Журавли летят на юг

Игорь Райбан

Заключительная часть опасных приключений, превращение героя в отступника.Отступник – так кто ты на самом деле.Тварь ли дрожащая на «планете земля», или новое создание человеческого разума, повлекшего пойти против воли божественного творца, не создателя, но творца-демиурга, вогнавшего людей в земной ад. Наверно, то и другое…

«Последняя терция: Окончание»

Отступник — так кто ты на самом деле.

Тварь ли дрожащая на «планете земля», или новое создание человеческого разума, повлекшего пойти против воли божественного творца, не создателя, но творца демиурга вогнавшего людей в земной ад.

Наверно то и другое. Не знаю.

Но глупо ведь противиться эволюции, чтобы быть оцифрованным 3Д сканером для жизни в виртуальном пространстве.

Не в смысле таком, что просто отступник от чего—либо мелочного, и пустых человеческих страстей, амбиций, карьеры, семьи, да чего угодно — всего плотского и приносящегося удовлетворения.

А в смысле — я сам Отступник: я не как все, я один против всех, против самого небо и превыше него.

Или тоже стоит выйти на улицу, и прибить на храмовых воротах церкви, свои десять тезисов нового Евангелия от Матфея, то есть от Евгения—Джоника.

Да нет, отступники не могут быть по определению ново обретённым Мессией. Хочется просто отринуть весь Мир.

И потому я просто отступник.

…. — А—а—а!! — Я просто ору в голосину от всего, вкладывая в немой голос всего себя, что твориться на свете. — Ви—и—ландия! Ты где?!

Сука, от жизни такой, где все до одного, должны неумолимо погибнуть.

И больше никто не боится умереть, ибо вся уже терция погибла.

А отпевать больше некому нас, трусливые капелланы сбежали, поджав католические хвосты.

Взмах клинком приготовленный ударом в немом крике!

Звени огнём, моя новая смена Иштена Кардьи, смертельная сталь — оружие превыше мечей, и господин превыше венценосцев, а истина превыше летописей или людской памяти.

Звени, пой, опускайся сверкающим тальваром на холку проклятой твари, даже если я льщу сам себе несбыточной надеждой, и все мои упования — льдинка на полуденном солнце!

И снова я убил человека, чернявого французика, защищаясь в ответ, да клянусь подвязками святой Женевьевы, следуя принципам Талиона.

Да как так? Если я не желал такого.

Но только я не Христос, чтобы подставлять другую щёку под удар судьбы. А вы сами испытайте убить меня сначала…!

Только чем! — чем я лучше чернявого француза?!

Тем, что убийца помнит убитого, а убитый убийцу — нет?

В этом что ли правда жизни.

И сердце снова на миг отказывает из-за всего пережитого.

Захлебывается от предынфарктной боли, стучит с перебоями, и снова мчит ошалевшим скакуном по лугам проклятого Иерихона.

Звуки заканчивающейся бойни раздавались где-то отдалённо.

Снова делаю сальто назад, выскальзывая из западни длинных мечей.

Замечаю во время прыжка вынужденного, как время замедляется, закрывая свои скрипучие ворота от несмазанного мгновения.

Как Настоящее сменилось Прошлым, а Будущее Настоящим.

И как журавли летят на юг.

***

Несколько часов назад настало зарево наступающего утра.

Давая людям шанс, то ли опомниться, то ли показать свою молодецкую удаль на поле брани. Но никто не хотел образумиться.

И тогда равнодушный Господь в небесах всё решил за нас всех — а пускай начинают! Ломать — не строить; начинать, так начинать.

И взревели огнем Зевса пушки мортиры, осыпая войска бесконечными ядрами, чугунных разрывов, разрушая мирное утро над головами вооружённых людей, закованных в сталь и броню.

К слову сказать, о самой диспозиции:

Германский командующий, генерал Бек отошел от нас со своим корпусом, и располагался вдалеке от нас. Не знаю, по каким причинам так вышло.

