Друид

Игорь Рыжков, 2023

Юмористическая, злобно-филосовски-сатирическая повесть об американских и русских супергероях.Сказка – ложь, да только намек получился великоват, но ничего. Я думаю, что в тротиловый эквивалент читатель переведет и без калькулятора.Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации.

Предисловие

Повесть написана в стилистике охотничьих рассказов, баек и народных сказов, короткими кадрами-сценами, которые постепенно складываются в сюжет и общую ее философию.

Мнение и оценки можно оставить в комментариях к книжке.

С уважением, автор.

# # #

Трескуче горел огонек в затухающем костре. Горел бездымно, сухим валежником наевшись, напитавшись, и как довольный зверь остывал не торопясь. Отходил ко сну.

Сидели у костра двое. Старый да малый.

Только малому лет за пятьдесят, а старому много. Говорил, что и сам не знал, когда его на свет родили. Бобыль. Вся жизнь — лес, тайга бурелом, да байки охотничьи.

Да и какие из лесников охотники? Ружья пустые. Жакан тяжелый на зверя грозного не помнят когда в стволы и забивали. Дробь — «пятерка» на селезня, ну или браконьера — шугануть. Дыму да грохоту много — того и надо. Пусть знают, что в тайге шалить нельзя — лесники порядок стерегут.

Куртки теплые, да сапоги болотные. Да вот байки-сказки бабкины, а — то и прабабкины. Быль — не быль — никто не знает. А может и знать не положено. А если и положено, то не каждому.

— Спишь уже, Петрович? — Дед с бородой по грудь, седой как след на реке от луны, до синевы аж. Все никак не успокаивался. Сидел, ерзал, да веточки ломкие подбрасывал в огонек жаркий.

— Уснешь тут с тобой. Опять сказки рассказывать начнешь. Пора бы тебе Савватей заявление на покой писать — Улыбнулся дед. — Слушают его. Не спит еще напарник, можно и язык почесать.

— Какое заявление? Петрович? — Мне тайга — дом. Ноги сами по мху идут, я ведь их не подгоняю. Белку в глаз дробиной бью, чтобы шкурка цела была. Ну, а коли так — то какой же тут покой — пожевал дед губами. Зубов почти не осталось. Есть еще во рту два клыка желтых — ими и обходился.

— Если тайга сама приберет — так ведь я — и против того не буду.

— Что мне на людском погосте лежать? Никто не поклониться. Яичко на пасху не принесет. Год два — все травой зарастет. Даже и не найдет потом никто где похоронили — Замолчал дед, смотрел в угли словно колдун. Сверкали искры в его глазах. Будто они с ним говорили, будто он с ними.

— Чего замолчал? — «Малый» — высокий, да грузный, в шляпе с сеткой от комаров. Устроился уже на ночлег. Мягко себе травой все выстелил, и под корневище, что в самый раз для ухоронки прилег. Зевал протяжно, не прикрывая рта. Трещал костями, поеживаясь.

— Давай. Говори чего ни будь, Савватей. Не спится мне без баек твоих. Потом я у костра сяду. Змей много. Место сырое под ночлег выбрали.

Дед, нахмурился, передернул плечами, словно укусил кто.

— Не сказка — это Селивестр, ой, не сказка. Тигра я сегодня видел, когда на заимку овес носил. Сидел, смотрел. Не убежал, не рыкнул. Не бывало такого ране. Обычно убегает тигр от человека, а этот — нет.

Сильвестр, которого дед «Малым» называл, привстал на локте. Улыбнулся снисходительно.

— В уссурийской тайге тигра увидать — вот тебе незадача. Совсем ты старый стал Савватей. — Дед расстроился.

— Да, не простой ведь тигр то. Больше нашего лесного раза в полтора, что теленок твой. Усищи до плеч и белый весь.

— Белому тигру ведь тайге не выжить. Зверя не добыть. Видно его издалека, а этот сытый. Лапища — вот такая! — Дед скрючил пальцы перед собой. — Ему добыча — человек только, а этот вот и не тронул вовсе.

Селивестр присел. Протер с силой лицо, потянулся за патронташем. Пересчитал набитые гильзы. Две с тяжелыми пулями на кабана в красных картонных цилиндриках переложил ближе к краю, подумав минуту, «сломал» ружье и забил их в оба ствола.

— Эх — жаль. Карабин не взял. Людоеда охотничьей пулей не свалишь. Человечью надо.

— Белый. А чего он белый то? Альбинос — так ведь говорят.

— Тьфу, на тебя Петрович! — Ругнулся дед. — Всегда поперек да криво. — Никогда меня толком не слушал, поэтому в люди и не вышел. Ходишь вон — болотную воду сапогами черпаешь. Давно бы главным лесничим стал. А то…

Селивестр, оглянулся по сторонам, положил ружье на колени, бросил две толстых палки в костер. — Дед поморщился.

— Зря ты уготовку палишь. Друид огня не боится. Коли захочет — может и сам огнем стать.

— В друидов дочка моя на компьютере играет. — Расслабился Селивестр. — Опять сказки да байки твои, Савватей. Пугаешь меня ведь. — Он заулыбался широко — А ведь напугал. Напугал, развалина старая. Язык шершавый, что сапог вот мой. Сколько лет с тобой по лесам хожу, а все к твоим сказкам не привыкну. — Он вытер вспотевший лоб.

