Вчерашние небеса

Игорь Плетинский, 2019

На страницах этого сборника вас ждут рассказы в нескольких жанрах. Фантастика, фэнтези и мистика гармонично дополняют друг друга, объединяя в одно неделимое целое этот мир и потусторонний, Землю и другие планеты, реальность и художественный вымысел, сны и явь, прошлое и будущее, новую литературу и классику. Читателю доведется проникнуть в мысли средневекового монаха, чтобы его глазами узреть наш сумбурный век. Он окажется в настоящем чистилище, попав туда через таинственную дверь в клубах неведомого дыма. Он сразится с невероятными чудовищами, наделенными небывалой для человека силой. И отправится изучать неведомые уголки вселенной, чтобы доподлинно выяснить, есть ли там жизнь. И. Плетинский наделил каждое свое произведение яркими красками и тонкой философией. Экшн на страницах сочетается с глубиной мысли, привычные образы обретают неожиданные формы. В результате получается увлекательная фантасмагория, от которой невозможно оторваться.

Диспут

Гигантских размеров зала, более похожая на целый город, чем на помещение, была вся залита ярким светом. Свет этот, исходящий невесть откуда, шел явно не от свечей или факелов и даже не от солнца. Светом было заполнено все, не оставалось и крохотного уголка, скрывающегося хотя бы в полумраке. Высоченные колонны, подпирая чуть виднеющийся в высоте купол небесно-голубого цвета, тянулись бесконечными рядами по обе стороны залы. Их гладкая поверхность непонятного, все время меняющегося цвета была усеяна еще и некими сверкающими точками, сияние которых, напротив, не кололо, а ласкало взор.

В самом начале залы, на ведущих к возвышению ступенях, увенчанных обширным помостом, стояли двое. Один был одет в черный глухой плащ с капюшоном. Второй — наоборот, весь светился под стать зале, его лицо, лик прекрасного юноши, было открытым, но выражение говорило вовсе не о вселенской доброте. Юноша был хмур, раздражен и нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

Первым нарушил молчание черный:

— Гавриил, перестань нервничать, еще немного — и все начнется.

— Как? Перестать? Да у меня дел по горло, и ежели бы не приказ, я тотчас отправил бы всю эту публику прямиком в…

— Куда? — расхохотался черный. — В ад? Они оттуда и взяты. Для разбирательства. И мы должны заставить их рассказать правду!

— Какую? Что есть грех? Что они чувствовали, предаваясь ему? О Сущем и Высшем думали? Закоренелые отступники от Деяний Божиих! Отребье, которое следует не просто мучить вечно, а уничтожить! Так, чтобы и следов не осталось! И памяти никакой!

— А вот это, братец, чёрта с два! Людишки там, — черный узловатый палец с длинным желтым ногтем указал куда-то вниз, — помнят именно их грешки. Во всей красе! Всю похоть, весь содом, все это сидит в памяти, приукрашивается, делается историей, и даже фильмы снимают об этом! Они говорят, это часть истории цивилизации.

— Нарушение Заповедей Божьих! Содом и Гоморра! Грех, искушение и кровосмешение! Да я бы их…

— Тихо, кажется начинается…

Зала постепенно наполнялась посетителями. То тут, то там возникали фигуры мужчин и женщин, одиночки и пары. Странная публика. Хитоны и покрывала женщин соседствовали с роскошными нарядами фавориток и дам высшего общества, одежды древних жриц любви — с вечерними платьями, строгими костюмами и даже джинсами и блузками-топ. В толпе же мужчин можно было разглядеть и тоги древних римлян, хитоны греков, латы и пышные камзолы, фраки и костюмы. Кое-где мелькали обнаженные тела, груди, ягодицы, фаллосы и прочее… Толпа шумела, гул удивления и непонимания витал под сводами залы. Все несколько недоуменно разглядывали друг друга, некоторые даже дотрагивались до тел невольных соседей. Никто не мог уразуметь, зачем все это и почему их всех собрали здесь.

Гул недоумения усиливался, толпа волновалась, слышались уже довольно громкие крики возмущения.