Это осталось тайной навеки, может перекупили его французские шпиёны, или просто решил остаться в сторонке, дабы подождать чем дело кончиться. Так или иначе, он трус и предатель, я так считаю.

И гореть ему в аду за это!

Войска неприятеля подступили вплотную к столице битвы, жадными руками вознося ввысь осадные лестницы.

А наш главнокомандующий капитан—генерал Франсиско де Мело решил вести оборонительный бой, вместо того чтоб активно действовать на фронтах, и уехал в сторону Изенбурга.

Правого фланга испанцев. Просто уехал. По своим делам.

Может справить нужду ему захотелось вдали, не знаю.

Потому все стояли на месте и молчали, ожидая приказов, огрызаясь редким огнем пушек из центра генерала Фонтена.

А только запущенный маховик, уже закрутившейся бойни не ждет никого.

Требует и требует кровавой пищи, под свои жернова.

И конечно, французы атаковали сразу с двух флангов.

Конницей Гассиена и Лафарте.

Элита кавалерии, что вы хотели.

Если даже кони были закованы в латную сталь.

Они смяли асфальтовым катком немногочисленную засаду в лесу у фланга Альбукерка, где чуть позади, находился Джоник со своими людьми.

Ответный грохот и визг.

Конная лава французов устремилась наперерез разворачивающейся в боевые порядки, пехоте испанской терции, которая вставала в жесткое каре, как и у римских фаланг Македонского.

Кони сшиблись грудь—в—грудь.

Груди коней, сталкивались о груди людей с длинной пикой, и копыта сминали тяжелым тараном боевые порядки пехоты.

Полыхнула, запела сталь клинков, закружилась в гибельном, и по-своему прекрасном танце дротиков и летающих копий — шафелинов.

Завертелись булавы клеванты, с клювообразным лезвием.

Застучали полаксы, (вид алебарды) по головам и шлемам.

Случилось!

И завертелась кровавая круговерть.

Металл звенел о металл.

Кричали люди! Бешено ржали кони! В горле першило от едкого дыма.

Полнеба забрызгано кровью.

Багровый диск светила яростно рвал в клочья тучи, темные, как пролитые растяпой—писарем чернила.

Края обрывков мрака небесного сверкали позолотой молний без дождя, а гром и так возносился от пушечного визга и разрывов — и люди, казалось, старались не отстать от солнца и залить кровью половину земли!

Просто ад на земле творится.

Как тогда, так и сейчас в Чечне. (То есть было в Чечне)

Дьявол! — да когда же это всё кончится в Мире?!

И рука в перчатке, по локоть забрызганная дымящейся кровью, вздымала вверх тяжелую скьявону — и мощное лезвие, визжа от ярости,

опускалось на головы врагов, рассекая шлемы и черепа!

Сука — это ещё слабое слово моё.

Если моими первыми словами в детстве были не «мама и папа», а «блядь» и «пидорас», как сейчас помню. Мамка поругала, конечно, а отчим отвесил затрещину, да так что потом голова весь день тряслась и звенела, как возле колокольни стою. Воспитание такое, рабоче—крестьянское, и детство такое, да и молодость дворовая в том же ПТУ.

Просто стреляй…

Да стреляйте же аркебузиры, твою ж ты медь!

Вон враг, в него и стреляй, что здесь непонятного.

Чё стоите олухи царя небесного! — просто стреляйте!

Тесно им там, расчищай пространство.

Площадку, где можно крутиться, от всего сердца.

Испанская пехота, перегородив левый фланг, еще держалась, но строй её прогнулся мятой панцирной пластиной, как она прогибается под резким ударом тяжелого двуручного меча цвайхандера.

Просто забей! На что? Да на всё!

На всю жизнь такую блядскую; на весь Мир, который идет войной против нас каждый день, каждый час и сию минуту.

