Собирание игры. Книга первая. Таинственный фьорд

Игорь Саврасов, 2021

Человеку доводится поиграть в разные Игры. Порой Игры намерены поиграть с ним. И он, человек, пересекает «две сплошные» своей Судьбы… Семеро россиян собраны на чудесном лайнере для круиза по Балтии. Они награждены этим «бес-платным» туром. Кем? За что? Они, герои романа, не знают, что им уготовано. Им суждено поиграть в «рулетку грехов», их спровоцируют на сны-триггеры. Бес-провокатор, герр Воловьев, не на шутку играет с героями драмы. Этот Демон – бывший человек, превращённый Всевластным Троллем. Теперь он уполномочен «проводить» гостей к Хозяину. Захватывающий драйв путешествий, трепет и болезненная тревога ожидания… Чего? Суда? По грехам, по Вере, по делам? А как же быть с «человеческим, слишком человеческим»? Содержит нецензурную брань.

Для людей избрали вы тысячи терзаний, и даже ряд простых, обычных дней вы превратили в лабиринт страданий.

«Фауст» Гёте

Глава 1. «Вы поедете на бал?»

Она стояла на балконе своей каюты, курила и с высоты девятой палубы круизного лайнера «Фантазия» наблюдала за берегом, за небольшой кучкой провожающих.

«А меня не провожают. Дочь в музыкальной школе, мама… ах, мама опять себя плохо чувствует. Ах… А я уезжаю на две недели… Но эта неожиданная бесплатная путёвка на тур «Магия Балтики»… И эта странная турфирма… так быстро помогла всё оформить… И вот я на этом волшебном корабле… Впервые в жизни… Давно мечтала попасть в Норвегию, увидеть фьорды…, увидеть родину моего Грига… Григ… Грин… «Алые паруса» надежды, мечты…».

Алла Игоревна поднялась на две палубы, выше, потом ещё выше… «Ух ты! Как прекрасно здесь стоять! Какие замечательные панорамы… О, Боже! Да ведь это перспектива Большого проспекта «Васьки»! Вот шпили Собора Св. ап. Андрея Первозванного, чуть дальше — храм Св. Екатерины (лютеранская), а левее, ближе к Среднему проспекту — Св. Михаила (тоже лютеранская). А мой дом не виден… Вот тут где-то на двадцать пятой линии у сада «Василеостровец», ближе к памятнику Н.К. Рериху… Волнуюсь… Словно благословляют меня… и храмы… и горы рериховские… Провожающих стало больше… «… Ведь провожают пароходы совсем не так как поезда…»… Мама на прощание напела эту старую песенку… А сама-то она путешествовала морем? Хоть рекой? Не знаю… Не помню… Не спросила… У провожающих наверное тоже щемит… Кто-то из твоих родных или близких покидает привычную сушу и на этой плавучей громадине длиной аж более трёхсот метров отчаливает в дали заморские, «в пучину сию»… Чего я так рано припёрлась на корабль? Нервы… Неуверенность эта… Бывший муж твердил: «Тебе не хватает даже не стрессоустойчивости, а… «жизнеустойчивости», твоя эта склонность к унынию»… Что за конкурс был у этой турфирмы? Почему я заслужила эту награду, этот тур?… Нужно позвонить маме… Позже вечером — дочке…».

— Мамулечка, привет, родная! Как ты?… Получше?… Слава Богу!… У меня всё замечательно, каюта категории «люкс», я одна здесь буду… Да, большая… метров двадцать… и окно с выходом на балкон… окно тоже почти двадцать метров… Ха, кровать на три меня… Кондиционер… холодильник…, да всё-всё! Не волнуйся!… Нет, не очень… Есть стабилизатор качки… Ох, чего тут только нет! «Город на воде»! Да… осторожненько… конечно… Да, было бы чудесно… Это скажут на собрании… А музыкальный салон есть! И не один!… Да, буду играть… сочинять… Целую… Буду, буду звонить…». Спустилась к себе.

Распаковывать чемодан ей пока не хотелось… «А вдруг это ошибка, а вдруг это сон? Откроешь чемодан — а оттуда чёрт! Мама учила: «бесплатно — бес платит».

А ведь не такой уж нелепой окажется эта мыслишка про чёрта!

Она открыла мини-бар, достала небольшую стограммовую бутылочку Аквавита, этой популярной в странах Скандинавии водки. Налила в стакан, выпила в несколько глотков. С чувством. «Да, действительно вкусна! И травки и специи чувствуются». Когда привкус исчез, положила в рот леденец и вновь вышла на балкон. Посадка на лайнер шла весьма оживлённо. «Какие маленькие люди… лилипуты… слово это придумал Свифт… может вот так стоял на судне… Чемодан не распаковала, а бар уже «откупорила»… Для смелости…».

— И правильно! Правильно, музыкальнейшая наша Алёна Игоревна! А вот кораблей огромных таких во времена Свифта не было… А лилипуты, сударыня, были всегда… Слова просто разные… Карлики, Гномы… И «Гулливеры» были… И по сей день есть… И доведётся вам свидеться с ними… в скором времени… Извините, если помешал… И не представился даме… Ах-ах… Воловьев, к вашим услугам! — каркающий голос с нечеловеческим, совершенно чужим окрасом, смутил Алёну даже больше, чем «считывание» её мыслей.

«Тембр голоса очень редкий — отметила она своим музыкальным слухом — акцент то ли немецкий, то ли скандинавский. Какая неожиданная бесцеремонность, сканирование чужих мыслей… Ясновидец? Аниматор местный? Иллюзионист? Клоун! Вот, точно, клоун! Высокий, худой, одет как… оборванец… нарочито… короткая клетчатая рубашка, короткие клетчатые штаны, панамка мятая из моды тридцатых годов двадцатого века… И клетка не клетка, а многоугольники какие-то… треугольники, ромбы… кривое всё… мозаичное… Стоп! Что случилось? Куда он исчез, растворился, дематериализовался? Чёрт! Ведь секунду назад был на балконе, соседнем слева от меня…».

И сию секунду с соседнего правого балкона к Алёне обратился другой мужской голос, тоже высокий, но приятный:

— Здравствуйте, соседушка! Разрешите представиться — Викто́р Семёнович… Не желаете? — он приподнял бутылочку хорошего виски, «приговорённую» уже на треть. — За знакомство! И в традициях флота… и судостроителей в особенности… знаете, ударить бутылкой шампанского о борт судна в знак доброго плавания… то есть хождения… то есть «семь футов под килем!». Ну, а мы стаканчиками… — сосед был так по-простецки приветлив, что Алёна Игоревна, вежливо и сухо представившись, плечами и гримаской лица выразила своё ленивое согласие «чуть пригубить на дорожку».

Виктор передал ей через ограждение тяжёлый стакан с толстым дном, налитый до четверти и они, чокнувшись друг с другом и с бортом судна, употребили благодатный напиток.

— Извините, что не шампанское… и не ударил бутылкой… как положено… Ещё успеем!… Я видел, как вы садились на лайнер… одна… и загадал… и вот вы моя соседка! Надо же! — мужчина налил себе ещё виски и выпил залпом. — Простите, я волнуюсь… Я оказался здесь случайно, вместо приболевшего брата. Он — переводчик с норвежского и датского языков… Думал, мне откажут… Или погранцы не пустят… Ха! Мы же с братом близнецы! И ещё вам скажу: странная бесплатная путёвка… Ах, вон он, смотрите! На берегу… в клетчатом и в панаме, в круглых тёмно-зелёных очёчках. Видите?! Это он, тот господин из турфирмы, что разрешил мне поехать вместо брата. Весёлый такой, благожелательный, но… Вон он машет рукой мне… Мне, наверное.

— А может мне… — удивлённо проговорила Алёна — Но как? Как? — она смотрела в сторону левого балкона.

— Да просто вроде бы всё… Брат часто бывал в скандинавских странах. В командировках, в творческих поездках… Но и странно — приглашение от неизвестной ему фирмы! За их счёт! Всё включено! Всё по высшему разряду!

— Да я, собственно, не об этом… Семь минут назад этот… в панамочке и очёчках, «ромбовидный» весь… разговаривал со мной вон с того балкона. Добежать до берега за это время невозможно! И откуда он, чёрт возьми, знает, как меня зовут? И про Свифта?

— Про кого? Про Свифта? Ну… я тоже знаю… Писатель…

— Про «Свифта в моей голове»! ФСБ? Зачем я им? Я — скромная пианистка… нет, композитор… музыкант, в общем. Не люблю словечко «музыкантша»… Впрочем, как угодно… Я «лабаю» по клавишам, азбукой Морзе не владею… никому, ни на кого не «стучу». И не собираюсь!

— Хм, мы с вами, кажется, в одной этой группе… награждённых… — догадался Виктор Семёнович — То есть… я… я сейчас не связан с творчеством… как брат…, вы… Я — бизнесмен… и депутат — лицо его стало скучным. — Ладно. У меня сбор нашей группы… — он достал из кармана «план-путеводитель», т.е. программу тура и назвал место встречи.

— Точно! У меня та же «программка». Да, через пятнадцать минут.

— Алёна… э, извините, можно без отчества?

Он получил кивок согласия и ироничное:

— Да… Мы же «чокнулись» на брудершафт через борт корабля. Ха! Тур называется «Магия Балтики»… Уже… уже есть магия. Кто-то всегда помогает «приятной» компании собираться на кораблях. «Титаник», например. Приятного путешествия! Давайте ещё «пять капель датского короля». Для храбрости! Ура! «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» — напела Алёна сакраментальное.

— И у меня чувство неприятное…, привычный соблазн и боязнь «халявы»… Значит, кто-то управляет тобой, регулирует. Ловит тебя. — буркнул Виктор-бизнесмен, наливая в стакан остатки бодрящего напитка. За «прибыля́» в наших радостных открытиях новых впечатлений!

— Ух, как витиевато! Креативненько! Как истинный депутат: и «дали светлые отразил» и себя не забыл. — съязвила Алёна Игоревна.

— Будет! Будет и прибыль, и креатив! Ещё какие! — раздался неприятный, вкрадчивый голос с левого балкона — Извините, снова вмешиваюсь… На «Титанике» не довелось побывать, но Он, Хозяин, конечно же, всё регулирует и управляет. Но всё до известной степени… И подлавливать, э-хе-хе, мы никого не собираемся! Люди и сами в капканах своих дерзновений или, наоборот, болот духа.

— Какой ещё Хозяин? А вы-то кто? — раздражённо воскликнула Алёна.

— Да Хозяев-то, собственно, несколько… Кто-то именует их Бог, Чёрт, Высший судья, Творец. Есть поменьше: Сочинитель, например, или Тролль, или Ведьма… У-у! Мы ещё пообсуждаем с вами сию темку! А я? Я уже представился: Воловьев-с. А на собрании, куда мы вскоре вместе проследуем и ещё что-то, ну пока чуть-чуть… раскрою-с. — лицо этого господина всё время то застывало саркастическим ядовитым студнем, то этот студень расплывался масками: такой, например, ядовитой, умилённой маской двуличия, даже рябью «столичия». Рябью неуловимого. — И о вас разузнаем-с, друг о дружке… ха! Кто — друг, а кто — подружка, ха! Пра-а-шу в нашу кают-компанию! Она же — и музыкальный салон, дражайшая Алёнушка Игоревна, — для вас. И инфернальная комната с рулеткой, ломберным и шахматным столами. Пианино — класс! Отвечаю! Сам настраивал! А рулеточку и картишки вы любите, кропотливый вы наш, Викто́р Семёныч. Обозначена сия каюта двумя ромбиками,… ну как на моей рубашоночке: чёрненький и красный. Вот-с, через четыре каюты в направлении к носу корабля.

Кают-компания оказалась просторной, двухкомнатной, этакой диванно-салонной гостиной для светских развлечений и интеллектуального досуга. Библиотечные шкафы, заполненные книгами на разных языках, прочая мебель, да весь интерьер и декор были изысканными, солидно-дорогими: красное дерево, бронза, бархат и щёлк. Стиль начала двадцатого века: модерн и его расплывчатый шлейф — ар-деко.

Туристы из группы «Магия Балтики» (всего-то семь человек!) расположились на диванах и в креслах. Старались сидеть обособленно, «сохраняя лицо выдержанным, на французский манер». В стороночке, возле пианино, на высоком вращающемся круглом стуле восседал Воловьев. Он непрерывно поворачивался на сотню градусов вправо-влево (точно внутри него работал психорадар!) и эта его суетливая вертлявость обнаруживала то ли действительное, то ли кажущееся косоглазие. Мало косоглазие — разноглазие! Один глаз аквамариново-льдистый, другой — а другого словно и нет вовсе. Эта иллюзорность не была бы проявлена, если бы «треугольчатый» не снял на минутку свои очки. Похоже — опрометчиво. Но другой фокус он явно демонстрировал: из одной руки, расположенной выше, в другую, опущенную вниз руку «стекала» колода карт. И если бы только вниз! Эта колода затем послушно «струилась» вверх. Нет же — это не карты, это вода! «Вода» из крохотных капелек-алмазов. Мало того: ромбы и треугольники на его штанах в области «причинного места» вульгарно оттопыривались и даже «дыбились» волной. Тонкой, длинной змейкой губы тоже не были покойными; они становились то капризными, то патетичными, то растекались ехидно-брезгливым выражением, а то вытягивались изящно-похотливой трубочкой-жалом.

«Экий Фрик Фрикович! — подумал Владислав Фёдорович, мужчина на границе пятидесятилетия, хмуро сидевший в дальнем углу в низком, глубоком и мягком кресле белой кожи. — Похож на булгаковского Фагота».

В центре зала за ломберным восьмиугольным столом сидела дама. Все присутствующие сразу обратили внимание на её красивые украшения на смуглой шелковистой коже. Благородство и вкус чувствовались во всём: и в одежде, и в том, как она держала спину и голову, как «подавала себя». Поднявшись со стула, дама начала говорить:

— Добрый вечер, дорогие гости! Меня зовут Татьяна Эдвардовна Лучевая. Я — ваш гид в этом путешествии. Я очень надеюсь и буду крайне благодарна, если мы окажемся друг для друга и полезными и приятными… Ха, благопослушными, заинтересованными туристами. Случится так — наш вояж будет праздником и пройдёт без… э, зловредных приключений,… оставит добрые и богатые впечатления в душе, придаст сил.

Фамилия Лучевая очень соответствовала этой молодой женщине. Её серо-зелёные глаза были действительно лучистыми и эту солнечную энергетику глаз замечательно дополнял звонкий и бодрый голос. Весь её подтянутый, аристократический, и строгий и одновременно благожелательный облик как нельзя более соответствовал назначению гида вести за собой, вдохновлять и деликатно подчинять себе слушателей. Она продолжила:

— Я девять лет вожу группы российских туристов по маршрутам темы «Незабываемые фьорды». В различных сочетаниях по посещаемым странам, местам там и срокам. Работаю с разными турфирмами Санкт-Петербурга. Но сразу должна признаться, что с фирмой, которую представляет господин Витольд Варфоломеевич Воловьев — она посмотрела в сторону «вертлявого» — прошу любить и жаловать, я сотрудничаю впервые. И на круизном лайнере я не работала. Обычно туры такого… плана… вида… выполнялись на паромах. Я чаще всего сопровождала группы на пароме «Princess Anastasia». Кто-то бывал в таком путешествии?

Ростислав Всеволодович, мужчина шестидесяти пяти лет, каким-то неуверенным движением и, покрутив головой, будто чего-то опасаясь, поднял невысоко руку.

— Замечательно. Я думаю, что «ходили» на разных судах и по разным рекам и морям и другие наши товарищи. Так вот… Я буду вашим гидом и помощником в экскурсиях по суше. А здесь, на лайнере, нашим руководителем и наставником будет господин Витольд Варфоломеевич. Так? — она недоверчиво посмотрела на чудаковатого факира.