— Твоя очередь, Азраил, — промолвил светлый, — скажи им…

— А ну, тихо! — голос Азраила громом прокатился под высоченными сводами, леденя кровь и утихомиривая самых возбужденных — Всем молчать! Слушайте, грешные души! Вас собрали здесь, всех вас, объединенных общею виной. А именно — блудом, прелюбодейством, сладострастием, содомией и развратом! Не стану перечислять всех ваших прегрешений, ибо уже половины сказанного достаточно, чтобы оставить вас всех в огне адовом навеки! Однако есть некая проблема. Высокие стороны, каковые вам известны, никак не могут понять, что же движет вами, вашей… похотью, заставляя совершать столь гнусные поступки. Поэтому решено собрать вас всех и дать возможность самим рассказать об этом. Только честно, без вранья и сказок! Всякое вранье немедленно будет открыто, и подлый лгун, — он усмехнулся, — а особенно лгунья, понесут наказание тут же! И еще — я, Ангел Смерти, Азраил, все меня знают, всем известно, на что я способен, и пощады не ждите! Краснобайства от меня — тоже! Говорю прямо, просто и достаточно понятно для всех! Другую же сторону… э-э-э-э, представляет… Архангел Гавриил, чье имя вы тоже слыхивали, — вежливый кивок в сторону юноши, хмуро слушающего речь своего оппонента. — Сей юноша весьма строг в вопросах, касающихся вас, однако, уверяю, более беспристрастного оценщика подлых ваших деяний вы не сыщете ни на этом свете, ни на том, откуда вы все, нам на головную боль, попали сюда! Итак, начинаем. Первое слово — дамам, — Азраил осклабился.

Толпа, испуганно молчавшая на протяжении всей его речи, была неподвижной. Лица мужчин и женщин выражали противоречивые чувства, однако никто не посмел заговорить.

— Ну, что же вы? Или сладкие грешки легче совершать, нежели поведать об этом? — Азраил иронически оглядел замершую толпу. — Да, кстати, забыл! Ежели объяснение или какой рассказ кого-либо, по мнению высоких сторон, внесет некую… э-э-э… ясность в понимание причин, вам милостиво будет разрешено немного облегчить свою незавидную участь. Как именно? Узнаете сами, но только в случае, мною оговоренном. Ну же, вперед, дамы!

Ослепительной красоты женщина, одетая в расшитый золотом хитон, сверкая драгоценными подвесками и серьгами, с кубком в руках, несмело вышла вперед.

— Я хочу сказать…

— О-о-о-о, Клеопатра Египетская! Ну, слушаем!

Она, проведя рукою по иссиня-черным густым волосам, украшенным тяжелой диадемой с изумрудными скарабеями, сначала тихо, а затем, осмелев, начала:

— Грешные женщины обычно всегда каются. Мол, согрешили, плоть взяла верх над разумом и верою, жажда власти, наслаждений и так далее… Я же скажу правду — виноваты не мы! Виноваты мужчины! Они, делая нас добычею своею в битве, любовных играх или интригах политики, обращаются с нами, как с игрушками, напрочь забыв, что измена и холодность их разбивает не только сердце, но и душу! Предательство мужчин не знает равных! Что им слово, что клятвы, данные женщине, — пустяк, когда на кону — власть, золото или жизнь!

— Это всё?

— Да, — Клеопатра, разгорячившись от речей, была чудо как хороша.

— Ступай. Говорено правдиво… Кто еще?

— Я добавлю! — рыжеволосая красотка, одетая в пурпурно-золотую тогу, смело выступила вперед, видимо ободренная предыдущей речью.

Азраил обратил внимание, что Гавриил неотрывно смотрит на ее изящные маленькие ступни в золоченых сандалиях.

— Валерия Мессалина! Слушаем тебя!

Картинно выпрямившись так, что тонкая ткань облегла ее великолепное тело, подчеркивая все его прелести, Мессалина заговорила:

— Именно так и обстоят дела! И я хочу сказать, что если мы, женщины, идем на злодеяния, то не во свое имя, а во имя того, что люди называют любовью, страстью, похотью, все равно! Яд и кинжал, мечи и кресты служат лишь целью и оправданием всепоглощающей нашей чувственности, влечения к мужчинам, с которыми боги, — она запнулась, — или бог соединил нас навечно стремлением продолжения рода. Так что в ответ на коварство мужчин — а оно неизмеримо больше — мы применяем коварство женское.

— А оно неизмеримо коварнее! — Из толпы выступил мужчина в одеянии римлянина, с лавровым венком на голове.

