признаю сей печальный факт. Готов понести наказание. Но потом.

— Что у тебя на этот раз? Секрет?

— Да не секрет. Большое парадное мероприятие. — Пришлось коротко рассказать ему о том, чем я теперь занимался со своей командой. Закончил так: — Всё, Эдик, больше не могу. Пора на совещание. До свидания.

Мне на самом деле надо было нестись в Кремль на совещание, которое проводил госсекретарь.

Большое парадное мероприятие состоялось в намеченный срок. Государственный центральный концертный зал «Россия», расположенный в одноименной гостинице^[5], был полон.

Там собрались представители самых разных общественных объединений не только из Москвы, но и со всей страны. Президент выступил перед ними, призвал поддержать власть в ее стремлении к преобразованиям, указал на необходимость сохранения целостности государства. Это во многом были слова из моей записки, которую я передал госсекретарю. Сам он тоже выступал, но он не привык к простому изложению мыслей. Философ не только по образованию, но и по образу жизни, он любил облекать их во множество слов, обожал сложное построение фраз. Речь у госсекретаря была неспешной, с паузами — он как бы размышлял, высказывая свои соображения. Он говорил важные вещи, и поначалу его слушали с интересом, но минут через пять устали. Я видел это по залу, а он — нет. Он продолжал говорить, уже бесполезно. И когда он наконец закончил, многие вздохнули с облегчением. Было еще два десятка выступлений, к счастью, коротких, потом наступило благостное время фуршета. Я выпил впервые за долгое время. И в какой компании — там было много известных людей, с которыми довелось познакомиться в предыдущие два месяца: руководители солидных общественных организаций, весьма уважаемые общественные деятели. Особое удовольствие доставляло мне общение с представителем промышленников Аркадием Ивановичем Вольским, спокойным, умным человеком, многое знающим и весьма ироничным. Добродушно и вместе с тем хитровато улыбаясь, он говорил мне: «Все хорошо. Какой содержательности ты хочешь от подобного мероприятия? Это была демонстрация единства. На мой взгляд, удачная. Так что расслабься. За твое здоровье». Он чокнулся со мной, и мы выпили водки. Выпил я и с Топорниным, похвалил его выступление. Были там и Леонид с Дмитрием — как представители писательского цеха. Разумеется, в список включил их я. Ну так ведь не обманул никого, они и в самом деле занимались литературным трудом.

На следующий день было воскресенье. Я поехал к Эдуарду. И наконец увидел ее. Я чувствовал неловкость и понимал, что Настя испытывает то же. Мы старались не смотреть друг на друга, и я начал волноваться, как бы Эдуард не почувствовал неладное.

Эдуард расспрашивал меня про вчерашнее мероприятие, я несколько рассеянно отвечал ему про то, сколько было участников, про наиболее значимых выступавших, про самые интересные моменты. Тут я вспомнил слова Аркадия Ивановича и воспроизвел их:

— Получилась вполне удачная демонстрация единства руководства страны и активной части общества в стремлении проведения реформ.

— Будет какой-то толк от этой демонстрации? — Брат смотрел на меня с легкой усмешкой.

— Надеюсь, что будет. Телевидение снимало. Все каналы. Репортажи шли с утра до самого вечера.

— Скоро все забудется.

— Конечно, забудется. Чтобы не забылось, власти надо регулярно взаимодействовать с активной частью общества, а не ограничиваться парадными мероприятиями. Но они тоже нужны. Время от времени.

Я все-таки посмотрел на Настю. Ее лицо было прекрасно — тонкие, благородные черты, умные, чуткие глаза. Не хотелось отводить взгляд. Но я отвел. И тотчас услышал ее голос, чересчур оживленный:

— Вы обедать будете? Или разговорами обойдетесь?

— Конечно, будем. — Эдуард глянул на меня с тихой ласковостью. — Поедим. И выпьем. Так?

— Так, — не слишком бодро подтвердил я.

— Тогда я пошла накрывать. — Настя поднялась из-за стола.

— Может, тебе помочь? — спросил я.

— Справится она. — Эдуард положил свою руку на мою. Вид у него был заговорщический. — Справится. А мы давай аперитивчик примем.

Он поднялся, подошел к стенке из темного дерева, открыл бар, достал бутылку бехеровки и две рюмки. Наполнил их, взял одну, дождался, когда я подниму свою.

— За наше здоровье! — провозгласил он и с явным удовольствием выпил содержимое рюмки, смакуя горьковатый вкус настойки.

Я последовал его примеру. Мне нравилась бехеровка. В советские времена ее можно было найти в Москве, и я раза три покупал пол-литровую бутылку. Мы употребили еще по две рюмки, после чего переместились в кухню.

За обедом пили хорошее французское вино. Мне хотелось говорить с Настей, но я не знал о чем. Спросил про сына:

— А где Василий?

— У бабушки, — спокойно ответила она.

Кивнув, сообщил через некоторое время:

— А я Кирилла за последний месяц только один раз видел, и то недолго.

— Что поделать, если много работы.

— Да просто он не умеет правильно организовать работу, — вставил свое слово Эдуард. Невинная улыбка гуляла на его лице.

— Не меряй всех по себе. У Олега совсем другая работа. Это разовые мероприятия, отличающиеся друг от друга. — Кажется, ее неловкость ушла. — И команда у него не то что твои подчиненные.

— Хуже? — Эдуард изобразил удивление.

— Ну… они же не на службе.

Хитринка появилась на лице Эдуарда.

— А что это ты его защищаешь?

Настя ни секунды не колебалась с ответом:

— А что ты на человека нападаешь?

Было приятно, что она вступилась за меня, однако я посчитал необходимым вмешаться.

— У меня прекрасная команда. Люди работают за идею. Но, конечно, каждый раз им приходится влезать в новое дело.

— Работают за идею? — Эдуард в очередной раз демонстрировал удивление. — Ты им не платишь?

— Плачу. Мне на это деньги выделяют.

— Ну вот, за деньги, — шутливо попытался поймать меня он.

— И за деньги можно работать по-разному. Ты это прекрасно знаешь.

— Знаю… — Тут он посерьезнел. — Ты мне лучше вот что скажи. Какую страну вы строите?

— Кто — мы? — Я пристально посмотрел ему в глаза.

— Вы. Президент и его команда. В которую ты входишь.

Ну и вопросец он задал. Тут не отшутишься.

— Страну, где закон будет един для всех, независимо от места жительства, положения, пола, где власть будет зависеть от граждан. Страну с экономикой, опирающейся на инициативу и активность граждан. Нормальную рыночную экономику… — Осторожная усмешка выпорхнула на мое лицо. — Я думал, мы вместе строим.

Он чуть заметно мотнул головой:

— Мы — люди служивые. Что нам власть прикажет, то и делаем.

Он говорил не за себя — за всю организацию. Я знал, что ему ответить.

— Вы должны служить закону, а не власти. — Я постарался придать лицу самое невинное выражение.

Мои слова заставили его задуматься. Он даже посмотрел куда-то вверх, сделал недоуменное лицо.

— Разве такое было когда-нибудь в России?

— Нет. Но так должно быть.

— Ты идеалист, — в голосе брата звучала снисходительность. — Это из области мечтаний.

— Это вполне реально, — тут же возразил я.

Он ничего на это не сказал, но его лицо выражало великое сомнение.

— Мне кажется, что Олег прав, — раздался голос Насти. — Так должно быть. И это реально.

Эдуард выразительно посмотрел на жену, потом на меня.

— Вы что, сговорились?

— Да, — отвечал я с довольным видом.

Настина улыбка была спокойной, лишенной всякого напряжения. Чувство смущения покинуло ее. Мне хотелось продолжить разговор с ней.

— Настя, а что у тебя на работе? Что-нибудь изменилось с прошлого года?

— Нет. Руководство изо всех сил демонстрирует преданность новой власти. Жена директора все еще возглавляет лабораторию, но подчиненные ее опять практически не видят… Честно говоря, мне уже давно скучно там работать.

И тут явилась мне странная идея.

— А ты не хочешь уйти оттуда? Заняться, скажем, наукой.

— Я бы ушла, — задумчиво произнесла она. — Только не знаю куда.

— Институт государства и права устроит?

— Еще бы! Но кто меня туда возьмет?

— Вдруг, возьмут… — Я смотрел на ее лицо с удовольствием. Хотелось сделать что-то полезное для нее. — Я знаком с директором. По моей нынешней работе. Регулярно встречаемся. Поговорю с ним. — Да, я достаточно часто встречался с академиком Топорниным, но прекрасно сознавал, что с моей стороны порядочная наглость просить принять на работу родственницу.

— Спасибо, — скромно выдохнула она.

— Еще рано благодарить. — Я перевел взгляд на Эдуарда. Он взирал на меня с безмятежной улыбкой. Невозможно было понять, нравится ли ему мое предложение или нет.

— Спасибо за желание помочь.

— Пожалуйста.

До моего ухода Эдуард не проронил ни слова по поводу моего предложения Насте. Но мне показалось, что он не имел ничего против перехода жены в науку.

На следующий день я вернулся в мой кремлевский кабинет — штаб на Старой площади перестал действовать. Окунувшись в привычные дела, я не сразу вспомнил про свое обещание Насте. Ближе к вечеру позвонил Борису Николаевичу, директору института. Попросил его найти возможность принять на работу юриста с большим опытом практической деятельности, который хочет заняться наукой. Он сказал, что попробует, но как только узнал, что это женщина, спросил после некоторой паузы:

— Это ваша… знакомая?

Я понял, что он имел в виду.

— Борис Николаевич, это не чья-то любовница. Это человек, который умеет и будет работать.

— Хорошо, — буркнул он. — Пусть приедет ко мне послезавтра. Часам к трем.

Я позвонил Насте вечером, рассказал о разговоре с Топорниным. Она растерялась:

— Не ожидала, что все так быстро произойдет…

— А зачем откладывать? И потом: если есть возможность, надо ее использовать.

После некоторой паузы я услышал:

— Ладно, я отпрошусь. Я встречусь с ним. Олег, большое спасибо.

— Пожалуйста. Ты непременно сообщи мне о результатах разговора.

— Да… сообщу.

Она позвонила мне вечером в среду. Голос у нее был взволнованный.

— Олег, ты… перевернул мою жизнь. Борис Николаевич готов взять меня на работу. Научным сотрудником. Ты представляешь?

— Представляю. И очень рад.

— А я не представляю. У меня такое ощущение, что я что-то путаю. Но Топорнин определенно сказал, чтобы я оформляла перевод. Я уже написала заявление.

— Как отнесся к этой новости Эдуард?

— Эдик скептически оценивает мои способности в науке. Но не возражает против перехода.

— Ну и слава богу. Надеюсь, все будет хорошо.

Собрание граждан России быстро забылось, я опять втянулся в то, что принято называть текучкой, побежали дни, заполненные рутинной работой, — однотонные, незапоминающиеся, словно созданные для того, чтобы красть у нас время. Погода была тоже скучная — облачное небо, частенько начинавшее исходить мелким, равнодушным дождем. Покидая бывшее здание Сената, значившееся уже давно как корпус номер один, я видел Ивановскую площадь, соборы, невесело стоявшие по другую сторону покрытого мокрой брусчаткой пространства. Погода словно проявляла недовольство тем, что я совсем не обращал на нее внимания. Хотя в пору было дуться на нее за то, что начавшееся лето более походило на осень.

Я чувствовал, что музыка все более исчезает из окружающей жизни. А то скучное, невыразительное, хотя и ритмичное, что сменяет ее, недостойно внимания. Жизнь текла в темпе престо — быстро, по-деловому.

Глава вторая

Большое путешествие

Рутинная работа продолжала донимать меня. Бесконечные письма, на которые надо было готовить ответы или резолюции, многочисленные справки по самым разным вопросам, которые приходилось сочинять, как правило, в спешке, а в придачу заседания, совещания, деловые встречи, где следовало присутствовать, а потом писать отчеты и давать предложения, — вот из чего состояла моя жизнь. Субботы неизменно были рабочими, да и в воскресенья порой дела требовали присутствия в Кремле. Так что я не каждые выходные видел Кирилла, а к Эдуарду и Насте съездил только один раз. Мы с Эдуардом опять спорили, брат вновь упрекнул меня в идеализме. Хотелось достойно ответить ему. Вмиг найдя хороший пример, я глянул на него с хитринкой:

— Ты помнишь Великого инквизитора?

— В Испании, что ли?

— В какой Испании? Того, который у Достоевского в романе «Братья Карамазовы». Настоящий изверг. Его действия страшны — сплошные костры. Он самого Христа собрался отправить на костер. Но стал излагать ему свою веру. Между прочим, он сказал Христу, что тот — идеалист, не видящий реальности.

Эдуард оживился:

— На себя намекаешь?

— При чем тут — намекаешь?! У Достоевского так написано. Великий инквизитор был уверен, что только мечом можно излечить мир, погрязший во зле. Да, Христос говорил: «Не мир, но меч принес вам». Но он при этом провозглашал и другое: «Взявший меч, от меча погибнет». Как же одно с другим сочетается? Без проблем. Меч Христос дает лишь для духовной борьбы. Но Великий инквизитор принадлежит к тем, кто этого не понимает. И вот когда он заканчивает излагать Христу свою точку зрения, Христос целует его. Представляешь? Целует. Потому что понимает всю трагедию этого человека. Ведь он искренне верит в то, что помочь может исключительно меч. Но эта вера губительна, эта вера убивает душу.

— Ты это к чему ведешь? — Его взгляд стал колючим.

— К тому, что не надо уповать на силу, — спокойно отвечал я. — Не надо пытаться решить существующие проблемы лишь насилием. Надо уметь находить компромиссы.

Изобразив сомнение на лице, Эдуард бодренько произнес:

— Мы — люди простые. Компромиссам не обучены. Живем по старинке. Наш принцип: сила есть, ума не надо.

Его ерничанье не понравилось мне.

— Ты не прибедняйся. Люди вы не простые. Хотя порой живете по старинке. Но надо приспосабливаться к новым условиям. Страна-то сейчас другая.

Настя молчала, смотрела куда-то мимо. То ли не хотела вмешиваться в наш разговор, то ли думала о своем. Она была какая-то заторможенная, немногословная в этот день. Мне показалось, что наш с Эдуардом разговор неприятен ей. Я не стал продолжать его, обратился к ней:

— Как тебе на новом месте?

— Непросто. Все еще вхожу в курс дела, — озабоченно произнесла сказала она. — Многое успела забыть, а как без этого заниматься наукой? Опять учебники читаю, словно в студенческие времена.

— Ну что ты волнуешься? — Эдуард смотрел на нее с вялым укором. — Вспомнишь. У тебя всегда была хорошая память.

— Волнуюсь, потому что не хочу осрамиться.

— Перестань. Все будет хорошо. — В голосе брата чувствовалось некоторое раздражение.

Я промолчал, а вскоре попрощался и ушел.

Повседневная работа затягивала, словно трясина, вытесняя посторонние мысли и всякие желания. Так что я был рад, когда мой приятель, заместитель министра по делам национальностей Володя Лысенко попросил меня проехать с ним по республикам Северного Кавказа, выяснить на местах, какова там ситуация. Госсекретарь охотно отпустил меня.

С Владимиром я познакомился давно, в восемьдесят девятом. Он был одним из создателей и активных деятелей Демократической платформы в КПСС, которая в конце концов отделилась от «чести и совести эпохи», превратившись Республиканскую партию России. В Демплатформе оказалось немало достойных людей, и мне приятно было поддерживать с ними приятельские отношения, но с Лысенко мы по-настоящему подружились. Наши позиции практически во всем совпадали: как и он, я терпеть не мог экстремизм и большевизм в любых проявлениях. И тоже всегда исходил из того, что для пользы дела по всем вопросам можно достичь договоренностей, а не пытаться из последних сил подавить оппонента. Правда, вступить в Республиканскую партию при ее создании я отказался. С меня было достаточно членства в более широкой «Демократической России».

Наше деловое путешествие по Северному Кавказу началось с Дагестана. Самолет, описав дугу над задумчивой темно-синей гладью Каспия, пересек береговую линию, завис над предместьями Махачкалы и вскоре плавно коснулся колесами шершавой бетонной поверхности взлетной полосы.

У трапа меня и Лысенко встречало местное высокое начальство. После обмена любезностями нас отвезли в дом правительства. Сначала нас принял главный человек в республике — председатель Верховного совета, немолодой, солидный, умудренный опытом человек с хитрыми глазами, который еще в советские времена возглавлял Дагестан. Бесконечно усталым голосом он уверял нас, что имеющиеся проблемы (они, конечно, есть) решаются. Пусть не сразу, но в какой-то разумный срок. Главное — сохранить мир между живущими здесь народами. И это удается сделать.

Должности в руководстве республики распределялись между представителями разных народов. Председатель Верховного совета по национальности был даргинец. А председатель Комитета по делам национальностей Магомедсалих Гусаев, с которым мы встретились позже, — агул, совсем еще молодой человек, с округлым лицом и большими залысинами, с умными, внимательными черными глазами. Улыбка у него была, открытая, располагающая. С невероятным азартом рассказывал он о своей работе, столь непростой в республике, населенной более чем тридцатью народами, каждый из которых обладал своим языком, традициями, особенностями. Приходилось решать острые, затяжные конфликты, порожденные возвращением депортированных Сталиным народов на прежние, уже занятые другими места, проблемами земельных отношений на равнине, связанными с переселением из высокогорных сел. На Кавказе прекрасно помнят, кто какими участками владел сто, двести, триста лет назад. Ко всему этому добавились беды разделенных возникшей с Азербайджаном государственной границей народов — лезгин, аварцев, цахуров. Чувствовалось, что Гусаеву все эти беды небезразличны.

Покинув здание правительства, мы с Володей отправились на пляж купаться. Магомедсалих отвез нас туда на своей машине. Погода была прекрасная — томное солнце словно нехотя струило свои лучи, заливая все вокруг бесшабашным веселым светом. Небо казалось изрядно выцветшим, как вконец застиранная тряпка. Море лениво накатывало на песчаный берег небольшие волны.

Наш новый знакомый не собирался купаться. Сняв пиджак и ослабив галстук, он расположился на скамейке. С крайне задумчивым видом он наблюдал за нами, но я чувствовал, что мыслями он далеко. Вода оказалась идеальной — не холодная и не чересчур теплая, которая совсем не освежает. Я наслаждался купанием. Шальное ощущение свободы охватило меня. Не хотелось выходить на берег. Так бы и плавал до позднего вечера. Увы, Магомедсалих и Владимир ждали меня. Предстояла встреча с руководителями национальных общин. Пришлось выбираться на берег.

Вскоре машина вернулась на улицы Махачкалы. Через пятнадцать минут мы оказались в достаточно большом помещении с цепочкой столов посередине, с обеих сторон которых уже сидели немолодые люди, человек двадцать, некоторые из них были в папахах. Гусаев по очереди представил всех. Не спеша, с достоинством, они говорили о том, что волновало их. Гусаев уже рассказал нам о здешних проблемах, теперь от собравшихся мы услышали то же самое.

Вечером в загородной резиденции председателя Верховного совета состоялся дружеский ужин в нашу честь. Был сам председатель, другие руководители республики. Хорошее вино, вкусная еда — шашлык из баранины, из осетрины, люля-кебаб, фаршированные баклажаны, на больших блюдах обилие разных трав всевозможных оттенков (я знал только одну, кинзу), свежие овощи. Наряду с французским выставили и местный коньяк. Я рискнул попробовать его. И не пожалел. Это был достойный напиток с тонким вкусом и устойчивым послевкусием. Пили за процветание Дагестана и России, за согласие между народами республики, за дружбу русского народа и народов Дагестана, поочередно за здоровье присутствующих. Тостов было много. В конце концов я перебрал и смутно помню завершение долгого ужина.

Ночевали мы с Володей там же, в загородной резиденции. Рано утром, опохмелившись, а вслед за тем позавтракав, заняли места в «Волге» из местного правительственного гаража и отправились во Владикавказ. Мы не стали заезжать в Чечню — это было рискованно. Там бандиты грабили машины и поезда, похищали людей. Мы поехали севернее, на Моздок. Пространство справа и слева от дороги казалось выцветшим, хотя было заполнено кустарником и деревьями. Время от времени машина пролетала сквозь небольшие населенные пункты — села и станицы, выглядевшие сонными, неухоженными. Через несколько часов «Волга» пронеслась через довольно крупный город Хасавюрт — дома в нем большей частью в два этажа, — и вдруг высокий, массивный храм из темно-красного кирпича с оловянными куполами, увенчанными крестами. Мгновение — и храм остался позади. И опять дома, двух — и одноэтажные, все в бежевых тонах. Мне слышалась бодрая, стремительная мелодия из «Гаянэ» Хачатуряна — «Танец с саблями».

Мы с Володей не обсуждали увиденное и услышанное в Махачкале. Разумеется, порядки там были не те, к каким мы привыкли в Москве, — куда более архаичные, далекие от демократии, которую мы, как нам казалось, налаживали в столице и в России в целом. Мы не хотели, чтобы водитель, аварец, пересказывал потом наши оценки на свой лад. Поэтому молча слушали его комментарии о тех населенных пунктах, которые проезжали, да хвалили открывающиеся пейзажи.

Еще через пару часов мы доехали до перекрестка, на котором следовало решить, направляешься ты на восток или на запад? Нам нужно было на запад. Туда и повернули. Теперь пространство справа было заполнено пожухлой травой, а слева проплывали мимо нас рощицы. Там тянулся вдоль дороги Терек.

Когда мы остановились пообедать на уютной полянке на берегу Терека, в багажнике обнаружились большие припасы еды, выданные нам в дорогу. Спиртное тоже имелось. Так что маленькое пиршество на природе удалось в полной мере. И еще осталось на два таких обеда.

Мы расположились на большой брезентовой подстилке. Попивая сухое красное вино и закусывая холодным люля-кебабом, я смотрел на реку, быструю, неспокойную, будто играющую мускулами. Вода была мутной. И холодной — обнаружил я, вымыв в ней руки.

Володя ел с задумчивым видом — он был погружен в свои мысли. В водителе чувствовалась скованность. Мы с трудом уговорили его пообедать с нами — похоже, он не привык садиться за один стол с теми, кого возил.

Спокойное журчание реки лишь подчеркивало тишину, заполняющую все вокруг. Изредка ее тревожил шум проезжавших мимо машин. Мне чудились восхитительные звуки второй части третьей оркестровой сюиты Баха, той самой, которая называется «Air».

Во Владикавказ мы приехали вечером. Встречал нас президент Северной Осетии. Был устроен торжественный ужин, очередной в нашем путешествии. Присутствовали члены местного правительства. Пили за процветание Северной Осетии и России, за дружбу русского и осетинского народов, поочередно за здоровье присутствующих. Тостов хватало. Но мне удалось не перебрать на этот раз.

Утром мы опять встретились с президентом, теперь в его кабинете. Тонко улыбаясь, он рассказывал про успехи и свершения, про мир и согласие, которые царят в республике; попутно упомянул о больших проблемах у осетин, живущих теперь за границей, в Южной Осетии, намекнул на то, что неплохо бы присоединить эту территорию к России. Но разве возможен мирный вариант осуществления этого?

После обеда, когда мы с Владимиром знакомились с городом, нас остановила группа немолодых людей с бородами и в папахах. Это были представители ингушского населения, недавно вернувшегося в Пригородный район после долгой ссылки. Они каким-то образом узнали про наш приезд и желали поговорить. Напрасно сопровождавший нас помощник президента пытался отогнать их, они не уходили. Да и мы хотели выслушать их. Устроились в ближайшем кафе. Мы не позволили ингушам заплатить за кофе, который заказали. Приготовились слушать, несмотря на злобные взгляды помощника.

Они требовали возвращения своих домов, покинутых во время депортации в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Но там давно жили другие люди. Осетины. Эта проблема не имела быстрого и простого решения. А главное — здешняя власть, судя по всему, не искала его, игнорируя закон о реабилитации репрессированных народов. Ситуация грозила обернуться кровопролитием.

— Здесь может полыхнуть, — негромко сказал я Владимиру, едва мы остались одни.

— Может, — мрачно согласился он. — Крови прольется немало.

Ясное дело, осетинскому президенту доложили о нашем разговоре с ингушами, и ему это не понравилось. Он не явился на ужин, сославшись на плохое самочувствие, а утром, прощаясь с нами, был весьма сдержан.

— Звонили из Кремля, — равнодушно сообщил он. — Просят вас заехать в Ставропольский край. Там в одном селе волнения. Жители хотят выселить армян. Вас просят вмешаться. Наш водитель довезет вас. Ему даны указания. Счастливого пути.

Его рукопожатие было вялым, дежурным.

И вновь потянулись живописные пейзажи, похожие на те, что мы видели позавчера, подъезжая к Владикавказу, — громоздящиеся друг на друга горы, которые чем выше были, тем голубее, а самые высокие, самые дальние украшали белесые снежные шапки. Картина притягивала к себе взор призрачной красотой. Слышалось нечто спокойное, задумчивое — соната номер четырнадцать Бетховена, именуемая «Лунной».

В нужное нам село мы приехали после обеда. Тотчас к машине подошла группа мужчин, мрачных, озлобленных, с решительными лицами. Заговорили наперебой:

— Мы требуем, чтобы они убирались отсюда! Иначе мы не отвечаем за их жизнь. Они должны уехать немедленно! Нам такие соседи не нужны! Если вы не организуете их переселение, может случиться всякое.

Владимир поднял руки, пытаясь их остановить.

— Подождите, давайте хотя бы сядем где-то. А то так, на улице, на ходу, несолидно. Вопрос чересчур серьезный, требует обстоятельного обсуждения.

Окружавшим нас людям не слишком хотелось откладывать оглашение своих требований, но после некоторого колебания они уступили. Вместе мы прошли по грязной улице с остатками асфальта до скучного, двухэтажного здания администрации — там имелось помещение с большим столом. За ним и разместились.