Витольд чуть приподнял свою панамку.

— Так, скандинавская моя! Но попрошу обращаться ко мне без отчества. Просто господин Витольд. Или герр Воловьев. Позвольте, однако ж, замолвить словечко для гостей, что Татьяна Эдвардовна — лучший специалист в области туризма по скандинавским и прибалтийским странам. Имеет шведские корни в крови-с! Древние-с! А ещё она доцент в Университете Культуры. Преподаёт культуру, литературу, фольклёр и мифологию Скандинавии. Владеет языками! Да-с!

Эти добавочки «с» из давнишней и ушедшей в небытие велеречивости наводили на мысль то ли о почтеннейшем возрасте, то ли о дворянских, или староинтеллигентских, или разночинно-мещанских корнях и воспитании неуловимого Воловьева.

Да-с, именно расплывчато-неуловимого ни в определении возраста (может тридцать, а может и восемьдесят?),… да ни в чём! Его худоба, его морщинистость, его «рваный» по тембру голос вкупе с нарядом и очёчками как-то очень ловко прятали биографию этого «цветастого» господина. Вряд ли «руководителя и наставника» — скорее шоумена.

— Спасибо Витольд Варф… — скромно отреагировала Лучевая, не договорив.

— Витольд! Если угодно-с, герр распорядитель. Ещё лучше — герр проводник. — герр вкрадчивой улыбочкой обозначил свой статус.

— Далее. — продолжила Татьяна, с некоторой уже растерянностью бросив неискренне-вежливый взгляд на «распорядителя». — Я обычно провожу тур со своим автобусом и своим водителем. Они прикреплены к группе, всюду следуют за нами на пароме, перевозят нас по суше. И этот сухопутный маршрут был преобладающим. На сей раз будет иначе — она настороженно посмотрела на «проводника». — Герр Витольд во время заключения трудового договора со мной уверил меня, что в каждом порту-стоянке, точно в срок и в точно оговорённом месте нас будет ожидать комфортабельный мини-автобус. И что местные водители отлично знают все маршруты, места парковки и прочее. Так?

— О! Опытные! Великолепно знают! У вас будет возможность в этом убедиться! Забавные-с маршруты-с! — «проводник» осклабился, голос его стал скрипуч. Точно какая внутренняя пружина заскрипела новой маской: и лицо, и плечи, и таз господина Воловьева «колыхнулись», подчиняясь этой скрытой пружине.

«Что же это? Какой он… странный! Какой-то гаер, шут балаганный… Ну зачем так вырядился… Первое знакомство, представительство». — подумала огорчённо Татьяна Эдвардовна.

«Представление… Шоумен многоликий этот герр… Маски меняет… Зачем? Что за шоу нам приготовили? И кто?» — подумал угрюмо режиссёр Владислав Фёдорович.

«Фигляр! Или фискал? Почему такое нарочито-девиантное поведение?» — одновременно с драматургом Ростиславом Всеволодовичем, пасмурно почёсывающим свою коротко стриженную седину, подумала Алла Максимилиановна, тридцатичетырёхлетняя актриса, которая сидела надувшись, чем-то заранее недовольная.

— Хорошо. В любом случае я буду рада, подскажу… если-что — Лучевой не хотелось, чтобы «праздничное небо путешествия подзаволокло тучами неопределённости и недоверия». А она, как опытный педагог и гид сразу это почувствовала. А как человек оптимистического настроя уверенна была, что сможет «разрулить» недомолвки.

Эх, дорогая Танечка! Ты и предположить не можешь, какие «недомолвки» вложил Воловьев во фразочки про «забавные-с маршруты-с» и как ловко сделают так, что тебя не будет рядом, когда начнутся настоящие забавы!

— Всенепременно, наша вы Ариаднушка! Надеемся! Благодарен, заранее чрезвычайно благодарен! — хныкающим тоном завибрировал фигляр-фискал.

«К нему нужно просто привыкнуть…» — вдруг разом подумали все присутствующие, генетически уже «привыкшие привыкать к неуверенности в завтрашнем дне».

— О! Да! Привыкните! — и в этих двух словах мягкие, даже застенчивые, заискивающие интонации в гласных затрещали хворостом на согласных.

— Да… Конечно… — заворожённо прошептали «безгласные и безсогласные» граждане отдыхающие. «Нахаляву», заметьте!

Удивление и недоумение герр «распорядитель» опять «перевернул» своей маской кажущегося благолепия.

— Ну вот и чудненько! Я чувствую… да что там чувствую — вижу! — взаимопонимание. Вы ведь отдаёте себе отчёт в том, что наша фирма наградила вас… этим премиальным туром!

— Да… да… спа… си… бо… бо… бо… — беззвучное унижение повисло в воздухе.

«Бесплатно — бес платит!» — эхом отозвалась настороженная Правда.

— Бесплатный VIP-тур! А почему? А потому что вы прошли некий конкурсный отбор. Вы выиграли! А вот зачем это нам и что намерены выиграть мы — за ужином. Да-с! С бокалами вина!

— Я… У всех ведь есть программа тура на руках… И должна ли я сейчас озвучить и прокомментировать эту программу? Пожалуй лишь первые эти сутки… Через пятнадцать минут нас ожидает ужин… Нужно ещё успеть приобрести, я думаю, ко всей вечерней программе… э… соответствующий дресс-код. Впрочем… как угодно… После ужина «капитанский коктейль» и развлечения: шоу Санкт-Петербургского Мюзик-холла, дискотека под живой звук, казино, бары, кинотеатры, СПА, массаж, сауна и прочее хоть до утра. А завтра в половине первого дня мы прибываем в Таллин. У нас запланирована пешеходная экскурсия по Старому городу. Далее час-два свободного времени. До восемнадцати тридцати вечера. К этому времени возвращаемся на корабль. Лайнер отправляется в Стокгольм. Затем ужин… и вновь развлечения… — Татьяна Эдвардовна взглянула на часы.

— Дамочки! Дорогие! Пацаны! — нетерпеливо привстал биз-несменный депутат Виктор Семёнович. — Я, например, бывал на круизных лайнерах… Могу всех проконсультировать… по ходу… И самим побродить советую… Ужин ведь сейчас! Подебатируем за рюмочкой! Вопросики и снимем с повесточки!

— Хо! Как вы правы, «видавший виды» вы наш! Да и я за ужином кое-что проясню… по «повесточке»! Ха! Но не всё! — хохотнул герр Витольд. — Сейчас сразу отмечу приятность: наш «анклав» на сём судне расположен в одной из VIP-зон. Их несколько, больших и маленьких. В каютах есть все схемки, указатели… Так вот, мы в одной такой небольшой, но весьма приватненькой VIP-зоне. — герр гоготнул с каким-то сипением и хрипотой вроде хрюканья — У нас свой небольшой обеденный зал-ресторан, свои горничные, свои официантки… А побродить по лайнеру и поплясать — успеете! Всё включено! All inclusive! Как это у вас, русских: «Хриплому петь, а голодному плясать». Ха-ха! Парад-алле! В ресторан! Все! Форма одежды — котелки, перстни и фрачные значки! Ха! У кого есть… У кого нет — будут!

Определённый шарм и шик и ненарочи́тую светскость в наряде удалось приобрести, пожалуй лишь двоим дамам: Татьяне и Алле. Открытые, полные и покатые плечи актрисы, отливающие белизной кожи, вполне могли бы быть дополнены «кафковским» чёрным котелком и такой сюр-образ можно было бы смонтировать для замоскворецкой купчихи конца девятнадцатого века, собравшейся поиграть в рулетку в Монте-Карло. Чёрно-белый лоск кубика, домино и шахмат…

Изысканную издёвку над «дресс-кодом» продемонстрировал фрик Воловьев. Панамку он поменял на чёрный крохотный котелок, почему-то не сваливавшийся с макушки. Клетчатую рубашку на несуразный маломерный фрачок, надетый на голое тело. Грязная морщинистая шея была украшена парчовой бабочкой. Из рукавов торчали белоснежные манжеты с бриллиантовыми крупными запонками. Брючки он надел кожаные, узкие с оттопыривающимся внушительного размера гульфиком. Брючки он любил, очевидно, короткие; носков не носил. Но вот лакированные чёрные туфли сорок восьмого размера были безупречны. Трость с тяжёлым круглым порфировым набалдашником тоже должна была призывать к уважению. Что к уважению? К подчинению! Порфир — камень королей! На мизинце левой руки с длинным жёлтым ногтем красовался массивный перстень с крупным изумрудом в золотой ромбовидной формы оправе. Тоже крупный рубин пылал в треугольной оправе из белого золота на среднем пальце правой руки. Фрачный значок представлял собой ромб, как бы склеенный из дух равносторонних треугольников. Оправа — платина. Верхний треугольник будто бы из хризоберилла, нижний — как будто хризолит. Похожие «ромбики» с гордостью носили в пятидесятых двадцатого века инженеры, вышедшие «в люди» из раскулаченных землепашцев. А какие символы и смыслы таит эта безделица у «проводника-распорядителя»? О! Наверняка это — «скученная» латинская «V». А уж она-то: и Воловьев и победа и… Он точно как проводник (или метрдотель) стоял у дверей в ресторан, согнувшись в почтительнейшей позе и целовал входящим дамам руки. Ворковал при этом:

— Прелестно! П-р-р-елестно!

— Ну что вы! На бал нужно собираться ещё тщательнее и… Ха! «С корабля на бал». — кокетничала «замоскворецкая, кустодиевская купчиха».

— Что вы! Что вы, восхитительная Алла Максимилиановна! Как отлично вы назвали — бал! «Вы поедете на бал?». Ха-ха! Но побойтесь Чёрта: ваши золотые кудри, ваша кожа источают нежнейшие благоухания… Вы же целое утро провели в пенистой ванне! Хорошо было? Правда? Вы же мечтали об ещё одной русалочке… Рядом?!

Алла вздрогнула и кустодиевские щёчки ещё более зарделись:

— От-к-уда вы знаете?

— Неважно! Прошу! Пр-а-ашу к столу!

Когда все расселись за большим овальной формы столом и принялись изучать меню, к столу подошли две девушки. Одна, молоденькая, хорошенькая, в белоснежном переднике, на бейджике которой было написано «официант Ве́сна» спросила: «Не желаете ли воды, напитки?» Другая, интересная дама «за тридцать», одетая в строгий костюм оливкового цвета со светло-коричневым узким кантом по краям, не имела бейджа. Но характерной отделкой её костюма была тёмно-синяя вышивка на радующей глаз груди: «администратор Влада». Эта Влада расставила аккуратненькие букетики цветов на столе и зажгла свечи. С усыпляющей бдительность лёгкой картавостью и итальяно-французским акцентом проговорила:

— Дамы и господа! Уважаемые гости нашего корабля и нашего ресторана. Мы рады и готовы сделать для вас всё самое лучшее, чтобы ваше путешествие оказалось незабываемым. Я — ваша администратор. Зовут меня Влада. Я и мои помощницы: официантка Ве́сна и горничные Николь и Бьянка — к вашим услугам!

— Днём и ночью! И даже ночью, хи-хи! — подпрыгнул «карнавальный» развратник-распорядитель. Его «бодрый» гульфик и вовсе взбудоражил воображение милых дам.

— Да. Мы — рады. Мы — рядом. — Влада сумела посмотреть на «оттопыривающегося» Воловьева одновременно и с достоинством оперной дивы и с откровенным радушием. — Вот мои визитки. Там телефон и электронная почта. Все просьбы… э… внеслужебные, внеурочные и… э… деликатные к моим девочкам — только через меня. И в прочих приватных вопросах и просьбах я смогу подсказать… Вы понимаете меня… Аккуратно и конфиденциально. Любой каприз за ваши деньги!

Такого сорта (высокого сорта!) дамочки вырастают, как правило из молоденьких, хорошеньких официанток и горничных. При наличии, однако, счастливого сочетания сообразительности с уступчивостью и благоразумия с темпераментом. Это особые таланты и особый ум. Конечно, все прочие стечения обстоятельств тоже необходимы. Особенно — правильные «дядюшки» и «папики». Незлые и щедрые, посланные щедрым Случаем. Это тоже в известном смысле украшает жизнь. Эскорт-услуги ведь не миф, а (ха!) любопытнейший «завиток-штришок» из мифов древних Греции и Рима. И так до самой-самой Японии! Многое могла бы поведать такая вот шикарная Влада о своём удивительном и непростом превращении из юной белобрысенькой «Ве́сны» с веснушками в вальяжную «Багиру», элегантную брюнетку с манерами светской львицы. Да, чтобы так всё залоснилось и появилась эта ленивая грациозность и стойкая ухоженность нужно было… было нужно… много разного. Может повезёт, например, вот этому драматургу и сама такая «ухоженная кошечка» поведает ему на ушко… Ему одному, ставшему дорогим! Дорогим её измученному женскому сердцу, её уставшему, стареющему телу… Сердцу и телу, уже недоступным просто тяжёлому кошельку. Только другому, любящему… И будет хранить (ещё как!) ему верность и даже заботиться о нём. И он напишет пьесу, и чтобы защемило сердце и режиссер даст ей главную роль! Главную роль в жизни! Повезёт? Так бывает? Так — вряд ли…

— Позвольте мне ещё несколько слов. У вас заказное именное меню. Листочки на завтрак перед вами. Завтраки мы носим в номера-каюты. По вашему звонку из номера. По утрам обычно работает другая официантка — Даша. Кнопки вызова обозначены на панелях управления в каждом но… каждой каюте. За завтраком заполняете заказ-меню на обед и так далее. Меню каждый раз приносит официантка. Обеды и ужины, как правило, здесь, в ресторане. Но можем подать и в номер. По звонку, в виде исключения. Время завтраков, обедов и ужинов на вашей карте гостя. Это и пропуск. Другая карта — ключ от каюты. Обе карты всегда с вами. Временные интервалы для приёма пищи достаточно большие (особенно завтрак: с семи до одиннадцати) и мы просим их не нарушать. В VIP-зонах по вашим картам можно посетить и другие (большие) рестораны. Но после двадцати двух часов. С отдельной, разумеется, оплатой. А так… Бары, казино, ночные клубы, кофейни и прочее, прочее. Да, ещё… Я и мой коллега Мигель даём уроки танцев… Он ещё обучает покеру… Через десять дней — турнир по покеру. Кстати, в вашей кают-компании есть подробная схема — карта судна и план всех мероприятий. Ха… А наша Ве́сна делает классные мужские причёски-стрижки, маникюр и педикюр. Девочки-горничные могут сделать расслабляющий массаж… Многие девочки знают три-четыре языка, администраторы, в частности я — пять-шесть. Что ещё?… Может быть желаете благовония, фоновую музыку (лаунж) сейчас, в зале… Скажите Ве́сне… Всё. Делайте, пожалуйста, заказы. Если нужна помощь-подсказка в выборе блюда, пожалуйста, обращайтесь. Я позже удалюсь в соседнюю комнату. Потребуюсь — вот ещё и колокольчики рядом с вами. Или телефон, или попросите Ве́сну пригласить меня. Приятного вечера!

Герр Воловьев нетерпеливо позвонил в колокольчик, хотя Влада ещё стояла возле него, чуть сзади по правую руку, между ним и Татьяной. Он даже не взглянул в меню и принялся нашёптывать заказ администраторше. Герр чмокал губами, чуть ли не закусывая мочку женского ушка. Та поводила плечами, покачивала головой, вскидывала брови, удивляясь выбору этого господина, видимо старшего здесь. И правда: этот «арлекин» восседал «наполеончиком» во главе стола, насмешливо взирая на остальных восемь гостей, поровну сидевших справа и слева от него вдоль стола.

— Постараемся… Сейчас же спрошу у повара… Да, ежедневно, конечно.