— Видал? До пота меня напугал — ладонь мокрая вся. — Дед помалкивал, потом сказал веско.

— У белого тигра глаз голубой, у альбиноса твоего, а у этого — черный глаз как у ворона, блескучий, словно смоляной. Даже зрачка не видать. — Сильвестр пожал налитым плечом.

— У тигра в день тоже зрачка не видать, кошка же. Зверь сумеречный. Опять напугать хочешь?

— Да, что же мне дурака, пугать то тебя? Смысл, то мне какой? Думка у меня тяжкая. Озаботился я.

— У белого тигра полоска голубая, али серая. Ну, или совсем он без полосок. А у этого — черная, не видал я тигра такого. Да, и белый тигр до росту такого не вырастает. Гибнет котенком еще. Друид — это.

— Сам ты — Друид! — Разозлился Селивестр. — У нас по лесам заимок вальяжных десятками, вот кто — то себе и прикупил зверя такого. Поит, кормит, он и вырос, и человека не боится, и тебя, поэтому не тронул. Оголодает — домой придет. Хозяин и покормит. — Селивестр замолчал. Выдохнул облегченно.

Все в его голове разложилось по полкам. Повесил ружье на ветку обратно, чтобы на земле порох в патронах не отсырел. Только пули тяжелые вытащить из стволов поостерегся.

Савватей бросил в костерок еще пару тонких веток. Вздохнул тяжко.

— Вот, все ты меня слушать не хочешь. Сказки слушаешь, а когда дело говорю — смеешься, али дураком зовешь. Уважение бы хоть имел, что ли?

Подумал про себя кротко да продолжил.

— Белый тигр, что золотой запас державный. Они наперечет все. Знали бы в лесничестве у кого какой растет. Ты же сам домашнему тигру у губернатора на заимке серьгу в ухо прокалывал, и номер в книжку записывал. А? Такому то тигру серьгу не вешал. Бумаг на него не писал.

Селивестр обреченно почесал в затылке. Получалось так, что спать ему в эту ночь не придется.

— Ну, значит — заявление напишем — дескать — видели в лесу белого тигра домашнего. Держать такого не по закону. Пусть узнают — да зарегистрируют. Вот и дела все. — Он поежился. И любопытно ему было, про то, что дед говорил и страшно тоже, вроде и находились простые причины появления такого зверя, но беспокойство не опускало. Тигр на самом деле был необычным, разумеется, если Савватей не привирал.

— Может, зоопарк, какой к себе заберет, может хозяина заставят клетку сделать, да штраф возьмут. Наше ли дело в это лезть? А, Савватей. Насуют нам с тобой панамку полную выговоров, что мы людоеда пропустили. Бегает, дескать, по тайге — спасу нет. Могут ведь и так дело перевернуть? — Савватей, словно напарника своего и не слышал.

— Три свистка у него на шее берестяных — белый, серый, да красный. — Он оглянулся, воровато, взял все-таки отложенную в сторону палку и положил в костер. Леснику ли ночью в тайге бояться? А только побежал по спине холодок.

— Дунет в белый свисток — тигр. Дунет в серый свисток — филином станет. Дунет в красный свисток — огненным шаром по земле покатиться, или в воздух улетит, а так — вроде, как и человек он. Особенный только. Не простой.

— Да, совсем ты мне голову задурил, Савватей! — Вспылил Сильвестр. — Сам, то чего боишься?

— Суда я боюсь, вот чего, Петрович. — Савватей опешил.

— Какого такого суда? Этот леший твой, что ли нас судить будет? — Сильвестр молчал долго.

— Лешие по болотам сидят, с лягушками в салки играют. Друид приходит, когда Земля его зовет. Ушли они все. Тыщу лет как их не видел никто, а тут… — Савватей двинулся к огню ближе.

— Хотя, что за суд? Коли в лесу заяц есть — как в нем волку не быть? Мне и самому не в ясность. — Савватей потянул длинную задумчивую паузу.

— Только вот, что я скажу тебе Сильвестр Петрович. Лесной зверь терпеть до предельности не может, не человек он. Это мы Земле на один вздох, а зверь он и до нас был и после нас не пропадет. Так я мыслю.

Качнулось пламя высокое в костерке. Ни ветра, ни свиста. Сел рядом на коряжину филин огромный. Вытаращил глаза, словно блюдца и стал на Савватея и Сильвестра смотреть.

— Угу-у-у. — Протянул, словно простонал. Расправил крылья и поклонился вдруг.

— Угу-у-у. — Замерли лесники, словно каменные. Никто не шелохнется. Только пот по вискам струится. Лишнего Савватей наговорил — сам испугался. Да так, что ноги отнялись.

— Угу-у-у. — Снова простонал филин, поклонился, и бесшумно исчез в ночи, словно и не было его.

— Вот тебе и суд. — Едва слышно проговорил Савватей. Вытер сухой ладошкой лоб — Думалось — сердце остановится, до чего страшно.

Шевельнулся у костра и Сильвестр.

— Ну, дед, огрел, бы, тебя палкой по башке, если бы в сказки твои верил, да к старости уважения не имел!

— Так ведь поверил же. — Улыбнулся Савватей хитро.

— Поверил — Достал Сильвестр большой платок и вытер вспотевшее лицо и шею. — Только чего это филин на огонь прилетел? Совсем уже — странность.

— Ну, тебе странность, ему — работа.