Бурный разговор возобновился. Нам объясняли, что это не первый случай, когда армяне избивают местных, что они постоянно пристают к местным девушкам, что совместное проживание с армянами более невозможно, что люди этой национальности способны только на гадости, что у них лишь недоброе на уме. Приходилось выискивать контрдоводы: а разве среди русских не встречаются плохие люди? А всегда ли армяне только гадости творили? А во время Великой Отечественной разве многие из них не воевали геройски? А в советское время разве не проявили себя? А Микоян — авиаконструктор? А другой Микоян, Анастас, — государственный деятель? А Баграмян — выдающийся военачальник? А Амбарцумян — академик, известный ученый астроном? А Фрунзик Мкртчян — всенародно любимый артист? А Джигарханян, наконец? А то, что христианами армяне стали раньше русских? Под напором таких вопросов страсти поутихли. Нам позволили переговорить с представителями другой стороны.

Мы встретились с ними в кафе, которое содержала армянская семья. Здесь успели навести порядок, устраняя следы погрома, но стекла в трех больших окна были разбиты. С десяток человек сидели за сдвинутыми столами, в основном немолодые мужчины. Их лица были сумрачны, темные глаза смотрели на нас вопрошающе, с недоверием и тревогой.

— Они избили нашего парня за то, что он ухаживал за русской девушкой, — начал рассказывать один из них, похоже, самый старый. — Сильно избили. А его товарищи отомстили. Понимаете, может, они поступили неправильно. Молодые люди. Горячие. Отомстили.

И тут же зазвучали другие голоса, перебивающие друг друга, спешившие объяснить, как все было на самом деле:

— Да, побили их. Но в ответ. Понимаете, в ответ. А они погром устроили, кафе разнесли, голову одному парню разбили. Теперь требуют нас выселить. А куда мы поедем? Мы бежали из Азербайджана, где нас убивали. Да, там нас убивали — женщин, детей. Мы туда не можем вернуться. Куда нам ехать, скажите?

Потом мы опять встречались с местными, после чего — вновь с армянами. В математике это называется итерацией — повторением какого-либо действия с целью последовательного приближения к искомому решению. Наступил момент, когда нам удалось посадить за один стол представителей обеих сторон.

Хмурые, потупленные взоры, недовольные лица. Никто не собирался начинать разговор. Владимир проявил инициативу.

— Мы с Олегом Евгеньевичем самым внимательным образом выслушали обе стороны и можем совершенно определенно сказать: нет никаких препятствий для того, чтобы представители армянского народа жили здесь. Вам только надо снять все вопросы друг к другу. — Он указал рукой на одну сторону, потом на другую. — Вы должны договориться, как жить дальше. — Глухая тишина была ответом на его слова. И он добавил негромким, но твердым голосом: — Мы не покинем эту комнату, пока вы не договоритесь.

Медленно, словно старый ржавый маховик, начал раскручиваться разговор. Все обвинения, все доводы за и против уже были оглашены. И потому звучали такие речи: «Ну мы не против, чтобы они жили здесь. Но они должны с уважением относиться к тем, кто здесь живет давно. К нашим порядкам». — «Мы относимся с уважением. Мы стараемся соблюдать местные традиции. Правда, молодежь иногда ведет себя неправильно. Шалит. Но и ваши ребята тоже иногда шалят». — «Молодежь надо держать под контролем. А то они многое натворить могут…» — «Да. Молодые люди, кровь кипит. А ума еще нет. Без присмотра старших никак нельзя…»

Конфликт иссяк. Мы с Володей дождались, когда обе группы вернутся к ожидавшим их людям. Примут ли они итог переговоров? Не возобновится ли противостояние? Обошлось. Страсти улеглись. Отказавшись от радушного приглашения хозяев кафе пообедать — не могли мы в той ситуации принимать угощение от одной из сторон, — мы перекусили тем, что нам дали в дорогу, и отправились в Кабардино-Балкарию.

В Нальчике нас ждали, хотя мы приехали поздно. Там все повторилось. Пили за процветание Кабардино-Балкарии и России, за согласие между народами республики, за дружбу русского народа и народов Кабардино-Балкарии, поочередно за здоровье присутствующих. Тостов было много. Я опять перебрал, так что завершение помпезного ужина прошло как-то мимо меня.

Утро было тяжелым — много воды пришлось выпить, чтобы почувствовать себя лучше. Володя наблюдал за мной с легкой улыбкой, он вчера умудрился не перейти плохо уловимую грань, за которой утром следует заслуженное наказание в виде трудноустранимой жажды и резкой головной боли.

В десять состоялась первая встреча в правительстве. А потом еще была череда встреч. Нам и здесь пытались представить благостную картину. Но мы знали, что в этой республике тоже тлели свои проблемы — балкарцы, один из репрессированных народов, считали себя обойденными кабардинцами. Экономика была развалена, как и везде на Северном Кавказе, и потому безработица зашкаливала. Население в массе своей было бедным, а всевозможные начальники — безмерно алчными. Мы смогли пообщаться с руководителями общественных организаций, — об этих встречах Володя позаботился еще в Москве, — и получили нужную информацию. Разумеется, мы не говорили обо всем этом на прощальном банкете, устроенном в нашу честь. Но молчать о таких вещах в отчете о поездке не собирались.

Рано утром, покидая Нальчик, я с вниманием смотрел по сторонам, пытаясь увидеть какие-нибудь достопримечательности, — вчера мы не успели толком познакомиться с городом. Когда я еще попаду сюда? Потом я вспомнил про Настю. И уже скользил равнодушным взглядом по зданиям, проплывающим справа и слева от машины, по большей части заурядным. Я думал о ней. Мне хотелось видеть ее, говорить с ней. Хотелось, чтобы эта женщина была со мной.

Неожиданно открылся вид на горы — этакие громадные сахарные головы, лежащие одна на другой. Эта величавая красота притягивала к себе взор. К ней удачно подходили мощные, ликующие звуки бравурного гимна Евросоюза — главной темы «Оды к радости», четвертой части девятой симфонии Бетховена.

Мы держали путь в Черкесск, столицу Карачаево-Черкесской республики. Там были те же проблемы: свой репрессированный народ карачаевцы, свои вороватые чиновники и свое бедное население. Реальные факты, отражающие ситуацию, — вот что требовалось нам.

Глядя на красивые холмистые пейзажи предгорья, залитые веселым, бездумным солнцем, я опять думал о Насте: что она делает сейчас? вспоминает ли меня? Мне хотелось, чтобы вспоминала. Очень хотелось.

Слева неожиданно повисла в гордом одиночестве округлая вершина, укрытая снегом. Через несколько мгновений я догадался — Эльбрус! Он виделся одногорбым с того места, где мы ехали, и совсем близким: пройди минут двадцать — и ты окажешься около вершины, там, где ослепительно сияет первозданной белизной снег. Но я знал: добираться туда многие часы.

— Олег, — Владимир смотрел на меня с легкой усмешкой, — ты не устал от поездок?

— Нет, — спокойно отвечал я.

— В Москву не тянет?

Я задумался на мгновение.

— Нет… Хотя можно съездить на денек.

— Тебе проще. У меня дома большое семейство. Сегодня утром звонил — соскучились, просят поскорее приехать.

В Москве его ждали жена и двое сыновей. А меня — только Кирилл. Потому хватило бы дня: повидаться с сыном и… навестить Настю.

В Черкесске все повторилось: похожие виды из окна машины, похожие встречи, похожие разговоры. Высокопоставленные чиновники пытались создать благостное впечатление, а те немногие руководители общественных организаций, с которыми все-таки удалось пообщаться, это впечатление разрушали. Мы с Володей склонны были верить последним. В отличие от доблестных чекистов, всячески приукрашивавших ситуацию в своих отчетах, отсылаемых в Москву, мы собирались написать о произволе здешних чиновников, о серьезном межнациональном напряжении, о том, что творят местные бандиты сообща с милицией.

Потом был Майкоп, столица Адыгеи. С городом нас знакомил председатель правительства, официально третий человек в республике — хитрый мужичок, сделавший себе карьеру еще в советские времена. Он уверял, что у них нет никаких межнациональных трений, всюду мир и согласие. Но я-то знал, что это не так.

— Разве заметная часть адыгейцев, как и черкесов, и карачаевцев, не мечтает о Великой Черкессии, занимающей территорию от Каспийского до Черного моря? — вкрадчиво прозвучал мой вопрос.

— Есть такие, — осторожно согласился он. — Так и среди русских есть националисты, мечтающие о восстановлении империи. Мы стараемся противостоять тем, кто проповедует националистические идеи. Их влияние незначительно.

— Тем не менее в вашем законодательном органе таких немало.

— Вы преувеличиваете.

Что я мог ему сказать? Что у меня есть точные данные? На самом деле я опирался на информацию, которой полностью доверял, но которая носила неофициальный характер. Оставалось промолчать. Владимир тоже не сказал ни слова.

Вечером у нас была встреча с Ниной Ковалевой, республиканским депутатом, давним демократическим активистом. Это ее обстоятельные записки, которые она передавала нам каждый раз, когда появлялась в Москве, помогали нам разбираться в истинной ситуации в Адыгее.

Худощавая женщина лет сорока с каштановыми волосами, уложенными в простенькую прическу, одетая старомодно в белую блузку и темную юбку, сидела напротив меня, сбоку от Володи.

— Думаешь, следят? — спросил Володя.

— Уверена, — с безмятежной улыбкой отвечала она.

Я окинул взглядом кафе: еще семь человек находилось в зале — четверо мужчин и три женщины. Две пары, остальные сидели порознь. Если Нина права, то кто из них? Тот мужик неприметного вида справа от нас? Или эта парочка слева, появившаяся после нашего прихода?

— Надо было встретиться в другом месте, — недовольно проговорил я.

— Зачем? — искренне удивилась она. — Пусть видят, с кем я встречаюсь. Так больше гарантий, что побоятся что-нибудь сделать со мной. А то ведь у нас тут не церемонятся: неизвестная машина собьет или какие-то хулиганы зарежут.

Она принялась рассказывать нам с Володей о том, что произошло в Адыгее и соседних республиках после нашей зимней встречи в Москве: что и где учудили местные власти, правоохранители, что втихую сотворили республиканские. Это была важная для нас информация.

Позднее состоялся банкет, устроенный в нашу честь руководством Адыгеи. Президент и прочие начальники вели себя со сдержанной учтивостью, хотя мы прекрасно понимали, что им успели доложить о нашей недавней встрече. Нам говорили вежливые слова фразы, и мы отвечали тем же. Нам постоянно наполняли рюмки под благожелательные тосты, но в этот раз я постарался не перейти ту грань, за которой непременно возникают утренние проблемы. Когда прощались, президент, пристально взглянув в глаза Владимиру, а потом мне, произнес:

— В этом мире все очень непросто. Вот почему очень важно правильно отделять главное от второстепенного. Главное останется, а второстепенное отойдет.

Я не стал дерзить ему ехидным замечанием, что главное каждый понимает по-своему. Я промолчал. А Владимир после некоторой паузы многозначительно произнес:

— Постараемся.

На следующее утро мы отправились в конечный пункт нашего путешествия — Лазаревское на берегу Черного моря. Там у нас была запланирована встреча с представителями шапсугов. Белая «Волга» из гаража правительства Адыгеи резво катила по шоссе, бегущему через холмистую местность в различных оттенках зеленого цвета. Погода продолжала радовать.

— Ну что, последний пункт, и домой? — мечтательно произнес Володя.

Взгляд его был устремлен куда-то в сторону. Я понял, что он совсем уже соскучился по семье, готов мчаться домой прямо сейчас. Усмехнувшись, заметил:

— Я бы еще в Черном море искупался, прежде чем в Москву лететь.

— Ну… это от нас не уйдет. — Он посмотрел на меня и радостно улыбнулся.

Вскоре мы пролетели неприметный Апшеронск, а потом Хадыженск. Я уже не слишком внимательно смотрел по сторонам. Мои мысли витали где-то далеко от тех мест, где мы ехали. Я представил, что перво-наперво сделаю по возвращении в Москву: наверно, отыщу Кирилла и куда-нибудь с ним поеду или завалюсь спать на целый день, а может, плюну на условности и заявлюсь к Насте в институт, но подумал и об отчете, который надо написать по итогам поездки, и о том, что дома никаких продуктов и надо сразу идти в магазин.

Когда справа открылся вдруг широченный вид на море, я долго не мог оторвать от него взор. То ли наши глаза неизменно жаждут простора, то ли морская гладь обладает непонятной привлекательной силой. Есть что-то философское в морских пейзажах, успокаивающее, умиротворяющее, убеждающее, что наши невзгоды не вечны. Не по той ли причине, что когда-то, давным-давно, земная жизнь зародилась именно в океане?

В Лазаревское мы приехали к обеду. Нас ждали. В душной комнате здания поселкового совета собралось двенадцать человек. Они представляли интересы более двух с половиной тысяч шапсугов — здешних коренных жителей. Это были решительно настроенные люди, большей частью мужчины, женщин среди них оказалось только три. Они требовали создать в Лазаревском национально-автономный округ, причем с территорией, охватывающей не только побережье, но и часть горной местности, северная граница которой странным образом соприкасалась с территорией Адыгеи. И в перспективе должна была, в случае объединения, дать Адыгее выход к морю. Мы с Володей уже слышали про эту идею от Нины, которая утверждала, что шапсугов — адыгский субэтнос — подбивало на подобную инициативу руководство Адыгеи. Мы пообещали сообщить президенту о пожелании шапсугов, а они всё повторяли и повторяли в разных вариантах свои доводы: желание говорить на родном языке, восстанавливать свои культурные традиции, отмечать свои праздники. Нам оставалось лишь кивать с понимающим видом в ответ на эти вполне законные требования.

Распрощавшись с делегацией шапсугского населения, мы тотчас отправились на берег. Даже обедать не стали. Купаться! Прежде всего — купаться!

Мы выбежали на берег в том месте, где чуть правее река с трудным названием Псезуапсе впадала в Черное море. А слева у самого берега стоял ровнехонько, увязнув в песке, большой пассажирский теплоход. Как он тут оказался, я не мог даже предположить, разве что его забросило штормом. Прямо посередке между речкой и теплоходом мы ринулись от берега, стараясь попасть туда, где поглубже. Какое это было наслаждение — плавать в ласковой прозрачной воде, нырять, кувыркаться, ощущая себя абсолютно беззаботным человеком.

Мы торчали в воде, наверно, около часа, не в силах насытиться удовольствием. Это напоминало мне детство, когда я, купаясь в реке или море, находился в воде до тех пор, пока меня не начинало трясти от холода в погожий летний день.

Обсохнув и немного понежившись на солнышке, мы пообедали в первом попавшемся кафе, после чего отправились в Сочи. Рассчитывали поселиться в гостинице и пойти гулять по городу, в котором прежде ни я, ни Володя не бывали. Утром нам предстоял перелет в Москву.

В гостинице нас ждали. И не только дежурный администратор. Едва мы начали оформляться, к нам подошли трое мужчин, одетых в темные костюмы, явные уроженцы Кавказа.

— Вы из Москвы? Вы — те двое, что приехали проверять? — взволнованно спросил один из них, шедший впереди, старший по возрасту.

— Да, — озадаченно произнес Володя.

— Нам надо поговорить.

— Ну… пожалуйста. Только сначала дайте нам оформиться.

— Конечно, — мужчина смешно махнул рукой. — Вы простите. Простите… Мы подождем. Мы вас давно ждем. Со вчерашнего дня.

Последние слова удивили. Кто они? Зачем столь долго ждут нас в этом холле? Я размышлял об этом, заполняя анкету. И ничего толкового не придумал. Ясно было только одно: эти люди не собираются причинить нам зло. Они хотят помощи от нас.

Получив ключи, мы с Володей сказали ожидавшим нас людям, что отнесем вещи и спустимся.

— Как думаешь, кто они? — озадаченно спросил меня Володя, едва мы оказались в лифте.

— Представления не имею. Но у них какие-то проблемы. И они явно, хотят поведать нам о них. Что будем делать?

— А какие варианты? Придется выслушать.

Мы забросили вещи в номера и спустились в холл.

Они оказались абхазцами, эти трое мужчин, распираемых желанием рассказать про ситуацию в республике, граничащей с Россией. Там назревала война.

— Мы хотим одного: чтобы грузины ушли. Это не их земля. Пока Сталин не включил Абхазию в состав Грузии, все было нормально. А после, как включил, началось заселение грузинами. И такие пошли порядки, что на каждом месте начальник только грузин. На нашей земле. Наш народ недоволен засильем грузин. Они должны уйти.

— Куда? — осторожно поинтересовался Володя.

— К себе в Грузию. Пусть там живут. Они хотят независимости, а мы хотим быть с Россией. На своей земле, но с Россией. Мы готовы приехать в Москву с делегацией самых уважаемых у нас людей.

— Но сейчас Абхазия — часть Грузии, — напомнил Володя.

Они прямо задохнулись от нахлынувших чувств:

— Это неправильно. Это Сталин сделал. Мы не грузины, — наперебой стали доказывать они. — Мы должны жить отдельно от грузин. В составе России. Это желание всех абхазцев. Понимаете, вам надо сказать Ельцину, что Абхазия — часть России. Что мы не хотим быть в Грузии. Мы всех грузин выкинем и выйдем из Грузии.

— Но… грузины давно живут в Абхазии, — осторожно напомнил Лысенко. — Два поколения успели вырасти. Третье подрастает.

— У них есть своя земля. Пусть возвращаются туда. Если бы не Сталин, их у нас не было. Это все из-за Сталина.

Продолжать разговор не имело никакого смысла. Потому я примирительно произнес:

— Мы всё поняли. И доложим об этом президенту. Но только вы учтите, что международные отношения — вещь непростая. Там нельзя поступать так, как при решении житейских разногласий, там есть определенные правила. И просто забрать территорию у одного государства и включить в другое нельзя. Тут надо искать решение в соответствии с международными нормами.

Они послушно кивали в знак согласия, но едва я закончил, старший из них возбужденно проговорил:

— Это не территория другого государства, это наша территория, а мы хотим быть с Россией.

— Мы поняли. Мы это поняли… Постараемся что-нибудь сделать. Как только вернемся в Москву, сразу предпримем все возможные шаги.

— Спасибо. Важно, чтобы делегация наших уважаемых людей встретилась с Ельциным. Очень важно.

— Разумеется. Мы понимаем. Координаты записали. Как только потребуется, свяжемся с вами.

Они пригласили нас в ресторан, но мы вежливо отказались, сославшись на дела, которые надо завершить до завтрашнего отлета. Оставшись вдвоем, мы с Володей отправились бродить по городу. Не спеша прогулялись по улицам, вышли к морю. Есть своя прелесть в южных городах: особая архитектура, особая атмосфера, особый воздух, напоенный волнующими запахами южных растений и близкого моря. Я вдруг ощутил себя отпускником. На один вечер.

— Заканчивается наше с тобой грандиозное путешествие, — задумчиво проговорил Владимир, глядя на море, темное, серьезное под вечерним небом. — От Каспийского до Черного.

— Все когда-нибудь заканчивается, — философски заметил я.

Он повернул ко мне голову.

— Не жалеешь, что поехал?

— Конечно, нет. Сколько всего мы увидели!.. Хотя настроение от всего, что мы услышали, не слишком веселое.

— Да, — согласился он и вновь обратил свой взгляд к морю.

Время надежд и тревог

Первого сентября я, Марина и Елена Иосифовна отвели Кирилла в школу. Мы, взрослые, волновались куда больше, чем он. Кирилл спокойно стоял рядом с мальчиками и девочками, его будущими одноклассниками, задумчиво смотрел по сторонам, не слишком вникая в то, что говорила директор школы, немолодая полная женщина с миловидным лицом и явно крашеными темными волосами. Ее страстная речь была традиционной для данного случая, но Кирилл слышал такое впервые.

— Учительница больно уж молодая. Боюсь, что неопытная, — тихо проворчала бывшая теща, обращаясь к нам с Мариной.

— Зато у нее еще не угас энтузиазм, — возразила Марина.

— Энтузиазм без опыта лишь во вред.

— Мама, ну что ты, честное слово!

— Учительница из первого «А» кажется мне посерьезнее. Может, попросить перевести Кирилла в тот класс?

— Мама, давай сначала посмотрим, как он будет учиться в этом.

Теща недовольно замолчала.

Потом Кирилла и остальных первоклашек повели внутрь школы. У самых дверей он обернулся, глянул на нас немного растерянно. Мы замахали ему руками. Навряд ли он понимал, что в его жизни начинается долгий период, который будет связан со многими радостями и неудачами, который подарит ему настоящих друзей и во многом определит его дальнейшую жизнь.

Встречали Кирилла через два часа после его первого дня учебы только Марина и теща. Я приехал вечером на праздничный ужин. Были сестра Марины с мужем и дочерью, которая пошла в пятый класс. Мы пили чай с большим тортом.

Конечно, я не имел возможности отводить сына в школу. У Марины был свободный график, она обходилась без моей помощи. Забирала Кирилла после уроков теща.

Первые два месяца осени пролетели стремительно. Мелькал день за днем, словно окна проносящегося мимо поезда. Дела теснились, наезжая друг на друга. Время казалось спрессованным до предела. Я с трудом успевал по воскресеньям ненадолго увидеться с Кириллом, расспросить его про школу и всего единожды смог навестить Настю. Разумеется, не одну, с Эдуардом, — приезжал к ним в гости.

В самый последний день октября на Северном Кавказе полыхнуло — начались вооруженные столкновения в Пригородном районе Северной Осетии. Ингуши убивали осетин, а те — ингушей. Оружие в тех краях водилось практически у каждого мужчины. Жертвы с обеих сторон были значительные. Конфликт следовало прекратить немедленно. Госсекретарь понимал это, но его вмешательство не помогало — в Пригородном районе продолжали гибнуть люди. Кто-то был заинтересован в таком развитии событий.

Через короткое время госсекретаря отправили в отставку — Ельцин уступил мощному давлению. Я принадлежал к числу тех немногих, кого данное событие не обрадовало. Конечно, он взял на себя слишком много, приобретя невероятное могущество, и это далеко не всех устраивало — недовольных более чем хватало. Но он умел проникать в существо самых разных проблем, умел воспринимать информацию, умел слышать знающих людей и принимать вполне адекватные решения. Мне было интересно работать с ним.

Столкновения в Пригородном районе продолжались. И что хуже всего — федеральная власть однозначно встала на сторону осетин. Мы с Лысенко пытались объяснить вице-премьеру, отвечавшему за межнациональные отношения, что это недопустимо в стране, где живет столько народов. Он бормотал что-то невнятное, а потом предпринял все, чтобы наша вторая встреча не состоялась. Я злился, но сделать ничего не мог. Записка президенту не помогла. Скорее всего, она не попала к Ельцину. Оставалось ждать, чем все закончится.

Новый год наступил совсем неожиданно — календарь вдруг подошел к концу, и стало ясно, что придется потратить время на приобретение подарков, на встречи с друзьями, близкими. Я выкроил час для того, чтобы поискать что-нибудь подходящее в ГУМе и его окрестностях.

Вечером я заскочил к Марине, поздравил ее, Кирилла, тещу, коротко расспросил сына про школу, потом рванул в Переделкино, где мои друзья-писатели традиционно собрались на даче Миши Манцева. Дачу, довольно большую, получил еще при Сталине Мишин отец вкупе со сталинской премией. Меня встретили шумно: «А, пропащий! Кремлевский затворник! Молодец, приехал! Налейте ему! Налейте!» Мне вручили захватанный стакан, который тут же был наполнен сухим красным вином, и вся большая компания с невероятным воодушевлением опустошила разнокалиберные емкости. Едва я успел закусить, ко мне подошел Миша с рюмкой в одной руке и бутылкой в другой. Наливая мне водку, проговорил: «Давай выпьем! Повод привычный. Еще один год прошел. Пролетел! Ну и хер с ним». Выпили. Потом еще — за то, чтобы следующий год не слишком расстраивал. «Что-то наша жизнь не слишком изменилась, — грустно изрек Миша. — Наверно, Россия — не та страна, где люди могут жить хорошо». — «А если в этом ее предназначение? — вполне серьезно поинтересовался я. — Если жизнь — испытание, то где его проще пройти: в сытой Америке, преуспевающей Европе или в неустроенной России?» Мои слова заставили его задуматься. «Это если испытание… — пробормотал он. — А если не испытание? Этого мы не узнаем. Пока не уйдем. Туда… — Помолчав, глянул на меня спокойными глазами. — Что сейчас пишешь?» Чуть позже я услышал тот же вопрос от Лени Ваксберга и от Димы Ушакова. «Исключительно деловые письма и аналитические записки», — всякий раз бойко отвечал я. А они писали. Кто — роман, кто — повесть, кто — рассказ. Почему-то зависть не брала меня, ни черная, ни белая.

Мы угомонились только к утру, завалившись спать в разных углах дачи. Я проснулся около часа дня, опохмелился в компании Михаила, после чего отправился домой. Не стал вызывать машину, отправился на своих двоих к железнодорожной платформе. На улице было пустынно, тихо, легкий снег не спеша опускался с неба. Природа словно приноравливалась к наступившему году. Благостное чувство охватило меня.

Оказавшись дома, я принял душ, побрился, привел себя в порядок и тотчас отправился за Кириллом, чтобы потом вместе с ним поехать к Эдуарду. У меня были подарки для всех: коньяк для брата, французское вино для Насти, игрушечная машина для Василия — точно такую же я подарил Кириллу.

Нас ждали. Василий, получив подарок, стремительно пробормотал слова благодарности и тотчас потащил Кирилла к себе в комнату. А мы с Эдуардом и Настей направились в гостиную. Там уже был накрыт стол.

Выпили за Новый год, за здоровье присутствующих, за то, чтобы с детьми было все нормально, и еще за многое. Я был голоден и охотно поедал закуску и блюда, приготовленные Настей.

Когда мы уже достаточно выпили и закусили, нас потянуло на разговоры. Я поведал о поездке в Переделкино, а в ответ узнал, что семейство брата встречало Новый год дома в компании коллег Эдуарда. Само собой, вскоре заговорили о государственных делах, о том, что реформы пока что не дали ощутимого результата. Я принялся объяснять, что за такой короткий срок никак не могут быть достигнуты сколь-нибудь заметные успехи. Тут мой брат снисходительно произнес:

— Дело в другом. Демократы не способны к серьезной работе в государственных структурах.

— С чего ты взял?! — Мое удивление было искренним.