И ушла, покачивая крутыми бёдрами, тоже выражавшими этим раскачиванием удивление. Интриган-распорядитель «выдал», видимо нечто оригинальное, в своём арлекиновском амплуа.

Но кто из путешественников мог хоть на йоту предположить, какой шок их ждёт впереди!

Когда все заказы были сделаны и первые бокалы наполнены и первые тосты «За знакомство!», «За приятное путешествие!» были провозглашены, Воловьев, уже осушивший залпом три кварты лёгкого эля, наполнил стакан уже крепким Аквавитом.

Глава 2. «Бал сколотых масок начинается!»

— Бал-маскарад начинается, друзья мои — российские интеллигенты! Праздник! Вы заслужили его своим творчеством, особенно направленным и проявленным по отношению к Скандинавии, к её истории, эпосу, культуре.

— А почему же «маскарад»? Масок-то я не вижу — бесцеремонно съязвил выпивший уже четыре стопки Аквавита «бывший интеллигент» Викто́р Семёнович.

— Кроме разве котелка на вашей голове, герр Воловьев — поддержала бизнесмена гордячка Алла — Причём за столом!

— Хо-хо! Как вы несправедливы! Маски-то буквально прилипли к вашим лицам, высоколобые мои. Но мы их сорвём-с! Я тоже несколько яйцеголов-с, хе-хе, имею особенную шишечку на голове… и вот — прячу-с. Стес-с-сняюсь! О наших масках и наших шишках чуть позже… Так вот… За ваши успехи наша… организация отправила вас в этот тур. И Хозяин наш… хрю-хрю… «носатенький демиург», надеется что некое вдохновение… э… подстерегает вас в этой поездке. Мы разослали приглашения более тридцати российским гражданам. Как правило, делаем это раз в двадцать лет… приблизительно. Срез… анализ… э… «человеческого». И откликаются, идут на контакт с нами, как правило не более десяти человек. Таких как вы-с! В нашей… э… конторе… я курирую Германию и Россию. Прелюбопытнейшие страны! Наслаждаюсь! Моя должность не высока: куратор… или порученец… или, я особенно люблю, когда меня называют уполномоченный-с…

— «По рогам и копытам»… Ха… — опять невежливо и неосторожно схохмил Викто́р-депутат.

Вся сладкоголосость и карнавальность вмиг сошли с лица порученца. Студень физиономии застыл с выражением такого жутковатого, устрашающего, звероподобного и циничного оскала, что казалось: вот сию секунду из-под котелка сатира обнаружатся рога, а ступни обернутся копытами.

— Именно! Именно, прозорливый вы наш Семёныч-толстосумчик.

Воловьев сдерживал своё жало и глотнул глегга, чтобы залить яд и желчь лёгким алкоголем. Он не хотел бы сразу испортить «праздник» и сразу «скрутить этих людей в бараний рог».

— Чудненько! Теперь я должен представить вас друг другу. Коротко,… хе-хе, хотя не следует вам боле удивляться, что я знаю о каждом из вас всё. Всё! «Професьон де фуа!» — как шутили гугеноты накануне Дня святого Варфоломея. Ха!

«Намёки этого Варфоломеича невеселят…» — подумал Кирилл Алексеевич, пятидесятипятилетний учёный из Москвы.

— С вас, наш всенородный «мандато-депутато, бандито-гангстерито» мы и начнём — продолжил Витольд — Веселей! Просто по кругу слева от себя и начну… Далее «по солнышку».

Викто́р, не поднимая своих недоверчивых, но в общем незлых глаз, опорожнил пол-стакана виски.

— Сей бизнесмен и депутат герр Лохвицкий попал на наш «Ноев ковчег» волей случая вместо заболевшего брата, специалиста… нашего с вами учёного профиля… Так что? «Та пусть его» плывёт? Или… за борт! Пусть. Всё же гражданину за шестьдесят. Кроме того, представитель столицы, москвич, в прошлом приличный аспирант-механик, подавал надежды… Он вот собирается «отойти от дел», да? Посвятить себя поэзии? Да? Деньги все свои отдать в Департамент культуры города… А? Хватит, право, тебе торговать кожей и драть с граждан по «три шкуры»! А? Или врёшь? Устал, устал врать и воровать… Бедный…

Такого нелицеприятного напора, «жескача» не ожидал никто и сам Лохвицкий, конечно.

— Да… пацаны… Да я… «накрою поляну» и не одну… Да! Зае…ло всё! Ну говорил я, что бабло отдам… отчасти… И в рифму как-то… Спохмелья было… Эх, отдохнуть бы… — гибкие, двуличные губы вновь потянулись к стаканчику.

— Э-э-э! Гибкий вы наш… — миролюбиво отодвинул от него крепкое спиртное Воловьев — Ваш заметный интерес к крепким алкогольным напиткам и круг вашего общения… не способствуют изысканности речи. Но соберитесь, дружок. Вы ведь умели когда-то логически мыслить, вести дискуссию…

— Сам-то «хлебаешь» за двоих… — бурчал аспирант-неудачник.

— Вот ведь бодливый какой! Перебивает, встревает… Ты, браток, не в Думе, и не на сходняке… Я легко могу наказать — не позавидуешь! А «хлебаю»… — так я ведь другой, чем вы. И пью, и ем, и живу — не так-с. Не так-с! Прошу запомнить. Всех!

Когда-то, лет тридцать назад, когда перестройка открыла врата коммерции, милый «пацан» Витя, аспирант университета, умненький и сметливый, крайне удачно продал коллекцию значков и медалей своего деда и вот одна хитрая «медаль характера» Витюши повернулась совсем другой стороной. Он понял, что его росточек ниже среднего, склонность к «полному животику», его порой неуместную подвижность Чарли Чаплина, нужно и можно так выгодно преподнести (с помощью толстого кошелька), что не он будет завидовать другим, а они, эти все доценты, будут завидовать ему!

— Далее. — уполномоченный с профессиональной галантностью провокатора и соблазнителя обратил свой взор на соседку бизнесмена, музыканта Алёну Игоревну. — Хорошо, что рядом с нашим «неспокойным» Викто́ром сидит наша «солнечная» и музыкальнейшая Алёнушка. Вы все вообще правильно расселись! Случайностей ведь не бывает. И я не случайно употребил слово «солнечная». Это значение имени. Ах! Не обращайте внимания, друзья, что сейчас её прекрасные, яркие, синие глаза потухшие. Спящий вулкан! И пятна с «солнышка» мы прогоним! Алёна Игоревна — петербурженка, чудесный, талантливейший и многогранный пианист и сочинитель-композитор. Как она играет Грига! Какие сильные сюиты и пьесы на древнескандинавские темы! Особенно из норвежского эпоса, наших саг! Собственного, заметьте, сочинения-с! В её крови есть норвежский замес! И владеет норвежским неплохо, а английским — вообще о-ля-ля! Музыканты чувствительны к языкам, ха! И дух крови чуют!

«И чувствую бутафорию, и не каждую буффонаду принимаю. И эксцентрику, фарс, бурлеск «за краем» не люблю. И отличаю фейковость во фриках и фриковость в фейках, как и «Fuck you» от «Fack you» в интонациях английского. В контекстах смысловых, речевых и музыкальных тем паче…» — равнодушно отметила про себя Алёна. А вслух сказала скромно:

— Спасибо. Мои работы не заслуживают такой оценки. Я лишь — тут лауреат…, а там — дипломант…

Сутулясь и пряча глаза, поднялась высокая шатенка, в мягкой улыбке которой проглядывала та она, десятилетняя девочка, чувствующая свой недюжий Дар, ещё полная надежд и доверия. Сейчас, когда ей уже немного за тридцать, подизношенные нервы сильно подтрепали романтические надежды. Потускнело доверие. Потухли глаза.

— Что вы, уважаемая! Сколько сейчас дур с «накаченными» губами. Фейковых пустышек… Выставляющих себя тонкими. Чувствительными… А вы из дорогих, из породистых, из тех «раньших», настоящих. Что были воспитаны в прилежании, уважении, безусловном трудолюбии и тяге к знаниям. Что в конце фразы «Я этого достойна» ставили знак вопроса. Безоговорочно! Поиграете нам? Обещайте!

Пианистка, польщённая и взволнованная, кивнула и выпила бокал грога, что подсунул ей «народный слуга».

— а далее за Алёной по левую руку сидит наш Бергман и Феллини, Эфрос и…, я серьёзно, наш режиссёр Владислав Фёдорович. Вы не знаете его фильмов и театральных постановок? Ерунда! Узнаете! Просто он имеет дрянной, неуживчивый характерец. Угрюм-с! Остёр на язычёк-с! Но дюже талантлив! Ему ещё нет пятидесяти. Без го́ду! И он — «бе́згоду» от своего Звёздного Часа. Мы — надеемся! Я — уверен! У него есть всё! Ну… ну чуточку не хватает любви… Тоже, тоже рядом-с!

Худой, высокого роста мужчина, с полными, женскими губами и лёгким, почти незаметным тремором левой височной мускулы и щеки поклонился, не привставая даже. Глаза его прятались. Это были не расположенные к чужому вниманию глаза. Нервные, готовые дать отпор. Но какие-то ещё и оплавленные болью. Казалось, что этот сильный на вид мужчина стесняется чего-то, чего-то скрывает, боится, что его «застукают» за неким постыдным занятием. Подчас этот «Эфрос» если и поднимал свой «тяжёлый» взгляд на собеседника, то наблюдателю было приметно, что даже в простой беседе «ни о чём», в глазах режиссера горела невыразимая затаённая мысль и руки с тонкими длинными пальцами двигались, улавливая и эту мысль и то чувство, что сопровождало её. Это напоминало «кошачье ожидание» то ли опасности, то ли добычи.

«Этот Владислав — как локатор, как «живая мина». Я чувствую, какое горячее тепло идёт от него — подумала Дебора, молодая художница, сидящая по левую руку от режиссера. — Он, кажется, всё время улавливает какую-то творческую мысль… А может мысль уже захватила его пульсирующий ум?… Х-м… В любом случае, на мои ножки, которые я нарочно, ха, демонстрирую ему, он не обращает такого же пылкого внимания. Мало мне попадалось молодых мужчин, которых бы не привлекала ажурная резинка чулочек, казалось бы ненарочно приоткрывшаяся из под короткой юбочки. Но нет! На лица присутствующих женщин смотрит… неравнодушно… Внимательно вглядывается именно в лица! Как художник? Как мужчина? Да-да… он пытается отсканировать, считать поведение той или иной женщины в ситуации… какой…? Хм, а на мужчин вообще не смотрит… Не удостаивает! Интересный!».

Как интересно заглянуть «внутрь» женской головы! И когда эта голова фантазирует и мечтает, и когда строит логические цепочки или «считывает» мужчину! Зря вы, мужские друзья мои, порой иронизируете: «женская логика». Так вас эта логика может «просчитать» и так «зацепить ноготками» безошибочной интуиции (тоже женской, острой, как бритва!), что, боюсь, иронизировать придётся над вами!

И эта двадцатисемилетняя барышня, прелестная Деби, девушка ещё ведь совсем, весьма точно угадала внутренний строй Владислава. Может творческая хватка художницы по привычке «сочиняет» подвернувшийся образ? Может по причине соседства Дебора обратила бо́льшее внимание… А скорее всего — понравился! И зацепил именно, возможно, тем, что не «лапал» глазами бёдра, груди и прочие женские прелести. Тем, что глаза его искали, разгадывали важную для него суть! Пусть даже «Какая она была бы в постели? Когда кричит, а когда молчит? Тогда, когда нужно ему?»

— Ваш фильм об открытии Северной Америки викингами, об Эрике Рыжем, Лейфе и Торвальде Эрикссоне… в режиссерском плане задуман оч-ч-чень талантливо. И сценария проработка глубока… Но нет масштаба! Нет денег! Компьютерная графика не заменит живой панорамности! О, нет, Виктор Семёнович! Спасибо, конечно. Но мы — богатая, всё могущая, всемогущая Структура! Мы сами профинансируем и строительство флотилии драккаров и кнорров, и съёмки в океане, и… всё-всё… Но об этом — позже! А сейчас дальше, по кругу. А по кругу, слева от вас, Владислав Фёдорович, да, со стороны сердца, э… хе-хе… муза ваша! Т-щь! Не извольте гневаться… Вот характерец! Всё ему «не так»… Хорошо… по крайней мере — художник нашего будущего шедевра. Итак, прошу любить, обласкивать и голубить нашу «волшебную кисть», нашу голубицу Деборочку…, Дебору Павловну!

Девушка (а можно всё ещё называть девушкой ту, которая распрощалась с девственностью в шестнадцать и уже перешагнула двадцатипятилетний рубеж? Да ради Бога! Хуже, если в тридцать она — ни разу не «давшая» девушка хмурая…) подняла на всех свои большие, чуть выпученные, но красивые голубые глаза. Эту стройняшку, росточком ниже среднго, с русыми, мягкими и лёгкими волосами, стриженными сейчас «пикси» действительно хотелось «приголубить».

— Спасибо!… Пожалуйста, без отчества… И можно не Дебора, а просто Даша. — сказала «Даша» не соответствующим виду «крошки» низким, страстным голосом.

«Даша — даваша» — соскабрёзничал мысленно склонный к «жеребятине» депутат Семёныч.

Амбивалентность этой «голубицы» могла бы быть прочувствованной (и оч-чень больно!) любителями делать милым девочкам сальные, непристойные предложения. Да, у Деби был особый «услужливый» взгляд, особенно льстящий мужчинам своей искренностью, умением смотреть снизу-вверх прямо в глаза бесхитростно и бескорыстно. И обволакивая туманом синевы! И у мужчины может возникнуть естественное желание приласкать эту «няшу Дашу». Но если запахнет «клубничкой» или ещё какой «похабщиной», похотливый любитель «ням-ням няш-Даш» получает такой удар в пах ногой от мастера тхэквандо Деборы Павловны, что… Эх, а ещё говорят: «Маленькая собачка до старости щенок»!

— Э-э-э, нет! Вы для нас всё же Дебора. Ваше древнееврейское имя (впрочем, распространённое сейчас по всему миру) многое значит. Как и ваши предки по мужской линии — караимы. О! Особенный, загадочный, хранящий достоинство народ с крымско-еврейскими корнями. Умеющий даже при своей малочисленности «держать удар» с оружием в руках. Деби — из прелестного черноморского города Балаклава, где она открыла частную галерею волшебных эльфов, гномов и даже троллей. Добрых, ха, троллей! Нет, нет, замечательно. Мы благодарны! Сама всё: и рисует, и организует. Ты, девочка, ещё познакомишься живьём со своими… героями. Скоро! Нос в нос. Уверен в грандиозном успехе выставки! Да, крошка Деби, мы через полгода организуем твой художественный салон. По всей Скандинавии и северной Германии. О! К нам, ко мне идёт долгожданная Влада! Чегой-то несёт! Везёт мне полную тележку-с! Дебора! За вас, спелая вы наша, наливная! Чтобы вам и спалось и «елозилось»!

Куратор быстро ловким движением налил в большую свою кружку какого-то особенного зелёного эля и особенного кроваво-красного глегга из двух графинов, что привезла администратор. Прямо из тележки схватил устриц и стремительно ими закусил. Ве́сна поставила перед ним огромный тяжёлый поднос мозговых косточек, травы, морских гадов и прочих моллюсков. Порученец бесцеремонно бил косточкой о косточку или по дну подноса, выбивая «мозги», затем с жуткими «сопливыми» звуками высасывал остатки, а затем ещё с видимым наслаждением зверя ещё и раскусывал кости, продолжая «хлюпать» губами в своих «ударно-отсосно-разгрызных» манерах. Татьяна брезгливо отодвинулась от этого неряхи, уже забрызгавшего белоснежные манжеты её блузки жиром.