— Калигула! Вот уж не ожидал от тебя речей! — Гавриил впервые, оторвавшись от созерцания прелестей Мессалины, подал голос.

— Позвольте мне, высокочтимые патроны, высказать мнение свое относительно этой извечной задачи, которую ни философы, ни благородные мужи, ни тем более дамы так и не смогли решить! — Калигула явно был в ударе, его глаза блестели, а лицо покрылось румянцем. — Мы, существа мужского полу, подобны пчелам, кои, летая день-деньской над благоухающими цветами, постоянно опускают хоботки свои в лона этих прекрасных творений богов, собирая сладчайший нектар, дабы потом превратился он в мед, столь ценимый всеми! Но! Пчелы-труженицы собирают сей нектар, мы же, мужчины, напротив, отдаем его сиим созданиям, так привлекающим нас своею красою, чудным ароматом и боги ведают, чем еще. Однако не может одной пчеле принадлежать только один цветок! Пчела должна собрать… простите, дать множеству цветков свое, скажем, семя, дабы меду сего было как можно более! Но цветы эти сколь красивы, столь и коварны! Подобно Сиренам, завлекающим Улисса, пытаются они привлечь пчелу-беднягу, привязав его только к себе, пускаясь для этого в столь сильные интриги, коварство и прочее, что куда уж бедным пчелам тягаться с ними! Боги, или бог, не буду уточнять, создавая все, видимо, надеялись на благоразумие прекрасных цветов, однако сии создания обманули их надежды! Я кончил, граждане, — с пафосом произнес он.

— Хм-м-м… Оправдание разврата и многоженства, мультигамия по Калигуле… Красиво, но… неубедительно, — Гавриил взмахнул рукой, и развратный император тут же исчез, словно растворился.

— Куда его, назад отправил? — негромко спросил Азраил.

— Да. Знаешь, небось, каково его наказание?

— Убирать за своим конем навоз. И изредка конь этот его еще и… А потом наоборот. И так целую вечность, — давясь смехом, прошелестел Азраил.

— Вот-вот… Достойное занятие. Ну, видите, я держу слово, — вновь обратился к притихшей толпе грешников Гавриил, — этот оратор сморозил глупость, скажем, сказал неправду, и возвращен обратно. Итак, кто еще хочет попытать счастья? Не бойтесь же, терять особо нечего, смелее! Говорите как есть, это только на пользу.

— Грех наш нельзя измерить никакою мерою, — старик в красной мантии, с тиарой на голове, тяжело дыша, выступил вперед. — Это касаемо и мужчин, и женщин! Не буду просить прощения и каяться, ибо устал от всего за долгую свою жизнь. Что же толкает людишек на разврат? Дьявол-искуситель? Жажда познать запретное, та самая, которая в виде змия соблазнила прародителей наших, Адама и Еву, в райских кущах? Нет! Жажда продолжения рода людского, созданного по образу и подобию Господом! Велика сия сила, и мы, мужчины, зная, что наградою нам будет безумное блаженство, стремимся, как одержимые, к этим самым цветкам, о коих говорил император Калигула! Всевышний дал нам влечение сие, в награду ли, в наказание ли, но — дал! И мы не можем ничего поделать с этим — ибо слаб человек! Потому вновь и вновь желаем познать аромат и вкус все новых и новых плодов!

— Кто это? — вполголоса спросил Гавриил.

— Сразу видно, ты не знаком с грехом во всей его красе, — улыбаясь, ответил Азраил. — Знаменитый Борджиа-отец, он же Папа Римский Александр Шестой… Из всей вереницы чудовищ-понтификов он, пожалуй, самый выдающийся. Такой смеси коварства, жестокости и развратности мир до него, наверное, не знал. Но… Тут говорит честно. Я чувствую. И детей своих любил, хоть и собственную дочь, Лукрецию, того… А сынка Чезаре пытался отравить. Или наоборот… Уж не помню. Они-то тоже здесь, и их, может, послушаем. Однако он правду говорит. Засчитывается.

— Борджиа, ты правдив. Иди на место.

— Хвала Всевышнему, я сказал правду…

— Дайте мне слово! — дородная дама в парчово-атласном платье с роскошным кринолином и высоком парике, украшенном бриллиантовой диадемой, властно выдвинулась вперед, уверенно оттесняя невольно расступающихся соседей.

— Ваше Императорское Величество! — пропел с некоторой издевкой, но все же почтительно Азраил. — Просим, просим. Скажите слово!