— Это видно невооруженным глазом.

— Хорошо, а Лысенко, замминистра по делам национальностей? А Сергей Юшенков, который замминистра печати? Разве это не успешные примеры? А я, в конце концов?

— Вы трое — то самое исключение, которое подтверждает правило. Основная часть демократов умеет только на митинги ходить да речи произносить.

Мне ой как не понравились его слова.

— И что из этого следует? — холодно осведомился я.

— Необходим приход профессионалов. Людей, которые прежде всего умеют работать. Делать дело.

— И где эти люди?

— Например, у нас. — Эдуард пристально смотрел мне в глаза.

— У вас? — Я скептически хмыкнул. — Что умеют ваши сотрудники? Ловить шпионов и следить за диссидентами? Причем большей частью делать именно второе?

— Наши люди умеют исполнять свои служебные обязанности от и до, — назидательно проговорил Эдуард. — Это исполнительные и ответственные люди. Других у нас не держали.

Признаться, я не знал, что тут возразить. Кто бы сомневался, что давние сотрудники КГБ — люди надежные, проверенные, но я не мог испытывать к ним доверие, не хотел представить их на ответственных гражданских должностях. После долгой паузы я уклончиво произнес:

— Не думаю, что это хороший вариант.

— Почему?

— Ну… опыт специфический. Люди привыкли действовать по приказу. А приказ поступает сверху. И кому они будут служить? Начальству? Действующей власти? Или стране?

— Мы привыкли служить стране, — жестко выговорил Эдуард.

Вот уж в чем я сомневался, так в этом. Продолжать разговор было бесполезно — каждый упрямо стоял бы на своем. Я глянул на Настю. Она сидела с хмурым видом, глядя перед собой. Мне стало неловко, что я в Новый год затеял вместе с Эдуардом столь сомнительный разговор.

— Как там наши дети? — с деланым оживлением обратился я к ней. — Что-то подозрительно тихо в соседней комнате.

Настя спокойно глянула на меня:

— Давай посмотрим.

Она поднялась, направилась к двери, а я — следом за ней. Кирилл и Василий играли в железную дорогу: на полу были разложены кольцом рельсы, по которым ходил небольшой паровоз с вагонами, в одном месте стояла станция. У Кирилла такой роскошной игры не имелось. Он настолько увлекся происходящим, что не обратил на меня и Настю никакого внимания.

— Как дела в славном Институте государства и права? — не без шутливой нотки спросил я.

— Нормально, — отвечала она, глядя на сына. — Работаем.

— Ты уже втянулась в научную работу?

— Да. Спасибо.

— Нравится?

Ее лицо приобрело задумчивый вид. Немного подумав, она кивнула:

— Нравится.

— Ну и прекрасно.

Мы вернулись за стол. Дальше разговор не клеился. Но я не спешил покидать семейство брата, понимал, что будет непросто увести Кирилла сейчас. Да и от Насти не хотелось уходить. Мы смотрели по телевизору эстрадный концерт, неспешно пили чай с тортом, добавляя время от времени на пару с Эдуардом по рюмочке доброго французского коньяка. Непривычное для меня времяпрепровождение не казалось мне утомительным. Было уже совсем поздно, когда я привез Кирилла домой. Он заснул в машине. Пришлось нести его на руках.

Вскоре в Администрации президента сменилось начальство — Борис Николаевич назначил руководителем Филонова. Мы были с ним знакомы еще с девяностого года, когда он стал секретарем Верховного совета РСФСР. Я смог попасть к нему на третий день. Он встретил меня посреди большого кабинета. Пожав мне руку, вернулся за внушительный рабочий стол, оставшийся еще со сталинских времен. Я занял место напротив и тотчас начал объяснять недопустимость того, чтобы федеральная власть поддерживала одну из сторон в конфликте между ингушами и осетинами. С мрачным видом выслушав меня, Филонов негромко проговорил:

— Согласен с тобой. Ситуация недопустимая. Надо ее выправлять. И немедленно… — Тут его худощавое лицо резко оживилось. — Слушай, иди ко мне советником. Будешь заниматься решением таких вопросов.

Сергей Александрович был мне симпатичен, и поработать с ним я не считал зазорным, но все-таки не стал с ходу соглашаться:

— Мне надо подумать.

— Думай. Но недолго. Работы слишком много.

Через день я стал советником руководителя Администрации. Первым делом занялся конфликтом в Пригородном районе — полетел туда. Я не встречался ни с ингушами, ни с осетинами, прекрасно понимая, что услышу от них. Я говорил с командирами частей, расположенных там. И очень быстро понял: проблема решается в Москве. Спешно вернувшись, подготовил встречу Филонова с большими военными и милицейскими начальниками. Они получили вразумительное указание сохранять нейтралитет, не вставать на чью-то сторону. Затеплилась надежда на изменение ситуации.

Филонова, как и президента, прежде всего волновало то, что происходило в Верховном совете. Оттуда исходила угроза власти да и миру в стране — призрак гражданской войны вновь витал над Россией.

Белый дом, не тот, который в Вашингтоне, а наш, куда более крупный, расположенный на берегу Москва-реки, превратился в штаб непримиримой оппозиции. Как в августе девяносто первого. Только теперь там располагались наши враги, те, кто горел желанием скинуть Ельцина, лишить его власти.

Я вовсе не боготворил президента, понимая, что он родом из партийной верхушки, управлявшей СССР, что весь его опыт не слишком подходит для строительства демократического государства и рыночной экономики. Но кто имел нужный опыт? Не было таких. Разумеется, Ельцина избрали, потому что так сложились обстоятельства, потому что избирают не тех, кто лучше, а тех, кому судьба дает шанс. Академик Сахаров не мог стать президентом. У него была другая роль — нравственного ориентира. Поэтому я относился к Ельцину как данности. В отличие от многих моих соратников по демократическому движению. Один из них, когда я высказал замечания в адрес президента, прямо-таки взорвался: «Ты кто такой по сравнению с ним?! Какое право ты имеешь критиковать его?!» А я считал, что имею. Хотя и делаю с ним общее дело. Вернее, именно потому, что мы делаем одно дело, столь нужное людям, стране.

У Ельцина были свои сильные стороны. Он умел учиться. Один раз я доказывал ему необходимость контактов с новыми профсоюзами. Борис Николаевич колебался — было ясно, что он не разбирается в этом вопросе, не понимает нужность и важность таких организаций. Я убедил его в этом, но он попросил дать ему подробную справку о профсоюзах накануне встречи. Справку я подготовил и передал президенту. На встрече с лидерами профсоюзов он вел себя так, будто сам долгие годы занимался их проблемами.

Эта встреча была одной из тех, что мне удалось реализовать. Самой многочисленной стала другая, с представителями Общероссийского комитета демократических организаций России, созданного как раз для поддержки Ельцина в его противостоянии с Верховным советом, началом которого стал декабрьский отказ народных депутатов утвердить кандидатуру Гайдара на посту премьер-министра. На ту встречу в Грановитую палату пришли более ста человек, представлявших самые разные общественные организации. Сокращенное название у комитета получилось ОКДОР, и Ельцин, выступая, сказал, что в таком названии слышится что-то дорожное, близкое ему. Просил поддержать его на предстоящем референдуме. А в ответ услышал ту формулу, которая потом заполонила страну: «Да. Да. Нет. Да». Это были правильные, на наш взгляд, ответы на четыре вопроса референдума: «Доверяете ли вы президенту? Одобряете ли социально-экономическую политику? Считаете ли необходимым проведение досрочных выборов президента? А досрочных выборов народных депутатов?» В апреле мы победили — большинство ответило, как надо. Но это не прекратило противостояния. Наоборот, обострило. Мирное будущее оставалось под вопросом.

Я понимал, что необходимо постоянное взаимодействие с общественными организациями. Дабы обеспечить его, еще в прошлом году я придумал Общественную палату из представителей разных объединений, союзов, движений. Лев Сухатов, помощник президента, выслушав меня, в сомнении покачал головой: шеф навряд ли оценит столь непривычную для него идею. В январе я поделился ею с Филоновым. Он обещал подумать. И конечно, забыл в суете дел. Когда я через два месяца напомнил ему, озабоченно проговорил:

— Ты подожди. Не спеши. Не до этого сейчас… — Немного поразмышляв, продолжил: — Давай-ка мы лучше твои предложения приспособим для более актуальных целей. Я сейчас приступаю к подготовке Конституционного совещания. Давай-ка мы твои предложения приспособим для совещания.

Я был не против опробовать идею в такой форме. Немедленно взялся за дело. Как и две мои сотрудницы — Ира и Валя, оставшиеся со мной еще со времен работы на референдуме в Татарстане. Ира в прежние времена трудилась в «почтовом ящике» — предприятии, производившем военное оборудование, в качестве инженера. Дотошная, старающаяся проникнуть во все детали, — более надежного сотрудника я не знал. Очень привлекательная брюнетка средних лет с неудавшейся личной жизнью: она была замужем, но с мужем развелась, а детей не заимела. Для нее не существовало ничего, кроме работы, на которую она приходила рано, а уходила совсем поздно. В отличие от нее толстушка Валя была замужем, частенько опаздывала на работу и старалась побыстрее убежать домой. Она любила получать четкие задания, дабы не мучиться размышлениями, лишний раз не напрягать извилины, хотя все оговоренное исполняла прилежно. Втроем мы принялись подбирать общественные организации, налаживать контакты. Общественная палата должна была включить в себя двести пятьдесят человек, уважаемых, представляющих самые разные сферы общественной деятельности, — творческие союзы, корпоративные, ветеранские, экологические и прочие организации.

За повседневной суетой, съедавшей и время, и силы, я не забывал о Насте. Я понимал, что это нехорошо, но любую возможность побывать в Институте государства и права использовал для того, чтобы повидаться с ней. Пусть для короткого разговора. Один раз мы пошли пообедать в расположенный неподалеку, в начале Старого Арбата, ресторан. Настя была чересчур задумчива, напряжена. Больше молчала, чем говорила, смотрела в сторону. Потом вдруг спросила:

— Тебе не кажется, что мы стоим на пороге гражданской войны?

Признаться, я опешил — вот что тревожит ее. Пробормотал:

— Есть такая опасность.

— И что? Опять жертвы? Опять свои будут убивать своих?

Опасность гражданской войны была реальной. Но я не хотел пугать Настю.

— Думаю… в наших силах избежать такого варианта развития событий… Уверен, до гражданской войны не дойдет.

Она глянула на меня тихими глазами, в которых надежда мешалась с неверием, и промолчала. А я ощутил себя обманщиком.

В другой раз, когда мы стояли у окна в коридоре института, она после долгой паузы вдруг посмотрела на меня с тревогой и спросила, смущаясь:

— Скажи… если только это возможно. Ты веришь в Бога?

Сдержанно улыбнувшись, я принялся излагать свои воззрения:

— Я верю, что есть Творец, создавший этот мир, что он един для всех — православных, католиков, мусульман, иудеев, буддистов. Ну просто не может быть иначе, если он есть… Я уверен, что нет никакого рая и ада, есть мир, в котором живут души, он главный для нас. А сюда мы приходим, чтобы пройти разные испытания. Можно сказать, что этот мир — школа. Мы здесь учимся. — Я смотрел на нее все с той же мягкой улыбкой.

— Чему? — серьезно спросила она.

— Быть людьми. Выстраивать нормальные отношения. Учимся любить. Не в смысле физиологической любви, а той самой — к ближнему, о которой сказано в Библии.

Она долго молчала, глядя в сторону, потом опять посмотрела на меня.

— Знаешь, Эдик стал истово верующим. Столько лет был атеистом, а теперь каждую неделю ходит в церковь. Библию регулярно читает. Я просто не понимаю, как к этому относиться.

— Спокойно, — вырвалось у меня.

— Да я спокойно отношусь. Но как-то странно. Такое ощущение, что я совсем не знаю человека, с которым живу столько лет.

«На то он и чекист», — подумал я, но вслух не сказал.

В конце апреля, когда основательно потеплело, на Васильевском спуске состоялся концерт в поддержку президента. Я решил сходить туда. Едва миновал Спасскую башню, увидел впереди, метрах в двадцати, группу мужчин в строгих костюмах. В центре — двое: один высокого роста, массивный, шагал неспешно, хотя и не совсем уверенно, другой, щупленький, семенил, пошатываясь, рядом. Остальные окружали их на некотором расстоянии. Президент и министр внутренних дел направляли в сторону смонтированной накануне сцены, от которой неслись звуки музыки.

Как только я поравнялся с группой, главный охранник — грузный мужчина в черном костюме, подскочил ко мне с крайне озабоченным лицом:

— Олег, слушай, может, ты его остановишь? Видишь, он выпивши. А там корреспонденты, телевидение.

Я тут же пристроился к президенту.

— Борис Николаевич, там все нормально. Пришло много народу. Вам вовсе ни к чему там появляться.

— Люди собрались, чтобы меня поддержать. Я должен поблагодарить их, — упрямо проговорил он, не сбавляя шага.

Оставалось одно — опередить президента и найти около сцены кого-то, кто сможет уговорить его не выступать. Так я и сделал — добежав легкой трусцой до сцены, прошел туда, где сидели и стояли, ожидая своей очереди, певцы и музыканты. Мой взгляд метался по их лицам — кто? И тут я увидел Валентину Толкунову, известную певицу. Схватив ее за руку, потащил к выходу, приговаривая: «Это очень важно. Очень важно». Потом быстро объяснил ей, в чем дело, закончив просьбой: «Надо остановить его».

Понимающе кивнув, Толкунова тут же встретила президента, заговорила мягким, стелющимся голосом. Он остановился, стал ее слушать. Я замер в некотором отдалении. Вскоре услышал его вопрос: «Валечка, ты считаешь, что мне выступать не нужно?.. Хорошо, не буду». Показав красноречивым жестом, что всё понял, президент бодро повернулся и пошел назад, к Спасской башне. Министр, стоявший с отсутствующим видом рядом, с большим опозданием сообразил, что уже надо возвращаться, с трудом повернулся и поспешил за президентом.

И тут какой-то корреспондент выскочил сбоку, нацелил фотоаппарат и громко им защелкал. Мгновенно к нему подбежал один из охранников, выхватил дорогущую камеру и с размаху грохнул ее о брусчатку. Осколки брызнули во все стороны, а лицо парня отразило глубокое отчаяние.

Проводив президента и его окружение долгим взглядом, я прошел на сцену. Выступал популярный пародист Александр Иванов, худой, высокий. Слушали его внимательно, бурно реагируя на шутки. Я не собирался мешать ему — хотел оценить, много ли народа собралось. Люди стояли на пространстве до Большого Москворецкого моста и на всем Васильевском спуске. «Тысяч десять, не меньше… Если бы он вышел к народу и начал выступать — ничего бы страшного не случилось. Ей-богу. Но лучше было обойтись без этого», — с прощающей улыбкой заключил я.

Вскоре замелькали майские дни. В Москве обосновалась теплая погода. Так тянуло на природу, что я в ближайшее воскресенье, отставив крайне важные дела, забрал Кирилла и отправился в Коломенское. Мы гуляли по высокому берегу Москва-реки, смотрели на местные достопримечательности. Кирилл облазил все старинные пушки, расположенные под открытым небом. А я наслаждался открывающимся за рекой простором. Так прекрасно было ни о чем не думать, просто радоваться хорошему дню, теплу, тому, что не нужно в очередной раз напрягать мозги. И тому, что мой сын рядом. А потом явилась мысль: зря не позвал Настю и Василия. Она была бы сейчас рядом, говорила со мной, слушала меня. Мне хотелось видеть ее лицо, любоваться им. И слышать музыку, поднимающую все внутри. Пожалуй, более всего для этого подходило адажио из «Ромео и Джульетты» Прокофьева… Я не стал звонить ей. Завез Кирилла домой и поехал к себе. Выпив стакан водки, завалился спать. Чтобы утром вновь отправиться в Кремль, место моего нынешнего обитания.

Май стремительно израсходовал весь запас дней. На его исходе Кирилл вполне успешно закончил первый класс. Желая отметить это событие, Марина устроила детский праздник. Было приглашено несколько школьных друзей сына. Я предложил добавить к ним Василия. Все-таки родственник. Марина согласилась, и Настя не отказалась. В ближайшее воскресенье приехала с сыном. И пока дети развлекались в большой комнате, мы, взрослые, вели разговоры в кухне, выпивая и закусывая.

Настя была какой-то заторможенной, задумчивой. В разговоре принимала участие, но весьма сдержанно. Оживилась лишь после того, как Марина и теща стали обсуждать с ней тему школы — Василию в сентябре предстояло идти в первый класс. Тут уж я предпочел не лезть со своими советами.

Кирилл то и дело прибегал за очередной бутылкой пепси-колы, Толя, мой водитель, очень кстати закупил их накануне в большом количестве.

— По-моему, ты к ней неравнодушен, — добродушно проговорила Марина, едва мы проводили Настю и Василия.

— Она — жена моего брата, — сухо напомнил я.

— Я не о том.

— А я о том.

Больше мы к этой теме не возвращались.

В начале июня Конституционное совещание впервые собралось в полном составе. Работы моей группе только прибавилось: надо было готовить протоколы ежедневных заседаний Общественной палаты. Конечно, все делали стенографистки и машинистки, но на мне лежала ответственность за точность приведенных решений и формулировок. Поэтому Ира с Валей прилежно фиксировали все, что происходило на заседаниях, а вечером мы сверяли их записи с расшифровками. И лишь после этого я передавал протоколы в ту группу особо доверенных юристов, которая на исходе дня собиралась под руководством Филонова.

Большинство членов Общественной палаты с невероятным энтузиазмом включились в работу. Крупный бизнесмен, создавший политическую партию, известный композитор, сценарист, руководитель солидного Союза промышленников и предпринимателей, заслуженный кинорежиссер, автор любимых с советских времен кинокартин, член католической молодежной организации, успешный мэр небольшого города и другие члены палаты неустанно предлагали и уточняли формулировки различных глав, стараясь внести в будущую конституцию самое сокровенное, воплощающее чаяния народа, не выговоренные, но четко угадываемые теми, кто собирался в просторном зале бывшего кремлевского театра, давно переоборудованного для проведения многолюдных заседаний. Спорили до одури из-за каждой мелочи, вовсе не считая ее таковой, понимая значение каждой запятой, не то что слова. И это были в массе своей люди, не имеющие юридического образования. Но ситуация заставляла их вести себя так, будто они были знакомы с юриспруденцией.

Владимир Дашкевич, немолодой, статный человек, но при этом весьма энергичный, председатель Союза композиторов, говорил с прямо-таки юношеским воодушевлением:

— Нам повезло. Уникальная ситуация — писать основной закон страны, по которому потом жить будем. Да мы просто обязаны выложиться по полной. Надо еще пройтись по тексту, и не один раз.

Дашкевича я уже знал до этого — он был активным членом демократического движения, участвовал во многих наших мероприятиях, любил готовить документы: резолюции, заявления. Он был известен как автор прекрасной музыки ко многим кинофильмам, но до того, как стать композитором, успел поработать инженером и сохранил четкость мышления технаря.

То, что творилось на заседаниях палаты, захватывало. Была во всем этом какая-то добрая, созидательная энергия. Работа на далекое будущее. Зато вечером, на заседаниях под руководством Филонова, царила иная, дотошно деловая обстановка. Здесь опытные юристы совсем по-иному взвешивали формулировки — более отстраненно, прагматически. Они тоже думали о будущем, но совсем близком, в перспективе на пять, максимум десять лет: как избежать тех проблем, с которыми страна и, прежде всего, власть столкнулись в последние два года. И потому эти знатоки-профессионалы умеривали, окорачивали чересчур свободный полет коллективной мысли.

Первый этап Конституционного совещания завершился через неделю подписанием всеми участниками проекта конституции. Но у меня работы не убавилось. По-прежнему приходилось отвечать на письма на имя президента, сочинять записки, готовить встречи. В какой-то момент я почувствовал: надо оттянуться, на время забыть обо всем.

Марина с Кириллом уехали под Калугу на дачу к ее тетке. Так что в субботу во второй половине дня я со спокойной душой отправился в Переделкино к Мише Манцеву. Разумеется, привез бутылку водки, закуску. Миша был один — его мать и дочь находились в Москве. Нам ничто не помешало выпить. После первого стакана я принялся рассказывать про свое житье-бытье. Через некоторое время он спросил с озадаченным видом:

— Зачем ты тратишь на это время?

— Пытаюсь что-то сделать для того, чтобы мы жили в нормальной стране, — уверенно прозвучал мой ответ.

— А что такое «нормальная страна»?

Я выразительно пожал плечами — как объяснить очевидные вещи? Но я постарался:

— Демократическая, с развитой рыночной экономикой.

— Ты думаешь, это подходит для России?

— А почему нет? Англии подходит, Германии подходит, Франции подходит, а нам — нет?

Он выразительно вздохнул.

— Мы не Англия, и не Германия, и даже не Франция. Мы — Россия.

— И что нам надо?

— Монархию. Не такую, как в Англии или Швеции, а настоящую.

Миша взялся за бутылку, наполнил наши стаканы. Мы чокнулись и выпили, просто так, ни за что. Хотя, быть может, он выпил за будущую монархическую Россию. Захотелось ему возразить:

— В чем разница между настоящей и ненастоящей? По-моему, нет принципиальной разницы. К примеру, я — чиновник, ты — фотограф. Каждый чем-то занят. Есть принципиальная разница?

Он глянул на меня с легкой иронией.

— Я — фотограф. Это творческая работа. Хорошее фото — искусство. Я полезным делом занимаюсь. А ты время зря тратишь.

— Возможно, — легкомысленно выдохнул я. — Будущее покажет.

Конечно, бутылки нам не хватило. Мы сходили еще за одной в ближайший магазинчик. Позже к нам присоединился Лесин — приехал на такси, привез несколько бутылок водки и уйму еды. Большего выпивоху следовало поискать. Мы изрядно набрались в субботу. Утром, едва проснувшись, продолжили.

Саша Лесин был весьма любопытной личностью. Он появился в нашей литературной студии лет десять лет назад, при Андропове. Как только занятие закончилось, пошел выпить с нами в Цветной зал. Бойко рассуждал о поп-музыке — в ней он разбирался превосходно. Потом заплатил за всех, а когда расходились, увязался за мной. Предложил еще выпить. Мы купили бутылку вина, расположились на скамейке Бульварного кольца. И тут он, попивая винцо, принялся ругать КПСС и Ленина. Первой моей мыслью было: «Провокатор?» Я не стал высказывать свое мнение по поводу «чести и совести» страны и ее гениального основателя, а он им и не интересовался. «Не хочет спешить. Пытается втереться в доверие», — таково было мое объяснение. Позже выяснилось — никакой не провокатор. Фарцовщик, живший, и весьма неплохо, продажей винила — иностранных, прежде всего американских и английских пластинок. При этом увлекшийся литературным творчеством — он писал рассказы и небольшие повести. На длинные произведения у него не хватало усидчивости. В конце восьмидесятых, когда это стало возможным, Лесин создал кооператив, превратившись в законного и весьма успешного предпринимателя, по-прежнему тратившего свободное время на выпивку и писанину.

Хорошая пьянка вовсе не сводится лишь к беспрерывному употреблению алкоголя. Прежде всего, это разговоры о самом важном — о литературе и писателях; о стране, ее прошлом, настоящем и будущем; о людях, ее населяющих; о Сталине, Ленине, Троцком, Берии; о смысле жизни. Какие серьезные мысли порой рождались в пьяных спорах…

Я уехал от Александра и Михаила поздним вечером в воскресенье. Надо было прийти в себя — утром следовало появиться на работе. А мои друзья продолжили плодотворное общение. На Александра трудился небольшой коллектив, и он мог оставить его на время без внимания, а Михаил вообще был сам себе хозяин. Они угомонились только во вторник утром, о чем с удовольствием известили меня по телефону. Я посмеялся и забыл об этом, придавленный грузом текущих дел, которые непрестанно сыпались на меня, словно по чьему-то коварному умыслу.

Я все-таки нашел время заехать к Насте в институт. Разговор получился коротким. Выяснилось, что Эдуард с Василием уехали в санаторий на Волге. А она продолжала работать. На вопрос, почему не отправилась с ними, ответила, что не успела завершить проводимое исследование, чем удивила меня. Академический институт — не поточное производство, тут не проблема договориться об отпуске. Я видел, что она не хочет говорить об этом. Предложил ей пообедать вместе. Отказалась. Ей надо было закончить срочную справку для прокуратуры. Покинул институт я весьма озадаченным.

Летнее время тянулось вяло, отпускная пора охватила страну, и даже Верховный совет поумерил свой пыл в обличении президента и правительства. Но мелкие дела по-прежнему съедали большую часть рабочего дня: аналитические записки по всевозможным вопросам, которые регулярно приходилось писать, встречи с представителями общественных объединений, письма от всяческих общественных организаций, адресованные президенту, на которые надо было готовить ответы, запросы в разные инстанции. (Слава богу, письмами от граждан занимались другие.) Недели пролетали стремительно.

Девятнадцатого числа я приехал к Горбатому мосту около Белого дома — там на вторую годовщину августовских событий собрались люди, бросившие тогда вызов прежней власти. Народу пришло много, тысячи две или три. Большое пространство было заполнено стоящими довольно тесно людьми, одетыми по-разному — и бедно, и солидно. Некоторые держали плакаты с номерами отрядов — собирали своих сотоварищей. Здесь попадались на глаза те, кого я знал, но еще больше было незнакомых. С некоторыми я радостно обнимался, другим жал руку, порой весьма сдержанно, если знал, что теперь мы — политические противники. Происходящее напоминало традиционную майскую встречу около Большого театра тех, кто прошел Великую Отечественную, встречу, на которую приходило все меньше и меньше фронтовиков. И я подумал, что настанет время, когда и сюда, к Горбатому мосту, с каждым годом все меньше людей будет приходить в этот день.

— Олег! — раздалось рядом. — Привет!

Это был один из защитников Белого дома, Алексей, фамилии я не помнил. Он работал в каком-то научно-исследовательском институте лаборантом, хотя и разменял четвертый десяток. В старом, заношенном пиджаке он походил на бомжа. Глядя на меня, Алексей широко улыбался, открыв беззубый рот.