— Пейте, пейте, друзья «Капли датского короля»! «Чтобы хата была богата, а супруга — упруга!» И Деборочка, и наш «большой» учёный, Кирилл Алексеевич, что сидит напротив детки Деби, совсем не пьют алкоголь! Это — похвально!? Ну, ну — их дело…

— Мне кажется, что и без спиртного нам тут «выносят мозги»… не по-детски — строго отозвался учёный, мужчина с красиво уложенной сединой и высоким лбом человека, постоянно и привычно «грызущего гранит науки», но и привычно мучающего себя сомнениями, внутренним беспокойством, к науке химии отнюдь не имеющими прямого отношения.

Эти размышления «рассекли» накосо его переносицу такой глубокой морщиной-складкой, что одна бровь располагалась под углом к другой. В глазах этого доброго, независтливого человека отражался «вечный урок» покаяния, прощения и понимания. Кипение внутреннего наказания! А за что его так терзал этот осточертевший мутный страх наказания? За какой такой грех? У страха много причин. И много личин. В каждом есть свой «чёрный человек». Один такой может навещать тебя извне, а другой, боголепные вы мои, сидит, стережёт и грызёт изнутри. Вот и у профессора «червь» — нутряной!

— Многоуважаемый Кирилл Алексеевич, отличник вы наш, человек «55». Вам ли не знать, что мозги себе частенько мы «выносим» сами. Не думайте о плохом! Думайте и тешьте своё честолюбие, своё тщеславие, совершайте новые открытия! Как высококлассно, с точнейшим научным расчётом и скрупулёзностью в технологии вы помогли обезвредить немецко-фашистский танкер с ртутью, затонувший у берегов Норвегии в сорок четвёртом. Вы — химик-технолог от Бога. Ха! Хотя бы от Того, которого посильно вообразить вашему человеческому разумению. Но нам пригодятся и ваши незаурядные способности в биохимии. Докторская-то ваша по этой специальности была. У нас к вам будет огромная просьба. Лечебные грязи, которые пользует наш Хозяин, для лечения больных колен и чувствительности носа, потеряли половину своих микроорганизмов. Нет, в Норвегии очень берегут экологию, но человеческие отходы как-то попали в наш тысячелетиями глухой и недоступный район, в наше Озеро Жизни! — голос уполномоченного начал дребезжать, от волнения и праведного гнева изо рта вытекла струйка слюны, красно-зелёный киселёк той жвачки, что была во рту. — Людишки совсем обнаглели, обезумели! Нам наплевать, что они потеряли всяческую ответственность, чувство долга перед этой планетой и «пляшут на последнем шабаше потребления»! Но… гадить… другим, более высшим и более могущественным существам на Земле… мы не позволим! Никак-с!

Он чуть отёр жирными пальцами уголки рта, ещё более испачкавшись.

— Если вы намекаете на себя, как существо более высшее, то я хочу осмелиться предложить вам воспользоваться салфеткой. — презрительно ответила на вызов Аллочка.

— Ох, шутите с огнём, Алла Максимильяновна! А если к вам вдруг явится мой Хозяин и попросит вас, такую «аккуратненькую и чистенькую»…

— Что? — гордячка высоко держала голову.

— Ну например… «Поднимите мне веки!» — тягуче-потусторонне прогромыхал чей-то голос, исходивший будто из Воловьева.

Горделивая стройность шейных позвонков актрисы (да и некоторых других) сразу «сдулась», продемонстрировав разумное «пластичное послушание».

— Что, «боязливенькие»?! — презрительно растянул рот распорядитель — Наш Хозяин редко приходит сам к людям… Свиту порученцев имеет. Могу похвастать, что ваш покорный слуга имел беседы-с и с Гоголем, и с Шопенгауэром, и с Ницше… да-с, да и со Сталиным и с Булгаковым-с. Да что перечислять-то всех приглашённых и ода́ренных чем-то наших клиентов-подопечных. И, ха-ха, отпущенных по милости.

«Нам ещё орков, гоблинов и ведьмаков не хватало! Да кто он? Кто? Чёрт возьми!» — трусливо думал бизнесмен Витя, запивая своё малодушие алкоголем и не контролируя известную смелость своих мыслей-предположений.

Да и невдомёк было этому практику-торгашу, что мысль-то материальна!

— Будут, будут-с, все — кого позвали, Викто́р — придут-с! — надсмехнулся Варфоломеич над мыслями Семёновича. — Так вот. Нашей театральной приме, сидящей рядом с Кириллом Алексеевичем по его левую руку, не нравится мой застольный этикет. Зато вы, Алла Максимильяновна, наверное, полагаете, что если ваш платочек надушен дорогими духами и вы научились принимать «царственные» позы, то я не смогу в миг «резануть» о каждом из вас такую «правду-матку», так разрушить ваш мирок…ох! Смирите, смирите гордынюшку! И не будем привередничать, будем дипломатичными! — Витольд растянул фейковую улыбочку от уха до уха, вновь выпустив струйку теперь уже фиолетовой слюны.

«Показал как будет «резать»… от уха… до уха… Вот и Fack you и Fuck you!» — смиренно оглянула всех Алёна и сказала вслух:

— Нам не следует поддаваться сиюминутным мелким обидам, не нужно придираться к словам. Мне кажется, что… это… неясная пока… паранормальность даст нам больше… чем может отнять и… действительно разрушить… Наказать!

— Солнечная, светлая Алёна! Вы — чувствительны, умны и прозорливы… и более всех можете рассчитывать на Дары и милость нашу. — примирительно сказал Воловьев.

— И я хочу попросить всех… не привередничать… дать… э… режиссёрам этого пусть и «неформатного» спектакля… э… высказаться до конца… Извините — грудной, немного грубоватый, но манящий голос этой чаровницы и правда… усыплял бдительность. А привычка (особенно во время волнения) облизывать свою верхнюю, природно припухшую губу и открывающийся в этот момент ряд белых здоровых зубов Деби не просто усыпляла бдительность, а призывала к… неге.

«Хм! Эту девочку может и интересует… конец… особенно мужской,… особенно этого «Вола»…, вон гульфик какой внушительный! А мысль её о спектакле, пусть дерзкая, в моей любимой абсурдной, притчево-парадоксальной-перевёртышной оболочке меня забавляет…, да что там — увлекает!» — подумала Алла.

Она с некоторым удивлением для себя и нечаянно вторя, машинально облизнув губы, посмотрела на Дебору другим взглядом, с другим интересом. «Эта девочка тоже меня увлекает. Опять… опять эта горячая волна, это щекочение, сладко защемило в груди… и ниже…» — подумала Алла и неожиданно нежно улыбнулась девушке.

Если бы Алёна и Дебора не смягчили ситуацию, Алла бы «дрогнула нервами, сокрушилась сердцем» да и пустила крупную, бриллиантовую слезу. Актрисе полагается иметь…, да нет, не обязательно скандальный и склочный характер, а просто… возбудимый, рефлексирующий… Ну «Чайка», одним словом: «львы, орлы… рогатые олени… пауки, молчаливые рыбы… все жизни, свершив печальный круг, угасли…». Нет, характер Аллы Максимильяновны, имевшей в жилах немецкую кровь, а следовательно, нордическую стойкость и внешнюю невозмутимость не был мечтательно-наивным. Отнюдь! Но обида невостребованности, вечно требующие и ждущие приглашения на роль глаза, глаза, жаждущие признания не могли быть всё время сухими, а губы сжатыми. Потрескается же всё от такой сухости. Нашу гордость, нашу внутреннюю, спрятанную почти в каждом небестолковом человеке гордыню, высокомерие, себялюбие так легко «лягнуть». Да походя плюнуть в чьё-то тщеславие — одно, скажу вам, удовольствие! Честолюбие, вишь, — оно ещё в почёте. С ним связанна «успешность». А вот тщеславие, гордынька — это «плохое» самолюбие! Фу! Как полезный и вредный холестерин. Особо за скромность ратуют самые хитрые, наглые и двуличные!

— Девочки наши! Зачем вам волноваться? Берегите красоту! Вот наша Владочка (она вышла даже) подумала про нас: «Странный корпоративчик..Хотя… Чего я только не насмотрелась… Нельзя ничего принимать к сердцу… И думать… Надо беречь кожу… цвет лица… Это главное!» Да-а-а-с! Дама-с! Козырная-с! И у нас с вами — мир! Чего вы испугались?! Ну — другие мы! Ну и что? Умеем мы кое-что… Да-с. Мысли читаем. Ну извините уж… Ещё раз говорю: зла вам не желаем! И не будет ничего смертельно опасного. — Воловьев был прямо-таки «сердечен». — Ну хорошо… Я Татьяне Эдвардовне объяснил перед поездкой о форме… необычности, что ли, нашего «реалити-шоу»… Нет… Никакой пошлости… Никакого видео… Вы должны нам доверять!

Наморщившейся большой лоб актрисы разгладился, опустившиеся и съёжившиеся пухлые плечи распрямились. Она взяла свой и правда первозданной чистоты платочек, с кружевами и надушенный и, несколько манерно приподняв с шеи рыжеватые вьющиеся кудри, отёрла и обмахнула взмокшие от волнения корни волос. А когда в дополнение к этому она обмахнула испарину со лба своим веером, все смогли ощутить, как приятно благоухала эта богемная дамочка и как она чистоплотна! Породистая кошечка — и всё тут!

«Не быть высокомерным, не быть заносчивым для человека науки или искусства нелегко! Принимать других, совсем не похожих на тебя. Принимать их образ мыслей, их идеи, их нравственные позиции, их мировоззренческие концепции. И без снисходительности, а как равных! Осознавать, что этот — другой, в чём-то более «высок», чем ты, и в чём-то более прав. И как разнообразна эта наша субъективная «правда». В разных ситуациях тем более. Кто судья? Кто избавит, отчистит от внешней обманчивости, избавит от примитивных наших человеческих «ловушек»? Кто убедит? Кто избавит от «пут, капканов и иллюзий»? Тем более, если принять гипотезу, что всё — иллюзия. Кому-то дано быть покаянным, смиренным, способным вывернуть себя буквально наизнанку и увидеть главное, истинное. И воскрешаться из пепла как птица Феникс. Сожжёшь вот так себя — ан и не воскреснешь вовсе!? Или не будешь понятым вовсе!».

Об этом размышлял Ростислав Всеволодович, самый старший из присутствующих туристов, петербуржец, ждавший своей очереди представления Воловьевым, казавшимся сейчас тихим, мудрым, доброжелательным другом и наставником. Но порученец ещё «не слез» с актрисы, вернувшей в своё сознание убеждение, что она здесь самая красивая и что у неё лучшее платье. В самом деле: её имя — Алла — означает «Световая колонна»! Так то!

— Ваши роли в Пермском театре, особенно в инсценировках по Ибсену — очень хороши! Вы действительно очень талантливы, Алла Максимильяновна! Вы заслужили наше пристальное внимание. Но вашему уральскому зрителю психологизм и отчуждение норвежца Ибсена, да и других скандинавов с их темой «разжижения мозга» не близки. Им даже «деперсняк» Достоевского и Чехова чужд! Людям-потребителям хочется «хавать» простенькое. Не желают они, чтобы их «распяли» ни на сцене, ни в зрительном зале! И вы умница, что начали работу в Филармонии. В вашей Перми прекрасный органный зал. Камерная обстановка. И чтение (декламация, игра) Ибсена, Стриндберга, Чехова и Бернарда Шоу в музыкальном сопровождении — великолепная находка! Это — ваше! Ваше здоровье!

Распорядитель сделал паузу, чтобы присутствующие могли выпить очередной тост и закусить. Затем продолжил:

— И, наконец, наш новый Чехов, Ибсен и Стриндберг, наш многоуважаемый драматург Ростислав Всеволодович. Вполне успешный писатель! Его пьесы лет двадцать назад шли по всей России! По его сценарию снят фильм о Рюриках. Интереснейший! Спорный. Мысль, что Рюрики — славяне, ярлы из скандинавского племени древних «русов» нам импонирует. Но история — тонкая, сложная, политизированная вещь. И мы с вами ещё вернёмся к творческим проектам… вашей компании. Но сейчас о другом… Вот кто может (и хочет!) написать Большую пьесу! Я не зря сказал: «Новый Чехов и Ибсен». Вот чья душа, чей ум созвучны нашему «северному» психоанализу, кто может и расплавить и разжечь мозги людей. Вот кто Судья себе! Вот кто «во всём хочет дойти до самой сути, в работе, в поисках пути, в сердечной смуте, до сущности протёкших дней, до их причины, до оснований…».

Да, «поиск и смута» привычно гнездились в опущенных уголках губ этого человека. Набрякшие веки могли свидетельствовать о возрасте и, конечно, о болячках уже пожилого человека. Но в случае с «успешным» Ростиславом Всеволодовичем всё было печальней. Он-то не считал себя «успешным», он считал себя «заблудшим» и не рискующим так обнажить совесть, так написать о «другой стороне», чтобы хоть чуть ослабла эта «петля сомнений», чтобы хоть какой-то свет появился «в конце тоннеля». Его страх был трусостью перед непознаваемым, невыразимым. И был ещё страх попроще, и трусость попроще… перед чем-то внешним, что (кто?) придёт и накажет… Уже наказывает… Кто он, этот внешний, Иной?

— У-у-у! Мы заканчиваем знакомство… Пора! Мы же на балу! — порученец как-то засуетился, посмотрев на часы — Следующая часть бала, (нет, не танцы пока, депутат вы наш вальсирующий), мы назовём её «Бал сорванных масок», даже сколотых. Ха-ха! — лицо герра Витольда вновь стало ядовитым, голос завибрировал опасностью и провокацией — «Да и нет не говорите… Вы поедете на бал?». Не слышу возгласов радости и аплодисментов… А,… ладно… — и он развернулся к сидящей по правую руку от него Татьяне Эдвардовне — Любезнейшая наша фрау Лучевая! Я бы хотел далее побеседовать с моими подопечными наедине… э-э… посекретничать…

— Да, да, господин Витольд. Я помню уговор. — спокойно отреагировала несколько уставшая гид.

— Но вам — уполномоченный с рожицей флиртующего факира (маской!) достал из кармана невероятной красоты кольцо и ловко надел на пальчик растерявшейся дамочке. — О! Пр-р-релестно! Ваше… ваше… Отдохните! Погуляйте!

— Да…, спасибо! Но… что же это…, это же рубин?

— Рубин-с! Лучистый как вы! За вашу аккуратность-с! Не спорьте… Это для нас пустячок… а вам, труженице, к началу учебного года хочется ведь закончить методичку… Вы и с собой бумаги взяли… ха. И мы будем ждать… Почитаем… Интересненько! Темочка-то «Мироощущение Эдварда Мунка. Евангелие от мастера». И ещё мы вам приятный сюрпризец приготовили…

— Вам бы в разведку… — смутилась Татьяна.

— Я и так в разведке!

— А я почему-то не люблю экспрессионитсов… Тревога от них… Голова от их «Крика» болит… Извините… — тихо, сама себе, проговорила Деби-Даша.

— Всё, всё! Ве́сна, девочка, привезите, пожалуйста, чайный стол и вино с закусочками в музыкальный салон. Мы там поиграем-с! В салон! В салон, друзья мои!

Глава 3. «Рулеточка грешков-с»

Подопечные Валовьева отдыхали в кают-компании. Отдыхали? А экспрессия? А «Крик» Мунка? Герр распорядитель дал-таки настройчик! И будет сейчас продолжение… Спектакля? Театр абсурда? Реалити-шоу?

Ещё какое!