— Да вот ты заладил! — Взорвался Сильвестр. — Судил он нас, и что?

— Суд — дело не простое. За любым судом — плаха, кому руку секут, кому голову, а кому, чего и дороже — Продолжал улыбаться Савватей. — Да, только самое дорогое для себя даже ты не знаешь, а Друид знает.

— Не будет мне с тобой сна, Савватей. — Сильвестр взял оставшееся дровины, и запихал в костер. Разгорелось пламя жарко.

— Получается — судил, да не присудил ничего. — Савватей стянул сапоги, развернул их к огню так, чтобы просохли, и стал скатывать старую плащ-палатку.

— Ушли змеи, Сильвестр. Пламя ты запалил — за версту видать. Можно и обоим вздремнуть до зари. Авось огня достанет.

Улеглись лесники оба. Не стал Сильвестр пули из ружья доставать. — Опаска осталась все — таки..

Прилег на один бок, потом на другой, потом на спину. Не давала ему дедова байка покоя. То — верил, то — не верил. Больно уж странная байка. Не слыхал таких сказок ни разу.

Присел, пошевелил длинной палкой угли в костре. Присыпал с краю песком, чтобы огня хватило до утра. Да не выдержал.

— Савватей! — Дед спал, скрутившись калачом под палаткой. Похрапывал сладко, словно младенец в колыбели. Причмокивал губами да улыбался.

— Савватей! — Окрикнул его Сильвестр второй раз. Дед, с трудом открыл глаза, потер щеки ладонями.

— Сдурел, Сильвеструшка? Добрым людям — спать положено. Вишь, как звезды горят? Жарко завтра будет по кормушкам лося считать, спи, давай, сам.

— А, этот, Друид твой как человек? Две головы у него, что ли, пять ног, или как?

— Волос белый, глаз черный, сам в полоску. Все как у тигра того. Зверь любой к нему ластится. Так люди говорят. — Проговорил Савватей, засыпая — Вот встретишь, так, может он тебе сам и признается, а мне неведомо.

— Спи…

# # #

— Здравия желаю товарищ, майор. — В комнату бочком протиснулся высокий мужчина. Широкоплечий, коренастый. Лет за сорок. С седыми как лунь волосами.

Был чисто выбрит, улыбался. Быстро осмотрел кабинет начальника УВД, словно осматривал огневую точку. Качнул плечом.

— Присесть можно? Набегался по кабинетам — ноги горят.

— Садись, солдат. Поговорим. — Полноватый мужчина с жестким лицом. В обычной форме полицейского указал ручкой на стул напротив. Поднял глаза удивленно.

— Ого — погладил себя по редеющей макушке. — Как это тебя так? — Мужчина пожал плечами.

— Ерофеем меня звать.

— Вижу — знаю. — Отозвался майор. Вот дело твое смотрю. — Детдомовский?

— Вроде того. Обгорел. — Гость обеими руками пригладил белые короткие волосы. — Малым еще был. Вот после этого белые расти и стали. Может со страху.

— Бывает и так — Уткнулся майор в бумаги — Морпех — значит, из Феодосии. Тельник к плечам прирос, и не снимаешь, наверное — Он поднял глаза, посмотрел пристально — Я тоже в полоску — в синюю, только — Гость улыбнулся.

— Мышь показывать будешь? — Полицейский улыбнулся в ответ.

— Не спрятаться от тебя, капитан — Ерофей рассмеялся звонко, обнажив два ряда зубов, белоснежных до сахарной синевы.

— Ну, так вы звери небесные. Мы — морские. Вам — крылья, нам хвосты. — Они протянули друг другу руки

— Так мышь свою летучую показывать будешь? А, то не поверю же — Ерофей прищурил хитро темный до смоляной черни взгляд.

— Ладно, тебе, капитан. Не дети малые — писунами меряться. — Майор снова зарылся в папку с записями.

— Приличный иконостас у тебя, морпех: «За отвагу», «Красная звезда», «Мужество». Чего не носишь? — Ерофей неопределенно пожал плечами.

— Не всем знать нужно про «свистульки» мои. Белый, красный, да серый. Пусть тряпочками на кителе висят. Железками звенеть — смысла не вижу, перед девчонками, разве что. Тем, кому знать положено — и так уважение имеет, а кто не знает, так может и не надо ему знать, а, командир? — Майор склонил голову на бок.

— Может ты и прав, капитан. Может ты и прав. Городок, у нас беспокойный. Штат в половину всего. Места заповедные, поэтому и шпана из мажоров вся, даже не знаешь, кому в зубы можно дать кому — нет. Не уследишь за всем.

— К себе, зовешь, майор? — Полицейский внимательно посмотрел офицеру в лицо.

— Ну, не то, чтобы. Не по тебе работа — в патрулях стоять. Подумаю. Хотелось бы, в общем.

— Не, суетись, майор. — Вдруг, нахмурился капитан. — До дна, до сути моей доберешься — там и решишь. Мне на жизнь пока хватит, да и сразу вашу шваль по улицам разгонять не возьмусь. — Он склонился на стуле. Качнулся вперед назад.

— Я ведь недавно с передовой. Списали по контузии — Хрустнул позвонками на спине, пожал налитыми плечами.

— В запале, ведь и голову оторву, мне ваш пистолетик без надобности, помеха — только — Майор вздохнул тяжело.