— Ты по-прежнему там, в Кремле работаешь?

— Да, — скромно ответил я.

— У меня вот к тебе вопрос. — Его лицо приняло крайне озабоченное выражение. — Слушай, два года прошло, а изменений как-то не видно.

— Изменения есть, — осторожно заметил я. — Мы строим рыночную экономику. С дефицитом продуктов справились.

— Это так. Но главное, знаешь в чем? Главное, чтобы жизнь людей лучше стала. А пока изменений не видно.

Я изобразил сомнение, покачал головой.

— За два года обеспечить всем прекрасную жизнь в стране с разрушенной экономикой невозможно.

— Ну… так, — вынужден был согласиться Алексей. — Но вы не затягивайте. Нужны изменения. Смотри, еще год-другой, и народ будет сильно возмущаться. Нельзя плевать на народ.

— Мы не плюем…

— Пойми, люди хотят увидеть изменения. Почувствовать, что их жизнь меняется.

— Я понимаю…

— Надо что-то делать. Вы не затягивайте. Ты это передай Ельцину, хорошо? Передашь?

— Передам, — заверил я.

Потом подошел неаккуратно одетый худющий парень с грязными волосами, по фамилии Кирюхин, просил помочь ему получить квартиру.

— Ситуация у меня. Бывшая жена умудрилась меня выписать. — От него сильно пахло перегаром. — Сейчас живу у друга. Но вечно так продолжаться не может. Надо свой угол получить. Я помог Ельцину два года назад. Почему бы ему не отблагодарить меня? Пусть даст мне квартиру. Хотя бы однокомнатную. Ты там попроси за меня.

— Он не может дать квартиры всем, кто здесь был два года назад, — предельно спокойно пытался объяснить я. — И потом, мы не ему помогали, мы защищали свою свободу, свой выбор иного пути России.

— Но при этом ему тоже помогли, — настаивал Кирюхин.

— И что?

— Попроси за меня… Всем не надо давать, только мне. В связи с особыми обстоятельствами.

— А там, где ты работаешь, ничего не светит?

— Закрылось наше предприятие. — Он в сердцах махнул рукой. — Закрылось. Я сейчас грузчиком в магазине. А там какое жилье?

Не хотелось ему отказывать. Он бы не понял. Решил бы, что в Кремле не хотят помочь. Поразмышляв, я уверенно произнес:

— Напиши письмо, изложи все обстоятельства. Передашь мне. А я дам ему ход. — На самом деле вариант был один — переслать письмо в мэрию Москвы с просьбой разобраться. И пусть там думают, что с этим Кирюхиным делать.

Я со многими общался в тот вечер. И не единожды слышал: два года прошло, а жизнь осталась прежней. Действительно, многие воспринимали новую жизнь как новый добротный пиджак: надел его, а в карманах тебе и ключи от машины, и от новой квартиры, и много-много денег. Не могли или не хотели понять, что новую жизнь должны строить сами, опираясь на новые возможности. А вот их-то мы и должны были обеспечить. Я — в том числе.

В конце августа позвонил Эдуард. Я был удивлен, услышав знакомый голос:

— Давненько мы с тобой не виделись.

— Давненько, — признал я.

— Ты обедал?

— Нет еще.

— Давай пообедаем вместе. На углу Большого Черкасского и Старопанского переулков есть неплохой ресторан. Подходи туда через полчаса.

Очень не хотелось отрываться от дел, но я чувствовал: надо с ним встретиться. Что-то он хочет мне сообщить. И потому выдавил:

— Приду.

Эдуард был мрачный, озабоченный. Едва мы сделали заказ и официант удалился, я спросил:

— У тебя что-то произошло?

— Нет, ничего… Просто тебя давно не видел. Подумал: а чего бы нам не пообедать вместе.

Я ему не поверил. И не ошибся. Как только нам принесли закуску и водку и мы выпили по рюмке, брат негромко проговорил:

— Не думаю, что эта осень будет спокойной.

— Ты имеешь в виду, что левые на что-то решатся?

— Да. — Он помолчал. — Не ручаюсь, что нынешняя власть выстоит.

Вот как? Я скромно заметил:

— Разве ваша система не должна защищать власть?

Эдуард сдержанно усмехнулся, не спеша налил мне и себе водки.

— Наша система не слишком довольна тем, как с ней обходятся в последние годы. Может дать сбой. — Он поднял свою рюмку, дождался, когда и я сделаю это, чокнулся. — За наше с тобой здоровье.

Выпив, я помолчал некоторое время, обдумывая его слова, глянул на Эдуарда:

— Ты меня предупреждаешь?

— Я всего лишь высказал свои соображения, — аккуратно заметил он.

Вскоре официант принес первое. Мы принялись за еду. Эдуард ел сосредоточенно. Какие-то мысли донимали его. Отставив тарелку, вытер салфеткой губы, задумчиво посмотрел на меня:

— Ты веришь в Бога?

Это было весьма неожиданно. Я не смог сдержать улыбки — опять предстояло непростое объяснение.

— Верю. В Творца.

Несколько секунд у него ушло на обдумывание услышанного.

— В чем отличие?

— Ну, во-первых, в том, что он един для всех живущих на Земле. Христос, Яхве, Будда, Аллах — они учителя. Они помогали разным общностям выжить в этом мире, давали ориентиры. Во-вторых, Ему все равно, верим мы в Него или нет. Он хочет от нас одного — чтобы мы жили без ненависти, без лжи, без зависти. Чтобы нами двигала любовь. А в-третьих, я уверен, что мы не один раз приходим в этот мир. Он создан специально для того, чтобы мы учились. Да, учились быть совершенными. Но основной для нас мир не этот, а другой, не физический. Мир, где живут души.

Он смотрел на меня с тихим удивлением.

— Непохоже на христианство, — прозвучало наконец.

— Я не говорил, что я — христианин. Я лишь ответил на вопрос, верю ли. Верю. В существование Творца.

На этот раз молчание было куда более долгим. Он явно не знал, что сказать. И тогда я решил продолжить:

— Я с давних пор чувствовал, что мы живем на этой планете не один раз. Не знаю, как это объяснить. Чувствовал, и все тут. А потом нашел книгу американского психоаналитика Станислава Грофа про то, как он погружал своих пациентов в глубокий гипноз исключительно с лечебными целями. И расспрашивал их про прежние жизни, пытаясь установить причины заболеваний. И они рассказывали ему про то, кем были и что делали в прежних жизнях. Очень складно рассказывали. А потом его последователь Майкл Ньютон в какой-то момент пошел дальше и начал расспрашивать пациентов, находящихся в глубоком гипнозе, о том, что они делали между жизнями, и те, независимо от возраста, пола, вероисповедания, сообщали нечто, ложащееся в единую картину: как душа возвращается в тот мир, основной для нее, как приходит в себя после земных испытаний, как общается с другими душами, как готовится к новой жизни на Земле, выбирая совместно с наставником не самые комфортные варианты судьбы, дабы получить и пройти испытание. Думаю, что так оно и есть на самом деле.

Посидев некоторое время в раздумье, он медленно покачал головой.

— Православие не допускает никаких других жизней. Кроме одной-единственной.

Тут я не удержался, спросил:

— А ты с каких пор стал верующим?

Он не смог скрыть смущение:

— Да я, собственно говоря… давно сочувствовал верующим. Еще с начала восьмидесятых. А теперь, когда стало возможно… присоединился.

— И в церковь ходишь?

— Хожу. Нечасто… У нас около работы есть церковь.

— Та, которая рядом с «Детским миром»?

— Да.

Я не знал, что тут добавить — не язвить же на столь деликатную тему, — и занялся едой. Когда прощались у входа в ресторан, вспомнил разговор с Настей, спросил:

— Как отдохнули с Василием?

Эдуард оживился.

— Прекрасно. Купались, гуляли, катались на лодке, на катере. Жаль было уезжать. Но — работа.

Возвращаясь в Кремль, я размышлял о его словах про грядущие события. Брат предупреждал меня, что органы Госбезопасности ненадежны и власть снова может перемениться. Меня или президента? Скорее, первое. Вряд ли я мог передать Борису Николаевичу предупреждение, сделанное без какой-либо конкретики. Это несерьезно. Значит, он предупредил меня лично. Еще раз. Как тогда, в девяносто первом. И что я мог сделать после такого предупреждения? Срочно уволиться из Администрации президента? Уехать куда-то? Скрыться? Это было неприемлемо для меня. Но я чувствовал благодарность к Эдуарду — он заботится обо мне.

Я все-таки рассказал Филонову о разговоре с братом. Его не удивило прозвучавшее предупреждение. Невесело вздохнув, он произнес:

— Там тоже хватает наших противников. Может быть, их даже больше, чем тех, кто поддерживает президента. Или хотя бы относится нейтрально.

Через неделю я в очередной раз оказался в Институте государства и права. Разумеется, после разговора с Топорниным не преминул зайти к Насте. На этот раз она была более приветлива. Согласилась пойти со мной выпить кофе. Мы поговорили о детях, о погоде, о том, как быстро летит время — лето уже подошло к концу. Говорили и о тревожной обстановке в стране. Конечно же, Настю пугало возможное развитие событий, грозящее кровавыми столкновениями, гибелью многих людей. Стараясь успокоить ее, я говорил то, во что сам не верил: ситуация полностью под контролем, навряд ли противники президента решатся на вооруженные выступления, разве что на акции протеста.

Когда мы попрощались, я вдруг сообразил, что и Настя, и Эдуард перестали приглашать меня в гости. Я озадачился: что это может значить? «Похоже, их отношения разладились, — сделал вывод. — Вот почему она не поехала с ними на Волгу».

Аллегро анимато

В сентябре события стали заворачиваться в тугой узел. Ненависть рождает чудовищ. Затмевая разум, она превращает людей в тупых животных, жаждущих лишь одного — изничтожить противника. Эта ненависть пропитала обе стороны, в том числе и ту, к которой принадлежал я.

Аллегро анимато — значит быстро, взволнованно. Быстрее, чем аллегро мольто. Напряженнее. Драматичнее. В девяносто первом мы противостояли насквозь прогнившему режиму. А теперь защищали ту власть, которую утвердили вместо прежней. Власть, с которой связывали надежды на лучшее будущее. Вице-президент и председатель Верховного совета возглавляли тех, кто выступал против президента и правительства, кто имел иное видение будущего, не столь резко порывающее с прошлым. Большинство депутатов, обитавших в Белом доме, было вместе с ними. За пределами Белого дома сторонников тоже хватало. Добром это не могло кончиться. Милиции уже приходилось разгонять шумные акции, переходившие в потасовки.

Я знал про готовящийся указ № 1400. И не осуждал президента. Понимал — это вынужденная мера. Противостояние не могло продолжаться бесконечно. В той ситуации не существовало хороших решений. Оставалось искать не самое худшее.

Президент подписал указ 21 сентября, объявив о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного совета. В ответ Съезд заявил об отрешении от должности Ельцина. Конституционный суд поддержал Съезд. Вице-президент Руцкой начал действовать как глава государства — издавать указы, распоряжения. Ельцин уступать не желал. Он не снял с себя полномочия президента. Государственные учреждения замерли в растерянности — кого слушать? чьи распоряжения выполнять? Двоевластие грозило развалом страны.

В Кремле царили тревога и уныние. Многие сотрудники из прежних срочно заболели, взяли больничный. Остальные пребывали в тихом оцепенении. Было с чего. Никто не знал, чем закончится до предела обострившееся противостояние.

Наши противники множили вооруженные группы. «Союз офицеров», не скрываясь, раздавал оружие своим членам — отставным военным, настроенным прокоммунистически. Армия пребывала в разброде и шатаниях. Единственной надежной силой оставался Кремлевский полк. Слишком мало в масштабах страны. Будущее не сулило радостных дней.

Президент находился в Завидово. Его отсутствие в Кремле было плохим знаком. Ельцин понимал это. И решил исправить положение. Опасаясь нападения, он не поехал, а прилетел в Кремль. Два вертолета опустились на Ивановскую площадь. Ельцин вышел довольно бодрый и уверенным шагом направился к зданию бывшего Сената, в котором прежде располагалось руководство СССР, а теперь — он и ключевые сотрудники Администрации, помогающие ему. Я был среди встречающих. Видел: изо всех окон первого корпуса, как теперь называлось построенное великим Казаковым здание, и соседнего, четырнадцатого корпуса на президента смотрели сотни встревоженных, вопрошающих глаз. На ходу президент что-то энергично обсуждал с теми, кто был рядом. Казалось, его ничто не тревожит. Но я понимал, как тяжело у него на душе.

Он не стал уединяться в своем кабинете, прошел по всему зданию, навестил многие отделы — заходил, пожимал руку, говорил, что все будет нормально. Пытался всем поднять дух. И похоже, самому себе тоже. Он не просчитался — его появление в Кремле изменило настроение людей: президент на рабочем месте, не сбежал, не дрогнул. Значит, не так уж все плохо и есть шанс, что ситуация выправится.

Филонов продолжал прилежно участвовать в переговорах с противоположной стороной под эгидой патриарха Алексия Второго. Президент считал это слюнтяйством, но Сергей Александрович доказывал: надо делать все возможное для предотвращения кровопролития. Увы, его усилия не дали результата. Наши противники пустили в ход вооруженные группы. Третьего октября по призыву Руцкого и под руководством генерала Макашова они захватили здание мэрии, расположенное около Белого дома, после чего направились штурмовать телецентр в Останкино. Спешили сообщить стране и миру о своей победе.

Ближайшая ночь и сменившее ее утро могли изменить судьбу России. Министр внутренних дел и министр обороны спрятались, Москва выглядела пустынной — ни милиции, ни войск. Я убедился в этом, объехав на машине центр. Министерство безопасности, наследник КГБ, тоже никак не проявляло себя. Впору было вспомнить предостережение Эдуарда. Исчезло куда-то обычное многолюдье на улицах. Лишь несколько тысяч сторонников Ельцина собрались на Красной площади у Спасской башни и около Моссовета. Хотели продемонстрировать — у нынешней власти тоже есть поддержка. На пространстве от Спасской башни до Лобного места люди стояли в полной темноте, потому что для безопасности в Кремле и его округе выключили все освещение. Они оставались там до полудня, когда стало ясно, что угроза миновала.

Я все это время находился в Кремле. Как и президент. И руководство Администрации. Паники я не видел, хотя настроение у соратников президента было паршивое — хуже некуда.

Мы ждали штурма. Ждали, прекрасно понимая, чем он закончится для нас в случае успеха наших противников. Но оружие в руки никто из сотрудников Филонова брать не собирался. Я вспоминал августовскую ночь два с лишним года назад, когда мне довелось побывать в сходной ситуации. Тогда рядом со мной находились десятки тысяч единомышленников. Тогда нас объединяла решимость умереть, но не отступить. А теперь я не ощущал ни у себя, ни у моих коллег желания погибнуть за правое дело. Но и сбежать никто не порывался. Мы просто находились «при исполнении».

Я все время ощущал навязчивую, тревожащую мелодию из первой части седьмой симфонии Шостаковича, «Ленинградской», до мажор. Безобидная поначалу тема, развиваясь на фоне сухого, настырного стука малого барабана, постепенно рождает ощущение близящейся беды…

Казалось, падение нынешней власти предрешено и ничего уже не изменить. Но этого не произошло. Главную роль сыграла случайность. Так всегда бывает в ситуациях, определяющих будущее. Анатолий Волков, полковник, помощник генерала Волкогонова, советника президента по вопросам обороны, истомившись, не выдержав ощущения беспомощности, сел в машину и помчался в Таманскую дивизию, в которой служил долгие годы. Он привел-таки в Москву пятерку танков. Остановившись на мосту через Москва-реку, они обстреляли Белый дом. Не снарядами, болванками. Это подтверждали кадры прямой трансляции, которую вел американский телеканал CNN и которую мы как завороженные смотрели: когда снаряд попадал в стену, вздымалось белое облако, но после того, как оно рассеивалось, становилось видно — дыра в стене отсутствует. Потому что белое облако было не взрывом, а пылью от разрушенной мраморной облицовки. Психологическое воздействие стало главным. Нескольких выстрелов болванками оказалось достаточно, чтобы переломить ситуацию.

Защитники Белого дома в отместку подожгли двенадцатый этаж. Вовсе не случайно — там располагался архив. Сотни тысяч документов. Сильное пламя вырывалось изо всей цепочки окон, и вскоре копоть покрыла чистенький белый мрамор на расположенных выше этажах. Здание стало символом случившегося несчастья — маленькой гражданской войны.

Потом я вместе с другими сотрудниками Администрации смотрел всё по тому же телеканалу CNN, и не один раз, как из Белого дома исходит под охраной солдат и милиции унылая, скорбная вереница давно небритых и не мывшихся мужчин. Будто и не было женщин в числе находившихся там. Среди них я увидел немало моих знакомых, с которыми мы защищали это здание немногим более двух лет назад. Жизнь успела развести нас. Я жадно вглядывался в их лица, озлобленные, изможденные, безмерно усталые. Лица поверженного врага. Меня подобное зрелище вовсе не радовало. Не тот повод, чтобы весело праздновать победу. Президент и мы, его сторонники, взяли верх. Но я уже знал, что есть немало погибших, застреленных в окрестностях Белого дома. И еще я понимал: не было единственно правой стороны в нашем жестоком споре. Следовало по-иному разрешить конфликт, через достижение компромиссов. Увы, ни мы, ни наши оппоненты этого не умели. Для всех нас правилом были давние слова Максима Горького: «Если противник сопротивляется, его уничтожают». И противником считался тот, у кого иное мнение, иные взгляды.

Эти мысли я не высказывал вслух. Понимал — мои коллеги не поймут меня. Когда многие из них поехали поглазеть на обезображенный пожаром Белый дом, я уклонился от столь сомнительного развлечения. Вместо этого я отправился к Марине. Мне хотелось видеть ее и сына.

Моя бывшая жена очень удивилась, обнаружив меня на пороге.

— Ты?! В рабочий день?

— Да. Я, в рабочий день. Разве ты не знаешь, какие события случились у нас в России?

— Слышала, — ее улыбка источала иронию.

— Я все эти дни безвылазно торчал в Кремле. Имею право теперь немного отдохнуть?

— Имеешь, — все с той же иронией отвечала она. — Слава богу, все кончилось.

— Ты про неудавшийся переворот?

— Да.

Я тяжко вздохнул. Захотелось хотя бы ей объяснить мое отношение к происшедшему.

— Понимаешь, то, как это получилось… не оставляет ощущения… победы… Не оставляет.

— Это Ельцин так думает?

— Это я так думаю.

— Перестань. Если бы они дорвались до власти, ничего хорошего не было бы.

Ее слова не успокоили меня.

— Всё так. Но погибли люди. Несколько десятков человек. И потом, обстрел Белого дома, хоть и вынужденный… это расстрел парламента. Как ни крути.

— Это был именно обстрел, — уверенно подвела она итог. — Оставь свои интеллигентские рефлексии. Вопрос стоял так: либо вы, либо они. Вы взяли верх, и теперь надо дело делать. Налаживать экономику. Идем, я тебя покормлю.

Потом я сидел за столом, с добродушной задумчивостью смотрел на Кирилла, на Марину. «Если бы все повернулось по-другому, — неспешно текла моя мысль, — я никогда уже не увидел бы их. Любопытная штука — судьба. Никогда не знаешь, что тебя ждет. Наверно, это неплохо… Если бы мы всё знали наперед, скучно было бы жить…»

На следующий день я рассчитывал заскочить к Насте в институт, проведать ее. Но утром на совещании у Филонова мне вдруг явилась идея срочно провести второй этап Конституционного совещания. Она была безоговорочно поддержана. И мне следовало немедленно начать подготовительную работу, чем я тотчас занялся вместе со своими сотрудниками и приданным мне орготделом. Сработало старое правило: инициатива наказуема.

Признаться, я удивился, увидев через два дня Эдуарда на пороге моего кабинета. Указал ему на стул по другую сторону стола, отметив, какая у него аккуратная, вкрадчивая походка.

— Опять не звонишь, — снисходительно констатировал он, усевшись.

— Мы тут стоим на ушах. Созываем второй этап Конституционного совещания. А до этого сам знаешь, что было.

— Поздравляю, что все закончилось хорошо.

Я поднял на него глаза. Лицо у него было ехидное.

— Для кого хорошо закончилось? — жестко спросил я.

Тут он малость оторопел.

— Как для кого? Для президента и его сторонников.

— А для страны?

— Ну, знаешь… Такие разговоры в Кремле…

— Здесь о стране думать не должны? — наседал я.

— Должны… — он как-то неловко усмехнулся. — Теоретически.

Тут я задал ему вопрос, который беспокоил меня последние дни.

— Эдик, ты не в курсе, кем были убиты люди около Белого дома?

Он выразительно пожал плечами.

— Я откуда знаю?

— Оттуда. Ты в такой организации работаешь. Там всё должны знать.

— Ну… Может, кто-то из наших знает. По долгу службы.

Сделав некоторую паузу, я четко проговорил:

— Думаю, это сделал кто-то из ваших. Для того, чтобы дискредитировать президента.

Он состроил удивленное лицо. Потом оно стало крайне задумчивым.

— Если это сделали наши, то не по распоряжению нынешнего начальства, — наконец произнес он. — Кто-то из прежних мог организовать.

— Большинство нынешних — прежние, — живо заметил я.

Тут Эдуард взял на моем столе чистый лист бумаги, карандаш, начал писать, потом показал мне. «Здесь все кабинеты прослушиваются». Подождав, когда я прочту, он положил бумагу на стол, написал еще фразу, вновь продемонстрировал мне: «На вооруженное выступление Руцкого спровоцировал…» Далее следовала фамилия главного охранника. Убедившись, что я прочитал, Эдуард сложил бумагу, спрятал в карман.

— Зачем он это сделал? — удивился я.

Посмотрев куда-то наверх, брат выпалил скороговоркой:

— Чтобы конфликт быстрее разрешился.

Понимая, что я и так узнал от него немало и навряд ли он поведает мне что-то еще, я решил проявить вежливость:

— Как семья? Как Василий?

— Нормально, — сухо ответил он.

Едва он ушел, я подумал: «Ну вот, он опять не пригласил меня в гости. — А потом: — Если на самом деле Руцкого подтолкнули к действиям, то и слава богу. Конфликт разрешился быстрее. Но вряд ли главный охранник организовывал стрельбу по людям. Маловероятно, чтобы он действовал во вред себе… Руцкой сам виноват. Амбиции выше крыши. Все движимы непомерными амбициями, Руцкой, Хасбулатов. Да и Ельцин — тоже. Если бы не амбиции, все сложилось бы по-другому…»

На следующий день я все-таки побывал в Институте государства и права — пришлось срочно консультироваться с академиком Топорниным. Конечно же, заглянул к Насте. Она не особо обрадовалась, увидев меня. Спокойно поздоровалась, вышла вслед за мной в коридор. Мы остановились у окна во внутренний двор. Поздняя осень: голые деревья и пасмурное небо.

— Как тебе все то, что произошло? Штурм здания СЭВ, стрельба в Останкино, обстрел Белого дома… — Я смотрел на улицу.

— Омерзительно. Нельзя было до этого доводить.

— Это было неизбежно в ситуации, когда ни одна из сторон не желала уступать. Мы живем в стране, где не умеют идти на компромиссы. Любой компромисс воспринимается как проявление слабости.

Она молчала, обдумывая мои слова, потом сухо произнесла:

— Наверно, ты прав. Но от этого не легче.

Тут я посмотрел на нее.

— Эдуард приезжал ко мне вчера на работу. Поздравлял с тем, что наша сторона победила. А я ему сказал на это, что победа одной из сторон вовсе не значит победу для страны. Кажется, ему эта мысль показалась недопустимой.

— Мы с ним разводимся, — вдруг проговорила она, по-прежнему глядя в окно.

Тут уж я не знал, что сказать. Подумал: «Теперь не советское время, развод не испортит Эдуарду карьеру». Была еще одна мысль, которую я гнал от себя: теперь она свободна, и я хочу, чтобы она стала моей женой. Я так не подумал, я ощутил присутствие этой мысли. И почему-то мне стало стыдно.

— Здесь у тебя все в порядке? — наконец спросил я.

— Да.

Не представляя себе, о чем еще говорить с ней, суетливо произнес:

— Ладно, поеду. Очень много работы. Готовим второй этап Конституционного совещания… Рад был тебя увидеть.

Ее печальное лицо казалось прекрасным.

Конституционное совещание собралось в назначенный срок. Я, как и прежде, отвечал за Общественную палату. Уже знакомые мне люди, среди которых было немало знаменитостей, каждое утро заполняли зал бывшего кремлевского театра, рвались выступить, предлагали свои формулировки, азартно спорили. Но я не чувствовал того летнего воодушевления, которое жило в них тогда, в июне, — деловитая обстановка, немного суетная, и не более того. Основа текста уже была готова. Но главное, атмосфера в стране изменилась.

Работа над проектом Конституции закончилась в первых числах ноября итоговым заседанием с участием президента. Окончательный текст к тому времени был подправлен небольшой группой особо доверенных юристов, которые, конечно же, руководствовались самыми благими намерениями. Члены Общественной палаты прекрасно понимали, что поправки, расширяющие полномочия президента, — следствие октябрьских событий. После заседания это обсуждалось, и весьма бурно. «Конституция пишется на века, — горячился Дашкевич. — Не должно быть в ней ничего сиюминутного». — «Ему необходима страховка на будущее», — сдержанно объяснял милейший Аркадий Иванович Вольский. «А всем остальным страховка от его страховки разве не необходима?» — тут же вставила реплику энергичная брюнетка Наталья Небылицкая, представитель Гильдии сценаристов. «У президента особая ситуация, — тактично заметил Аркадий Иванович. — Его бы точно не пожалели, если бы все закончилось иначе. Такую страховку он воспринимает как необходимость. И сейчас вы его не переубедите. Слишком горячи воспоминания». Я решил высказать свои соображения: «По-моему, надо отнестись к этим поправкам как временным. Они в той части, которую Государственная дума в состоянии исправить самостоятельно. И она сделает это через некоторое время». Я ничуть не сомневался, что Дума, которую изберут в декабре, будет самой что ни на есть демократической. И остальные разделяли такое мнение, судя по тому, что приняли мои доводы.