Алёна наигрывала на пианино какое-то лёгкое попурри из классики. Виктор Семёнович вальяжно расположился рядом в кресле, поставив себе на подлокотники и пианистке на край инструмента коктейли. Он «типа» знал толк в подобных «салонных» мизансценах. Ещё ему хотелось (раз уж его не отметили дарованиями) продемонстрировать (перед дамами в особенности) широту души (кошельком толстым раздутую) и понимание новых духовных ценностей — красиво жить! «Эпикур» да и только! Только не трезвый настолько, что мог претендовать, пожалуй, лишь на среднего российского сибарита из «средненькой» полосы России. «Чем богаты — тем и рады!». Чё ужо…

Режиссёр тоже не изменял своей любимой мизансцене сидеть обособленно. Он занял позицию у окна и тоже поставил на подоконник бокал. Но не коктейля. Его мятежный дух требовал виски и содовой. Не меньше! По-прежнему хмуро он смотрел на панораму моря, сейчас мощным своим спокойствием раздражающего этого «человека с вечной занозой в душе». Всё-то ему не так! Хотя, постойте-ка… О,… да он поглядывает на милашку Деби! И взгляды эти «смахивают» на стрелы Амура. Мужские стрелы. И Деби стреляет глазками в его сторону. Женские востренькие стрелочки. И мысли её сейчас маленькие, в её росточек. «Отчего я не сделала причёску… хоть «паж», хоть «сессон», а то всё «гарсон», да «гаврош»… Зря ты, добрая душа, беспокоишься. Стрелы Амура целятся в сердце. Что им твоя причёска. Только твоё золотое сердце!

— Чего этот Варфоломеич нас тут держит — злился Владислав — Пропустим и «капитанский коктейль» и концертную программу… И танцы… в конце концов — он неуверенно посмотрел на художницу. Та ответила лёгкой соглашающейся улыбкой.

— Да ладно… Успеем… Ночь-то длинная — отозвался репликой бодрый депутат.

— Ага! Варфоломеевская… ночь! От Варфоломеича… — парировал «вредный» мастер представлений.

На минуту все тревожно «ушли в себя».

И тогда Алёна Игоревна вскинула руки над клавишами и «сломала» тягостную паузу оптимистической песенкой «Жил отважный капитан». Затем «слабала» песенку о «весёлом ветре». Алла от души ей подпевала!

Из-за пианино, словно «чёрт из табакерки», точно леший из-за трухлявого пня, материализовался проводник.

— Поёте? Молодцы! Да-с, скоро занесёт нас вольный ветер странствий… «обшарим и мы моря и горы», узнаем про «глубокие тайны морей»… — по обыкновению интригующими фразочками заговорил он.

— Давай, Варфоломеич, выпьем с тобой! — совсем уже выпадая из реальности, предложил бизнесмен Викто́р.

— Он пьёт по большей части кровь… грешников… — буркнул Владислав.

— Где-то так! А где-то не так! А про грешки — хорошо! Сами-с, сами-с вы пьёте свою кровь и вообще пьёте… Пьяненькие вы-с оба! Я же просил уже воздержаться вас, всенародный наш, неприкасаемый, ха. И вам, ворчун больших и малых сцен… Ха! Ох и сценки вам приснятся сегодня…, ха, «варфоломеевской» ночью: и «капитан, что оттрахал много стран» и «весёлый ветер под юбчонками»… Пардон-те! Эр-р-ротический «капитанский коктейль». «А ну-ка, дай нам на пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер…». Эх, помилуй мя Тролль наш пузатенький… — «уполномоченный по снам» вытащил из-за пианино какую-то штуковину. Тяжёленькую.

— То же мне «распорядитель»… Мерки нам тут назначает… распоряжается… — Владислав вновь наполнил стакан классическим американским бурбоном (ему нравился именно кукурузный виски), почти пренебрегая «содовой». — Маски он будет скалывать!

— Да-с! Тяжёленькое-с! Тяжёленькое-с спасение кое-кого ожидает! Но сначала эту вот тяжёленькую рулеточку мою-с нужно приспособить… хо-хо-хо… — Витольд Варфоломеевич разложил на ломберном столике ту «рулетку», складную, керамическую на стальной тонкой «подошве», что принёс с собой.

— Прошу поближе, вокруг… вот семь секторов… А я тут сбочку, восьмым. Крупье-с!

«Рулетка» оказалась копией известной картины.

— «Семь смертных грехов и Четыре последние вещи» Иеронима Босха — воскликнула художник — А где?… Где четыре?… и почему нет «чревоугодия»?… А… вот… заменили на «трусость». Правильно! Люди живут своими страхами и «заедают» их! Отсюда и обжорство… Чаще всего.

— Умница! И всё вы здесь — достойные люди! И мы эти Четыре последние вещи убрали. Это же Смерть, Страшный Суд, Ад и Рай. Ха! Уж больно наивно и упрощённо-с!

— Да не буду я в вашу эту хр… играть! — в очередной раз волчонком огрызнулся режиссёр, уронил свой бокал, разбившийся несколькими крупными осколками.

— Извините-с! — в голосе «проводника» послышалось холодное пение режущей бритвы — Извольте уйти! За борт, хе-хе, мы вас не выбросим, но за отказ участвовать в Игре Приглашённых он вас должен будет наказать. «Страшный суд» — то всегда есть! Не хотите быть судьёй себе — будет вам судья и Суд! Вас придётся превратить. В другое тело… Грешки оставить… а судьбу… нейтрализовать. Нужен седьмой. Да-с! Я — при исполнении, я — всего лишь порученец.

— Ну чего ты, Варфоломеич! — замямлил, заступаясь и заминая инцидент бизнесмен — Давайте, пацаны, в «бутылочку» лучше поиграем! И девчонкам нашим скучать не дадим. Зря Татьяну-то ты спровадил…, приятная дамочка…, аккуратненькая.

«Варфоломеич» даже не ответил, а только прожёг (сквозь очёчки свои зелёненькие умеет, гад!) не блещущего умом, расшалившегося депутата презрением. «Кто хочет — тот добьётся, кто хочет — тот напьётся» — подумал лишь.

— Я умоляю вас! — буквально взмолилась Дебора — Простите его!

Она подбежала к Владиславу Фёдоровичу. Тот, пытался подобрать осколки, поранил руку. И эта милосердная девчушка взяла в свои руки его окровавленную руку, поднесла её к своим губам. На губе остался кровавый след.

— Извините… Что вы так волнуетесь за меня…, извините… — режиссёр благодарно смотрел в распахнутые влажные глаза Деби. — На вас моя… — он аккуратно взял у подбежавшей Алёны платочек и нежно отёр кровь. Его глаза стали ясными.

Просить прощения у Воловьева он не собирался.

И Витольд Варфоломеевич не спешил остыть от вспышки гнева. Он с завистью, зло смотрел как Алёна обматывала платком рану на пальце Владислава. Но на Алёну тот не смотрел. Повторял:

— Спасибо, Алёна Игоревна… Не стоит — а смотрел на Деби. Не отрываясь, словно нашёл что-то очень важное для себя.

Кобальтового цвета губы крупье чуть порозовели, растянули казенную, дежурную, неискреннюю улыбочку и произнесли:

–Любят тебя бабы! Эх, завидую вашей слабости «человеческой, слишком человеческой»…

Так частенько он, хвостатый и рогатый, выглядывает из-за нашего плеча, соблазняет, подначивает… И ан, — завидует!

— Извольте, Витольд Варфоломеич, внести дополнительную ясность… по поводу этой… рулетки… Вы сами… э… позиционировали нас (да так оно и есть!) достойными людьми… Не куклы, и вы — не кукловод? — возвысил голос Кирилл Алексеевич.

— Я тоже хотела бы понять: о чём будет спектакль? — заинтересованно и просто спросила актриса.

— И кто драматург? И кто режиссёр? — иронично, но тоже с интересом вставил вопросы и драматург. — Нам бы не хотелось ничего оскорбительного и слишком опасного.

— Нет, не «куклы». И я — не кукловод… — серьёзно, но нехотя сказал Воловьев. Подумав секунду, добавил — Не люблю я с вами, людьми, тем более пока не подготовленными, об этом, говорить. — и уже опять его скособочило в ёрничество — Ха! И начальство ещё это не одобряет! Ну, уж чуток… Не кукловод, хотя, хе-хе, вас намеренно пригласили, намеренно к чему-то принуждают, намеренно провоцируют. Во благо ваше-с! Но главные драматурги и режиссёры того приключения-с, что вас ожидает — вы сами-с! Вам же дали и подобие Его, и свободу, ха-ха! Да, будет испытание, урок! Будет-с! А вот какой — кому… э… уже от вас зависит! Как там у вас: по Вере воздастся! Хе-хе впрочем, и по делам… Слова, слова всё… «Я царь, — я раб, — я червь, — я Бог!» Вопросики-с! А? Эх, ребятки! Пусть кому дано религиозное чувство — блаженствует! Кому суждено «поверить алгеброй гармонию» — дерзает! Ха, или химией… Записано всё-с на Скрижалях Судьбы-с! Я разумею здесь психоэнергитические До́лги наши. Да-с, Карму, записанную в Космических Вибрациях. Вам, Дебора Павловна, эзотерику, «рериховке», это наиболее понятно. Близко и Алёнушке Игоревне, оккультистке-язычнице. Вы, Ростислав Всеволодович, почитатель буддийской философии, знаток и Конфуция, и Лао — тоже «в теме». Хмурый, «жёсткий атеист», наш бунтарь Владислав Фёдорович, почитает Зигмунда Фрейда. Этот лукавый остроумец, имел-таки Божий Дар! Пусть своеобразно, другими понятиями (слова, слова, слова!) объясняет людям, что Иду нельзя доверяться, хе-хе… Короче, по мере своих талантов люди так или иначе играют в Большую Игру, Игру в Бога! Иногда мы (я уже говорил) «сдаём козыри» таким Игрокам, как Ницше… Может и вам повезёт-с! Ха!

Порученец сделал паузу. Чуть посидел, склонив голову. Продолжил тихо:

— Да-а-а… Я необычен для вас… Да-а-а. Но… я… не совсем человек! Бываю насмешлив, высокомерен, неожиданен, циничен, ядовит, провакационен! Многолик! Служба! А иногда, ах — лицо его стало грустным — просыпается то давнее во мне, «человеческое, слишком человеческое». Ценное! Ах, я уже слезлив… Да-а-а… Я — художник-оборотень с тонкой душевной организацией. Что вам-то, художникам объяснять… Мы — выдумщики, наш излюбленный приёмчик — парадоксы, «кувырки-перевёртыши» и в голове и в жизни. Да-с… Бываем пошлячками-с… — голос его стал вкрадчивым, скребущим по маскам лиц, сверлящим и проникающим, как ножевое ранение. — О себе-то я позже-с, позже-с! Не назвал бы я нашу прогулочку внутри себя слишком уж опасной или, э-э-э…, психотравматической, хотя от вас-с зависит-с. Вы же Алла, и вы, Владислав, любите сюр-с и абсурд-с. Да-с? Желаете, любезные мои-с, заглянуть в «чистилище», м-да,… краешком-с глаза? А? Хе-хе…маски наши, да намордники снимем-с. А может даже кожу с налипшей грязью… Да-а-а… Некроз! Вижу насквозь вас… вижу, кто и как напроказничал… Психорадар! Ну-ну, не кукситесь. Хорошее-то в людях тоже вижу. И ценю! Помню… человеческое и стараюсь быть… э… координатором, даже покровителем своим, хе, подзащитным — Воловьев осклабился в заунывной и капризной улыбке снял на секунду очёчки, протёр их и продолжил свой пространный монолог. — Должность-то у меня маленькая. Мала-с! Не выслужился… Куды уж! Я всюду — настройщик! Играть — другим-с!

Кирилл Алексеевич ближе подошёл к «рулетке» и внимательно вглядывался в «свой» сектор. «Ницше называют троллем… А Сталин — кто? И этот тоже, наверное…» — подумал он.

— Что вы! Что вы! Куда ужо! Мал-с, мал-с для Тролля-с! Но знакомство с ними вожу… Порученьица их выполняю… И вам, господа, доведётся… познакомиться, прочувствовать… «оковы нашего гостеприимства». И перспективы! Хочется, небось, подтянуться… ну до Гёте, Гоголя, Баха, Дали. Заглянуть за горизонты пространства и времени. И воображения! Хе-хе! Шанс-с! Три вещи как известно, не возвращается: время, слово, возможность. А мы можем вернуть. Можем-с! А вам, ха-ха, дадим порученьице тоже — вернуться в ваши грехи-с! Так нады! Полезно-с! — его косоглазие и это жутковатое «соло» словно искусственного (или чужого) глаза пугали. Пугали-с!

«Страхи… страхи. И женщины… Они ведь тоже, как и мы, мужики, всегда (ха, лет до семидесяти!) сексуализируют свои представления, мотивы и поведение… А попробуй «вытащи» из неё! Не скажет правду! Только то, что ей выгодно, что её выгодно маскирует!» — размышлял Владислав Фёдорович.

— Так… так…, мой режиссер… Женщины очень скрытны. Они бояться разочарования, невыразимости. Они не желают «вляпаться» в стыд, в смятение души, они сокрушённость своего сердца воспринимают как насмешку Судьбы, чуть ли не как глумление… Да-с. Это — забирает. А они должны родить, сберечь… чтобы не выковырнул из жизни чужой человек, чужой страх!… М-да… Есть печальное… Как без него! Никак-с! Ницше перед смертью лаял в железной клетке. Ха! Вот вам и тролль. Подтянулся, да не вытянул, заглянул за горизонт и… Нелегки бывают наши поручения… И не мы виноваты… Дерзки бывают люди в соревновании с Лукавым! А тот, Другой Создатель, всё наблюдает, взвешивает всё людишек, взвесит… да и бросит перед стеной невыразимого… лёгок-с, видите-ли-с! — пауза — Но ближе к делу! Мы предлагаем вам ЭВАКУАЦИЮ… из себя, из обыденной яви… К нам! Ненадолго, для обоюдной пользы-с! Нам — новый экспериментик-с, вам — новый горизонтик-с. Ха!

Этот новый «харон» — перевозчик-эвакуаторшик достал из видавшего виды саквояжа волчок. Он был выполнен в виде фигурки смеющегося тролля с длинным носом-стрелкой. Опробовал. Оказалось, что при вращении волчок-тролль гогочет и строит рожицы.

— Пра-а-шу… кружочком-с — Витольд сел первым. Координатор-настройщик-крупье. Следом присели остальные. — По старшинству-с! Вы, почтеннейший и драматургичный. Вам первому вскрывать драматургию «рулеточки».

Ростислав Всеволодович подумал «Надо быть смелым…», крутанул волчок и внимательно посмотрел на стрелку: «Трусость». «Да! Ты угадал, носатый! И ты, кривой подселенец-координатор прав! Вот оно — то, внешнее… И правильно: как драматург без драмы в сердце…»

— Чудненько! Я хочу лишь предупредить гостей наших дорогих, что не стоит быть «одномерными» и наши пороки-с могут принимать самые разные формочки-с: трусость — не воина-защитника, а, например, измена самому себе, своей свободе и назначению. Может она быть-с предательством, подлостью, малодушием. Клеветой, ха! Двуличие, лжесвидетельство! Давайте уменьшать грехи до пороков, слабостей человеческих. Молодец, драматургичный вы наш смельчак! Далее: «зависть» и «алчность» монтируются со «злобой», «воровством», «жадностью», а «гнев» и «уныние» с «обидой» и «раненым сердцем». А уж «гордыня»-то! Хо-хо! И не из хвастовства, эгоизма и зазнайства вовсе, а из призвания своего высокого. И не путаем с тщеславием, честолюбием. Она, гордынюшка — внутрь! Как змея подколодная. Она — высокомерие. Но высокая мера и внутрь себя может быть направлена. Э-хе-хе… Букетик-с! А любострастие? То вовсе «за-блуд-илось» между блудом и любовью. Ха! Следующий! Вы — депутат!

— А чё я-то! У меня вообще депутатская неприкосновенность! И я не сам… Я вместо брата… Да заплачу я за вашу путёвку!