— Да, капитан. После командировок отдыхать надо. Тем более, таким как ты. — Он почесал ручкой за ухом — Скорые вы на расправу — Ерофей улыбнулся едко.

— Суд у меня скорый, прости — морпех протер пальцем глаза, словно свет был для него слишком ярок.

— Ладно, капитан. — Майор снова уткнулся в бумаги — Ты здесь человек новый. В доме Марфы поживешь, пока.

— Преставилась она недавно. Ни родни, ни наследников. — Он закрыл папку. — Пустует избушка, и у меня она через забор. — Он взял чистый лист бумаги и написал адрес.

— Замков нет. Кольцо проволочное через калитку. Найдешь, в общем. — Он протянул исписанный листок офицеру. Ерофей, взял бумагу, сложил вчетверо и положил в нагрудный карман. Протянул руку.

— В гости заходи вечерком, если время есть — Остановился, посмотрел пристально полицейскому в глаза — Жена у тебя ревнивая. Может и не отпустить, конечно. Ну, да ладно, решим. — Буркнул себе под нос в пол — голоса.

— А — Начал фразу, майор. — Пожал плечами. — А, что за «Друид» такой? У тебя написано, в деле, как боевой позывной. Вроде из сказки, что ли?

Капитан ровно поднялся со стула, склонил голову — Дети да кошки меня любят, майор. У кого в гостях не бываю — вся мелочь голопузая да хвостатая на коленях через полчаса. — Он, больше не сказав ни слова, спокойно вышел из кабинета.

Майор долго смотрел на плотно прикрытые двери.

Что-то ему в капитане не нравилось. Что пока он понять не мог. Поднялся на ноги и настежь открыл окно.

Налил в граненый стакан воды из древнего стеклянного графина. Гулко его осушил. Покачал головой.

Что-то не нравилось определенно. Он, по обычной полицейской привычке, восстанавливал разговор, «картинками» в голове, кадр — за кадром.

Пожал удрученно плечами.

— Человек как человек. Боевой офицер. Награды. Что тогда? — Остановив «кадр» с его улыбкой, облегченно вздохнул, и покрутил круглой тяжелой головой.

— Клыки великоваты, да зубы слишком белые — Достал носовой платок вытер шею, и сел снова за стол. Дел было много. Опять вспомнил странный «звериный» прикус Ерофея и махнул рукой.

— С кем не бывает?

# # #

— Утро доброе тебе, майор. — Ерофей, повесив на проволоку черно белый полосатый тельник плескался в большой деревянной бочке под водостоком.

Солнце стояло высоко в бездонной сини, едва прикрытое кое-где белыми перистыми облаками. Орали жаворонки восторженно, совсем невидимые, где то в выси.

— Чего не пришел вчера? Посидели бы. Поговорили за жизнь?

— Да, так. — Смущенно перевалился через штакетник, майор давешний. Одет он был в такой же тельник, только полоска голубая. Да синим отсвечивала на плече летучая «ВДВ» — шная «мышь».

— Жена не пустила — Он горестно качнул головой — Слух дурной про тебя идет по поселку. Сказала, что за одним столом с тобой сидеть нельзя. Глаз у тебя черный — колдовской. Порчу таким наводят.

— А ты и испугался «десантура» — Заулыбался Ерофей. Плеснул на шею дождевой воды и вытянулся в струну.

— Смотри, майор — Указал он рукой куда-то. Далеко у горизонта тяжело летел, опускаясь и поднимаясь, журавлиный клин. Майор приложил ко лбу руку и, прищурившись, стал вглядываться в небо.

— Удивил, тоже, капитан. — Он пожал плечом, смахнул мошку с руки, в лесном краю — птица. Невидаль.

— Стерх это, майор. Журавль русский. Нигде в мире такого нет — Ерофей сбросил с рук жемчужные капли из бочки и приложил к лицу черно-белый полосатый тельник.

— Тяжело идет, устал, наверное, летит, издалека, да и не жрамши поди — Майор убрал ото лба руку.

— Странный ты, морпех — Ерофей присел на деревянную скамейку у бревенчатой избы.

— Вот знаешь в чем разница между нами, комбат?

— В чем?

— А в том, командир, что я сейчас небом умылся, да облаком вытерся, а ты с утра ничего в зеркале кроме своей заспанной рожи и не видал. — Ерофей снова посмотрел на журавлиный клин и удрученно качнул головой.

— Раньше ровнее летали, тяжко им. — Он посмотрен на майора, по-прежнему, стоявшего за забором. — А жена тебя не пустила, не потому, что глаз у меня черный. Сказала, что руки в крови — Ерофей натянул тельняшку, оправил — Вот, теперь ты знаешь — почему я ордена свои людям не показываю.

— Извини, уж — Смутился, майор.

— Гниешь ты, командир. Сердцем гниешь, и сам того не замечаешь — Ерофей поднялся, оправился. Жестко вытер волосы.

— Ну, да на все суд есть. — Проговорил в пол-голоса — Скорый да правый.

Майор отошел от заборчика.

— Надо, мне, капитан. Работа у меня — Ерофей кивнул головой.

— Ты, не печалуйся, командир. Наладится все — Улыбнулся по своему, по-звериному — Ты про круговорот добра в природе, знаешь, что ни-будь? — Полицейский отодвинулся от забора дальше.