Проект конституции был обнародован. Вслед за тем стартовала подготовка референдума и выборов 12 декабря. Все это — при непосредственном участии моей группы. Опять приходилось вкалывать. Два раза в воскресенья мне удалось выкроить время для того, чтобы немного побыть с Кириллом. Несколько раз, заезжая в Институт государства и права, успевал коротко пообщаться с Настей. И никаких личных дел сверх того.

В один из дней мне пришлось отправиться в Министерство безопасности — договариваться с высоким начальником о том, как моя группа будет получать текущую информацию из регионов России. Когда все вопросы были решены, я поведал генералу, что у них работает мой двоюродный брат и я хочу увидеть его, если это возможно. Без лишних разговоров генерал вызвал помощника, худощавого капитана, приказал ему проводить меня к Эдуарду. Капитан молча повел меня по бесконечным коридорам, выкрашенным зеленоватой краской. Путешествие до нужной двери оказалось долгим. В какой-то момент я подумал: «По этим коридорам водили отца на допросы. И еще по ним ходил его брат. Который посадил его. Интересно, тогда здесь была такая же краска?..»

Войдя в кабинет и увидев сидевшего за столом Эдуарда, я с деланым радушием проговорил:

— Ну здравствуй. Вот пришел к тебе в гости. Проверить, чем ты тут занимаешься.

Он тотчас перевернул бумаги, которые читал, поднялся, шагнул мне навстречу, вяло пожал руку, глянув на стоявшего рядом капитана, спросил:

— Какими судьбами?

— Был у твоего руководства. Решил навестить тебя.

— Ну… проходи.

Капитан исчез, а я осматривал кабинет, не слишком большой, но и не маленький, на одного человека, с приставным столом, за котором уместится еще человек шесть. Выходит, у Эдуарда имелись подчиненные. Любопытно, что он был в штатском.

— Какое у тебя сейчас звание?

— Майор, — неохотно сообщил он.

— Давно?

— Недавно. Летом получил.

— Растешь.

— Расту, — осторожно согласился он.

— А что молчал?

— Ты не спрашивал.

— Поздравляю.

— Спасибо.

Он явно был не расположен к разговору. А у меня к Эдуарду имелся лишь один вопрос. И я задал его:

— Кто все-таки стрелял тогда в людей?

Пристально глядя мне в глаза, он как-то механически произнес:

— Не знаю. Я этим не занимаюсь.

Я понимал, что ни слова от него не услышу, даже если он знает. Глупо было лезть к нему с таким вопросом. Глупо.

— Садись, — Эдуард показал на приставной стол.

Я отрицательно покачал головой.

— Пойду. Много работы. Референдум готовим. Я всего лишь хотел тебя увидеть. И увидел. Еще раз со званием майора.

Возвращаясь в Кремль, я думал о том, что вроде бы мы с Эдуардом поддерживаем приятельские отношения, но остается между нами что-то, мешающее стать по-настоящему близкими людьми. И это что-то — вовсе не прошлое, которое разделило наших родителей. Все дело в разнице жизненных позиций. И тут я споткнулся: «А в чем именно?.. Наверно, в том, что для него демократия, права человека, уважение к закону не имеют значения… Потому и Настя от него уходит…» Но я чувствовал неубедительность этого объяснения. Было что-то более важное, что я не мог сформулировать. То, что на самом деле разделяло меня и брата, что, скорее всего, послужило причиной их развода с Настей.

После моего визита к генералу мы стали получать информацию напрямую, объединяли ее с информацией, поступающей от глав регионов. Мы ежедневно готовили обширные справки, которые передавали Филонову и президенту. Картина получалась на удивление радужная: везде ожидались прекрасные результаты референдума и выборов.

Декабрь стремительно приблизился, начал отсчет своих ненастных дней, наполненных снегопадом и вьюгой. Впрочем, я мало зависел от погоды: ранним утром садился в ожидавшую меня «Волгу», потом выходил из нее возле первого корпуса в Кремле. А поздно вечером проделывал все в обратном порядке. Порой днем отправлялся по делам в какие-то организации, в тот же Институт государства и права. Но и в этом случае мое пребывание вне стен кабинетов было минимальным.

Двенадцатое декабря надвинулось на нас, окружило ворохом новых забот. Текущие сводки по явке со всех уголков страны, результаты опросов проголосовавших — вот что занимало меня и мою группу. Ничто не вызывало опасений, но Филонов с крайне озабоченным видом изучал данные, потом отправлялся с докладом к президенту.

Ближе к вечеру мы перебрались в зал для приемов Кремлевского дворца съездов, который превратился в центр подведения итогов референдума и выборов. Уйма народу наполняла огромное пространство зала — важные чиновники, известные политики, государственные деятели стояли или сидели группами. Жириновский, сопровождаемый большой свитой, неспешно ходил кругами. Я наблюдал за ним с иронией — клоун, который строит из себя невесть что, примитивный демагог, который не может рассчитывать на серьезную поддержку населения. Президент появился ненадолго и вновь удалился к себе в первый корпус.

Настроение у всех было праздничное. Когда начали передавать первые данные с Дальнего Востока, мы подумали, что это ошибка, — Либерально-демократическая партия лидировала. Но вскоре пошли сведения из Приморья, Восточной Сибири, и там тоже партия Жириновского брала верх, заметно обогнав «Демократический выбор России» Гайдара.

Жириновский ликовал — его партия побеждала. Народ купился на дешевые посулы. «Каждой женщине по мужику, каждому мужику по бутылке водки». Примитив! И глупость! Что будет делать мужчина с женщиной после целой бутылки водки? А референдум со скрипом, на минимуме дал нужный результат — принятие новой Конституции. Совсем не то, на что мы рассчитывали.

Какова же цена тех данных, которые посылали главы регионов и управления Министерства безопасности? Великая досада сжимала мое нутро. Врали. Подтасовывали результаты. Всех бы уволил. Немедленно. Всех до единого.

Когда я сказал об этом Филонову, он грустно усмехнулся:

— Всех не надо. А многих стоило бы. Но это нелегко будет сделать.

Я не стал у него спрашивать почему. Прекрасно понимал — ой как непросто президенту с регионами, когда Кремль мало что может дать им, когда экономика все еще в разрухе, когда не хватает тех, на кого можно всерьез опереться. И потому президент не спешил карать ответственных чиновников за пределами Москвы. Лишь в крайних случаях летели их головы. Таковы были тогдашние реалии.

Новая жизнь

Страна стала жить по новой Конституции. Вновь, как в царские времена, обзавелась Государственной думой, а в придачу и Советом Федерации, куда, кстати, по итогам выборов смогло войти немало достойных людей. Президент получил огромные полномочия, не без участия Конституционного совещания. А в остальном ничего не изменилось. Все те же проблемы донимали страну — с экономикой, с преступностью, с неустроенностью жизни многих и многих. Впрочем, еще звучали высказывания о том, что удалось разрешить конституционный кризис. Но я понимал — это только слова. Противоречия остались, их лишь загнали внутрь.

Сбросив тяжелый груз референдума, я почувствовал себя куда свободнее. Едва покончил с накопившимися делами, отправился к Насте. Она по-прежнему была немногословна, сумрачна, и все-таки я уговорил ее сходить пообедать в ресторан. Мы отправились в сторону Старого Арбата. Мороз был небольшой, и небо висело над нами светлое, хотя солнце пряталось за высокой пеленой облаков.

— Как Василий? — спросил я.

— Нормально, — выдохнула она.

— Что нормально? Как у него учеба? Привык к школе?

— Да. Хотя учительница жалуется, что он частенько не может высидеть до конца урока, вскакивает. Читать научился. По слогам.

Разговор мы продолжили в ресторане, после того как сделали заказ.

— Уже вторую неделю живем по новой Конституции, — с лукавой улыбкой изрек я, — а ничего не изменилось. Такое ощущение, что и не было референдума.

Настя глянула на меня с удивлением.

— А ты думал: приняли Конституцию, и сразу новая, совсем другая жизнь начнется?

— Не думал. Конечно, не думал. Но через какое-то время хотелось бы увидеть перемены.

— Будут. Юридические нормы приживаются медленно, нужно подождать. — Передо мной была прежняя Настя, легкая, не придавленная грустными размышлениями. — При этом есть опасность получить не тот результат, на который рассчитывали.

— Так бывает? — демонстративно удивился я.

— Да. Лишь правоприменительная практика может показать, работают ли заложенные в законодательстве механизмы и как именно они работают. — Увидев мое сомнение, она добавила: — Конституция — слишком сложный документ, чтобы заранее все оценить.

И все-таки я ей не поверил. Решил, что это какие-то юридические суеверия. А в законе что запишешь, то и будет.

— Что-то ты можешь сказать уже сейчас? Про Конституцию.

— Могу. Слишком много власти у президента.

— Французский вариант, — привычно пояснил я.

— Да, — ровным голосом произнесла Настя. — Но мы — не Франция. Можем получить совсем другой результат в будущем.

Я вяло усмехнулся — что за недоверие к нашему президенту? Разумеется, у Ельцина есть недостатки, но он не станет переступать закон.

— Борис Николаевич этого не допустит.

— Борис Николаевич будет не всегда.

— Еще есть Дума. Она в крайнем случае скажет свое слово.

— Хотелось бы в это верить.

Еще мы говорили о выборах, о работе, о ситуации в экономике. Но я не спрашивал ее о семейных делах, об Эдуарде, я даже не знал, развелись они уже или нет. Я лишь думал, глядя на нее: «Хочу, чтобы она стала моей женой». Да, мне очень хотелось этого.

Когда мы прощались около института, где меня давно ожидала машина, я шутливо поинтересовался:

— Не сердишься, что я тебя вытащил?

Она задумчиво улыбнулась:

— Правильно сделал. А то я совсем закисла. Спасибо. Заглядывай.

Я заглянул через неделю, накануне Нового года. Спросил, где она будет встречать праздник.

— Дома, — сказала она.

— А я, как всегда, вечером заскочу к Марине и Кириллу, а потом поеду в Переделкино к моему другу Мише Манцеву. Там будет вся наша писательская братия. Правда, я сейчас пишу только аналитические записки, всевозможные справки и официальные письма. Можно сказать, поэт канцелярской прозы. Но с писательским цехом связь продолжаю поддерживать. Яркая публика. И в общем, хорошая… — Помолчав несколько мгновений, добавил: — Если хочешь, можешь поехать со мной.

— С удовольствием бы поехала, — мечтательно проговорила Настя. — Но… как же я брошу Васю?

— Он будет спать.

— Нет. Он всегда ждет наступления Нового года.

— Могу заехать за тобой позже.

— Не надо, — мягко отказалась Настя.

То, что она не упомянула Эдуарда, порадовало меня. Хотя это была глупая радость.

Через три дня я осуществил намеченное: заехал к Марине и Кириллу, вручил им подарки, наскоро купленные в ГУМе, немного выпил, немного закусил, а потом отправился в Переделкино.

Все повторилось — и возгласы: «Кремлевский затворник! Налейте ему! Налейте!», и захватанный стакан, который был экстренно наполнен, и совместные усилия по изничтожению вина и водки. Потом Лесин, Ваксберг, Ушаков выспрашивали у меня: «Старик, что сейчас пишешь?» — «Исключительно деловые письма и аналитические записки», — вновь бойко отвечал я. А они рассказывали про новые романы, повести, рассказы. И я по-прежнему ничуть не завидовал им.

Удивил меня Миша. На этот раз вопросов он не задавал, сидел, хмурый, в углу, будто все происходящее не касалось его. Я занял соседний стул, негромко спросил:

— У тебя что-то произошло?

— Нет, — буркнул он.

Я оставил его в покое, а через какое-то время вновь сел рядом с ним.

— Все-таки у тебя что-то стряслось. Может, я могу помочь?

Он долго молчал, потом неохотно произнес:

— Я женился осенью.

— Женился?! — вырвалось у меня.

— Да.

— На ком?

— На женщине… — мрачно ответил он. Помолчав, добавил. — Моложе меня. Мы в Парке культуры познакомились. Я там снимал, ну и… познакомились. А в сентябре поженились. А потом она уехала на гастроли. Она в цирке работает. Гимнасткой. Уехала в Испанию и что-то не возвращается. Должна была вернуться в начале декабря, потом обещала к Новому году… Теперь сообщила, что остается там до конца января.

— А в чем причина?

— Будто бы гастроли продлевают. Но не могут же их все время продлевать.

— Почему не могут? Могут, — легкомысленно изрек я.

Он глянул на меня с надеждой.

— Думаешь, могут?

— Да. Если зрители все время приходят на представления, почему не продлить?

Немного поразмышляв, он предложил:

— Давай выпьем.

— Давай!

Как водится, угомонились мы только к утру, завалились спать в разных углах дома. Я проснулся около часа дня, опохмелился в компании Михаила. Мы сидели на веранде, накинув на плечи куртки, — здесь было холодно, зато не так душно, как в комнатах. Миша вновь пребывал в мрачном настроении. Похоже, мои вчерашние слова перестали действовать. Мне хотелось поддержать друга. Я не нашел ничего лучшего, как заверить его:

— Миша, все будет нормально.

— Что все? — Он поднял на меня грустные глаза.

— И у тебя, и вообще, — нес я какой-то вздор.

— А что — вообще? — вяло отреагировал он. — Не знаю, когда будет нормально вообще. Пока что все предельно мерзко. Уйма нищих. Бандиты безнаказанно грабят, убивают. Школьники хотят стать бандитами, школьницы — проститутками. Всё благодаря тебе и твоим дружкам.

Что я мог ответить ему? Что всего этого нет?

— Неужели ты думаешь, что все это было целью власти?

— Не знаю, какая была цель у власти, но… «По делам их судите их», — монотонно произнес он слова из Евангелия.

— Дела еще не закончены. Далеко не закончены.

— Ладно. Не дергайся…

Мы выпили еще по одной, потом еще, после чего я отправился домой. Пешком до электрички. Как и год назад, не стал вызывать машину. Не хотелось никуда спешить. Да и Анатолию следовало дать передышку.

Переделкино… Было пустынно, казалось, будто люди покинули окружающие дома — исчезли неведомым образом. Невесомый снег летел с неба. Торжественную тишину портил хрустящий звук моих шагов. Природа словно приноравливалась к наступившему году. Мною овладело чувство умиротворения. Светлая вкрадчивая мелодия наполнила пространство — вновь это была так любимая мною вторая часть Третьей оркестровой сюиты Баха, названная композитором «Air». Поселок выпустил меня за свои пределы. Как славно было идти по дороге, ведущей к станции, глядя на бело-черный мир вокруг — на цепочки деревьев по обе стороны, на уходящее вдаль заснеженное поле слева. Минут через пятнадцать я миновал кладбище, на котором покоились Борис Пастернак и еще многие известные писатели, поэты — гордость отечественной литературы.

Потом я ехал в электричке. Спокойно разглядывал окрестности, проплывающие слева и справа. Думал о каких-то пустяках — о странном ходе времени, о полезной традиции отмечать праздники, о немногих попутчиках в вагоне — кто они, чем заняты, довольны ли своей жизнью? Строил предположения и ничуть не жалел о времени, которое тратил на эту чепуху. А еще признал правоту Михаила — не то получалось у нас, что хотелось бы. Пока что получилось не то. Бандиты и в самом деле стали нашей реальностью. Как и многочисленные проститутки. Как и побирающиеся старики. И нищие ученые, учителя, врачи. Все это вызывало печаль. И музыка звучала совсем печальная — Адажио соль минор для струнных, органа и скрипки соло Томазо Альбинони.

Следующие два дня я провел дома, полагая, что заслужил небольшой отдых. Я читал, и вовсе не справки и аналитические записки. Перечитывал Чехова. Сначала «Студента», потом «Степь». Потом «Палату номер шесть». Я наслаждался чеховским языком. Но не только. Погружаясь в другое время, я отдыхал от своего, предельно жесткого, чересчур стремительного.

Нравится не нравится — человек должен жить в своем времени. Попытки спрятаться от него бесполезны. Следующим утром я влез в привычный ритм существования. И будто не было перерыва. Опять аналитические записки, официальные письма, поручения президента. Впрочем, я не забывал о собственных интересах. Как только появилась возможность, я сразу пристал к Филонову с идеей превратить Общественную палату в постоянно действующий орган.

— Зачем? — недоверчиво поинтересовался он.

— Механизм обратной связи.

— Тебе мало Думы?

— Это разные вещи, — азартно принялся объяснять я. — В Думе партии. А в Общественной палате — всевозможные общественные организации. Они будут представлять неполитические интересы. Самый широкий спектр неполитических интересов.

Филонов обещал подумать, но как-то вяло, а мне очень хотелось добиться своего. Поэтому я схитрил: при первой возможности отправился к помощнику президента Льву Сухатову. Напомнил ему суть идеи, уже обкатанной, оставил записку. Сухатов сказал, что постарается ознакомить с ней Бориса Николаевича.

Через два дня меня вызвал Филонов, показал мне на стул, а потом положил передо мной мою записку, на которой рукой президента в правом верхнем углу было начертано: «Филонову. Прошу разработать меры по реализации. Б. Ельцин». Я сразу понял — сейчас будет разнос.

— Зачем ты мне отдавал, если ты напрямую с президентом работаешь? — Он говорил скорее устало, чем раздраженно. — Может, я вообще здесь не нужен?

— Сергей Александрович, я за дело переживаю. Очень важно, чтобы появилась Общественная палата. Для страны важно.

— Есть много чего важного для страны… Ладно, разрабатывай меры. Когда разработаешь, мне дашь, а не президенту. Мне. Потому что вон там, наверху, написано: «Филонову». Ясно?

— Ясно.

Через день я вручил Филонову проект указа, предложения по организации работы палаты, регламент работы и список общественных организаций, которые могли делегировать в нее своих представителей. Большинство из них уже делало это в прошлом году. Теперь мне оставалось только ждать. И заниматься другими делами, которых, как всегда, хватало.

Меня продолжал мучить вопрос: кто стрелял в людей прошедшей осенью? Все мои усилия не дали результата: не удалось ничего узнать. В конце концов я опять пошел к Льву Сухатову. Попытался убедить его, что надо попросить президента дать распоряжение органам безопасности разобраться во всем. Выслушав меня и поразмышляв, он предложил:

— Ты для начала вот с кем переговори, — Сухатов назвал имя главного охранника. — Возможно, он что-то знает. В любом случае, ему проще информацию получить по своим каналам. А Бориса Николаевича не стоит беспокоить, пока надежной информации не будет.

Идти к главному охраннику ой как не хотелось. Не нравился он мне. Но я пошел. Очень уж настроился докопаться до истины.

— Да они сами стреляли, — услышав, о чем речь, без тени сомнения выдал главный охранник. — Те, которые в Белом доме сидели.

— В своих соратников? — усомнился я.

— Да. Чтобы нас потом обвинить. Они и в солдат стреляли.

— Солдат ранили, а своих убили? Да еще столько?.. — Я с сомнением покачал головой. — Не могу поверить. Чтобы обвинить, достаточно убить пять, ну десять человек. А там около сотни погибло.

Он пристально смотрел на меня.

— И кто это, по-твоему?

— По-моему, это ваши бывшие коллеги, — четко выговорил я.

— Да? — картинно удивился он. — И зачем они это делали?

— Хотели скинуть Ельцина.

Он задумался, посмотрел в окно, на Ивановскую площадь, на соборы, поднимающиеся за ней, шумно вздохнул и вновь глянул на меня.

— Слушай, не лез бы ты в это дело. Победили, и слава богу. Виноваты те, кто затеял переворот. И они за это ответят.

Через две недели после нашего разговора Государственная дума приняла решение об амнистии для лиц, участвовавших в событиях сентября-октября девяносто третьего, независимо от квалификации их действий по статьям уголовного кодекса. Расследование, начатое в ноябре, не было завершено: следственную группу распустили. Я не сомневался в том, кто уговорил президента отказаться от попыток ворошить недавнее прошлое. У всех были свои скелеты в шкафу. У людей из ближнего окружения Ельцина — тоже.

Февраль принес не только разочарования — появилась наконец Общественная палата. Созданная распоряжением президента, она была правомочна обсуждать самые разные вопросы и давать рекомендации президенту. Мне и моей группе предстояло обеспечивать ее работу. На следующий день я приехал к Топорнину, назначенному председателем палаты. Я обсуждал с ним первое заседание нового органа.

— Он должен открыть заседание, а фактически работу палаты, напутственным словом, — говорил я.

— Лучше Бориса Николаевича вообще не тревожить. — Топорнин, тоже Борис Николаевич, был весьма осторожным человеком. — Поговорим о направлениях работы, составим какой-то план. И его ознакомим.

— Нельзя начинать работу без его напутствия, — возбужденно настаивал я. — Он создал палату своим распоряжением. Он должен сказать какие-то слова в начале ее работы.

— Откуда возьмутся эти слова?

— Я их напишу. — Он смотрел на меня с большим сомнением, и я добавил с некоторой небрежностью: — Уже не раз писал.

— Ну… вы мне хотя бы покажите, перед тем как отдадите президенту, — с какой-то беспомощностью попросил он.

Я этого не собирался делать. Но и отказывать ему впрямую не хотелось.

— Борис Николаевич, все будет нормально.

Он хмуро кивнул, хотя было видно — неспокойно у него на душе, ой как неспокойно.

Покинув кабинет директора, я тотчас направился к Насте. И не нашел ее. Пришлось выяснять у коллег, где она. Оказалось, болеет. Подумал, что позвоню ей, когда вернусь в Кремль. И вдруг понял, что вряд ли смогу сделать это: я знал только домашний телефон Эдуарда. Если они развелись, где она теперь живет? В другом месте? Как узнать номер телефона? Или она осталась там, где и прежде? Не хотелось попасть в ситуацию, когда я прошу брата позвать к телефону бывшую жену.

Я додумался попросить Настин телефон у той худенькой женщины в очках, которая сказала мне про ее болезнь.

— Вы хотите позвонить ей по работе? — строго посмотрев на меня, выговорила она.

— Нет. Я — ее родственник.

Немного поколебавшись, она достала блокнот, нашла нужную страницу, продиктовала номер. Он отличался от домашнего номера Эдуарда.

Появившись в своем кабинете, я первым делом позвонил Насте. И услышал в трубке женский голос, немолодой, бархатистый:

— Слушаю.

— Здравствуйте. Нельзя ли позвать к телефону Настю?

— Простите, кто ее спрашивает?

— Олег.

— Сейчас…

И через какое-то время ее теплый, как мне показалось, обрадованный голос:

— Олег, добрый день.

— Добрый. Я был у Топорнина. Потом заглянул к тебе. Оказалось, ты болеешь. Что с тобой приключилось?

— У меня грипп. Провалялась пять дней. Но сегодня температуры уже нет. Скоро выпишут. А что ты делал у Бориса Николаевича?

Я рассказал про Общественную палату, про наш разговор с Топорниным.

— Конечно, президент должен сказать напутственное слово, — для нее это было очевидным.

— Топорнин — хороший человек, но вечно чего-то боится, — насмешливо произнес я. — Хоть он и академик.

— Его можно понять. — Настин голос звучал примирительно. — Весь опыт его жизни принуждает к осторожности. Юриспруденция — слишком политизированная сфера деятельности. Откуда ты взял мой телефон?

— Мне его дали у тебя в отделе.

Последовала пауза.

— Да, я теперь у мамы живу.

— Одна?

— Нет, с Василием.

После некоторых колебаний я спросил:

— Вы все-таки развелись?

— Да. Сейчас мы с мамой решаем вопрос о переводе Васи в другую школу, поближе к нынешнему дому. Маме тяжело каждое утро отвозить его в такую даль, а вечером привозить. Тут на Фрунзенской есть школы. Хочется выбрать лучшую. Но поближе к дому.

Положив трубку, я с вялой усмешкой подумал о том, что, несмотря на все различия, мы с Эдуардом сходны в семейной жизни: разведены, имеем сыновей, но живем отдельно от них, видимся урывками — как еще можно видеться занятому человеку с ребенком, живущим в другом месте? Случайно ли это совпадение или нет? Бог его знает. Но оно есть.

«Я давно не видел Кирилла, — такая мысль явилась мне в итоге. — Надо навестить его и Марину в ближайшее воскресенье…»

Президент явился на первое заседании Общественной палаты. Мне было приятно услышать, что его выступление в значительной мере повторяло текст, переданный мной Сухатову неделю назад. Я с довольным видом оглядывал зал и видел почти сплошь знакомые лица. Эти люди участвовали в Конституционном совещании, теперь им предстояло обсуждать важные проблемы нашей жизни.

Вслед за президентом выступил академик Топорнин, был избран Совет палаты, в который вошли наиболее известные общественные деятели, после чего всех пригласили на фуршет. Я постарался выпить и поговорить со многими членами палаты.

— Я тебя поздравляю, — сказал мне Вольский. — Это твой успех.

— Аркадий Иванович, это наш успех, — мягко возразил я.

— Наш. — Он согласно кивнул. — Но прежде всего — твой.

Мы сдвинули фужеры, глотнули вина. Я решил сказать ему нечто важное для меня.

— Аркадий Иванович, я на вас как на члена Совета палаты надеюсь. Топорнин — слишком осторожный человек. Он постарается избегать острых тем. Но зачем тогда палата, если их не обсуждать? Нужен разумный баланс.

— Не беспокойся, обеспечим разумный баланс, — заверил меня Вольский. — Думаю, против Совета Борис Николаевич не пойдет.

Марлен Мартынович Хуциев, известный кинорежиссер и невероятно обаятельный человек, говорил мне о важности поддержки отечественного кино, а Володя Дашкевич, теперь уже давний мой соратник — о настоятельной необходимости становления институтов демократии. Я согласно кивал в ответ на их слова. Мне действительно казалось важным и достойным обсуждения в палате то, о чем они говорили. Проблемы были у всех: у инвалидов и предпринимателей, у ветеранов и театральных деятелей, у банковской сферы и малых городов, а еще у летчиков, авиадиспетчеров и докеров, представленных новыми профсоюзами, у самих профсоюзов. Я ожидал, что так будет, — свои болячки всегда ближе к телу. Но я не сомневался, что мы найдем темы, которые удовлетворят всех членов палаты. Ну или почти всех. Темы, важные для страны.