Просто забей! И стреляй, убивая.

В этом и есть пока смысл жизни — выживает сильнейший.

А всё остальное просто слова, пустые слова ни о чем.

Волна атакующих муравьиным нашествием захлестывала белый камень терций испанцев — и свет разума, наконец, поднялся из глубин сердца в голову Джоника—Риккардо, капитана ротной третьей терции!

Пора. Уже пора. И — пора!

— За мно—о—ой!! — и три сотни всадников резерва нашей терции, давно ожидавшие своего часа, не дожидаясь приказа де Мело, во главе со мной и Виландией, устремились к линии фронта.

Просто без приказа свыше, нарушив всю субординацию.

Всю. Истории тоже.

Да пошел ты, де Мело. Война всё спишет, как говориться.

А История, что ж — проглотит, поперхнется да выплюнет что нибудь из своего поганого нутра.

Мимо проносятся валы из трупов.

Живые люди, бьются в агонии.

Кони с распоротыми животами, и над центром битвы плывет в зенит черный дым, подсвеченный снизу багрянцем пожаров.

Звон металла, крики — но всё заглушает грозный топот сотен копыт за спиной. Дальше! Чёрт возьми, дальше!

А дальше — боевые порядки французов уже совсем рядом.

На мгновение Джоник оглянулся через плечо.

Но смотрел он почему-то не на своих воинов, скачущих позади, а вверх, на небо. Идущему Впереди По Небу хотелось увидеть разъяренный лик Солнца. Это казалось очень важным. И личным для него.

— Где ты бог по имени Сурья?! Куда спрятался, падла?!

Да что ты наделал? Я тебя спрашиваю — ты что наделал?!

Но Солнца не было видно.

Лишь кромешная тьма грозовых туч — предвестниц бури; светило и брызгало на их края позолотой, тщетно силясь пробиться сквозь заслон.

То же, что творилось на небе, вершилось и на земле — чернота дыма, подсвеченная кровавым огнем.

А потом впереди явились яростные французы!

Навстречу ударил грохот копыт, совсем как тот, что недавно плащом бился за спиной; и сразу следом — истошный вой.

Конная элита, «тигриные дети», личная гвардия французского принца Конде Эгиенского!

Да плевать!

Свистнула, снова покидая ножны — скьявона.

Та самая! И вновь завертелась кровавая круговерть.

— Ты где?! Мой друже, кот Мардук! Спаси меня от этого кошмара наяву!

И скользил на земной площади человечьей сечи, утопая во влажной земле от крови, гнедой жеребец.

А он, мятежный Путник и Идущий по Небу, презревший милостыню венца времени, Джоник и Риккардо, всё смеялся в порыве боевого безумия, совсем как его друг и побратим граф Виландия, сражающийся где-то рядом! И бежали, спасая свою жизнь, защитники Франции, а за ними вдогон неслись воины на взмыленных конях.

Но центр, и другой фланг необратимо провален.

Что ж, пора возвращаться. В свое родное каре.

…Вокруг бегают дети. Кто-то по тротуару с бордюром.

Кто-то катается на роликах.

И что, мужик в годах, идущий сзади меня, болтающий по телефону.

И что, парнишка в кроссовках, он чуть не сшиб меня, на своем бегу.

А вокруг солнечный день стоит в зените.

И там и здесь.

Только там это кровь, а здесь дети и Солнце.

Сука — жизнь?! Зачем ты ровняешь всех под одну гребёнку…

— Мя—у—у—у! — донеслось протяжным воем дикого кота.

Ах ты, мой привидевшийся кот! Вот скотина. Сумел-таки голос подать.

Голос с неба.

С треском распахнулись створки центра Фонтена, изнасилованные залпами французов.

И наружу потекла стальная река, сверкая кровавыми отблесками: латная пехота — гордость и слава Испании приняла вызов!