— Ты совсем, морпех, «натрубадурился». Здесь тебе командиров нет. Кто враг, кто друг и не поймешь. Это, то ты «там», в кого целишься — тот и приговорен, а здесь еще разобраться надо — Он быстро засеменил по тропке к своему дому.

— Вот и будем разбираться — Запрокинул голову Ерофей — Тяжело летят. Править надо.

# # #

— Добрый день! — Ерофей повернулся на голос.

В калитке стоял невысокий круглый человек в черной рясе и квадратном клобуке. Посох был трудолюбиво отполирован. На тяжелом животе висел большой золотой крест, запутанный в тяжелую цепь. Глаза были узки, опухши и подозрительны.

— Отец, Онуфрий, я, добрый человек. У нас община маленькая. Те, кто незнаком сразу на взгляд попадают. Вот зашел поговорить, да на путь направить истинный.

— И дня не прошло — Негромко проговорил Ерофей.

— Заходи, коль не шутишь. О Боге поговорим. — Уже громче обратился он к служителю церковному — Я с твоим Богом польку три года в обнимку танцевал. Ничего — ноги не отдавил еще. Смотри — Ерофей полушутливо показал ступни в тяжелых армейских берцах — Целые.

Поп топтался в полной неопределенности перед калиткой, и никак не решался сделать шаг. Дорогу ему преграждала широкая лужа прозрачной отстоявшейся воды. Ерофей улыбнулся.

— Христа в Иордане крестили — тоже вода, отче. А ты в лужу шагнуть боишься. Ведьмы воды боятся да черти. Не с ними ли дружбу водишь, а? Служитель церковный? — Поп меленько перекрестил свой крест и вздернул негустую бороду.

— Хулу несешь Господу! Отлучу! — Ерофей промолчал. Потом улыбнулся снова.

— Вот я и проверю, уж. Сдюжишь ли грязь, да воду, да труды, а? — Поп решительно ступил в лужу лаковым ботинком, поддернув рясу и поджав губы. Отдуваясь, присел на скамейку рядом с Ерофеем.

— Крещен ли? Венчан? — Ерофей пожал плечами, улыбаясь по-прежнему.

— Цыган я, отче. Подкидыш детдомовский. Кнутом крестили, батогом венчали, живу, день за днем, как получится. Небо — крыша, ветер — стены, что съем — то и хлеб.

— Во грехе, значит пребываешь — Зачмокал губами поп — Ну, покрестить у нас недорого. Да слыхал я, что ты недавно — из боев вышел. Награды имеешь. Стало быть, и государство тебе оплату немалую провело. На церковь бы, да на службы, да на позолоту купольную, а? — Ерофей качнул головой.

— Шустрые вы. Майор на меня разобиделся, значит. Всем «посливал» — помолчал недолго — Ну да ладно. Судить да рядить — мое и дело.

— Давай я тебе сказку расскажу, служитель церковный, а, что с ней делать — ты уж сам решишь. — Онуфрий широко разлапился на скамейке, поставил посох перед собой, и, отдуваясь в жаркой своей, одежде изрек.

— Говори, да поскорее. Службы у меня. Приход ждет. — Ерофей улыбнулся звериным своим прикусом.

— А моя сказка тебя к скамейке приклеит так, что и не встать тебе будет. Слушай, коли направился. — Он осмотрелся по сторонам. Не хотелось ему, чтобы беседу слышал кто — то еще.

— На поясе твоем брелок висит от «Тойоты», да часики дороже этой хатки в цене, что за моей спиной стоит, да крест ты из колец вдовьих отлил, потому, что отливали плохо, не мастер — а вижу — Ерофей закинул руки на затылок, выгнул спину. Хрустнул позвонками и посмотрел на собеседника. Тот запунцовел щеками.

— На церковь даровано все! — Ерофей не отреагировал.

— Слушай дальше, Онуфрий.

— В моей роте поп служил. По своей воле пошел. Чем мог — тем и помогал.

— Пацанам без покаяния тяжело отходить, так я его слезы видел, когда он им глаза закрывал, а ты ведь и не плакал никогда. А? — Онуфрий молчал. Отвернулся на сторону. Подставил ухо, не зная, то ли бежать ему отсюда, то ли дальше солдата слушать. Однако решил остаться. Сбежит — какая ему вера?

— Дальше слушай, отче — Ерофей взъерошил на голове волосы, оглянулся еще раз по сторонам.

— Осколками моего взводного посекло. Ушел «трехсотым» по «обратному отсчету» (смертельное ранение). На вашем погосте под звездой лежит. Болей не выдержал — вены вскрыл, а ты ему креста пожалел. По совести — это или как?

— Самоубивец он! — Вскрикнул поп — Грех — это смертный!

— Ну, а то, что он свой взвод из-под огня вывел — мы как посчитаем? Если душа на душу, то один к десяти получается? Не дорого ли берешь? Служитель церкви, а? — Онуфрий снял свой клобук. Поерошил под ветром волосы, улыбнулся злобно.

— Службу государеву нес — его дело, мое дело — Божью службу нести. — Надел клобук снова. — Не в то место ты солдат приехал. Здесь не по совести — здесь по паспорту живут.

— Ой, ли? — Оскалил Ерофей клыки — Иисус на деревянном кресте висел, ты себя цепью к золотому привязал — это ли не грех Золотому Тельцу поклоны бить? — Он хмуро тряхнул головой.