— О неприкасаемости своей хре… ты своим дружкам ментам, «оборотням в погонах» лепи. За борт его! Мешок с баблом на шею и к едр…, на самое дно! — направил большой палец вниз Владислав.

— Зачем вы так? — огорчилась Алёна.

«Избранник народный» нажал волчок. Чуть не плача, высморкавшись, наблюдал. Стрелка «избрала» сначала «зависть», затем, дрогнула, и перепрыгнула (!) в «алчность».

— Браво! Как у вас там: «Легче верблюду влезть в игольное ушко, чем сребролюбцу попасть в Царствие Небесное». Точно-с! Теперь вы, господин учёный.

— Ух ты! Вы тоже «богач»! Заставили «Тролля нос воротить» в «алчность» и в «гордыню». Да-а-а. Я понимаю-с, знаю-с, вижу-с связь… почему-то с уважением сказал координатор. — Прошу вас Аллочка. — пауза — Да-с. «Гордыня». Очевидно-с! Поздравляю. Вы, дорогая Алёна Игоревна, прошу.

Стрелочка опять поиграла в «классики», ткнув и в «уныние» и в «гнев».

— Да-с, милая. Где обида — там и гнев, и уныние… — резюмировал настройщик рулеток. — Деборочка, солнце моё — вы!

— О! Прелестно! Завидую! «Любострастие»! Ох, и балова́л я лет двести назад, в мои младые человеческие годы! Помню: в Хорватии… Ой, что я… Вопрос всем: стоит ли «крутить» режиссеру? На лицо его гляньте… Да, крутите-крутите, «крутой» наш. Не обижайтесь, «Э-ф-рос, Эрос». Опаньки! Ха! «Любострастие»! Ещё раз позавидую! С Деби, деткой, вам Судьба… Да-с!

Деби-деточка о чём-то размышляла. Вслух:

— Знаете… я думаю вот: если напротив этих секторов… Впрочем…

Бывшая «кают-компания» обратилась в «неуют-компанию»: духота, сумрак и инфернальность. Хорошие люди сидели с опущенными глазами и потупив очи. Не вставали. Их «вжало» в кресла. Молчание нарушил Воловьев:

— Последнее… Нет-нет! Не «четыре последние вещи». Вам начнут сниться ваши сны! Сны-видения, сновидения. Непростые, специальные, но выбранные вашими Ид, Эго и Суперэго. Семь дней подряд. И просоночные состояния — непростые. Но это — ваш Урок! Без этого анализа не состоится Визит к нам! Тот, что должен случиться в вашей Судьбе! Не киснуть, избранники! Всё. Мы поработали. А сейчас танцы!

Он ушёл.

Лица гостей начали светлеть.

Первым поднялся драматург: он был задумчиво-деятелен. Сказал:

— Нам предложена Игра! Пусть! И пусть она связанна с… некоей демонизацией… инъекцией демонизма… не знаю, внутреннего… магнетизма, чего-то магического, мистического… И нами… поиграют… Обещают неопасно. Хм… Укрепиться наш Дух? Сломится? Ясно, что будет Драма. Но выпуклым образ может сделать только ирга света и тени. Добра и Зла. Я — за! За «врата запретные».

— Но «укол в сердце» может быть… Мне вот от картин Мунка, Фюзели, или Одилона Редона… становится тяжело, дурно. Заставляют «вывернуть глаза внутрь» и за-кри-чать. — Дебора всё думала о чём-то.

— А можно найти «потухший свет» — молвила Алёна.

— А можно «залаять»? — тревожно спросила Алла. — А вообще Роль мне по душе.

— А можно напротив этих секторов… закольцевать, круг грехов кругом молитвы… Оптинских странцев. Тоже семь: каяться, терпеть, надеяться, верить, прощать, молиться и любить.

— Умно́! — отозвался учёный.

— «Запретные желания». Я ставил такую пьесу. Да не о сексе! Не совсем… о сексе… О тех настоящих запретах: запрет на свободу выбора, запрет на взаимопонимание, запрет на взаимную, чистую, бескорыстную любовь. Это вот круги! Цепи! И в кабалу фальшивых святош не хочу!

Они более не желали говорить вслух о главном: кто есть порученец. Кто поручил. Пока нежелали.

— Я пойду прогуляюсь по лайнеру — сказал драматург и ушёл.

— И я пойду — сказал учёный.

— Можно мне с вами? — спросила актриса.

— Буду рад! — ответил Кирилл Алексеевич и они ушли.

— А я приглашаю вас, Алёна, поиграть в нормальную рулетку! Я чего-то протрезвел от этой. В казино. А?

— А пойдём! — задорно согласилась музыкант, засмеявшись.

— А мы? Деби, мы куда? На танцы? — несколько холодно спросил режиссер и выпил целый стакан виски с содовой.

— Да, пожалуй. Ненадолго. Вы только не пейте больше. И не злитесь больше. Вам это не идёт. Вы ведь… очень добрый! Да? — неуверенно ответила девушка.

— Хм… Чёрт! Вы, как и все женщины, любите контролировать и руководить, да? А я не люблю этого. Извините… Хм. А мне-то показалось…

— Это вы, Владислав, извините меня… Я… Я не выношу совершенно… — мне плохеет — запах алкоголя! И это всего-то… что я контролирую. Извините. А тусовки молодёжные обожаю! И танцы! Идёмте же! — уже ободряюще-зазывно воскликнула Деби.

В концертном зале этой вип-зоны у наших гостей были заборнированны отличные места в первом ряду напротив центра авансцены. Пространство шириной метра в четыре между столиками и сценой, возвышающейся на метр от пола, было предусмотрено для спонтанных танцев слушателей. Ряды в зале были расположены террасами с большими проходами. По этим проходам шныряли официанты и люди, которые то приходили, то уходили, то переходили на самую верхнюю террасу, где располагались бары.

— А, вот и мои туристы! Только двое? Я всё равно рада, немножко заскучала одна — Татьяна Эдвардовна действительно сидела одна, без соседей. — У нас три столика, на девять персон, по три за столиком. А на столиках… ах вот бежит официант… Нам же положен «капитанский коктейль»…

Владислав Фёдорович не из скупердяйства, а просто «по приколу» заказал полный набор этого лёгкого фуршета:

— Да, и коктейли на девять человек, и мороженное, и фрукты и десерты… Нет, мороженное пока три порции. — В глазах его бесятами играли огоньки куража.

Татьяна, чуть раскрасневшаяся, рассеянно и очаровательно улыбнулась. Она обмахивала лицо, плечи и шею красивым веером из слоновой кости с бирюзовой инкрустацией. Она вообще как лебедь белая любила взмахивать холёными руками. Знала, что золотые украшения на пальцах с алыми ноготками и загорелых запястьях выписывают заманчивые иероглифы.

— Я, собственно, уже собиралась уходить. Извините, это ни… в коей мере не связанно с вашим приходом. Сдаю пост! — она рассмеялась — А если честно, сегодня выступление Мюзик-холла (только вот закончили),… эта именно, сегодняшняя программа, мне нравится менее всего. У них чередуются три программы. Следующая посвящена этническим, культовым танцам древних египтян, индейцев, арабов и прочее. Это — высокий класс. Но более всего я люблю третью, под классическую музыку. Нет, не чопорную и сдержанную, а… страстную, виртуозную, экспрессивную, где-то даже эпатажную… — Лучевая заметила, что Владислав смотрит на неё «сквозь её слова», что-то прикидывая «о ней».

А прикидывал он банальное: пойдёт на флирт эта дама? Не пойдёт? «Не пойдёт! Даже на танцы не остаётся… Иную, хм, страсть предпочитает… А, да ладно…».

— Да… Ещё три танцевальные пары исполняют «латину», вальс и прочее… Когда девочки Мюзик-холла переодеваются… Между номерами. Одна из пар весьма… эмоциональна, особенно когда классический оркестр сменяет на это время джаз-бэнд. — продолжала и заканчивала Татьяна своё информационное сообщение уже без видимого вдохновения, дежурным размером гида. — Приятного вечера! До завтра!

Она ушла. Дискотека «заводилась». Уже и на сцене несколько человек… Маловато пока… А вот за перилами небольшой балюстрады, ограждающей столики первого ряда зрителей, перед сценой, прямо напротив Владислава, назойливо танцевали две девицы. Судя по «коровьим» взглядам, томно и призывно порхающим длинным наклеенным ресницам в сторону VIP-клиентов, в частности Влада, их не смущало наличие ни Деборы, ни кучи резвящихся детишек и степенно перемежающих танцевальные «па» пожилых пар справа и слева. В этот раз они не попали в «эскорт-услуги» и намеренны «отбить» затраты на поездку уже на лайнере. Это бойцы, умеющие воевать и на суше и на море. Не сдающие позиций. О, они виртуозны в разных позициях!

На сцену вышли две певицы в концертных платьях и трое профессиональных танцоров: две девушки и парень, наряженные под «бальников». А может это и были те «бальники», что выступают здесь. Следует сказать, что «концертное платье», привычное такое (длинное, «в пол», с блёстками, воланами, шифоном и кринолином), безнадёжно устаревает, уступая место платью «для коктейлей», ну такому, что хоть и прикрывает пупок, но отвлекает от «подпупковой» зоны лишь блёстками. И это, последнее, сохраняет традиции. Зато длина демократично объединяет двух певиц с теми двумя соискательницами перед сценой.

Конферансье представил вышедших:

— Наши «золотые голоса»: Милена и Орнелла. Да, милая Милена и «орлица» Орнелла. Поприветствуем аплодисментами! Наши «шустрые ножки» Эрика, Мишель и наш «бычок» Мигель. Искупаем в овациях! Сейчас, по вашему приглашению, они могут составить вам танцевальную компанию. Мастер-класс! Бесплатно! Разбираем! Спешим!

«Студенты, наверное, любят Татьяну Эдвардовну. Она умеет и внимание аудитории держать и дисциплину. И строга, и умна, и обаятельна. И стройна! Но почему смуглая кожа? У меня, южанки, светлей. А она бледнолицая петербурженка. Солярий? И может не шатенка вовсе? Да, салоны… уход… Эти загадочные дамы из загадочного Петербурга… «Колдуньи», «Пиковые дамы»… «не от мира сего». И эта цельность без высокомерия, эта глубина натуры, это особенное достоинство. Свою врождённую, не показную, тихую тактичность они носят в себе как завещанный оберег! Это — начинка! Никаким макияжем, тренингами и притворством этого не добьёшься! А я? Я более на этих двух девок похожа… Моё прошлое… И это «любострастие» выпало! Точно! Но я…, я больна! Что во мне начинка? И ему, Владиславу… Выпало… Ах, зачем он вновь пьёт! Эти котейли проклятые! Я пойду. Пойду.» — думала Дебора.

— Извините, Владислав Фёдорович… Я тоже пойду… Чуть пройдусь по кораблю… осмотрюсь… Извините. — сказала девушка.

— Что вы всё извиняетесь? Скромница. Глаза-то выдают: недовольны, что я пью!? А что вам? И откуда вам знать… Эх! Разное у нас, видать, «любострастие» с вами. Что ж: спокойной ночи! Снов… сладких!

Она быстро поднялась наверх, к выходу возле баров. Вдруг остановилась, оглянулась. Почему? Любопытство? Да, острое! Непростое! То, что ведёт к открытиям! Бывает научным… Сейчас — к открытию новой, близкой, родственной души. Половинки твоей. Может быть…

«Господи! Ну зачем! Зачем эти две бля… сидят уже рядом с ним? Он что — пригласил? Угощает их… А!» — сжалось горячим, колючим комочком и забилось терзающим трепетом сердечко Деби.

Да — пригласил. Его тоже терзали и слова, и всё поведение В.В.В. этим вечером. Ему не нравилась режиссура этого «Мефистофеля». Ещё Владислав не любил оставаться один после «спектакля». Рука привычно тянулась «к стакану». Но того, что кричит внутри не залить, не избыть… Девки тоже лишь помогали пережить эпизод. Но без стакана и без девок… Как? Как быть тому, кто всю жизнь ждёт чистоты и света, а вляпывается в грязь и надежда на светлое тает, тает, тает… «Это — моя болезнь. Дрянная, уже хроническая… К чёрту! Не хочу думать! Эти — ушли…, церемонные больно… «Татьяна — броня» и «Даша — недаваша». Деби — Даша… Что-то в ней такое есть… моё. Музыкантша слишком высока и, ха, высокую грусть несёт собою… Актриса — гордячка. Учёные и люди искусства давно уже «униженные и оскорбленные». Хорошее название «Оскорбленная луна». Как мой любимый фильм «Горкая луна»… Да-а-а. Сам ты, впрочем, дурак и пошляк… Вот гляделки все на меня проглядели эти две сучки…, из платьев рвутся. Ладно, приглашу… Но как однообразно, как всё обрыдло!»

Деби не могла уйти… Этот магнит, магнетизм держал крепко. Присела так, чтобы ей было видно всё, и никому — её.

«Танцует… уже танцует с ними. Руки… У него красивые руки… Крепкие длинные пальцы. Сейчас они на этих чужих ягодицах… Глаза его… Бывают властные, драконьи, бывают… как у раненой собаки… Нет, он не весел! Глаза смотрят внутрь себя… Молодец… А почему я чувствую чей-то взгляд?! Кто это так извивается смерчем? С Эрикой и Мишель. Да, мне машет! Это же Воловьев! Устала я от него! Он — тяжёлый!… Ой! Девки уже с ним! Бросили грустного режиссёра. Ха-ха! Дарит им что-то… О, колечки! И певицам… И бальнику… Полные карманы у этого факира! Господи! Владислав поднимается… Идёт прямо ко мне… Быстрей, незаметно уйти…».

А он поднимался привычно ссутулившись, опустив глаза. Ему не хотелось смотреть. Никуда. Ни на что. Тем более вглядываться. «Кто там наверху,… кто-то зовёт меня? Ждёт? Чьё-то лёгкое дыхание… Родное… Да нет — показалось… «Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя». Так ведь говаривал твой друг, господин порученец?… Дыхание… Вдохните в меня свежий глоток жизни! Пожалуйста!»

… А Ростислав Всеволодович погулял по судну, посидел в сигарной комнате, покурил. Надежда, что удастся сосредоточиться, что из клубов дыма соткётся хоть какой-то ясный образ, метафора, ответ и покой быстро рассеялась. Клубы-то сгущались, но «шевеления вялой души» (его любимая фразочка!) не возбуждались и подобием творческого акта. Обычный шифр-мешалка.

«Что ему, кривому подселенцу нужно? Любой из нас — тайна, любого можно и пригнуть, и сузить, и судить. И вдохновить любого? Этот Витольд намерен разбудить наших внутренних подселенцев, судей? Есть, конечно есть в суде таком очищающая сила! Да только как сделать ясным то, что непроницаемо темно? Внутренний драматический диалог с самим собой, непрерывный. Да, диалог такой — экзистенциальная, сущностная штуковина! Он и в жизни моей, и в литературе моей… и в моих снах. Я знаю, что он не может быть завершён. Он просто нужен. Я знаю, что уроки оптинских стариков, Конфуция и Лао не могу толком даже понять. Каюсь, каюсь… Но почему?! Почему обязательно «по Вере воздам», и не «по делам»?! А Его дела не обсуждаемы… Прощение… Себя бы простить… Что-то сердце давит! Хватит курить. Пойду…».

Драматург купил несколько сигар из разных уголков мира и вышел… Вышел? Вышел, да не ушёл… От того, что «подселилось», что «разрыло» память. Облачко дыма, словно тень Той, Незабвенной, кралось за ним. Оно вызывало на диалог… С собой? С Ней? «Сколотые маски… Вот, хлюзда!».

Глава 4. Сны и просоночные хляби. Драматург.

— Какой красивый храм! Необычный! А можно зайти? — Она сомневалась в строгости своего костюма.