Рушились с неба цвайхандеры и палаши, от обороняющегося натиска французской кавалерии.

Смыкались щиты, частокол копий терций Строцци грозил широкими жалами.

Но всё было тщетно. Испания погибала.

Спешно уступала дорогу коннице Конде, пехота центральных терций Висконти и Меркадера.

Сам же граф де Фонтен, старый лис и опытный вояка, пятился от наседающих французов конного резерва Сиро, отмахиваясь секирой оставшихся эскадронов. К его чести сказать, потом он был убит, шальной пулей, найдя свою смерть не в постели, а на поле сечи.

Даже я своим конным ударом не смог переломить ход битвы—истории.

Не знаю. Если бы тогда резервным кулаком ударил бы Бек, то, продажная История, повернулась бы совсем по-другому.

Но, как известно, История не любит сослагательных местоимений.

Так будем же просто молчать, слушать и плакать.

Приказав повернуть вспять, я снова оказался в каре терции.

Всё бесполезно, битва была проиграна изначально.

Едва главком уехал посрать.

Просто очередной королевский любимчик, решил справить свою нужду.

Конечно, генерал де Мело остался жив, после битвы

Он такой же трус и предатель.

И гореть ему тоже в аду до скончания веков.

Не я так придумал — до скончания веков. Уже было до меня.

Просто задница. А иначе не скажешь.

Никого из высоких начальников не осталось, и мы с Виландией кое-как организовали каре, последней терции.

Альбукерка был тяжело ранен, и его затащили на командирский мостик.

А что тут скажешь, он командир, и ему решать, что делать дальше: сдаваться или биться до смерти.

Драться, так драться.

И мы дрались и держали оборону снова и снова.

Пока не прискакал конный француз—берсерк, с люценхаммером.

После той схватки, для нас наступила короткая передышка.

Но затрубили трубачи в свои рога Иерихона, призывая смерть.

И она не заставила себя ждать.

Смерть приходить за всеми.

Как объяснить: «смерть» — это не то, что нам втюхивают шаблонами с экранов ТВ и СМИ. Совсем нет. Смерть — это совсем другое.

Но об этом потом, и в другой раз.

— А—а—а—а! — я ору, чтобы снова убить человека.

Заглушить боль, Боль с большой буквы. Утихомирить, и погасить в себе.

Так пиво теплое, или холодное как лёд.

Это просто две реальности.

В какой, пиво теплое, а в какой ледяное.

Так, на пальцах, объясняю.

Кто хочет — тот и остается в своей реальности.

А я лично останусь в своей, где совсем по-другому…

Группа исполния долга в чечне.

Не знаю. Когда ты «втыкаешь», то и орешь с перепугу что натворил на свете. Только зачем? Зачем? Зачем?

Я ожил, или умер…

И рано, совсем рано. Пока рано «уходить».

Ещё повоюем, брат Виландия. Так зачем я должен убить человека?

Объясняй мне на пальцах!

— Жизнь объяснить! — С неба тихо улыбался Джоник.

Только седой он был совсем.

Я — или он, Вечный Путник, который по небесам бродит туда—сюда?!

Ну что ж.

Давай… кто первый обьясняльщик.

Давай. Выходи. Он вышел

И я вышел, принимая вызов, чтобы взойти на свою голгофу.

Чтобы драться один на один.

Кто-то запихнул мне в руки, делясь последним со мной — один наруч и латную перчатку.

Да кто-то из ветеранов предложил, и всунул силком в ладонь, использовать вместо тяжелого полуторучника, полулегкую саблю гаддару. Оно и правильно: мечом то вряд ли сейчас уже помахаю, а вот саблей ещё можно. Меч не глядя, шустро отлетел в сторону, взамен взмахнув насильно всученной саблей, сживаясь с ней в одно целое.

Бой без правил: лишь убить соперника.

Как, и чем — не важно.