Праздник прошел. Дальше мне и моим сотрудницам следовало готовить первое рабочее заседание палаты. Но прежде должен был собраться только что избранный Совет.

Ближайшие выходные я решил посвятить сыну. И не только воскресенье. В субботу приехал к Марине. Погода была мерзкая — метель гуляла по улицам, занося снегом город, бросая пригоршни обжигающих снежинок в лицо. Я решил никуда не тащить Кирилла, а побыть с ним дома. Почитать какую-нибудь книгу или поиграть во что-то. Из библиотеки, сохранившейся у Марины с детства, Кирилл выбрал «Таинственный остров» Жюля Верна. Читать он начал сам, сбивался, бубнил без выражения и быстро утратил интерес, тогда за дело взялся я. Мне доставляло удовольствие демонстрировать выразительное чтение. Я старался подчеркнуть характеры героев. И видел, что Кирилл слушает меня.

— Читать куда интереснее, чем смотреть кино, — убеждал я сына через некоторое время, — потому что кинофильм — это зафиксированное на пленке видение режиссера, оператора. А ты, когда читаешь, можешь представить что-то свое. Понимаешь? Ты — творец своего фильма, который прокручивается перед твоим внутренним взором. Хочешь, герой будет таким, а хочешь — другим. Хочешь, пейзаж будет выглядеть так, а хочешь — по-иному.

Кирилл послушно кивал в ответ, но я прекрасно понимал, что столь легко сына к чтению не приобщишь.

После обеда мы с ним играли в настольный хоккей. С каким неистовством и я, и мой сын двигали рычагами, приводя в движение хоккеистов. Какие крики наполняли комнату. Теща поначалу испугалась, прибежала глянуть, что происходит.

Перед моим отъездом обсуждали планы на завтра. Решили, что мы с Кириллом отправимся в Политехнический музей, а Марина — по своим делам. С тем я и удалился домой.

Метель на улице поутихла. Снег приятно похрустывал под ногами. Я шел по улице, наслаждаясь прогулкой. Радовался редкой для меня возможности идти не спеша, беззаботно глядя по сторонам. Бойкая, но изящная мелодия Партиты № 2 Баха вертелась в моей голове. Тут я подумал, что неплохо бы пригласить в музей Василия. А вместе с ним — его маму.

Появившись дома, позвонил Насте. Так приятно было услышать ее голос в трубке.

— Хочу завтра сводить Кирилла в Политехнический музей, — сообщил я. — Думаю, Василию тоже будет интересно побывать там. Что скажешь?

— Сейчас спрошу у него. — Последовала пауза, я слышал невнятный разговор, потом вновь ее голос. — Вася согласен. Во сколько и где встречаемся?

В назначенный час я увидел Настю и Василия в холле музея. Ее лицо — похудевшее, немного бледное — выглядело еще более благородным, чем раньше.

— Здравствуй. — Она сдержанно улыбалась.

Мы спустились в гардероб, разделись, и дети сразу направились влево, туда, где располагалась автомобильная экспозиция. Дружной парочкой они принялись осматривать старые машины и мотоциклы, обсуждать их достоинства, читая вслух надписи. Мы с Настей не спешили за ними.

— Как твои дела? — спросил я.

— Нормально, — ровным голосом отвечала она. — Я выздоровела, давно уже хожу на работу.

— Чем ты там все-таки занимаешься?

— Конституционным правом. — Увидев недоумение на моем лице, добавила: — Отрасль права, закрепляющая основы взаимоотношения личности и государства.

— Это интересно?

— Это очень важно. Для страны и людей. И это интересно для меня.

Помолчав, я полюбопытствовал с легкой улыбкой:

— Твое мнение о новой Конституции не изменилось?

— Нет, — спокойно отвечала она. — Слишком много полномочий у президента.

— Будем надеяться, что он воспользуется ими во благо страны.

— Будем. — Ее лицо стало невеселым. — А что еще остается?

Я предпочел промолчать.

Мы дождались, когда мальчики насмотрятся на технические новинки давних лет, потом пошли вслед за ними на первый этаж, на второй, а закончили на третьем, где была представлена космическая техника. Я старался не вмешиваться в разговор Кирилла и Василия, лишь в тех случаях, когда они обращались с вопросом, давал пояснения.

— Вон там вырывается струя, горячая-горячая, и он в космосе движется, — объяснял Кирилл, показывая на заднюю часть спутника.

— Нет, его ракета разгоняет, чтобы он в космосе летал, — возразил Василий.

— Да. А потом он сам может лететь! Когда уже в космосе. — Кирилл повернулся ко мне. — Правда, папа?

Я подтвердил его правоту, хотя не слишком разбирался в спутниках и ракетах.

Когда мы спустились в гардероб, я предложил Насте пообедать в одном из ближайших ресторанов, в Большом Черкасском переулке.

— Там хорошая кухня, — заверил я. Она согласилась. Покинув музей, мы направились к началу Ильинки. Погода была неплохая — небольшой снежок ласково опускался на тротуар и проезжую часть. Но там, где проходили люди или проезжали машины, таял, оставляя мокрый след на асфальте.

Мы пришли в тот самый ресторан на углу Большого Черкасского и Старопанского переулков, где я бывал вместе с Эдуардом. Впрочем, я не собирался говорить об этом Насте. Свободных столиков оказалось много, мы устроились у окна, долго и шумно изучали меню. Как только определились и был сделан заказ, я с тихой улыбкой посмотрел на Настю, сидевшую напротив.

— Так приятно никуда не спешить. Гулять, спокойно обедать. Увы, пауза совсем недолгая — вчера да сегодня. Завтра опять в колею. Не успеваешь закончить одно дело, а другое уже падает на голову.

— По-моему, тебя это устраивает. — Некоторое недоумение проявилось на ее лице. Я добродушно усмехнулся, а Настя после небольшой паузы продолжила: — По крайней мере, так мне показалось… Ты как-то читал стихи Леонида Губанова. Мне очень понравилось. Я спрашивала в книжных, есть ли его книги. Оказалось, что нет. Его не издавали?

— В советское время точно не издавали. Это было невозможно. А сейчас вполне могли издать. Но я не знаю. Надо Наташе Шмельковой позвонить. Она должна знать.

— Ты был знаком с ним?

— Нет. Он умер в начале восьмидесятых. Кстати, как и Пушкин, в тридцать семь. Наташа его хорошо знала. Дружила с ним. Она прекрасно читает стихи Губанова, с его интонациями. Заслушаешься. Честно говоря, благодаря ей я и познакомился с творчеством Губанова.

Она перевела задумчивый взгляд на меня:

— А кто она, Шмелькова?

— Писатель, литературовед, публицист. И очень хороший человек. Она дружила не только с Губановым, но и с Венечкой Ерофеевым.

«Надо бы навестить Наташу. — Некоторые угрызения совести шевельнулись во мне. — Или хотя бы позвонить ей. Совсем забыл старых знакомых. Нехорошо это. Скверно…»

— А ты прежде работал в издательстве?

— Да. Редактором… Такое чувство, что это было ужасно давно.

Мы заканчивали обед, когда я увидел Эдуарда, входящего в ресторан. Честно говоря, я растерялся. Это настолько отразилось на моем лице, что Настя, глянув на меня, тотчас посмотрела в ту же сторону. Она сохранила спокойствие.

Эдуард увидел нас, подошел. Вежливая улыбка покрывала его лицо.

— Надо же. Здравствуйте. Какими судьбами?

— Водили детей в Политехнический музей и решили пообедать. — Я почему-то испытывал неловкость.

— Папа, классный музей, а мы с тобой туда не ходили. — Василий уже стоял рядом с отцом, схватив его за руку.

— А теперь ты сходил. Благодаря дяде Олегу. — Он глянул на меня с некоторой иронией.

Мне это не понравилось, но я предпочел сделать вид, что меня его слова не тронули.

— Возьми стул, присоединяйся, — предложил я.

— Спасибо, но… не могу. — Он картинно развел руками. — Вы уже почти закончили, а я даже меню не полистал. Сяду там, в сторонке… — Вася потянулся за ним, но услышал: — Оставайся здесь. Вон, с Кириллом поговори о чем-нибудь.

Наше общение за столом было скомкано. Обед мы заканчивали в молчании. Даже Кирилл с Василием перестали болтать.

Невольно я наблюдал за братом. Он занял место в углу, а вскоре к нему присоединился мужчина средних лет. Они принялись оживленно беседовать.

«Вот ведь человек, — подумал я с осуждением, — не мог сказать, что у него деловая встреча. Конспиратор хренов… Но я тоже хорош — не понял, что у него тут место для постоянных встреч… А может, не только у него?..»

Я оглядел достаточно просторный зал, и подозрения в правоте моей догадки усилились: столы были заняты мужчинами, сидевшими по двое, по трое и поглощенными разговорами.

Когда мы покинули ресторан и двинулись в сторону «Детского мира», я с некоторой неловкостью произнес:

— Я никак не предполагал, что он туда придет.

Настя ничего не сказала.

Мы шли рядом, за нами тянулись наши дети, увлеченно обсуждавшие, чья школа лучше. У входа в метро наши пути расходились.

— Ты на меня обижаешься? — спросил я.

— Мне на тебя не за что обижаться. — Ее лицо осталось серьезным.

— Нехорошо получилось.

— Ты в этом не виноват.

Я не стал объяснять ей, что мог бы догадаться о вероятности такой встречи. Промолчал.

В метро было немноголюдно. Для меня и Кирилла нашлись места.

— Папа, мы еще куда-нибудь сходим? — спросил он.

— Сходим, — без колебаний отвечал я.

— А куда?

— Куда?.. Можно сходить в Оружейную палату. Она в Кремле, где я работаю. Там много интересного. А можно в Третьяковскую галерею. Или в Пушкинский музей. Там картины. Много хороших картин.

— А мы Васю возьмем с собой?

— Тебе хочется?

— Да.

— Тогда обязательно возьмем.

Доставив сына домой, я отправился к себе. Вновь на общественном транспорте. С любопытством разглядывал пассажиров, большей частью мрачных, с усталыми лицами, и размышлял о том, что уже два месяца прошло с принятия новой Конституции. Появились Государственная дума, Совет Федерации, а кроме них Федеральная служба контрразведки, Общественная палата и много еще чего. Но жизнь людей не изменилась, да и не могла измениться за столь короткий срок — я прекрасно понимал это. И все-таки хотелось видеть перемены. Осязаемые, явственные. Хотелось прикоснуться к будущему, уверенно входящему в нашу жизнь.

Зыбучие пески жизни

— Миша повесился, — произнес мужской голос.

— Какой Миша?!

— Манцев.

Никаких мыслей в голове. Ни что это глупая шутка, ни что это ужасно. Хотя это было ужасно.

— Съездил в Испанию, вернулся и… повесился. — Я узнал наконец голос Лесина. — Похороны завтра.

— Почему он сделал это?

— Да все эта сучка. Жена… Увидимся, расскажу.

Положив трубку на аппарат, я замер в растерянности. Мой добрый приятель умер. Повесился. Завтра похороны. «Ему не было сорока, — в оцепенении думал я. — Зачем он это сделал? Неужто есть такие обстоятельства, что дальше жить нельзя? Неужто можно дойти до такого отчаяния в наше далеко не худшее время?» Не было ответа на эти вопросы.

Утром я приехал в судебно-медицинский морг Института Склифосовского. Леня, Дима, Саша Лесин и еще несколько бывших студийцев уже находились здесь. Я подошел к Мишиной матери, сказал слова соболезнования. Она молча кивнула в ответ. Ее лицо было спокойным, хотя и хмурым. А вот Марьяна, десятилетняя дочь Миши, стояла с разбухшими веками, красными от слез глазами. Когда вывезли на каталке гроб, она тихо заплакала.

Никто ничего не стал говорить. Мастера слова замерли у гроба в молчании. Я тоже не имел желания произносить речи, я смотрел на Мишино лицо, потемневшее, незнакомое, на котором застыло какое-то удивленное выражение. В самом деле, о чем говорить? О том, что он писал очень даже неплохие рассказы, повести, но ему не удалось издать ни одного произведения? О том, что он был хорошим человеком, но любил выпить и порой уходил в запой?

Мы стояли в тишине минут пять, каждый наедине со своими мыслями, затем работник морга подал знак: пора. Накрыл гроб крышкой, покатил к выходу, где его ожидал открытый зев задней двери автобуса. Мы помогли переместить гроб на пол автобуса, зашли внутрь. И старенький, скрипучий пазик поехал на Даниловское кладбище.

Мишу похоронили рядом с его первой женой. Когда все закончилось и трое кладбищенских рабочих обровняли лопатами холмик, я увидел, как Лесин дал им деньги. Они удалились, а мы, постояв немного, стали прощаться. Мишина мать негромко благодарила Сашу за помощь, он, смущаясь, бормотал: «Ну что вы… Я должен был… Все-таки друг…» Мы ушли, оставив у свежей могилы Мишину мать, Марьяну и еще какую-то немолодую женщину — дальнюю родственницу.

Предложение Александра заглянуть в ресторан и помянуть Мишу было встречено с одобрением. Но Лесин не был бы Лесиным, если бы пошел в первый попавшийся ресторан. Мы поймали машину, и он назвал адрес достойного заведения на Солянке.

— Ну приехал он туда, в Барселону, — сидя на переднем сиденье, рассказывал Саша, — отыскал то варьете. А оно публичным домом оказалось. Нашел эту суку. Глянул ей в глаза, но даже не обругал. Повернулся и поехал назад, в Россию.

— А ты откуда все это узнал?! — удивился Леня.

— От него. Как приехал, меня вызвал. Когда выпивали, он и рассказал. А на следующий день повесился.

Едва мы оказались в ресторане, Лесин с ходу заказал водки, соленостей, мясную и рыбную тарелки. Принесли пузатый графинчик и закуску, мы помянули Мишу. Потом выпили еще и еще. Пришлось заказывать второй графинчик. Как раз под горячие блюда.

Через час Леню с Димой заставили покинуть нашу компанию неотложные дела. По-моему, они просто решили, что выпито достаточно. А мне категорически не хотелось никуда уходить. Лесину — тоже.

— Как твой бизнес? — живо поинтересовался я.

— Прекрасно. Фирма работает. Выпускаю диски, занимаюсь мелкооптовой торговлей.

— Короче, стал предпринимателем, — резюмировал я.

— Почему стал?! Я им был. Фарцовщик — прежде всего предприниматель. Масштаб изменился. Раньше я один работал, а теперь у меня пять сотрудников. Ну и диски. Раньше я их покупал по одному и продавал, а теперь я их заказываю по многу и продаю по многу.

— Где заказываешь? — удивился я.

— В Екатеринбурге.

— А у них откуда?

— У них оборудование. Купили, наверно.

— А диски какие?

Он смотрел на меня снисходительно:

— Те, которые я скажу.

— А откуда они записи берут?

— Я даю.

Наконец до меня дошло: ему делали пиратские копии.

— Значит, ты теперь начальник. — Я усмехнулся не без доли ехидства. — Отдал распоряжения — и можешь отдыхать.

Саша энергично замотал головой.

— Вовсе нет. Мне расслабляться никак нельзя. За сотрудниками пригляд нужен. Только отвлечешься, пригляд ослабишь, они от работы начинают отлынивать. Ненадежный народ. Двоих уже выгнал.

Тут я глянул на него пытливыми глазами:

— За что тебя благодарила Мишина мать?

Саша невесело усмехнулся.

— Денег дал на похороны.

— Молодец.

— Кто б я был, если бы не дал…

Мы с Лесиным выпили немало, но пьяными, покидая ресторан, не были. Горечь потери держала нас.

Весна принесла новые заботы. Помимо Общественной палаты пришлось заниматься Договором об общественном согласии. У Филонова теплилась такая идея — усадить за один стол разные общественные силы, побудить подписать согласованный документ. Церковь тоже участвовала в этом начинании, посему на совещания стал приходить молодой священнослужитель, отец Всеволод, круглолицый, пышущий здоровьем и демонстрирующий вполне рациональный взгляд на мир. То, что значительная часть нашей совместной работы пришлась на Великий пост, отнюдь не мешало ему употреблять мясную пищу в нашей столовой. «Считать рыбой», — бодро говорил он, осеняя крестом блюдо, содержащее в том или ином виде мясо, после чего без всяких колебаний съедал его. А когда важный документ был наконец закончен и готов к подписанию, мы в первый раз на пару пошли в ресторан, где изрядно выпили водки.

После торжественного подписания документа президентом и представителями всяких общественных организаций (от Православной церкви подпись поставил сам патриарх), после радостных речей и фанфар, после шампанского, которое разносили официанты во фраках, мы с отцом Всеволодом во второй раз отправились в ресторан. И вновь изрядно набрались.

— Ты веришь, что этот Договор о согласии поможет? — Отец Всеволод проникновенно смотрел мне в глаза.

— Нет, — чистосердечно отвечал я.

— Я — тоже. Но коль приказали, надо было делать. — Он обиженно засопел.

Тут я не выдержал, спросил его:

— Как же так? Великий пост. Ладно, я — агностик. Но как ты, не просто верующий, а представитель Церкви, можешь выпивать и есть мясо во время Великого поста?

Он смотрел на меня беспечными детскими глазами.

— Больные или находящиеся в пути могут позволить себе не соблюдать пост.

Я готов был включиться в игру:

— Можно считать, что мы всю жизнь в пути — движение от рождения до смерти. Так что пока жив человек, он может не соблюдать пост.

Он одобрительно кивнул в ответ на мои слова. Но я не собирался останавливаться:

— А если у человека душа болит за страну, то он вдобавок душевнобольной. Опять же серьезное основание не соблюдать пост, как болящему. — Еще один великодушный кивок. И тут я эдак въедливо, докучно ввернул: — А все-таки почему ты пост не соблюдаешь?

Он глянул на меня оторопело, поскучнел, отвел глаза.

— Слаб человек… А ты что, в Бога веришь?

— Верю, — твердо отвечал я. — В Творца.

Тут он улыбнулся устало.

— Бог и есть Творец.

Я решительно показал свое несогласие, сделав соответствующее движение рукой.

— Нет! Творец един для всех живущих на Земле. А Христос, Будда, Аллах, Яхве — они учителя. Они помогали разным общностям выжить в этом мире. Ориентиры давали. А Творец… Ему все равно, верим мы в него или нет. Он хочет от нас одного — чтобы мы жили без ненависти, без лжи, без зависти. Чтобы нами двигала любовь… Не чинов достигали, не богатства — а умения жить любовью ко всему и вся. А еще я уверен, что мы не один раз приходим в этот мир. Он создан специально для того, чтобы мы учились быть совершенными. Основной для нас мир не этот, а другой, не физический. Мир, где живут души.

Немного подумав, он проговорил нетвердым голосом:

— Мне нравится картина мира, которую ты… твоя картина… — Тут он поднял вверх указательный палец и стал энергично водить им вправо-влево. — Но… Православная церковь не может ее одобрить. Это ересь. — И повторил для убедительности: — Ересь.

Иного ответа я не ожидал.

Общественная палата действовала. Регулярно собирался Совет, время от времени проходили пленарные заседания, на которых с азартом обсуждались важные для страны вопросы — о местном самоуправлении, о судебной системе, готовились рекомендации президенту.

Как-то Филонов попросил меня зайти к нему, и когда я оказался рядом с его столом, брезгливо пододвинул мне листок бумаги, процедив:

— Вот, посмотри.

Взяв листок, я побежал глазами по тексту. Это была докладная на имя Филонова от начальника группы Макузанова о том, что ответственный секретарь Общественной палаты, то есть я, на заседаниях Совета палаты неоднократно допускал критические высказывания в адрес президента и правительства страны. Такого-то числа было сказано то-то, такого-то — то-то. Стало ясно, с какой целью Макузанов постоянно присутствовал на заседаниях Совета Общественной палаты — сидел в уголке и помалкивал. Он появился в Администрации полгода назад. Я знал, что Макузанов — майор КГБ. Он был далеко не единственным представителем этой славной организации у нас: весь прошлый год бывшие сотрудники КГБ массово приходили в Администрацию президента и аппарат правительства. Объяснение было самое невинное, то, которое озвучил некоторое время назад Эдуард: демократы умеют только на митингах выступать, а к рутинной повседневной работе они полностью непригодны, поэтому нужны люди, умеющие четко и в срок выполнять поручения.

Я вернул листок Филонову, тот с прежней брезгливостью положил его в папку, которую небрежно бросил на край стола.

— Не знаю, куда еще он это передал. — Филонов смотрел в сторону, потом перевел глаза на меня. — Ты уж… будь аккуратнее в высказывании своих суждений.

«“Будь аккуратнее в высказывании своих суждений”, — думал я, возвращаясь к себе, — ничего себе пожелание. Мы что, возвращаемся в прошлое? Веселенькие дела. А все эти… специалисты, умеющие четко и в срок выполнять поручения… Им важен сам факт критики, а то, что я хочу, чтобы стало лучше, им не важно. Форма важнее содержания». Раздражение вздымалось во мне.

Текучка по-прежнему поглощала значительную часть моего времени. В какой-то момент понимал, что давно не общался с Кириллом. И тогда я старался уделить ему время в ближайшее воскресенье, куда-нибудь свозить, показать что-то интересное. Благо, в Москве и ближнем Подмосковье хватало музеев, исторических мест. Часто мы брали с собой Василия, и тогда появлялся четвертый участник поездки — Настя. Признаться, мне больше нравились такие путешествия. Кириллу — тоже.

В одно из воскресений наша четверка отправилась в Ростов Великий. Нам повезло — погода выдалась солнечная, беззаботная. Приятно было смотреть за окно машины на залитые ярким светом пейзажи. У Ростовского кремля вытянулась вереница лавчонок, в которых торговали всякой чепухой: аляповатыми сувенирами, майками с иностранными надписями, безвкусно оформленными полотенцами. Судя по всему, эта продукция пользовалась спросом у туристов.

Мы прошли на территорию, огороженную белокаменными стенами, осмотрели храмы, прекрасные, но вконец запущенные. Кирилл и Василий попритихли под их сводами, на их лицах появилось осторожно-уважительное выражение. Потом мы вышли на берег озера Неро. Водная гладь раскинулась перед нами, убегая до горизонта и охотно отражая на себе небо с маленькими редкими облачками. Благостную картину портил мусор, валявшийся на берегу, — полиэтиленовые пакеты, бутылки, бумажки.

Василий и Кирилл весьма деловито беседовали о том, каких размеров корабли могут плавать по такому озеру. Мой сын доказывал, что большого корабля на этом озере быть не может — как его сюда привезти?

— А может, его прямо тут построили, — с вызовом произнес Василий.

— На берегу? — Кирилл весьма удивился.

— На заводе.

— И где он? — Кирилл показал на окрестности.

— А может, он с другой стороны озера.

— А корабль?

— И корабль там!

Кирилл повернулся ко мне.

— Пап, а какая-нибудь большая река впадает в это озеро?

— Насколько я знаю, нет.

— Нет тут никакого завода, — рассудительно заключил мой сын.

Я решил вмешаться, обратился к Василию:

— А зачем здесь большой корабль?

— Чтобы людей катать, — беззаботно отвечал Вася.

Я с шутливым осуждением покачал головой:

— Нельзя на кораблях катать людей. Корабль — военное судно. Их строят для боевых действий. А людей перевозят пассажирские суда. Но думаю, что и большое судно здесь ни к чему. Хватит катера. Хотя, скорее всего, тут нет и катера. И никто людей не катает. Потому что пристани не видно. Катеру нужна пристань. Похоже, никто не думал о том, чтобы катать здесь людей.

Василий невесело кивнул в знак согласия.

Мы не спеша двинулись вдоль берега. Дети довольно скоро ушли вперед, вновь увлеченно беседуя, а мы с Настей тянулись позади. Мне хотелось говорить с ней о чем-то важном, сущностном, а я не знал, какую тему выбрать. Пауза явно затягивалась. И вдруг Настя спросила:

— Ты доволен своей работой?

Я усмехнулся — что ей ответить?

— Нормальный человек не может быть доволен всем, что он делает. Далеко не всегда получается то, что намечалось. Но что-то удалось. Конституционное совещание провели. Общественная палата работает. Договор об общественном согласии подписан. Есть следы деятельности, есть… Хотя жизнь людей, обычная повседневная жизнь, почти не изменилась… Впрочем, немало тех, кто занялся бизнесом. Челноки — это малые предприниматели. Решают важную задачу обеспечения людей различными товарами. Есть средние предприниматели, которые что-то производят. Пока что в большей степени услуги.

— Это так, — осторожно согласилась она, — но есть более фундаментальные вещи. Практически не изменились отношения между государством и человеком, по-прежнему довлеет патернализм.

— Такие вещи быстро не меняются. Ты мне сама говорила.

— Говорила. Но я не вижу тенденций к изменению. — Тут она встрепенулась, глянула на меня с некоторым смущением. — Прости. Наверно, тебе хватает таких разговоров на работе.

Я сдержанно усмехнулся:

— Как раз на подобные темы разговор у нас редко заходит. К сожалению. И вовсе не потому, что мы таких разговоров избегаем. Постоянно что-то происходит, требует внимания, вмешательства. — Я будто извинялся. — Постоянно приходится реагировать на какие-то события. Фактически нет времени и сил, чтобы думать о перспективе.

Настя ничего не сказала, она задумчиво смотрела на покрытый зеленью островок, притулившийся неподалеку от берега, единственный поблизости, — других не было видно на всей доступной для взора широкой водной глади. А я размышлял над ее вопросом: доволен ли я тем, что делаю? Признаться, не думал об этом. В самом деле, доволен? Наверно, да. Я чувствовал себя причастным к очень важному делу. Мне казалось, что я на своем месте. И мое положение устраивало меня. Я понимал: сделано пока что мало. Хотя сил потрачено с избытком. Но, как говорится, еще не вечер.

Мне было важно продолжить разговор.