— Значит так. В епархии твоей не все «служивые» такие как у тебя часы носят, вот к ним докладная и попадет про выкрутасы твои «церковные» — Он улыбнулся нехорошо — А тебе смерть слаще вериг, отче. Будешь в железе на столбе стоять, с проповедями, да кресты деревянные за корку хлебную продавать.

— От кого докладная? — Вызверился поп.

— От взводного моего — Спокойно ответил Ерофей. Ты его не отпел, на погост без креста положил, не отпел, не упокоил, а про то, что в душе смерти нет — ты каждый день с клироса поешь — Он пожал плечами.

— Не, хочешь, чтобы он докладные в епархию носил, так он их тебе носить будет, в полночь. Каждую ночь, сам — Он посмотрел своим черным взглядом прямо под клобук священника.

— Веришь, что будет как сказал? — Поп крестил свой живот и трясся. Ох, и тяжел был взгляд у Ерофея.

— Не хочу на столб — Заныл поп.

— Это уже дело житейское — Вздохнул Ерофей — Ты божьей службы хотел, ты ее и получишь. Всю до последней капли, как и полагается служителю церкви.

— Изделаю! — Вдруг, брякнулся в грязь на колени перед Ерофеем церковник.

— Не губи! — Ерофей посмотрел в небо. — А, в тебе губить уже нечего. Только черное да золотое. Даже пачкать об тебя сердце не хочу.

— Под крест положи воина святого, как полагается, по вере его, а тебе — наука наперед будет — Он подумал секунду, взялся за тяжесть золотую на животе поповском.

— Это в чеканку отдашь — пусть чашу сделают для крови христовой, и до смерти крест деревянный будешь носить. А, не то… — Ерофей качнул головой не добро — Всех тобою обиженных из гробов подниму.

— Верю, Ерофеюшка. — Зарыдал поп — Верю — На звоннице ударили в колокола.

— К обедне тебе, Онуфрий, по паспорту. Исполняй, давай — Поп суетливо поднялся. Не вытирая с колен ни грязи, ни остатков травы, припустил, мелко, переставляя ноги к луковкам звонницы. Перешел на шаг, только когда избушка Ерофея скрылась из глаз.

# # #

Ерофей поднялся на ноги. Не снимая тельника, опустил голову в бочку с дождевой водой. Не ждал такого скорого развития событий. Даже осмотреться не успел — завертело как в водовороте.

Высунулся из бочки. Вытер лицо ладонями.

— Съесть бы чего — мелькнула мысль.

— Добрый день дому вашему — Вдруг раздалось от калитки снова. Ерофей удивленно повернулся на голос.

У той же лужи стояла, скромно сложив руки, молодая красивая женщина лет тридцати. Поглядывала по сторонам тревожно.

— Пустите, Ерофей Иваныч. Поговорить бы нам — Ерофей быстро набросил на плечи полевую куртку в маскировочной «ляпке», из гражданского так ничего прикупить и не успел.

— Да, проходите, конечно — Озаботился тем, что она в коротких сапожках «на выход». Быстро подскочил, подхватил на руки, перенес через баламутную лужу, и посадил на скамейку.

Сам сел рядом.

— Простите. Грязно в доме. Не освоился еще. Лучше здесь.

— Я — вдова Якова, Ерофей Иваныч — Она отвернулась в сторону.

— Взводный ваш — Ерофей скрипнул зубами — Вспомнил с трудом, что жену Якова Клавой зовут, а вот отчество — наотрез.

— Не помню отчества вашего, простите, Клавдия — Женщина махнула рукой.

— Отплакалась я уже. Ерофей Иваныч. Платок свейский — видите? — Она сняла с головы цветастую шаль.

Подняла к лицу Ерофея голубые глаза.

— Клавой зовите. Не успели мы с Яковом ничего. Пустая я. — Ерофей покрутил головой. Не силен был в делах полюбовных.

— Не, ко мне, Клава, разговор, пожалуй.

— К вам, к вам — Вдруг, заулыбалась Клава. — Спасибо, что с батюшкой уладили, а то в общине мне все пеняют — хоть из города беги. — Она склонила голову.

— Матушка перехоронит, как положено, а мне и вам уходить надо — Она качнула головой горько.

— Мне — житья все равно не дадут, а про вас я от батюшки слышала — разорение будет. Обозлился он. Я мимо шла. Даже не гадала, что увижу все. Он с нашими… — Она замялась — Я не знаю как это — По телевизору их «быками» называют. Вот уж глупость совершенная. — Ерофей вздохнул тяжко, баламуть по городку шла еще гуще, чем в его луже, даже суток не минуло.

— Что говорят? — Клава всплеснула руками — Обычное дело — колом дверь подопрут да запалят. Избушка старая, печка в дырьях вся. Никто ничего и писать не будет. Сгорела и сгорела — Она помолчала секунду.

— За вас ведь и заступиться некому. Одинокий вы — Ерофей удивленно поднял брови — Хорошая девушка, славная — подумалось недолго.

— Идите ко мне — Она молитвенно сложила руки — Избушка у меня не велика, вроде вашей — Она передохнула. Говорила быстро, словно боялась, что Ерофей ей откажет.

— Всего-то через три дома. Печь затопите — отдыхаете будто. А сами ко мне — я вас на чердаке спрячу. — Ерофей жестко протер лицо.