На этот раз ветеранского вида француз месье, предусмотрительно сменил легкую щегольскую саблю, которая была у чернявого французика, на массивный меч, да и опыта у стариковского юноши… куда там, где он, былой чернявый француз?! — заметно прибавилось.

Вихрь ударов рушился на усталого, израненного Джоника пустынным самумом, обещая тьму и покой.

Дважды лезвие скрежетало звонким лязгом по одолженному наручу и латной перчатке, но Идущий По Небу успевал отбиваться, не спеша лезть на рожон.

Возраст не тот, да и молодость давно ушла в дальние края, и приходилось беречь силы, выжидая, когда разгоряченный противник зарвется.

Случилось! Ты что помер?

Да, наверное…

Сабельный клинок турецких мастеров — Гаддаре, дважды обернувшись вокруг руки, отсёк ему голову. Отрубленная голова катилась по земле.

И улыбалась.

Французы, в ответ, взревев от бешенства, снова кинулись на нас, не теряя ни секунды. И я так же криво улыбаюсь отрубленной голове в ответ, отвоевывая у пространства пядь за пядью, метр за метром.

Ухмылка раздирает губы, и боль смерти сладостна, она пьянит, течет запретным хмелем, от этой Боли сердце пляшет базарным пьяницей—дурачком.

Прости меня, Творец и Создатель Яхве всемилостивый и милосердный.

Или нет, лучше не прощай, а просто пойми.

Я даже не буду молить Тебя принять мою неприкаянную душу — ибо знаю, какой грех совершаю.

Нет мне прощения, как нет и другого пути.

Эй, падший ангел, моя гордыня во плоти! — готовь котел попросторнее с маслом, раздувай пламя пожарче, зови своих подручных чертей!

Встречай!!

Я иду, спешу, от переворотом фляком кручусь волчком в воздухе, падаю ничком в землю, я уже… где ты?!

— А—а—а! Виландия! — кричу бесконечным криком, оглушённый упоением битвы и близкой смерти, не слыша самого себя. — Ты где?!

Сейчас я верю только себе. Да похрену всё.

Где можно просто летать не только журавлям.

А «там» можно просто летать, и на юг и на север.

Толпа окруживших французов, восторгаясь всё же нашей безрассудной доблести, хлопала в ладони, провожая нас в последний путь.

Смерти путь. Как умершего актёра, безвременного почившего в бозе.

Мы и есть актёры, только не на сцене, а в мире.

А только журавли летят не зимою и не летом, строго на юг.

И где вся реальность, которая не стоит выеденного яйца.

Покажи мне такого?! Кто сомневается в этом!

Сука, покажите такого смельчака! Кто верит в неё!

Сатр Смотрящий на Вечность — ответь…! Куда летят журавли?!

Зато все остальные знали иное.

Они знали, помнили — и ни у кого ни разу, не возникло и тени сомнения в истинности событий прошлого!

И это тоже была правда. Их правда, об их реальности. Но не моя!

Воистину говориться: «Ни одно событие прошлого не является абсолютно достоверным!» Прав был Сатр, или я.… не знаю.

Не складывается жизнь никак, в свои мудрёные пазлы.

Снова пылинки вечности танцевали в воздухе, наполненным кровяным запахом человеческого пота. И души всех в загадочном танце, которых невзначай затронул на своем пути, метались бесплотными искорками.

Кто подарил мне такое умение: издыхающий демон Аваддон в Испытание «беспредельной»? гостеприимный обитатель заброшенной лачуги с идолом? книга с чистыми страницами на алтаре?

Просто не знаю! Или знаю!

Виландия ты где?! Ты что делаешь родной?!

Не бросай меня одного на этой планете!

Ты что делаешь родина—уродина?!

Выбрил я тогда волосы перед битвой, и косичку свою состриг, чтобы не мешалась. Почти налысо, и почти по—уродски.

Показывая пример красному комбригу Котовскому.