— Да, нам пока не удалось построить гражданское общество. Хотя все условия для этого мы обеспечили. Но вот что любопытно: ко мне в каждую годовщину августовских событий приставали бывшие соратники, знающие, что я работаю в Кремле: «Год прошел, а где новая жизнь?» Потом: «Два года прошло, а где новая жизнь?» Скоро скажут: «Три года прошло, а где новая жизнь?» Люди ждут ее как награды. И таких очень много.

Обдумав услышанное, Настя, по-прежнему глядя на озеро, медленно произнесла:

— Люди слишком привыкли надеяться на государство. Согласна, что это нелегко вытравить. Вместе с тем, — тут она посмотрела на меня с тихой, прощающей улыбкой, — государство могло бы инициировать этот процесс. И кому, как не Администрации президента, заняться этим.

— Каким образом?

— Широкой просветительской деятельностью и поощрением различных форм гражданской активности.

«Господи! Разве об этом должна думать молодая, красивая женщина?» — пронеслось в моей голове.

— По-моему, Общественная палата и есть прямое поощрение гражданской активности.

— Этого мало. Это — московские дела.

Я предпочел промолчать, хотя был не согласен: рекомендации президенту — московские дела?! Но у меня возникла идея президентского письма, рекомендующего учредить общественные палаты в каждом регионе России. Пусть губернаторы получают ее рекомендации. «Завтра же напишу проект письма и передам Сухатову», — решил я.

Обедали мы в ресторане в Переславле-Залесском. Серьезных разговоров более не вели. Я посматривал на Настю, размышляя о том, что она успела стать максималисткой, а уважение такой женщины потерять легче легкого. Но она по-прежнему нравилась мне.

Посреди лета появился вдруг странный указ президента о борьбе с организованной преступностью, который, в нарушение Конституции, давал слишком большие полномочия правоохранителям. Все говорило о том, что его подсунул Ельцину главный охранник — он проделывал такое не единожды, и всегда с последующим скандалом. Несмотря на отпускное время, общественность взволновалась и возмутилась. Общественная палата тоже решила отреагировать. Было созвано внеочередное заседание, в результате которого появилась единогласно принятая рекомендация президенту отменить указ. Его автор был взбешен. Уж и не знаю, что он там наплел президенту, но через день меня отстранили от Общественной палаты. В довершение ко всему, лишили моих сотрудниц: они остались в аппарате палаты.

— Пытался тебя защитить, — признался мне Сухатов. — Слышать ничего не хочет: убрать из Общественной палаты, и все…

— Ничего страшного, — попытался успокоить я Льва. — У меня других дел хватает.

Но если честно, я был очень расстроен. Не хотелось передавать мое детище в другие, скорее всего, чиновные равнодушные руки.

Вольский организовал письмо президенту от Совета Общественной палаты с просьбой вернуть меня. Не помогло.

— Все равно буду считать тебя начальником, — с доброй улыбкой сказал он мне, когда я заглянул к нему в Торгово-промышленную палату, занимавшую отдельное здание на Старой площади. — Давай коньячку выпьем.

Против коньяка я ничего не имел. Тем более что у Аркадия Ивановича он был отменный, французский. Расположились в углу, в креслах.

— Не привык он слушать критику от подчиненных. — Вольский задумчиво смотрел в окно. — Хорошо, что прессу за критику не зажимает. Это дорогого стоит.

Я кивнул в знак согласия.

Вереница дней, заполненных работой, долетела до девятнадцатого августа. Негоже было забывать о соратниках. Я выкроил время, чтобы приехать к Горбатому мосту. Множество людей находилось на его изогнутой поверхности и на прилегающем пространстве. Они стояли группками, выпивали, закусывали, азартно разговаривали. Я подходил к тем, кого знал, встречали меня радостными возгласами. С некоторыми мы обнимались, другие подолгу жали мне руку. Это были искренние эмоции. Нас объединяло то, что происходило здесь три года назад. Я выпивал с ребятами, шел дальше.

— Олег! — раздалось рядом. — Привет!

Это был Алексей. Тот, который работал в каком-то научно-исследовательском институте лаборантом. Он радостно улыбался, открыв беззубый рот.

— Молодец, что пришел. Ты по-прежнему там, в Кремле?

— Да, — выдохнул я.

— Это хорошо. — Тут его лицо посерьезнело. — У меня вот к тебе вопрос. Слушай, три года уже прошло, а изменений как-то не видно. Я тебя предупреждал.

Вот оно! Я с трудом сдержал себя, чтобы не рассмеяться.

— Предупреждал. Постарались учесть. Изменений много. Теперь у нас Государственная дума, Совет Федерации, новая Конституция, новые законы, — мой голос звучал нарочито бодро.

— Я не про это. Жизнь лучше не стала.

Пришлось демонстрировать снисходительную улыбку.

— Да, для значительного числа россиян жизнь мало изменилась. Но пойми, за три года обеспечить всем прекрасную жизнь в стране с разрушенной экономикой невозможно.

— Я это понимаю. Но что-то надо делать. Надо. — Как проникновенно это звучало.

— Делаем.

— Вы не затягивайте. Смотри, еще год-другой, и народ будет сильно возмущаться. Сам понимаешь, чем это может кончиться. Вы не затягивайте. Ты передай Ельцину, хорошо?

— Непременно передам, — заверил я. — Сам ты как? Все в том же институте?

— В том же. Денег почти не платят. — Он вновь радостно улыбался. — Так, иногда. Многие наши научные сотрудники пошли заниматься кто чем может. А я вот пока что остался. Кое-как выживаем с женой. Большей частью на ее зарплату.

Я не знал, что сказать на это, и промолчал. По соседству ребята разливали водку в пластиковые стаканчики. Я взял два, один протянул Алексею — он охотно принял хлипкую, гуляющую под пальцами емкость.

— За что?

— За третью годовщину нашей славной победы! — громко произнес я.

Тост поддержали все, кто стоял поблизости. Поочередно чокнувшись друг с другом, а точнее, беззвучно соприкоснувшись стаканчиками, мы опустошили их.

Я постарался уехать до того, как у Горбатого моста будет немало пьяных, и сделал это по-английски, не попрощавшись ни с кем. Вечером следующего дня состоялось шествие от Горбатого моста до пересечения Нового Арбата и Садового кольца — места гибели трех ребят. Народу собралось много. Колонну возглавили известные представители демократических сил — Сережа Юшенков, отец Глеб Якунин, Галина Старовойтова, Аркадий Мурашёв и другие. Я шел рядом с Юшенковым. Сергей с января занимал должность председателя Комитета Государственной думы по обороне. Он говорил мне о том, что в армии зреет недовольство — зарплаты настолько низкие, что офицерам приходится подрабатывать, чтобы прокормить семью, что многие увольняются из армии. «Нельзя доводить офицеров до отчаяния, — подвел итог Сергей. — Это опасно и глупо». Трудно было не согласиться с ним.

Наша колонна, продвигаясь неспешным шагом, миновала американское посольство, свернула на Садовое кольцо, пересекла Новый Арбат и уперлась в памятный знак, установленный над тоннелем, в котором погибли ребята. Отец Глеб, одетый в рясу, начал панихиду, а рядом с ним стоял, ожидая своей очереди, раввин.

По успевшей сложиться традиции на следующее утро я приехал на Ваганьковское кладбище. У входа, за старыми чугунными воротами, уже собралось много народу, в сторонке готовился взвод почетного караула. Вереница венков стояла рядом, прислоненная к изгороди, среди них — от президента. Я побеспокоился об этом. В десять часов солдаты в парадной форме взяли венки, двинулись медленным церемониальным шагом по центральной аллее. Они утянули за собой собравшихся, которые вскоре образовали колонну, довольно длинную. Справа и слева мимо нее проплывали надгробия, венчающие чьи-то жизни, окончившиеся и давно, и недавно.

Состоялось возложение венков. Следом на могилы опустилось множество цветов. Прошел четким парадным шагом взвод почетного караула. Постояв еще немного, люди потянулись в сторону выхода. Рядом со мной шел Александр Арсентьевич Усов, контр-адмирал в отставке, отец Володи Усова, одного из тех, кому только что были отданы почести. В какой-то момент он повернул ко мне голову, задумчиво спросил:

— Значит, вы считаете, что мой сын и его сотоварищи погибли не зря?

— Я так считаю, — сколь уверенным был мой голос. — Они продемонстрировали нашу решимость умереть, но не уступить. Военные убедились, что жертв будет очень много, и не решились атаковать.

Он глянул на меня спокойным, светлым взглядом:

— Я тоже так думаю. Мне важно убедиться, что не я один.

Машина ждала меня у входа на кладбище. Я предложил Александру Арсентьевичу подвезти его, но он отказался — ему хотелось пообщаться с родителями Ильи Кричевского и Дмитрия Комаря.

Мой путь лежал под Рузу — туда, где находился сейчас Кирилл. Я решил воспользоваться воскресеньем, чтобы повидать сына. А заодно поплавать в Озернинском водохранилище. Лето было на исходе, а я еще ни разу не искупался. Не стоило с этим мириться. Мой план блестяще осуществился.

Понедельник надвинулся быстро. Зыбучие пески жизни вновь поглотили меня. Существует три вида этих песков. Один связан с семейной жизнью, другой — с работой. Нередко бывает так, что, женившись, человек словно исчезает из обыденной действительности. Этого я боялся, когда стал женатым человеком. К счастью, Марина вовсе не стремилась превратить меня в «примерного» семьянина. С работой совсем другое. Жить работой, когда все остальное не имеет значения, — счастье. Вопрос лишь в том, насколько успешно дело, которым увлечен человек. Хотя и тут не все просто: Ван Гог, например, не получил признания при жизни, но был уверен в своей правоте. А вот если нет ни признания, ни такой уверенности, это непростой случай. Но есть и третий вид зыбучих песков, самый опасный, самый тяжелый — рутинность повседневности. Я не любил ту часть своей работы, которая заслуженно звалась текучкой. Но я делал ее, потому что кому-то надо читать письма и готовить решения, поручения, ответы. Это была моя повседневность.

Максим Сунгуров проник в мою жизнь в сентябре. Он, студент исторического факультета педагогического института, готовился стать политологом и решил писать диплом по теме взаимодействия власти с политическими и общественными организациями. Я не отказал ему в помощи, собрал нужные документы, выкроил время для обстоятельной беседы. Когда прощались, Максим, немного смущаясь, проговорил:

— А не могли бы вы стать руководителем моего диплома?

Просьба весьма удивила меня.

— Я не могу. Я не преподаватель. И ученой степени у меня нет.

— Это неважно, — принялся уверять он. — Вы в таком месте работаете, что они не станут возражать. А у нас это бывшие преподаватели научного коммунизма.

Немного подумав, я сказал:

— Хорошо. Если их устроит моя кандидатура, я согласен.

Максим оказался прав — моя кандидатура вполне устроила «их». Должность и место работы перевесили всякие звания. Пришлось выполнять обещание. Раз в неделю я выкраивал для Максима время, знакомясь с тем, что успел сделать мой подопечный, и нагружая его новым заданием на следующие семь дней. Он изучал множество документов, выявлял тенденции, делал сравнительный анализ. Я видел толк и для себя в его изысканиях.

На Общественной палате можно было поставить крест. Ирина, которая время от времени заглядывала ко мне, жаловалась, что Совет не созывается, пленарные заседания не проводятся. Новый ответственный секретарь из бывших комсомольских функционеров неспешно готовил предложения по совершенствованию работы палаты, абсолютно пренебрегая мнением ее членов. Ирина с Валей бездельничали, что вполне устраивало вторую, но никак — первую из них. В итоге она рассорилась со своим новым руководителем и он добился ее увольнения. Я заглянул к Вольскому поговорить о жизни, и он так прокомментировал эти события: «Президенту нужна палата, которая дает приятные ему рекомендации». — «Но ведь не он затеял мое отстранение и все прочее», — возразил я. «А какая разница? — рассудительно заметил Аркадий Иванович. — Его такое решение устраивает. Получать критические замечания от созданного им органа — это слишком для него… Коньячку выпьешь?» — «Выпью», — бодро ответил я.

Жизнь, как ей и положено, продолжалась. Между тем странные события происходили на Северном Кавказе. Какие-то неопознанные группы военных вели боевые действия в Чечне. У них даже были танки. Министерство обороны отказывалось признавать этих людей своими. Появилась информация, что это контрактники, нанятые Федеральной службой контрразведки, преемницей Министерства безопасности. Они действительно не являлись кадровыми военными, но технику могли получить только на армейских складах. Дураку было ясно, что за атаками стоит государство. Наше, российское.

Я считал, что это глупо и преступно — вести военные действия на территории собственной страны, что надо с Джохаром Дудаевым договариваться. Так же, как договаривались с Минтимером Шаймиевым. Дудаев — разумный человек, генерал, командовавший авиационной дивизией, а в советской армии неадекватный человек не мог достичь такого положения. Прежде всего я кинулся к Сухатову. Он внимательно выслушал меня, хмуро проговорил:

— Олег, я даже говорить с ним не буду на эту тему. Пойми, не может он слышать эту фамилию. Не переносит его на дух. Тут уж ничего не поделаешь.

Я тотчас обратился к Филонову. Сергей Александрович нахмурился, услышав, о чем речь. Долго молчал, устало глядя перед собой, потом поднял на меня глаза.

— Я говорил с ним… Он не хочет ничего слышать. Его успели убедить в том, что это единственно возможный вариант.

Я понял, что сделать ничего нельзя. Ощущение бессилия цепко держало меня. Настроение было мерзкое. Я позвонил Лесину — тот оказался на месте, в магазине, совмещенном со складом. Его позвали к телефону.

— Саша, давай выпьем, — предложил я.

— Давай, — охотно согласился он.

— Где?

— Есть хорошее место недалеко от моей работы.

Сообщив коллегам, что уезжаю по делам и не вернусь, я покинул Кремль. Водитель отвез меня на Мясницкую. Саша уже стоял около входа в ресторан. Еще несколько лет назад здесь располагался продуктовый магазин. Войдя внутрь, я обнаружил ведущую вниз винтовую лестницу — прежде она отсутствовала. Подвальное помещение мне понравилось — старые своды и темные стулья с высокими спинками создавали ощущение уюта. Был занят только один стол. Мы расположились у стенки. Саша уверенно сделал заказ, попросив не медлить с графинчиком водки.

— Что у тебя стряслось? — участливо спросил он, едва официантка удалилась.

— С чего ты решил, что у меня что-то стряслось?

— За последние два года ты ни разу не звонил мне сам. А тут не только позвонил, но и захотел выпить.

Я изобразил задумчивую улыбку на лице:

— Выпить с тобой мне хочется регулярно. Возможности нет.

— Часа свободного не находится?

— Ты прекрасно знаешь, что в этом деле часом не обойдешься.

Он посмотрел на меня с укором:

— А вот у твоего главного начальника время для выпивки находится.

Что я должен был ответить на это?

— Если ты думаешь, что такое у него происходит часто, ты сильно ошибаешься.

Ухмыльнувшись, Лесин поинтересовался:

— Так что там случилось?

— Ничего хорошего. Будут большие проблемы.

— У тебя?

— У страны.

— Да и бог ней. Главное, чтобы у тебя все было хорошо. И у меня.

Я категорически не мог согласиться с такой позицией, но промолчал. Переубеждать его было бесполезно.

Мы напились в тот вечер. Смутно помню, как ловил машину, запихивал в нее Сашу, садился сам, как старался не уснуть, следя, чтобы водитель ехал в правильном направлении. Сначала завез Лесина, хотя пришлось сделать солидный крюк. Долго тормошил приятеля, чтобы он проснулся и пошел домой. Потом сам задремал, но водитель не подвел, приехал к моему дому.

Аллегро мольто

Одиннадцатого декабря российские войска вошли на территорию Чечни. Первая чеченская война стала реальностью. Так происходят стихийные бедствия — понимаешь, что натворят больших бед, обернутся смертью многих людей, а вмешаться не можешь. Но это бедствие было сотворено глупостью и недальновидностью человеческой. Таких немало знала история. Только все они случились до меня. В отличие от этого. Впрочем, был еще Афганистан. Но я тогда по малости лет не понимал, что там происходит и каким образом касается жизни всей страны.

И вновь непрерывная барабанная дробь малого барабана звучала в ушах. Вновь я слышал Седьмую симфонию Шостаковича. Вновь простая, безобидная тема вырастала в страшный символ подавления. Теперь эта тема была связана с нашими войсками, которые двигались колоннами с трех направлений: моздокского, владикавказского, кизлярского. Но чем дальше они продвигались в глубь Чечни, тем больше росло сопротивление. И тем больше человеческих жизней отнимала война. Было ясно, что необходимо прекратить боевые действия и начать переговоры. Сделать это предлагал даже Совет Федерации. Президент выбрал другой вариант. Стали наносить удары по Грозному. Бомбы и ракеты доставались главным образом мирному населению. А под Новый год министр обороны, которого президент называл лучшим на этой должности, пообещал за сутки взять Грозный силами десантного полка. Но вместо триумфа получилась трагедия. Штурм Грозного обернулся потерей более двухсот танков и бронетранспортеров. Погибли сотни солдат, не меньше попало в плен. По телевизору об этом не сообщали. Я узнал правду от Сухатова — он разыскал меня дома, когда я вернулся после встречи Нового года у Лесина.

— Подожди поздравлять, — остановил он. — Есть нехорошая информация.

Выслушав его, я не выдержал:

— Идиоты! Не читали книг про Великую Отечественную. Ясно было, что бронетехнику пожгут на улицах. Не нужно быть специалистом, чтобы понять это.

— Да, это они… напортачили. Ты вот что, подумай, как все это… объяснить.

— Подумаю, — выдавил я после некоторой паузы.

«Идиоты! — злился я, глядя в окно на заснеженную Москву. — Такое сотворить. Полные идиоты!»

Мне захотелось получить более полную информацию. Я принялся звонить знакомым правозащитникам, никого из них не было в столице — все находились в Чечне.

Второго января я приехал на работу. Многие из моих коллег поступили так же. Но они появились на рабочем месте «на всякий случай», а я пытался выполнить просьбу Сухатова. Только ничего дельного не приходило в голову. И тут вспомнил про Эдуарда, с которым давненько не общался. Он должен был знать о происшедшем, и, скорее всего, куда больше меня. Разговор с ним вполне мог натолкнуть на нужные мысли. Я позвонил ему на работу — он оказался на месте. Выслушал мою просьбу о встрече.

— Могу приехать к тебе, — закончил я.

— В этом нет необходимости, — быстро проговорил он. — Давай лучше встретимся в том ресторане, где ты уже не раз бывал. Заодно пообедаем.

— Согласен.

Когда я явился к назначенному сроку, Эдуард уже сидел за одним из столов. Он пил воду, бутылка минеральной стояла рядом. Я занял удобный стул с высокой спинкой напротив него.

— Здравствуй. Ты сделал заказ?

— Нет. Жду тебя. — Он пододвинул ко мне солидную кожаную книгу с меню. — Да, с Новым годом.

— Спасибо. И тебя.

Я быстро просмотрел меню — не было желания тратить время на долгий выбор. Официант выслушал мои пожелания, а потом — Эдуарда. Едва он удалился, брат проговорил:

— Что случилось?

— Война, — ответил я, глядя ему в глаза.

Он вздохнул с каким-то небрежным выражением на лице, так обычно реагируют на детскую непонятливость.

— Военные действия против бандитов, захвативших власть в субъекте Федерации.

— Ты можешь называть это как хочешь, но двести танков и бронетранспортеров… это слишком!

Он смотрел на меня все с тем же выражением:

— Да, просчитались. Не ожидали такого сопротивления. Но военные действия были необходимы. Ты пойми, там установилась власть бандитов. С Дудаевым невозможны переговоры. Приходится применять силу.

— Наверно, там есть бандиты. Но там есть и власть, избранная. Дудаев такой же президент, как и Шаймиев. А в Татарстане тоже немало тех, кто высказывает сепаратистские настроения. Тем не менее с Шаймиевым переговоры были возможны, а с Дудаевым — нет?

— Именно так.

— Почему? Дудаев — советский генерал, летчик. Почему с ним невозможны были переговоры?

— Потому что он не хотел идти даже на минимальные уступки.

— А может быть, это Ельцин не хотел идти даже на минимальные уступки? После того, как наслушался советов некоторых людей.

— Кого ты имеешь в виду?

Я вдруг осознал, что вовсе не пытаюсь получить от него информацию, а спорю с ним, причем делаю это крайне ожесточенно. Решил не называть конкретных фамилий.

— Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду. Ладно, потом разберемся, кто больше виноват, кто меньше. А сейчас неплохо бы понять, как остановить кровопролитие.

Он усмехнулся, помолчал, глянул на меня печальными глазами:

— Никак. Сейчас ни одна из сторон не отступит. Еще не набрана критическая масса.

— Чего?

— Смертей.

Мне захотелось выругаться, но я сдержался.

— Тогда это надолго. Для наших генералов… — Я переждал, пока подошедший к нам официант расставит тарелки с закуской, наполнит фужеры минеральной водой. — Для наших генералов победа важнее солдатских жизней.

— Ты знаком с генералами?

— Нет. Но это прежние, советские генералы.

Он чуть заметно покачал головой.

— Несерьезно.

— Несерьезно было начинать эту войну. И уж тем более устраивать такой идиотский штурм Грозного. — Я опять спорил с ним.

— Давай все-таки поедим, — хмуро предложил он и принялся за салат.

— Ладно… — Я тоже взял в руки приборы, хотя у меня пропал всякий аппетит.

Молча мы покончили с закуской, потом с солянкой, приступили ко второму. Я размышлял о том, что у Эдуарда особый склад ума и особые предпочтения: для него самое важное — защищать власть, а не страну и не закон, именно такие люди нужны были в КГБ и НКВД, а новой России они достались по наследству, и от них уже не избавиться. «Надо было полностью разогнать КГБ, — заключил я. — К чертовой матери. И заново создать органы государственной безопасности. Надо было. Теперь сделать это не получится. Поезд ушел. И очень сильно…»

— Как тебе здешняя кухня? — деловито осведомился Эдуард.

— Хорошая, — рассеянно ответил я.

Новая пауза была долгой. Лишь когда мы пили кофе, Эдуард проговорил с оттенком сожаления:

— Вполне понимаю твое желание остановить кровопролитие. И одобряю его. Но не вижу в настоящее время путей для прекращения военных действий. Может быть, месяца через два или три появится такая возможность. Когда обе стороны поймут, что зашли слишком далеко, а результата нет. Другого я тебе сказать не могу.

— И на том спасибо.

Я не дал ему заплатить за себя — выхватил счет, увидел, сколько с нас причитается, достал кошелек, отсчитал половину. Криво усмехнувшись, он добавил до нужной суммы.

На улице деловито падал некрупными хлопьями снег, нежно опускаясь на голову, на плечи и устилая все вокруг чистеньким, белым ковром. Мы стояли у выхода. Я смотрел Эдуарду в глаза.

— Там за всеми столиками пишут звук? — Я кивнул в сторону ресторана.

Он ничего не ответил, но его взгляд стал пристальным, жестким.

— Ты ничего мне не хочешь добавить здесь? — продолжил я.

Немного подумав, он выдохнул:

— Ты бы поосторожнее… там… на службе.

Ясно было, что ничего, кроме этих слов, я от него не услышу. И на том спасибо. Дежурно пожав друг другу руку, мы разошлись в разные стороны.

Выйдя на Ильинку, я повернул в сторону Кремля. Шел среди неспешно кружащих снежинок, думая: «Все вернулось на круги своя? Вновь не помешает осторожность? Хотя есть некоторое отличие: раньше нужна была осторожность вообще, а теперь — на службе. Но если так пойдет дальше, скоро точно все вернется на круги свои… Как выполнить просьбу Сухатова? Какие слова не будут лживыми и при этом все объяснят? Не представляю…» Это был редкий случай: я на самом деле не знал, что предложить.

Вернувшись в Кремль, я сразу направился к Сухатову. Лев нашел время, чтобы выслушать меня. Помолчал. Проговорил с мрачным лицом:

— Ситуация непростая. Хорошего объяснения нет. И воздержаться от объяснения нельзя. Информация уже просочилась. Скрыть ее невозможно. Вот, посмотри… — Он протянул мне листок с текстом. Это было сообщение одного из западных информационных агентств о штурме Грозного и о потерях федеральных войск. — И вот посмотри.

Я пробежал глазами второй текст — неуклюжая попытка объяснить происшедшее. «…Вина за коварное нападение на федеральные войска, приведшее к неоправданно высоким потерям, полностью ложится на руководство Чечни».

— Глупое объяснение.

— Согласен.

— Лучше уж так: «Попытка навести конституционный порядок натолкнулась на ожесточенное сопротивление сепаратистов, приведшее к многочисленным жертвам».

— Запиши. Но про многочисленные жертвы не надо. Ясно, что ожесточенное сопротивление не могло обойтись без жертв.

Достав ручку, я выполнил его просьбу, добавив еще одну фразу: «Вина за потерянные человеческие жизни с обеих сторон полностью лежит на руководстве Чечни». Признаюсь, мне эта фраза не слишком нравилась, но я написал ее.

Я не стал задерживаться на работе — поехал к Марине и Кириллу. Вез с собой то, что нашел в кремлевском буфете: шампанское, конфеты, мандарины. Стандартный набор.

Сын обрадовался, увидев меня. Не давая мне раздеться, начал надевать штаны, свитер, теплую куртку. Марина, стоявшая в проеме, смотрела на него с понимающей улыбкой. Вслед за тем мы отправились кататься на санках. Небольшая горка находилась в соседнем дворе. Признаться, я напрочь забыл о всяких проблемах, связанных с Чечней и с моей работой. Катался вместе с Кириллом, с трудом умещаясь на санках, падал с ним в снег, заваливаясь набок, бежал наперегонки вверх по склону.

Возвращались мы при свете уличных фонарей. Марина успела накрыть на стол, и нас ждал праздничный ужин. Вскоре к нам присоединились соседи — супружеская пара с сыном, который на год был старше Кирилла. Посидев немного с нами, ребята сбежали в соседнюю комнату, занялись играми. А мы продолжили общение. Виталий, научный сотрудник, работавший в гуманитарном академическом институте, рассказывал о том, что у них остались только отъявленные энтузиасты, остальные разбежались кто куда: обслуживать бизнесменов, торговать в ларьках и даже убирать улицы. Не таких изменений ждали они.