Облегающие брюки, кофточка из тонкого шёлка. Старается придать лицу взрослый вид, но стройная юная шея выдает и то, что молодой даме лишь двадцать пять, и то, главное, что душа её не морщинистая, ещё радостно и с любопытством выглядывающая на этой шейке.

— Да, уникальный для России. Сочетание русского и западноевропейского церковного зодчества. Богатство украшений: белокаменная резьба, множество скульптур по нижнему и верхнему ярусам. У главного портала — большие скульптуры на постоментах с двух сторон от лестницы.

— Надо же… Как у католиков… Пётр и Павел… И сколько барокко! В русском-то православном храме… А мы где?

— Это Дубровицы, старинная усадьба недалеко от Москвы. К югу. Владения князя Б.А. Голицына, одного из воспитателей Петра Первого. По умонастроению и Пётр и князь были западники. Храм «Зна́мение» во имя иконы Пресвятой Богородицы. Символ Русского Третьего Рима!

Она вошла в храм. Он следом. Она взяла церковную юбку и плат, купила свечи и подошла к иконе…

Когда они вышли на улицу, он заметил, что её глаза были покрасневшими. И ещё… Она точно постарела на десять лет. Молчала. Он пытается поддерживать разговор:

— И в интерьере почти нет живописи,… Барельефы, скульптурные композиции… Были комментарии на латинском…

— Да… мы видели… «Положение во гроб». Это — Зна́мение! Это — знак, пророчество. — она была готова расплакаться — А почему нет «Пьетты»? Почему?! Почему вы не будете оплакивать меня. Вы даже на могилку мою не придёте. Ни разу.

— Ну что ты, Незабвенная, такое говоришь? Ерунда какая. Пойдём перекусим. Вот рядом ресторан «Голицын». Летняя терраса.

Он заказал «Ужин рыцаря». Она — триста грамм водки и салатик. От выпитого её глаза стали злыми. Она была близка к истерике.

— А почему вместо купола — она показала рукой на храм — дурацкая ажурная золочёная корона. Впору терновый венец!

Её лицо, особенно на висках, скулах и подбородке покрылось словно ржавчиной. Потускнело.

— А это усадьба? — голос её стал низким, глухим. Эхо.

— Усадьба князя. Сейчас там НИИ животноводства и ЗАГС. Вон смотри: невесты в белых свадебных платьях… — Я пытался быть лёгким.

— Какая мерзость! Учёные желают знать: почему после свадьбы мужа называют козлом, а жену — коровой?

Я попытался улыбнуться.

По её лицу пошла серая плесень. Вот уже в волосах, вот между пальцами.

— Прощай, Ростислав… Спасибо…

— Что значит «прощай»? За что «спасибо»? Что ты? Подожди! Врача!

— Не надо врача. Я уже час как мертва. Ты даже не заметил! Спасибо, что помог мне принять яд.

— Ты бредишь! Врача!… Что это у тебя?

— Это трупные пятна. Ты всё время был занят собой, своим творчеством… Не замечал… Не думал обо мне. Помогал — да. Но мало! Мало! Ты — трус! Трус! Трус!

Ростислав Всеволодович проснулся. Спасибо простатиту: заставляет просыпаться два-три раза за ночь. И видеть два-три сновидения. Разных, как правило тяжёлых… Но сейчас уж и вовсе… Почти кошмар…

Он лежал с закрытыми глазами. Он не хотел вспоминать об этом. Но он вспоминал.

Они познакомились на Летней школе молодых драматургов и сценаристов. Ему сорок восемь, ей, Любе — двадцать четыре. Она — москвичка, замужем, дочке пять лет. Он уже мэтр, он вёл мастер-классы по коротким, одноактным пьесам-новеллам. Среди одиннадцати слушателей она выделялась какой-то необычной красотой и… загадкой. В серых глазах, ещё и слегка косящих, плескались волны далёкого, романтичного, того, что знала и видела она одна. Странно, но по первым же диалогам его поразило, что молодая леди, как и он, видит другую сторону, носит в себе драму.

Школа проходила в усадьбе Валуево и флёр того фильма, то ощущение «ласкового и нежного зверя» служил дымкой, завесью перед сценой новой, личной «драмы на охоте».

На первом же семинаре она сказала, что написала несколько (уже более десяти), миниатюр. Общее название «Незнакомцы в ночи».

— Дамская лирика? Любовь? — Спросил Ростислав Всеволодович.

— Почему же? Условно «незнакомцы», условно «в ночи». Есть и про любовь, хм… Но главное… Главное — маски, сложные психологические перевёртыши, зна́мения.

Это «зна́мения» будто током ударило в его уже седые виски.

— Пожалуйста… Э… Люба, которая пишет про «нелюбовь»… Одну такую вашу вещь… аннотационно… сейчас.

— Да… пожалуйста… эта новелла… Называется «Пепельница». Ну, вы помните разговор Короленко с Чеховым…

«Ого! Образованная! Какая-то она другая…» — улыбнулся довольно мэтр.

— Аэропорт. Ночь. Зима. Метель. Задержка рейса. В ресторане, за одним столиком случайно оказываются двое: мужчина и женщина. Они уже двадцать лет в разводе. Не сложилось тогда: была ложь, были маски. Сейчас они как незнакомцы: другая жизнь и всё чудесно. Якобы. Курят и хвастают. Вновь лгут. Новые маски вроде бы не жмут… Расходятся, разлетаются… А в пепельнице дымок от сигарет «рассказывает» горькую правду о том, что… всё плохо, ещё хуже, чем было им тогда… Потеря. Навсегда… Или?…

Школа работала и ездила на экскурсии: Переделкино, Остафьево, Дубровицы. Прогулки, беседы, диалоги…

Вальс из фильма «ласково и нежно» вскруживал голову мастера. «Изведать после долгого поста, что означает жизни полнота». И «Фауст» новый сменил «фрак» маэстро на «прикид» повесы. Он соблазнился. Он соблазнил.

Они гуляли. Много. Они целовались. Много. И многое другое. В «Оставьево», в этом «Русском парнасе» они поцеловались впервые. Он помнил ту липовую аллею возле пруда. И как потом лежали в траве лужайки, недалеко от воды, между душистых кустов. Как потом поднялись на террасу…, потом снова сеть дорожек, живописные куртины, мостики… Говорили… говорили. «Она — другая, чем эта остальная молодёжь. Они привыкли высыпаться, они привыкли «не тратиться» душой, они знают себе цену… И всему знают… Знают как они свободны! Будто и без масок! А она… Похожа на меня… Но ведь я старше в два раза! И у меня травм уже… на десятерых…».

Беседка «Храм Аполлона». Она говорит об одной своей новелле-притче.

–… Его друг, его печальный друг, уже год носивший маску, печать трагизма… умирает… бросается из окна… Через год герой встречает его! Сон? Бред? Эхо оттуда? Они беседуют… Герой чувствует вину: что не распознал зна́мения смерти… не помог… не спас!

— Как?! Откуда вы… ты… знаешь?! — воскликнул я, вскочив.

Это был один из моих тяжёлых снов…, из моей жизни история. Мы молчим. Мы оба смотрим в даль, с высокого берега, из «клетки» той ротонды.

… Мы ещё раз, в тот последний раз перед расставанием были в Остафьего. Нашей связи было уже почти двенадцать лет. Встречались раза три-четыре в год то в Москве, то в Питере. Тогда это были Праздники! В тот последний раз она была очень тревожна, очень порой раздражительна. Призналась, что с мужем у неё разлад. Он воевал в Чечне и следы, душевные, психиатрические взрывы учащаются. Он не пил ранее… Понимал, что ему нельзя. А тут… как с цепи… И она… Да, она «на стакане»!

— А ты как? С женой твоей всё так же сложно? Стервенеет!? Ах, болеет твоя Аллочка? Ну-ну…, жалей. Жалостливый ведь ты!

А через пять минут наклонила голову мне на плечо. Грустная, тихая. Шепчет:

Аллеи Остафьево!

Алле оставьте его…

И уже с иронией:

— Как стишок?

Я потом наткнулся на слова последнего владельца усадьбы, графа Сергея Дмитриевича Шереметева: «… Придёт время, и стены остафьевского дома заговорят, озаряя минувшее на память и в разумение многого…».

Да уж, озаряет минувшее,… но что человек может уразуметь? Что он трус, что на многом его вина, его предательство, малодушие? И что делать? Их, правд-то, сколько? Эх, Люба… Любовь!

Они ещё перезванивались… Она пила… Она рыдала… Муж-подлец изнасиловал собственную дочь, шестнадцатилетнюю девочку, чуть не зарезал жену. Он сейчас в психушке… А она покончила с собой… Дочка Любы передала ему папку рукописей мамы. Её новый сборник… Называется «Архангел Михаил, занеси мечь свой!». Он обещал издать, обещал постановки, обещал гонорары. Эх… Издать-то издал, за свой счёт. И всё. На этом всё… Всё… всё… всё… Он засыпает.

И новая, пока предсоночная мреть.

Ему двадцать семь. Его только месяц назад приняли в члены Союза писателей. Он недавно опубликовал в журнале «Знамя» новую пьесу. Ему и его другу и коллеге Грише заказали пьесы о войне. Приближалась тридцатипятилетняя годовщина Великой Победы. Григорий отправил свою пьесу в «Дружбу народов». Талантливая, очень глубокая вещь! Сильные герои. Тонкая психологическая проработка каждого слова в диалогах. Два боевых генерала сидят на даче на другой день после Парада Победы. Пьют и беседуют. Горько. Честно… Жёстко… Кому это нужно? В стране развитого социализма «застой»; в литературе, вообще в культуре идейно-эстетическая борьба. Пьесу Гриши не напечатали. Потом началась травля. «Нам не нужны такие!… Его генералы не советские патриоты, а заблудившиеся отщепенцы…, какие-то Хлудов и Чарнота из «Бега» Булгакова… Автор перепутал «окаянные дни» и дни Победы… Очернение… Гнать!…». Собрание… Выступления… Председатель требует жёсткости и прямоты в высказываниях… Я высказываюсь… Мямлю… Трушу!… Председатель кричит:

— И у вас, Ростислав, жидкие мыслишки… в вашей пьесе. Ремарковщина… Какое, на хр…, «потерянное поколение»? Какое, к дьяволу, милосердие! Ладно хоть о пацифизме не пишите… как этот… Голосуем! Мы два поколения потеряли и искалечили… Три…

Гришу не приняли в члены Союза… Я — «воздержался»… Потом «надрался». Один, до свинства… Какие-то подонки избили, сняли новенькую дублёнку, в кармане новенькое удостоверение членства в Союзе писателей… Выдали другое.

Через полгода какой-то сержант позвонил… Задержали хулиганов… и грабителей… Среди награбленного — мой документ… Желаю дать свидетельские показания? Нет!… Зачем?… Да и стыдно… Стыдно!

Гриша подрабатывал где попало… А через три года… «вышел в окно»! С девятого этажа…

И топь сно-видения. Тяжёлого, казнящего…

Он и Гриша встречаются в редакции. Через много лет после трагедии. Всё вокруг как-то обыденно. С Гришей все разговаривают… Как ни в чём не бывало. И он… даже весел. Они идут покурить на подоконник у окошка. Гриша переваливается наружу окрикнуть кого-то знакомого. Я хватаю его руку!… Нет, это не его рука… Это рука Любы! Её глаза стеклянны! А в другой руке — огненный меч Архангела Михаила! Глаза её вдруг вспыхивают огнём, мечь перерубает кисти наших рук. И я (да, я!) падаю вниз… Падаю… пада… ю… ю…

Он проснулся.

«Господи! Во сне страшно, горько и стыдно. И сейчас… Давно такого не было! Воловьев, зачем ты так?! Я сам отвечаю за себя! За всё! Я — ученик у себя. Я — учитель себе! Я себе Судья! Но милосердный!».

Почему-то вспомнилась жена. Она болеет. Он милосерден к ней. Он не любит её. Давно не любит. Он давно научился понимать её. Они — разные! Она требовательна к порядку и справедливости! Она — знает, что и как… Требовательна к нему. Она знает, что ему полезно послушание и подчинение. Тяжёлое спасение монашки — идеальное поведение. Другое мнение — не в счёт. Ни талант, ни свобода личности. Даже такие рыхлые, вялые (её слова) как у него. За что уважать-то такого рохлю. Называет его, мужа, «слава́флевич». При друзьях и сослуживцах тоже. Она не любит Праздники, Только официальные. Для двоих — нет. А та, Люба, любила Праздники для двоих!

Воспоминание-облако утешило его.

Второй год их романа. Новая встреча — новый Праздник. Он в командировке в Москве. Гостиница «Украина». Великолепная высотка над Москвой-рекой. Звонит Любовь. Любовь купила два билета на Яхту-ресторан «Radisson». Через час она будет у причала гостиницы. Его, человека из города рек и каналов, не удивить речной прогулкой. Но… Да что «но»? Новое и молодое!

— В Москве духота невыносимая… Хочу на воду… Я обожаю речные прогулки…Мы ещё и завтра от Речного вокзала сплаваем. Ой, говорят там в парке шикарная международная выставка цветов, садового искусства… У тебя же выходные… И у меня! А ещё в Кусково хочу, в усадьбу Шереметева, там чудесно, там пруд… А ещё… я закончила новую новеллу-притчу, трудную…, а ты за «лучший сценарий к фильму» получил на фестивале премию! И «зажал», ай-яй-яй… Будем два дня кутить!

— Конечно! Я и планировал это… И номер прекрасный снял в неплохой гостинице… И рад… и жду — не дождусь…

— Ха, «неплохой»… Да это роскошный пятизвёздочный отель «Radisson Collection»… Говорят, там такие джакузи, бассейны, сауны…, сказочные кровати и подушки и… завтраки в номер…, шикарный обзор. Хочу! Рада! Жду!

Какие это были два дня!… Какими вкусными были кроличьи язычки… И они… как кролики… Весь день потом она бодрила себя шампанским… На мой естественный вопрос ответила, сразу погрустнев и залпом выпив целый фужер:

— Дочка у мамы на даче, а муж… У него опять… Так два-три раза в году… Поствоенный синдром «пса войны»… Пёс справедливости и правды… Всё ему не так!… Вышел в магазин за молоком вечером из дома…, в соседний, и двум молодым парням…, хамам и наглецам, сломал рёбра… У одного ещё и сотрясение. «За дело» — говорит… Повезло ещё… Ему… Не в кутузку этого «солдата удачи» отправили, а на очередную реабилитацию.

Люба выпила ещё пол-фужера. Ей не было жаль мужа.

— Да… мне его не жаль… Он старше меня на десять лет… Дружили наши родители… Влюбилась… Бравый лейтенант сделал предложение… Были счастливые дни… Дочка… Теперь у него сносит крышу… Устраивает мне истерики: «Дочка не от меня! Ты — лгунья! Ты — бля…!» Вот я и… Как говорит моя бабушка: «Если человека зомбировать, повторять ему сто раз на дню, что он свинья — он захрюкает!» Ну, ты-то, знаешь…, понимаешь. Но он другим меня… отравляет… Его тёмное вселяется в меня! Я чувствую, как это тёмное прорастает во мне… качается…, делает взмах… Хм… Sway…, только с чёртом…

— Извини, я не понял про sway…

— А-а-а… Есть такая песня… и такой танец соблазнения. Пара танцует прижавшись… в технике качания… Вертикальное выражение горизонтального желания. У меня в новелле последней…

— Дай прочесть!

— Нет! Надо ещё подумать… поработать… Конец притчи страшноватый… А хочется… ха!, хочется перспективы… Эх! — она выпила ещё — А с тобой ночью станцуем! Красиво. Нежно… Так? — она посмотрела как-то жалобно и безнадёжно.