— У вас ни мешка, ни рюкзака. Ни на веревках не висит ничего. — Посмотрела по сторонам тревожно — Не, жалуют у нас, таких как вы — Она снова прикрыла руками губы.

— Простите — Ерофей улыбнулся. Все-таки нравилась ему эта женщина — Ну, или девушка — Ерофей снова окинул ее взглядом — Почти, женщина.

— Каких? — Клавдия замолчала. Потом сказала, словно по секрету — Вы глаза не опускаете. Гордый. Силу имеете.

— Хорошо, красавица. Есть у нас кому поклоны бить. Сделаю, как просишь. Нет, у тебя мысли меня обманывать, это уж точно — Посидел. Подумал секунду.

— Скрувился совсем, значит, батюшка — Выпрямился на скамейке.

— Знаю я — где твоя избушка, только нельзя вместе нам — Посмотрел на нее глазом черным хитровато — Ты мне, печь затопи, да иди домой потихоньку, словно и не было ничего. А на чердак я к тебе сам проберусь. И не заметишь даже.

— Хорошо, Ерофей… — Вдруг, запнулась Клавдия.

— Чего замолчала? — Клава подсела чуть ближе.

— Покойно мне рядом. — Осеклась снова, посмотрела Ерофею в лицо. Набралась храбрости.

— А можно мне с вами? Да не по отчеству звать? — Положила руки сомкнутые на колени. Опустила голову виновато.

— Лишнего спросила? Ерофей Иванович — Ерофей задумался, потом ответил негромко.

— Сердце у тебя чистое, только ведь не знаешь, чего просишь — Клава вскинулась, словно воевать собралась.

— Ну, вот лет сколько вам? Я вдовая. Защиты и заботы никакой мне здесь. Ушли бы куда — да и все. Нашли бы место себе. А? Мир большой, есть в нем и люди добрые, кто ни — будь да и поможет место себе найти.

— Ладно, Клава — Встряхнулся Ерофей — Не простой разговор.

— Давай, мы на твоем чердаке все и решим ладом да складом. Хорошо? — Девушка кивнула головой и быстро вошла в избушку. Печь топить.

Ерофей зашел за угол. Посмотрел на колодки свои орденские, и поднялась пестрая птица в небо.

Крыльями машет часто, но, ни шума, ни звука. На то он и филин. Мышь за сто шагов под подстилкой лесной услышит. Над головой пролетит — только волос шевельнется. Захочет — в когтях собаку унесет.

Но, вот солнце в зените, вроде бы не ко времени, да еще и в городе лесной птице быть.

# # #

— Антонина Ивановна! Что это такое? — крупная женщина с красивыми чертами лица, одетая в белый халат и такую же белую круглую шапочку, отчитывала практикантку.

По имени отчеству молодых девчонок работающих после университетов на практике, она называла специально.

Ей казалось, что официальное обращение, как то дисциплинирует ее подчиненных.

Событие произошло обычное для больниц небольших городов. Но, путаницы и неразберихи, нервов и криков оно доставляло множество и врачам и практикантам.

Слово простое, не замысловатое, но для кого-то и страшное. Особенно, если после этого для кого-то наступали последствия, наказания, выговоры и увольнения.

На белом столе, с толстой пластиковой столешницей лежали груды стопок исписанной, испечатанной бумаги.

От, каких — то бумаг нужно было избавиться, какие — то согласовать, какие — то исправить.

Ревизия.

На полу, разваленными, лежали такие же бумаги, какие лежали и на столе.

Молодая девушка, которую главный врач больницы называл Антониной Ивановной, собирала бумаги с пола и едва не плакала.

— Да, не знаю, я, Тамара Васильевна! — Она собрала стопку исписанных листов и положила на стол. Присела на стул.

— Не знаю! Жарко же — вот я и открыла окна настежь. Архив тем более — старой бумагой пропахло все. Давно проветрить надо!

— Птица — говоришь. Сова. — Тамара Васильевна тоже присела на стул и подперла подбородок полным кулачком.

— Филин — может быть? Большая птица?

— Да, откуда знать, то мне? — Практикантка всплеснула руками — Я же их только на картинках и видела. Это вы в лесу всю жизнь живете, а я приехала две недели назад всего. Откуда мне? — Она странно посмотрела на своего начальника.

— Большая птица, спрашиваю? — Вопрос в архиве морга был совершенно странным. Практикантка развела руки в стороны, полностью разогнув локти.

— А что?

— Большая птица — Вздохнула Тамара Васильевна — Ты, девочка чайник пока поставь — Мне подумать надо. Не торопись с бумагами. Мне самой тут кое, что поискать придется.

Она присела на корточки, порылась в папках, и положила на стол, в сером переплете толстую папку с историей болезни Якова Перельмана.

— Хороший был мальчик — Негромко сказала врач, и задумчиво стала перекладывать листы внутри папки — Жалко его.

Антонина уже успела налить чайник и включить в розетку. Заглядывала своей начальнице через плечо.

— Красивый — Вздохнула с сожалением, разглядывая небольшое черно-белое фото, приколотое скрепкой к углу папки. — А умер от чего?

— Брюшину в боях распорол. Половину кишечника удалить пришлось. Спайки. Ел через трубочку. Не живут такие долго. Да и боли домогали. «Скорая» через день с морфином ездила — Глав — врач вздохнула озадаченно.

— Большая, говоришь, птица? — посмотрела практикантке в лицо.