— А миллионы людей, которые работали на заводах, на предприятиях? Они в одночасье провалились в нищету и вечный страх за будущее. Их убивают на улицах и в квартирах, с ними по-фашистски обращаются новые хозяева-приватизаторы, захватившие их заводы, их предприятия. А что творится на улицах? Даже в центре Москвы открыто продают наркотики. Я уж не говорю про то, какие идеалы у наших детей…

Сколько раз я слышал такие речи. Что я должен был ему ответить? Что этого нет? Все это присутствовало в нашей действительности.

— К сожалению, то, что вы говорите, имеет место… У реформ была совсем иная цель. Дать людям новые возможности. Надеюсь, вы понимаете… — Господи, каким языком я пытался объяснить расхождение между тем, что хотели, и тем, что получилось на четвертом году после событий августа девяносто первого. Убогие слова ужасали, но я продолжал. — Непросто изменить такую огромную страну. Многое невозможно было предусмотреть заранее. Власть пытается исправить ситуацию. Но это потребует времени.

«Как все-таки влияет на язык то, чем занимается человек, — размышлял я позже, направляясь домой на метро. — Чиновная жизнь оборачивается канцелярщиной в мозгах. Кого-то это устраивает, но только не меня. Не хочу, чтобы мои мозги вконец заканцелярились!» Я не слишком представлял себе, как добиться подобного результата, но страстно желал его.

Через несколько дней меня попросил зайти Александр Николаевич Яковлев, тот самый, которого частенько называли архитектором перестройки. Его кабинет располагался в здании, стоящем ближе к Кремлю, неподалеку от Гостиного Двора. Александр Николаевич, неспешный, обстоятельный, с доброжелательными умными глазами, поднялся мне навстречу, пожал руку, усадил за длинный стол, примыкающий к его рабочему столу, сел напротив. Принялся расспрашивать про житье-бытье. Это была его манера — никогда не выплескивать на человека соображения или просьбу сразу. Я честно отвечал, что весьма опечален событиями в Чечне. Александр Николаевич помрачнел: «Да, там нехорошо получилось. Совсем нехорошо». Помолчал, потом заговорил о своем. Он просил помочь с созданием партии.

— Социальной демократии, — окая, пояснил он. — По сути, социал-демократической. Но как-то не хочется, чтобы «социал» расшифровывали как «социалистической». Съезд намечен на февраль. Нужна программа партии. Ее вариант подготовили, но мне он не нравится. И все другие документы надо поправить. Беретесь?

Я согласился.

— Вот и хорошо, — все так же окая, высказал свое одобрение Александр Николаевич. — Тогда начнем не откладывая. Программа должна отражать наше внимание к человеку, то, что люди — главное для нас.

— Значит, надо начать с раздела «Человек», потом поставить раздел «Семья», потом «Общество», а в конце — «Государство».

— Пожалуй, так и стоит сделать, — задумчиво изрек Александр Николаевич. — Вы набросайте первоначальный вариант, мы его обсудим и доработаем. Если будет в этом необходимость, — добавил он с очень хитрым видом.

Через два дня я принес Яковлеву первый вариант программы. Он тут же принялся читать его — взял в руки распечатку, сделанную на матричном принтере, расположился поудобнее в кресле в комнате отдыха, поначалу прочитал от начала до конца, а потом, поделившись соображением: «В целом неплохо», начал обсуждать каждую строку. Хорошо, что передо мной лежал второй экземпляр, и я делал пометки, иначе бы я не запомнил всех его замечаний и пожеланий. Их набралось многовато. Поскольку время поджимало, исправлениями пришлось заниматься в субботу и воскресенье. В итоге понедельник принес куда меньше новых замечаний и пожеланий. Но они были, и потому вновь пришлось напрягать мозги. К пятнице появился вариант, устраивающий Александра Николаевича. Его распространили для обсуждения среди будущих членов партии.

Секретарем у Яковлева работала Таня Платонова, приветливая блондинка лет сорока пяти, худенькая и весьма энергичная. Я приходил к Александру Николаевичу в конце рабочего дня, когда он считал себя свободным от основного занятия — реабилитации жертв политических репрессий. Как-то, когда я покидал его кабинет, Татьяна предложила мне:

— Олег, давай выпьем.

— Давай, — охотно согласился я.

Она быстро накрыла небольшой стол, стоявший у окна перед ее рабочим столом: нехитрая закуска, бутылка вина, стаканы. Мы сели за этот стол, понемногу выпивали, разговаривая о самых важных событиях последнего времени. Неожиданно открылась внутренняя дверь, и из своего кабинета вышел, прихрамывая после давнего ранения, Александр Николаевич, направлявшийся домой. Увидев нас, остановился.

— А что это вы тут делаете? — Неподдельное удивление застыло на его округлом лице.

— Выпиваем, — признались мы с Татьяной.

— А я тоже хочу, — с какой-то детской непосредственностью, привычно растягивая букву «о», проговорил Александр Николаевич и сел рядом с нами.

Это повторялось не один раз: Таня предлагала мне: «Давай выпьем». — «Давай», — соглашался я. Она быстро накрывала небольшой стол, и мы приступали. В какой-то момент дверь в кабинет открывалась, выходил, Александр Николаевич, увидев нас, останавливался и после дежурного вопроса «А что это вы тут делаете?» — присоединялся к нам.

Его привлекала вовсе не возможность выпить, а поговорить в непринужденной обстановке. Хотя он и пил вино вместе с нами. Поначалу меня удивляло то, что Яковлев, у которого в кабинете стоял большой стол для совещаний, спокойно вмещавший двенадцать человек, а в комнате отдыха имелся еще один стол, человек на шесть, сидел с нами за небольшим столом, метр на метр, в приемной. Но его это нисколько не волновало. Ему нужно было общение. Он расспрашивал о том, что прежде всего волнует людей, как они относятся к таким важнейшим вещам, как свобода, права человека, частная собственность, что говорят о власти? Он обсуждал с нами события, происшедшие накануне. Ему интересны были разные мнения.

Порой Александр Николаевич вспоминал примечательные события из своей жизни. Однажды рассказал о Двадцатом съезде КПСС, на котором тогдашний Первый секретарь партии Никита Сергеевич Хрущев сделал доклад, осуждавший культ личности Сталина:

— То, что говорил Хрущев, не умещалось в голове. Глубокая тишина стояла в зале. Не слышно было ни скрипа кресел, ни шепота, ни кашля. Никто не смотрел друг на друга — то ли от невозможности происходящего, то ли от смятения. Все пребывали в шоке.

Именно тогда у Яковлева появились первые сомнения в правильности курса КПСС, а позже, при Брежневе, его критическая позиция обернулась почетной ссылкой послом в Канаду. Наказать жестче не посмели — Яковлев был фронтовиком, инвалидом войны, сполна доказавшим преданность Родине. Именно подробное знакомство с жизнью людей в Канаде завершило формирование Александра Николаевича как реформатора.

В один из таких разговоров за стаканом вина Яковлев рассказал о том, как в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году предложил Горбачеву разделить КПСС на две части: консерваторов и реформаторов. И тем ввести двухпартийную систему. Горбачев, услышав подобные речи, замахал руками: «Да как ты можешь предлагать такое?! Партия — основа страны!» Осенью девяностого, когда стало ясно, что серьезные преобразования неизбежны, Яковлев повторил Горбачеву свое предложение о разделении КПСС на две партии. К тому времени уже существовала Демократическая платформа в КПСС, созданная «снизу», без всякого участия Центрального комитета КПСС — она объединила тех самых реформаторов, на которых рассчитывал Яковлев. На этот раз Горбачев благосклонно воспринял идею, но сказал, что следует немного подождать. История ждать не стала — август девяносто первого положил конец правлению КПСС. Но если бы Горбачев согласился в девяностом году на разделение партии, судьба СССР, скорее всего, сложилась бы по-другому.

«Вот она, роль личности, — подумал я тогда. — Бывают такие моменты, когда от решения одного человека зависит будущее страны, да и других стран. Горбачев мог спасти СССР, меняя партийную систему. Гитлер мог отказаться от похода на СССР, а Наполеон — на Россию. Таких ключевых моментов наберется немало, когда человек, отвечавший за страну, выбирал худший вариант… Впрочем, об этом хорошо размышлять, когда худший вариант стал уже историческим фактом», — подвел я итог.

Учредительный съезд Российской партии социальной демократии состоялся в намеченный день. По предложению Александра Николаевича меня включили в руководящий орган партии. Я не стал отказываться. Мне были симпатичны и председатель партии, и люди, окружавшие его. Тем более что все равно предстояло с ними работать — Филонов поручил мне заняться предстоящими в декабре выборами в Думу. Программа была принята без каких-либо замечаний. Обстоятельный товарищеский ужин стал весьма достойным завершением съезда. Я смог убедиться, что из регионов приехало немало вполне адекватных людей, с которыми не стыдно было делать одно дело. И что кухня в Деловом центре на Красной Пресне может радовать.

На следующий день, не слишком холодным воскресным утром, я взял Кирилла и Василия и отправился с ними в Сергиев Посад. Я давно обещал сыну какую-нибудь поездку. Настя, занятая написанием срочной аналитической записки, с удовольствием отпустила Василия с нами.

Я смотрел на дорогу и совсем не вникал в разговор, который вели дети, сидевшие сзади. «Что надо сделать, чтобы позорное кровопролитие в Чечне прекратилось? — невесело думал я. — Какие доводы найти для того, кто не хочет слышать никаких доводов?»

От правозащитников я знал, что происходит в Чечне. Война множила жестокость. Страдали не только чеченцы, но и русские, остававшиеся в Грозном. Бомбы и снаряды не разбирали, какой национальности люди, оказавшиеся там. Погибших было столько, что не имелось никакой возможности отвезти их на кладбище. Хоронили на газонах поблизости от места, где их настигла смерть. Мне об этом рассказали Олег Орлов и Сеня Рогинский, с которыми я встречался в «Мемориале» неделю назад, а еще Сергей Адамович Ковалев, уполномоченный по правам человека, тоже ездивший в Грозный. Идея мирной конференции по Чечне, которую готовили Владимир Лысенко и Лев Пономарев, казалась мне разумной.

«Надо помочь Володе и Льву в этом деле», — решил я.

Сергиев Посад впустил нас в свои пределы. На улицах было не так уж и много машин, как и пешеходов на тротуарах. Казалось, подмосковный городок не слишком радуется неплохому февральскому дню. Позже открылись тесно стоящие купола храмов, золотые, синие, мощно возвышающаяся над ними колокольня.

Оставив машину на стоянке, мы вчетвером с водителем Толей зашли на территорию Троице-Сергиевой лавры, прилежно осмотрели Свято-Троицкий собор и церковь преподобного Никона Радонежского — южный придел собора, потом церковь в честь Сошествия Святого Духа на апостолов, заглянули в Успенский собор, в храм Преподобных Зосимы и Савватия Соловецких, в церковь Рождества святого Иоанна Предтечи. Видели много молодых ребят в одинаковом черном одеянии. Я объяснил, что это учащиеся расположенной здесь Московской духовной академии, будущие служители культа. Кирилл и Василий смотрели на ребят, которые были постарше их, с нескрываемым любопытством.

— Ну что, отдать тебя в академию, когда немного подрастешь? — с напускной серьезностью спросил я сына.

— Не-ет. — Кирилл озорно улыбался. — Я не хочу быть попом.

— А ты? — обратился я к Василию.

— Я тоже не хочу, — решительно заявил тот.

— Ну и зря, — глубокомысленно заметил мой водитель, худой, высокий мужчина лет сорока с унылым лицом. — Работа не сложная, а зарплата хорошая.

— Это не так, — спокойно возразил я. — Работа сложная, если делать ее нормально. Впрочем, как и любая другая работа, если выполнять ее как положено. А зарплата зависит от прихода. Где-то совсем маленькая.

— Тогда, конечно, не стоит идти в попы, — обдумав мои слова, хмуро заключил Толя.

Мне все время слышались мощные, хотя и приглушенные звуки органа — Токката и фуга ре минор Баха. Этой музыке было уютно под гулкими сводами и между высящимися храмами.

Обедали мы в Сергиевом Посаде в небольшом ресторанчике, еда там оказалась вполне сносной. В Москву вернулись, когда уже стемнело. Сначала завезли Васю. Я не преминул проводить его до дверей квартиры — хотел хоть коротко увидеть Настю. И услышал благодарные слова за то, что дал ей возможность поработать. Мне это было ой как приятно.

Потом настал черед Кирилла.

— Ты доволен поездкой? — спросил я, когда мы поднимались в лифте.

— Да, — не слишком раздумывая, выдохнул сын.

— Хоть что-то в твоей голове осталось?

— Осталось.

— Ты понял, что Сергиев Посад — важное место для нашей истории?

— Понял.

Я пристально смотрел на сына.

— А музыку ты слышал?

— Какую музыку? — не понял он.

— Ну… соответствующую. В Лавре церковная должна звучать. Скажем, орган.

— Не слышал, — озадаченно ответил сын. — А что?

— Нет, ничего.

На ужин у Марины я не остался, поехал домой. Хотелось побыть одному.

Во вторник мне удалось встретиться с Лысенко и Пономаревым. Проблема с подготовкой конференции была одна: поиск участников с чеченской стороны, достаточно представительных, готовых к диалогу. И при этом тех, к кому правоохранительные органы не имели претензий. Джохар Дудаев по-прежнему был готов к переговорам, но его немедленно арестовали бы, появись он в Москве. Как и его полномочных представителей. Приходилось искать среди известных в Чечне общественных деятелей, никоим образом не связанных с вооруженным сопротивлением. Я сказал о своем желании участвовать в конференции, просил держать меня в курсе ее подготовки.

На следующий день мне позвонил Эдуард, вновь предложил пообедать вместе. Я не стал отказываться, понимая, что предложение сделано неспроста. Похоже, брат был в курсе всего, что я делаю.

Когда худой, предупредительный официант, записав наши пожелания, удалился, Эдуард весьма добродушно проговорил:

— Знаю, что ты ездил с Кириллом и Василием в Сергиев Посад. Вася остался доволен.

— Рад этому, — сдержанно выдохнул я.

— Такие поездки полезны. Хорошо, когда подростки знают отечественную историю, видели важные для нее места.

Я согласно кивал, думая при этом: «Ради таких сентенций ты меня пригласил?» Впрочем, я понимал: здесь ничего важного он говорить не станет. И оказался прав. Лишь когда мы покинули ресторан и вместе пошли в сторону Ильинки, я услышал:

— Зачем ты лезешь в эти дела с подготовкой конференции?

Я не ошибся: он знал о моей встрече с Владимиром и Львом.

— А тебе не кажется, что надо дать ей состояться? И быть может, помочь этому.

Он остановился от неожиданности.

— Зачем?

— Хотя бы затем, чтобы потом, в случае чего, сказать: мы пытались найти варианты прекращения кровопролития. Или: мы не мешали таким попыткам. Даже в меру возможностей помогали.

Эдуард обдумал мой слова, насупившись, выдавил:

— Продолжай. Если считаешь нужным. По кандидатурам обращайся.

— В каком смысле?

— В таком: достаточен ли уровень представительности и будут ли эти люди вызывать вопросы в некоторых организациях?

— Понял.

На том мы расстались. Признаться, я был доволен тем, как легко разрешил ситуацию. Но предложение Эдуарда воспринял скептически.

Через три дня, вновь встретившись с Лысенко и Пономаревым, я рассказал им о предложении брата, назвав его знакомым из Федеральной службы контрразведки. Сказанное мною вызвало интерес.

— Пусть даст информацию по кандидатурам. — Владимир смотрел на меня заинтересованно. — Если ФСК признает авторитет этих людей, нам это только поможет.

— На мой взгляд, Володя прав. Это совсем не лишнее, — добавил Пономарев.

Мне захотелось остудить их воодушевление.

— Насколько я понимаю, ФСК официально ничего не признает. Но как бы кивнет: ладно, с этим и этим представителями чеченского народа мы в принципе согласны. Некоторый авторитет у них есть, а претензий к ним с нашей стороны — никаких.

— Это тоже неплохо, — возразил Владимир. — У нас уже есть три потенциальных участника. Я дам тебе их фамилии. Давай выясним, что скажет о них твой знакомый.

— Давай выясним, — согласился я.

Со Львом Пономаревым, как и с Лысенко, я познакомился весной восемьдесят девятого, когда наладил отношения с Клубом избирателей Академии наук. Лев был доверенным лицом академика Сахарова на выборах народных депутатов СССР. Позже он сам стал народным депутатом РСФСР. А вскоре после этого — одним из лидеров широкого движения «Демократическая Россия», в руководство которого я тоже входил. Не скажу, что я во всем соглашался с ним. Он во многом отстаивал большевистский подход, стараясь жестко подчинить меньшинство большинству, а мне это не нравилось, я выступал за более гибкие методы руководства. Но и жесткими оппонентами мы со Львом никогда не были.

Эдуард сообщил, что по всем трем кандидатурам у его организации вопросов нет. Это весьма воодушевило Владимира и Льва: можно было рассчитывать на успешное проведение конференции. Наконец появилась конкретная дата.

На следующий день я был вызван Филоновым. Строго посмотрев на меня, он поинтересовался:

— Что там за конференция по Чечне, в подготовке которой ты участвуешь?

— Мирная конференция. Попытаемся найти варианты решения конфликта без продолжения насилия.

— А почему ты занимаешься этим тайком от меня?

Я усмехнулся.

— Сергей Александрович, не хотел вас подставлять. Уж вы-то знаете, какая ситуация. А так, если что, я занимаюсь этим исключительно по личной инициативе.

Он помолчал с весьма насупленным видом, потом глянул на меня подобревшими глазами:

— Ладно. Продолжай заниматься этим по личной инициативе. Но держи меня в курсе.

Я не сомневался — если доложили Филонову, то и президент, скорее всего, получит соответствующую информацию. Поэтому решил посвятить во все Сухатова. И тотчас отправился к нему.

Лев нашел для меня время, внимательно выслушал мой рассказ про конференцию, включая информацию о косвенном содействии ФСК в лице моего двоюродного брата. После небольшой паузы произнес:

— Наверно, это правильно, что предпринимаются попытки решить проблему мирным путем. Не очень верю в их успех, но они нужны. Самому я говорить ничего не буду, но если спросит, смогу объяснить что к чему. — Тут он глянул на меня. — Однако ты рискуешь.

— Чем? Тем, что выгонят из Администрации? Пойду работать по прежней специальности или займусь политической деятельностью. Не пропаду.

Сухатов посмотрел на меня с осуждением:

— Тебе совсем наплевать на то дело, которым ты столько лет занимался?

Что я мог ответить?

— Мне вовсе не наплевать на то дело, которым я занимался. Но я считаю в высшей степени важным остановить военные действия в Чечне. Я абсолютно уверен: то, что творится сейчас там, мешает нашему общему делу. Сильно мешает.

Сумрачно помолчав, Сухатов выдавил:

— Ладно. Иди.

Конференция состоялась в середине марта. Удалось придать ей полуофициальный статус. Вели ее заместитель председателя Совета Федерации Рамазан Абдулатипов и Сергей Ковалев. Чеченскую сторону представляли руководители ряда общественных организаций. Я добился появления сдержанного приветствия участникам конференции от Ельцина. Был принят «План прекращения огня и дальнейшего мирного урегулирования чеченского кризиса», предполагавший готовность к уступкам с обеих сторон конфликта. А вот уступок каждый ждал от противостоящей стороны. Военные действия продолжались. Дудаев все более терял контроль над ситуацией в республике, события неизбежно принимали характер партизанской войны. Ничем хорошим это не могло закончиться.

Глава третья

Настя

Она сидела напротив. Я не мог отвести глаз от ее лица, такого знакомого — и незнакомого. Что-то новое проявилось в ней: она будто набралась солидности и одновременно какой-то вселенской грусти.

— Погибло столько людей. Заложники. Чем это закончится?

— Думаю, предпримут штурм. Тут без вариантов.

— Будут новые жертвы.

— А что делать? Уступить их требованиям для нашей власти — значит проявить слабость. Люди продолжат гибнуть, потому что нельзя проявлять слабость. Смешно, хотя совсем не до смеха.

— Что они требуют? Собственно говоря, я потому и попросила тебя найти для меня время, потому что хочу узнать, что они требуют? По телевизору и в газетах самое разное звучит.

— Они требуют полностью прекратить военные действия на территории Чечни. Для этого захватили больницу в Буденновске.

Сумрачно помолчав, она выговорила с какой-то беспредельной усталостью:

— К сожалению, в этом есть логика. На территории Чечни их не слышат, они пришли на территорию России… — Глянула на меня с некоторой поспешностью. — Я их вовсе не оправдываю, я пытаюсь объяснить, почему они решились на такое.

И вновь замолчала. Стоило переменить тему. Я поинтересовался:

— Как там Василий?

— Сейчас с мамой на даче… Василий меня расстраивает, — совсем с другой озабоченностью говорила она. — Учится кое-как. Прилежания ни на грамм.

— Что ты хочешь? Ему только-только девять исполнилось.

— Некоторые в этом возрасте уже определяются со своим будущим. Или, по крайней мере, пробуют себя в разных призваниях.

Я снисходительно усмехнулся.

— Не преувеличивай. Таких совсем немного. Что ты хочешь от человека в девять лет?

— Но твой Кирилл ходит в студию рисования и еще занимается английским языком.

Тут я рассмеялся.

— Да, он вдруг увлекся рисованием. Только я не знаю, надолго ли? Что касается английского… Это следствие его желания путешествовать по миру, когда он вырастет. Марина ему постоянно твердит: без языка бесполезно ездить по миру. Хочешь путешествовать — учи. Учит. А если ему расхочется?

Настя ничего не сказала, взяла чашку, — я проследил за ее тонкими пальцами, — допила уже порядком остывший кофе. Вид у нее был задумчивый. Глянула на меня:

— Не полетишь в Буденновск?

— Хотел. Не пускают. Туда более серьезные люди полетели.

Настя кивнула, машинально. Я грустно улыбнулся — получалось, что она одобряет участие более серьезных людей в разрешении конфликта. Она не заметила моей реакции.

— Прости, что отвлекла тебя от важных дел.

— Ну что ты все время извиняешься? Хорошо, что отвлекла. Мы с тобой давно не виделись. Разве это не серьезный повод? А важные дела подождут… Мне приятно было увидеться с тобой.

Слабая улыбка высветилась на ее лице, впервые за нашу встречу.

Покинув кафе, мы вышли под июньский денек, не слишком яркий, но вполне приемлемый в первый месяц лета. Не хотелось возвращаться в Кремль, хотя меня действительно ждали срочные дела.

— Идем в Александровский сад, — предложил я. — Немного прогуляемся.

— Мне пора на работу, — слабо возразила она.

— Зайти в Александровский сад — совсем небольшой крюк для тебя.

— В принципе, да… Ладно, идем, — несколько рассеянно согласилась Настя.

Вскоре мы повернули направо. Тверская подставила нам свой широкий тротуар, довольно грязный, с бумажками и окурками. Проплыли мимо витрины и большая двойная дверь театра Ермоловой. Афиши сбоку от входа сообщали о скорых спектаклях. «Давно я не был в театре», — подумалось мне. И тотчас родилась идея.

— Уже много лет не ходил в театр. А ты?

— Я — тоже.

— Может, сходим? Найду что-нибудь стоящее, закажу два билета.

Она глянула на меня растерянно, словно я застиг ее врасплох. Ответила не сразу:

— Давай…

Бесконечный подземный переход вывел нас к Историческому музею. Неспешным шагом мы направились к входу в Александровский сад. Когда шли по боковой, ближней к Манежной площади аллее, проговорил с подчеркнутой мечтательностью:

— Здесь меня выгуливала моя бабушка с маминой стороны Эмилия Марковна. Мне было тогда три года. Я постоянно убегал от нее, прятался. Она ворчала: «Невыносимый ребенок». Потом говорила моей маме, как со мной тяжело. Кажется, недавно было, но сколько лет прошло… Время летит. Старая-старая истина… — Озорной запал появился во мне. — Знаешь, можно считать, что мы постоянно передвигаемся по координате времени — катимся и катимся в одном направлении. А можно представить, что мы стоим на месте, а мимо нас мелькают минуты — бегут, бегут, бегут… А потом — бац! — больше не бегут.

— И в чем разница? — на ее лице не было и намека на улыбку, скорее недоумение.

Вопрос огорошил меня — все ясно вроде бы.

— Ну… в одном случае движемся мы, а в другом — время.

— Никакой разницы. Все зависит от того, что выбрано за точку отсчета.

Ее логика была безупречна — шутка не удалась.

Я не обманывал — Эмилия Марковна действительно приводила меня гулять к кремлевской стене. И сердилась, когда я убегал от нее, прятался в кустах. И жаловалась дочери, моей маме. А на следующий день мы опять приходили сюда. И время взаправду летело быстро, хотя непонятно, зачем ему это надо. Я понимал, что мне хочется удивить женщину, идущую рядом со мной, произвести на нее впечатление. Так ведут себя подростки.

Я смотрел на кремлевскую стену и возвышающееся над ней желтое здание Арсенала с редкими парными окнами в белом обрамлении. Я бывал там в казармах Кремлевского полка, ходил по гулким, сводчатым коридорам, более широким, чем в здании Казакова. Только это не имело никакого отношения к тому, что происходило со мною в тот момент. Я испытывал удовольствие от того, что иду вместе с Настей. Я хотел, чтобы она оставалась со мной как можно дольше. Всегда. Но я чувствовал: стоит мне сказать ей об этом, она тотчас уйдет. А если я предложу ей стать моей женой, я вообще лишусь возможности видеть ее. Поэтому я молчал. И слышал прекрасную музыку: спокойную, величавую, умиротворяющую — восьмую часть под названием «Ноктюрн» из музыки к комедии «Сон в летнюю ночь» Феликса Мендельсона.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

«Мыслю, следовательно, существую» (лат.).

3

Ныне Новый Арбат.

4

«Прохладный», или «спокойный» джаз (англ.).

5

Гостиница «Россия» была снесена в 2007 году, ныне на ее месте находится парк «Зарядье».