— Обязательно нежно…

В её выразительных глазах бездонная грусть. Бархатные, шёлковые глаза… Наши бархатные, шёлковые блюзы…

Шёлковые грёзы… Суконные зна́мения… Посконные покаяния… «Они же сермяжные, кондовые…». Прощения… Она простила?

Глава 5. Сны и просоночные хляби. Художница.

— Дэвушка, а дэвушка. Вах, красавица! Наташа? Так зовут? — мужчина кавказской национальности с толстыми волосатыми пальцами раскладывал на своём столике фрукты и сладости. И облизывал губы. Тоже толстые, жирные от слюновыделения, от предвкушения сладкой пахлавы и… сладкой «Наташи».

Плацкартный вагон поезда, следующего в Санкт-Петербург. Она едет на первый тур поступать в Академию художеств. Она везёт с собой пять лучших своих живописных работ. Она переживает и думает ещё и о том, что туры продлятся месяц, может больше… А на что жить? Дед дал немного денег… Работать? Кем? Где?

У неё с бабулей какой-то две нижние полки. Верхние — пустые. Азербайджанец (или кто там?) на боковой…

— Нэт, нэ так! — она не хотела общения. Но хотела и пахлаву, и фрукты. Она выросла в Крыму…, на такой вот еде…

— Садысь, дарагая. Покюшаем. — он широким жестом пригласил девушку. Улыбка добрая, радушная.

Таким радушием невежливо пренебречь, неудобно отказаться. Но девушка, особенно имеющая возможность наблюдать азербайджанцев (или как их там) в Крыму (или хоть где), не должна быть столь наивной, чтобы не понимать, что вырваться из «лап» кавказца (как и цыганки) будет трудно. Нэвозможно почти.

— Спасибо. Меня Дашей зовут — она скромно присела напротив «лап», поправив короткую юбочку.

— Алик! Из Баку! Кюшай, дарагая!

Он достал из под столика бутылку коньяка, и тихонько подлил в чай.

— Зачем мне? Я не буду! — возмутилась Даша.

— Шьто ты, дарагая! Настоящий! Пять капель… Пять звёзд!

Алик часто (ну очень часто!) наклонялся под столик, доставая «пять капель». Один-два раза Даша заметила его буквально вываливающийся из орбит вишнёво-багряный маслянистый глаз, когда он под столиком, наливая коньяк, рассматривал её ножки, наливаясь похотью.

Потом он «нечаянно» будто задел их, потом уже смело сжал колено и помял бедро… Потом достал вторую бутылку коньяка… Потом упорно называл её «Натаща», совал под нос толстую пачку денег и уговаривал пойти то в тамбур, то (вон там!) свободное купе, то даже в туалет…

— Ты только трусики заранее сними, Натаща… Я быстро суну, вах-вах… и всё… Денег много! Хватит на год! Учись! Мнэ «давай» и учись, дарагая… Алик не жадный… Денег много.

Пару раз он умудрился усыпить её бдительность широтой перспектив. И даже, обняв в тамбуре (она таки вышла «покурить») прижал к её попке свой кукан.

— Нет! Нет! Ты — куколь! — зашипела Деби.

— Почему? Кто, куколка? Ты — куколка! Дай-ка — он легко размещал в своих огромных ручищах не только грудки девушки, но и её ягодички.

«Нет! Притвориться «мёртвой женщиной»? Унижение на грани проституции? Опять? Нет! Нет! Если бы пальто? Моё пальто!».

— Дай бурку… Или, ну… плащ-палатку эту…, с башлыком… Тогда… — вновь огрызнулась Даша.

— Гдэ я тэбэ возьму? Сейчас… — изо рта, как из топки, вырвался жар.

— Где хочешь, горец! Или ты куколь? Вот же есть башлык! — зло ударила локтем в плечо ему, когда он совсем уже пригнул её и задрал юбочку.

Потом он успокоился. Сказал:

— Я тоже художник! На! Бери! — и отдаёт деньги.

Нет — это разрисованные фантики! Алик ржёт! Надсмехается.

— Как я тебя разрисовал! Это — не смоешь! Не смоешь! Никогда!

Она бежит в туалет. Раздевается. Смотрит в зеркало! Ужас! Она, всё её тело и даже лицо размалёвано разной яркой похабщиной. Пытается смыть. Не получается! Трёт, трёт с мылом — нет! О, Боже!

… Деби просыпается. «Чух-чух», «трах-трах»…

«Нет, это не стук колёс, нет, это не храп… Это кровать,… это в соседней каюте… женские стоны… Две женщины… Да… Им хорошо… До невозможности. Вот… ещё… ещё… ещё… Там Воловьев! Он не один! Это он… их… Кого? «Ух-ах», «чпок-чпок».

Она открыла глаза. Темно. На часах четыре утра. «Ещё бы поспать…» «Нет… не получится»… «Пройдусь на палубу… Там, наверное, ветрено и прохладно?… Что надеть?… Свитер? Пальто? Ах, это пальто! Его! Пусть! Эти, «А-а-а», «О-о-о!» её всё-таки «подзавели». Как заводило это пальто! Где-то она слышала об этом синдроме, этой психиатрической «занозе» (болезни?, навязчивой идее?, рефлексе?): «руки под пальто». Это было прелюдией, заводным ключиком, а то и спусковым крючком к её сладостным томлениям, желаниям. В этом пальто она и летала от блаженства и задыхалась от жаркого головокружения. В этом пальто жил бес любострастия, похоти. И он звал. И он соблазнял. Он был хитроумен и затейлив, умел и силён. Он был и щедр и коварен. Она ненавидела этого беса. Она боялась его. Она… не могла без него. Она любила это пальто. Это был её секрет! Секрет любимый. Хранимый бережно.

Это мамино пальто. Деби берегла его уже более десяти лет, с тех пор, как мама ушла из жизни. Лёгкое, мягкое, всё ещё элегантное. Бежевого цвета. Мама шутила: «цвет бедра испуганной нимфы»! Ворот и рукава были отделаны бархатом табачного цвета. Этот цвет, похожий на табак, зеленовато-коричневый напоминал мамины глаза, лукавые глаза хохлушки-хохотушки. Деборе было странно, что у отца, черноволосого караима, глаза были синими, даже голубыми, как у неё. Но русые волосы от мамы. И её миниатюрность и ладность фигурки.

Ветер на палубе сразу дерзко и властно распахнули её пальто. Своими гибкими, холодными ручищами-струями он, словно осьминог своими щупальцами, облапал, обласкал её всю. Он волной прошёлся по грудям, по пояснице, бесцеремонно прокрадываясь под халатик, под шёлк ночной сорочки. Он обшарил снизу бархат и бёдер, и лобка. Он заставил девушку в неожиданном и радостном спазме желания прикрыть глаза и приоткрыть рот. Она запрокинула голову, одной рукой проводя нежно по отвердевшим соскам, а другую зажав между стиснутых ног. В её чреслах было горячо, там прорастал и распускался огненный цветок.

Деби смогла взять себя в руки (хотя в данном контексте это и звучит иронично и двусмысленно) и застегнула пуговицы пальто. Подошла к перилам. Широко открыла глаза, посмотрела на небо, посмотрела на море. Удивительное безбрежье! Небо начинало светлеть, звёзд уже не было видно и серо-стальная бесконечность горизонта не могла разделить эти две стихии. Море и небо слились в одно, в одном поглощающем соитии они демонстрировали свою мощь и свою власть над сушей. Над этим судёнышком, над этой девушкой, над всем, что не знает, не ведает самоё себя, если и прозревает что-то глубинное, пусть дикое, неизбывное, или пусть чистое-чистое, или гениальное, то — стоп! Это — запретные желания! Над человеком и всей его жизнью, и всем, что он производит и творит есть Мера, есть её Правило, её «Прокрустого ложе»!

«И луны уже почти не видно: Уходит… серым… грустным пятном. Обиженная? Как в моём любимом фильме «Горькая луна». Я его посмотрела как раз тогда… мне было пятнадцать… Когда этот подселенец, этот гад, наш сосед… подселил в меня эту горькую луну… Да! Это заражение… это пальто… эта моя покорность «мёртвой женщины»… Почему!? Ну почему и доколе у меня к нежности и блаженству будет подмешана эта грязь и это постыдство… Не отмыть… Сколот мой кокон личной нравственной гигиены, продырявлены купола мер и правил… Хочу в душ… хочу снять быстрей это пальто! Я лучше выйду сюда в полночь… посмотреть на яркую луну… сверкающие звёзды».

Она уже сворачивала в свой коридорчик, как услышала звук открывающейся каюты. Тихонечко выглянула из-за угла. В приглушённом свете было заметно, как из каюты Воловьева выпархнули две девицы. «Ах, это те, из «эскорт-услуг»… Ясненько! А что это за огромная шишка с красным пятном у него выше лба, на темечке? Ой, господи!» Тут герр распорядитель быстрым движением сунул руки в карманы атласного халата и ловко извлёк оттуда два «цилиндрика» (денежных купюр?), которые уже были нанизаны на указательные пальцы. Он движением факира опустил «цилиндрики» в радушные декольте довольных «услужниц». Их натруженные тельца даже выдохнули из всевозможных отверстий спёртый воздух «отработанного» вознаграждения. Конечно, это были «еврики». Деньги. Те, которые не пахнут.

Девицы убежали, а герр проводник резко повернулся в сторону Деборы. Прошептал:

— Тс! Не смущайтесь, Деби, крошка! Подойди ко мне! — он растянул улыбочку, засовывая руки в карманы.

«Вот ещё! Нет! Этот распутник — что? Хочет тоже сунуть мне деньги? Чтобы я молчала о том, что видела? Или в каюту к себе затащить!» — задрожала внутренне девушка и хотела убежать. Бросила гневно:

— Нет!

Но в этот момент Воловьев оказался прямо перед её носом.

— Я никогда и никого насильно и с дурными намерениями никуда не затаскиваю! И деньги даю за… «горячее и сладкое». За «возвышенное», ха, общение со мной я… вот! — и он достал серёжки и колечко необыкновенной красоты.

Деби не смогла удержаться и протянула обе руки. Камни завораживали и притягивали.

— Носи, милая! Пусть эти безделицы радуют тебя и охраняют. И помогают! — уполномоченный хитровато, но добродушно подмигнул. — Не скажу пока… в чём… в главном. Но… — он с видом доброго, мудрого гнома поднял вверх указательный палец и буквально «прочревовещал»:

— Серьги — лунный камень. Видишь это сияющее серебристо-голубое переливание… Оно, хм, только кажется холодным и неприступным. Оно — магическое! Оно одновременно и космически-притягательное! Видишь — ты ручки протянула. Хи-хи… Не обижайся. — распорядитель посмотрел Деби в глаза проникающим взглядом своих, сейчас похожих на лунный камень глаз. — Луна, деточка, больше не будет для тебя «горькой».

Девушка не успела даже осознать многозначительность слов и таинственность этого чародея, как серёжки уже были у неё в ушах.

— Но! — серьёзно продолжил маг — но сны твои (и всех вас) все семь дней будут горькими! Да-с! Чтобы избыть, изжить что-то, хм, «подселившееся» в Судьбу, нужно прежде претерпеть, «испить горькую чашу». Да-с! — и он надел колечко на пальчик Деби, у которой в глазах стояли слёзы. Тоже цвета лунного камня.

— А… это… — девушка «хлюпнула» носиком — это — лазурит? Танзанит? — и показала на кольцо.

— Что вы! Разве я подарю такой девушке лазурит? Это — сапфир! Нет, упаси Боже обидеть лазурит. Или редчайший танзанит. Они достойны императорских дворцов и картин величайших художников. И художниц! Но! Вам… э… Деборочка… вам… э… надобно обрести гармонию и целостность, приобрести… э… внутренний комфорт, духовную чистоту и целомудренность… Нет и нет — только сапфир! Ха! И для творчества! Я же забыл! Для тяги к творчеству! Разжигает прямо-таки тягу эту! А,… ха-ха!, тягу надевать это пальтишко сапфирчик… изживёт! Да-с!… Без обид, без слёзок…, ну-ну… Семь денёчков-ночек! Ха-ха!

Теперь глаза девушки, всё ещё влажные приобрели васильковый цвет счастья, тот ценнейший сапфировый цвет, настолько чистый, что трудно бывает различить светло или тёмно-синий он, этот цвет, подсвеченный внутренним светом магии.

Говорить, сколько стоит сей камешек в пять карат такой чистоты, формы и огранки «под морскую звезду», герру было несолидно, а молодой сударыне, вот только что припавшей к чистым источникам духовности и целомудрия было и не к чему. И вообще: барышни, конечно, любят подарочки. И оценивают их. Но лучше, если ты предложишь руку. Подаришь своё сердце. Бросишь под ноги свою душу!

— О! Спасибо!

— Прощайте, Деби! Прощай, девочка! Иди поспи! Ты должна увидеть те сны…, что должна увидеть… Прощай! — и он накинул капюшон халата на свою шишку и…

И растворился! В миг! Только дверь его купе закрылась тихо. Сама.

А Деби зашла к себе, разделась и юркнула в постель. «Ах, хотела же в душ… Да ладно… Эта его шишка… Бедный куколь!».

У неё была привычка называть людей в островерхих головных уборах этим словечком. Чаще с обидной и злой иронией. Эту привычку тоже подселил тот сосед в мокром рыбацком плаще с капюшоном.

Сняла серёжки и колечко, положила на тумбочку рядом.

«Мне ещё никто и никогда не дарил таких красивых и дорогих украшений. Да я и не думала о них… Я всегда была несовременной девушкой. Эти «честные давалки»… умеют соблюдать свой интерес: брать что надо, врать когда надо… а, главное, выглядеть как надо. А я? А ты — неуклюжая школьница с книжками, красками и кисточками. Сама с собой. Со своим искусством».

Она вспомнила отца и мать. Отец купил ей первый «набор художника». Он не жил с ней и мамой в Балаклаве. Он жил в Евпатории. Там сейчас у него жена, караимка. И там у него от этой жены дети — караимы. Те, что полноценные. А она, Дебора, нет! Она — полукровка. Она — незаконнорождённая от украинки. Отец ещё не был женат, когда полюбил маму… Но! Закон караимов — только на «своих»! Чистота крови! Пусть кровосмешение. Близкородственные браки часты у караимов. Правда отец любил дочку и часто бывал в Балаклаве. Помогал, дарил подарки. И дед Самуил, истинный караим строгого нрава, тоже любил её. Она часто летом гостила в его доме в Гурзуфе. Дед много рассказывал ей о своих предках, возил в Евпаторию, в караимские кенассы. Такие красивые и… торжественные они! Переводил с иврита тексты священных писаний Танаха и Торы. Девочка вглядывалась в белые мраморные плиты, на которых начертаны были эти загадочные значки текстов. Она была заворожена тогда, и когда рассматривала еврейские имена на могильных плитах. «Нет, дочка. Караимы — не евреи». — объяснял дед. И рассказывал историю этого немногочисленного племени, своего рода. Как уважали караимов в царской России, как они храбры, талантливы и богаты. Говорил о языке, о вере этой этнической группы, о традициях их общин. Девочка не могла разобраться и усвоить тонкости в этих историях. Ни тогда, не сейчас. Но то, как всё перемешано на свете и то, что нужно относится с уважением ко всякой правде, ко всякому человеку, глубоко запало в душу. Думала и над словами деда о том, что она, сейчас не «подлинная» караимка», но, когда родит — родит уже караима (или караимку). Дед добавлял неуверенно «всё же…» Что-то объяснял (себя, наверное, более убеждал), что «кровь передаётся по матери, ну… как у евреев…». Неважно. Может, потому и любил Деби, как частичку своей крови, крови Рода. А в оттенках смыслов слов, связанных с религией, национальностью, историей и философией она не любила копаться. Чувствовала: где ложь, а где правда, а где и это не важно — и достаточно. Ну, мало ли по каким причинам что-то витиевато

Конец ознакомительного фрагмента.