— Вот такущая! — Снова растопырила девушка руки. Улыбнулась облегченно. Никак ей не думалось, что поверят в то, что видела.

— Вот тебе и байки лесные — Пробормотала главврач. Потерла глаза.

— Честным, да добрым быть у нас трудно, Антонина, получается — заступник прибыл. Ох, и завертятся дела.

— А, что за заступник? — Округлила девушка глаза. Главврач улыбнулась. Щелкнула ее по носу матерински.

— Не положено знать, тебе то, что знать не полагается.

— Да, ладно — Обиделась девушка — Я может, здесь еще и замуж выйду, а вы мне не рассказываете всего.

— У нас ведь особое место, девонька. Непростое. Ну, и люди — соответственно — Закипел чайник. Антонина быстро налила заварки, достала коробку с печением.

Странным был разговор, до того странным, что чуть не лопалась она от любопытства своего. Так ей знать все хотелось.

— Солдатики, которые из командировок приезжают, зарабатывают много.

— И чего? — Не видя в этом ничего необычного, пожала плечами Антонина.

— А тем, у кого много — делиться предлагают. Ну, а коль не захотят — опала.

— А Яков — получается, не поделился? — Антонина налила в чашки чай. Разложила по блюдцам печения. Двинула большую кружку главврачу, себе поставила такую же.

— Знал, что умрет скоро. Все, что было — в детдом отдал, и жене наказал, чтобы мужа искала. Совсем молодая. Успеет еще жизнь наладить.

— А жена чего? — Главврач пожала плечами.

— С «того света» мужей долго не ждут, девонька. Проплакала Клава два года, да и оттаяла потихоньку.

— Красивая да, молодая, но раз в опале — не нужная никому стала. Боятся все. Раз жена — за ней теперь долг считается — Она сделал обжигающий глоток. Надкусила печения.

— Вот такие дела. Даже под крест Яшу не положили.

— Так, он же еврей! — Вдруг озадачилась девушка. Отпила из чашки, не отрывая глаз от лица Тамары.

— Ну, так, что? Не человек теперь? Здесь родили, здесь крестили, здесь и с Клавой в семью сошлись.

— А, что за заступник, то? Ночь ведь не усну — если не расскажете! Тамара Васильевна! — Главврач улыбнулась. Махнула рукой.

— Да байки — это все. Лесник наш — Савватей сказки рассказывает, а мы и верим — Засмеялась в голос. Сделала страшное лицо.

— Круглое озеро у нас в тайге есть, словно по циркулю кто копал — Чашей зовут. Никто его дна не мерял. Вот и говорят, что в то озеро слезы вдовьи стекают. Как до края дойдет — так и приходит заступник суд вершить.

— Да, ну вас! — Девушка засмеялась в голос — Пугаете только — Потом, вдруг вновь стала серьезной.

— А почему туда слезы? В эту чашу? — Главврач вздохнула. Пожала плечами.

— Да, кто его знает, Антонина? Ключи — говорят — со дна бьют. Соленое оно до невозможности. Ни рыбы в нем нет, ни травы, и вода как зеркало стоячая, даже ветром волну не нагоняет — Отпила глоток из своей кружки. Закусила печением. Пожала плечами.

— Сама, то я ведь не знаю ничего. По лесам за Савватеем не хожу. Кто озеро просто Чашей зовет. В людях — Слезная Чаша или Вдовья. Кто как.

— Экспедиции к нему, какие — то были. Говорят — со спутника на это озеро лучами светили. Толку — то? — Как жили — так и живем. — Главврач вдруг стала совсем серьезной. Нашла нужную бумагу.

— Ну, вот и оно.

— Что там? — улыбчиво спросила девушка.

— Заключение патологоанатома. Причина смерти Яшеньки — болевой шок. — Прочитала от первой до последней строчки. Положила листок на край стола.

— Значит, большая была птица — факт.

# # #

Ерофей проснулся без всякой тревоги. Легко как ребенок. Пахло вокруг прелыми травами. Неожиданно — тушеным мясом и чистым здоровым женским телом.

Приоткрыл глаза.

По досчатой крыше бегали уставшие солнечные зайчики из стеклянного чердачного окошка. Висели хвосты иван-чая на тонких веревках. Старая одежда колыхалась под сквозняком, для свежести вывешенная под самую крышу. Сундук старинный. Пыльный до невозможности — сто лет никто не открывал.

Повернулся на бок.

Клава лежала рядом, обняв большую алюминиевую кастрюлю, завязанную сверху старым платком. Откинувшись на сторону, спала кротко да сладко.

Давно пары рядом не было. Даже знать, что мужчина рядом — и то покойнее.

Проснулась вдруг. Открыла глаза.

— Ерофей Ив… — Посмотрела вопросительно. — Ерофей протер лицо ладонью — Что — то нужно было делать. Нельзя было Клаву бросать без помощи, да без оглядки. Разговору — все равно быть, а, если быть, так, то уж лучше в ровню, чем в наставление.

— Зови Ерофеем, уж. Маленькие мы, что ли? — Клава кивнула головой. Присела на колени. Быстро и аккуратно заправила длинные волосы назад. Заколола гребнем. Смотала платок с кастрюли.

— Сколько не ел, Ерофей? — А вот — это, да. Урчал у Ерофея желудок — как тот трактор.

Конец ознакомительного фрагмента.