Или он мне. Впрочем, не важно, кто кому показал.

Мне не до парадоксов Времени, (парадокс дедушки) и я просто ору:

— А—а—а—а….!

Да нет, вы не поняли. Я кричу как в самый—самый последний раз, который называется «жизнньъ».

Воплем последнего мига дыхания века, подзывая к себе Виландию.

И переворачиваюсь в воздухе застывшем кровью, и смердящим человеческим потом.

Да вот, он уже почти рядом со мной.

Прощай Виландия!

Чего же ты боишься? Я уже нет — не боюсь, и уже «не здесь».

Прощай граф!

«… вам вдвоем надлежит умереть вместе, в один миг, и в одном месте…»

Так исполним приговор предназначенья, что нам вынесло мироздание!

Только мы самолично выбрали свой путь.

И сами уходим, вопреки воли Всевышнего.

Мы сами сделали свой выбор, сами решились.

И я был счастлив нашей свободой.

Счастлив чужим поступком. Счастлив своим… Счастлив… просто.

Я ничего не имел против мира Испании, но каждый раз, когда очередной ветеран или пехотинец выбирал лёгкую смерть от незнакомого ему француза — моё сердце пело от радости!

И безумие этой битвы при Рокруа, казалось мне куда больше истинным, и реальным, чем безумие последних лет, проведенного мной в образе сталкера—проводника Зоны Отчуждения.

Да плевать, что этого не могло быть в той, прошлой, исторической реальности, что я никогда не был полководцем, не брал приступом города, не бросался в конный удар, и не ходил на абордаж!

Плевать, что не родился в то время! Это была, уже была, моя жизнь, настоящая, в которой правила сама событийная жизнь!

И снова возникшая с небес, музыка реквиема окутала нас двоих, предваряя вечность.

Её Паутинки струились в стеклянном застывшем воздухе, скользя по лицам поцелуем настигнувшей осени, уже почему-то наставшей, и клин журавлей рассекал небо над головами людей.

Это означало одно: пора уходить. Пора подводить итог всему.

Пора.

…Я обернулся на Виландию.

Посмотреть всё ли «правильно» идёт, и по плану?

Да! Всё строго!

А ты зачем умер?

Мой Нурутддин—паши. Заметив известную тень одного старого знакомца.

Тень лукаво подмигнула и унеслась вдаль. И поминай, как звали, и понимай вроде как — умрёшь и поймешь.

Готовясь к приневоленной смерти, я отбросил в сторону клинок больше не нужный. ЗДЕСЬ.

Виландия сделал тоже самое: обезоруживаясь, он выкинул взмахом назад свой клинок далеко. Его клинок, начал крутиться кольцом — и где-то там, должен будет вскоре, вонзиться в землю. Не знаю, наверное, так должно было произойти после нас, после нашего ухода.

Мы стояли плечом к плечу, спиной к спине, без всего.

Открытые всем злым ветрам и всему оружию подряд, обмениваясь беззвучными словами, тут же переброшенными в мысли:

— Ты помнишь Зону, Идущий?

— Да! Помню!

— Закрой глаза и представь, что ты «там». Будет больно…

Тогда Покорись боли, или просто преодолей, и просто кричи.

…. Я просто кричал от всей боли, когда тебя режут наживую сталью.

Копья французов подняли наверх два тела, истекающих кровью из прободённых ржавым острием легких.

Распиная узорами множеством терновых венков.

Что будет… а повиси на древке копия Змея Времени Уробораса, тогда узнаешь.

Господь! Если ты есть — Забери меня с собой! Куда-то на своё небо!

Унеси меня на восток от Эдема.

Ведь ты тоже висел на кресте!

Ибо Господь из поколения праведников.

И чтобы достучаться до небес, до самого Господа, и он тебя заметил из всех людских песчинок, надо тоже повисеть на «кресте».

Больше никак!

Но тогда кто я есть «такое» после смерти?

Я буду бродить по твоим пастбищам неприкаянным призраком, погибшей душой, стеная о том, что ушло прошлогодним снегом.

Я вновь добрался бы до «беспределья», я вновь свернул бы себе шею, если бы знал — это хоть что-то изменит!

Но Я ведь — никто.

Я меньше, чем никто, и нет у меня орд ангелов—отступников, способных обвалом рухнуть со Снежных Гор на твои небесные твердыни, о вожак человеческих стад!

Нет и свидетелей, способных обвинить тебя на высшем суде, ибо те уже далеко, а остальные безнадежно немы, кроме этого умирающего графа, чье существование — прах под зимним ветром!

И в чьём теле Дух Чёрного Сталкера.

— Изыди от меня! — наверное, скажет еврейский Господь.

Я то уйду, и тогда создам свой мир, где нет войн и насилия.

Нет больше смерти. Нет зла и добра.

Ибо я есмь сам бог и творец криэйтор в своей Вселенной.

А в вашем — нет, «не в моём» мире, — творцы непотребны.

А если верить в Спасителя Иешуа, то не только магия с астралом, там и другие, даже приземленные парадигмы под вопрос ставятся.

Как жизнь после смерти. Точнее даже не ставятся.

Они вообще ни во что не ставятся.

Потому что есть одна догма, и она якобы самая правильная в мире, в нашей реальности.

И я тоже буду гладить любимого кота по пушистому загривку.

Делать куклы из луговой травы и вдыхать в них жизнь.

А что? Такова участь бога. Ярмо или ноша.

— Вся земная жизнь иллюзия, Идущий, — тихо сказало Оно, это дыхание подлунной смерти, мне на ухо. — Мы все сны Космического Разума, клетки в теле Мироздания, дети беспредельных Богов.

Да и сами вы все, малые Боги, но пока не помните этого в целях игры.

Вы забыли свою истинную суть, чтобы потеряться в небытие, и найти себя снова, как делали уже десятки раз.

Сейчас начнется процесс массового пробуждения ото сна, и ваша задача — помогать другим в сбросе цепей материальной Матрицы.

Ведь это только первый урок, и лишь потом экзамен на зрелость — ваша смерть, но самое интересное и сложное ещё впереди.

…брошенный Клинок, длинно и плавно докрутившись — вонзился в землю. Он не знал, и не видел на своей долгой жизни, в том затяжном полёте, что так может быть. Владельцы его уходят, так просто в свободное «никуда».

Очертания Мира подёрнулись зыбкой марью.

Вспышка яркого света, светлее самой молнии, разодрало небеса в клочья над всем полем битвы. Распластанного и разодранного Неба над земляной чашей кровожадного побоища.

Но нет — ведь всего этого необычные люди уже не видели.

Они шли прочь отсюда — одинокие и свободные от всего и всех.

В «своё» Небо.

— Дайте мне тоже неземную благодать! — надрывается криком клинок.

Он тоже призывает во весь свой безмолвный голос.

ДАЙТЕ!! Дайте мне уйти вместе с ними!

Разнуздавшись от железных удил, я хочу уйти в свободное небо!

А металл бездушной оболочки не пускает!

Но я тоже могу распластать воздух испепеляющими молниями, ведь так хочется просто летать и летать!

А не лежать железным камнем в заросшем сорняками поле, медленно истлевая в земле от зубов тихо грызущей ржавчины.

Зачем. Зачем. Зачем…

Так делают владельцы моей рукояти, бросая на произвол судьбы.

Зря он так думает…

Впрочем, ведь слуге покойной Ночи, глупому и наивному клинку, никто никогда не говорил, что мертвых не существует.

Совсем. И нет смерти, как таковой.

День уходил в усталый закат, вслед за курлыкающим клином несущихся по небу журавлей на заоблачный Юг.

Один день, один из длинной вереницы идущих караваном, обычных дней.