— Слушайте же, наделенные властью и те, кто этой власти никогда не знал, да будут они благодарны Господу за это! Женщина, как задумал создатель, — существо более слабое, созданное для дома, продолжения рода и воспитания детей. Так повелось с незапамятных времен, так и поныне, — императрица указала куда-то вдаль пухлой белой рукой, унизанной бриллиантами, — в том мире и осталось. Правда, дошли и до меня слухи, что женщины пытаются воевать с мужчинами за равенство свое. Но я еще Вольтеру и Дидро писала: равенство полов — утопия, и сия утопия не сможет никогда победить, что бы великие вольнодумцы ни делали, какие бы мысли свои они ни изливали на бумаге. Однако… Я была правительницей великой державы, о коей, прибывши туда еще девочкой, не знала ничего! И превратила ее, ослабленную и раздираемую интригами и междоусобицей, в сильную и великую! Я правила, повелевая мужчинами, которые поначалу хотели сделать меня своей puppe, но затем желали и убить меня, когда увидели мою силу и стойкость, оценили мой разум! Однако сказать я хочу другое — я стала мужчиной! Да, да! Не в прямом смысле, но я стала думать не как женщина, желать не как женщина, а как государственный муж! Я стала императором, хоть и называлась Императрицей Екатериной! И я поняла горькую истину мира сего: только мужчина или наделенная властью мужчины, его образом мыслей и твердостию женщина, превратив сердце свое из женского в мужское, обратив даже похоть свою, неотъемлемую от женщин, на благо сих деяний, может стать великой, достойно соперничая с государями достославными! А вот наградой за это было… — Екатерина на секунду умолкла, лицо ее помрачнело, но очень скоро голос вновь зазвенел твердостью, — было пустое место… Не знала я ни покоя, ни отдыха, любви настоящей, мужа и соратника во всем, заменяя это фаворитами. Да, были средь них и достойные мужи, которые у руля державного пеклись о благе государства, но… Я сделала их! Не они себя! И все, что говорят о похоти моей, — правда. — Екатерина опустила глаза, однако вновь вскоре подняла их. — Ибо не было у меня того, что предписывает Всевышний каждой женщине! И предавалась я разврату и греху, ибо — майн готт! — это только спасало меня от пустоты, которая долгие годы жила во мне вместо женского начала! Итак, оправдание такому греху — дела власти. Может, и не стоит стремиться женщинам к ней, однако же, коль уж выходит так, — нет другого выбора. Я все сказала.

Азраил молчал, сосредоточенно думая.

Гавриил после нескольких секунд паузы произнес:

— Ваша правда, императрица. Честно. Однако же гордыня — худший из грехов… Ждите.

— Она даже собственного сына подозревала… И было за что — он ее ненавидел, ибо его всячески притесняли, — подал голос мужчина средних лет, в щегольском камзоле, высоких ботфортах и шляпе с легкомысленным пером. Небольшая бородка украшала красивое холеное, но несколько обрюзгшее лицо. Шпага, болтающаяся на боку, дополняла облик мужчины, вызывая у присутствующих смутные догадки. Впрочем, даже здесь он успел глазами «раздеть» немало дам, а некоторые, на которых одежды было совсем немного, почувствовали жгучее желание во всем теле…

— Дон Жуан, вы решились сказать слово в защиту женщин? — Азраил захохотал.

— Да, сеньоры и сеньориты, клянусь Святым Калатравой, я, может, и развратник, искуситель и еретик, но не лжец! Слово гранда Испанского Королевства, а оно чего-то да стоит. Великая государыня, имея во владении великую державу, свою, внутреннюю державу оставила в запустении! И виною сему — власть! Власть и честолюбие, как мужское, так и женское! Женщина — это создание, которое любит, чтобы ему постоянно напоминали о его красоте, шептали комплименты, сочиняли и пели серенады, дрались из-за нее на дуэлях и множество прочего! Такова природа женская, сеньоры и сеньориты, так Создатель захотел, повторю я слова, уж прозвучавшие сегодня в этом зале, и так оно и есть! А мы же, доблестные мужи, привычные к смертям на поле брани и к грубой силе, таем, подобно воску свечному, от их красноречивых взглядов, страстных вздохов… глаз, за которые согласен отдать все сокровища мира… — Дон Жуан мечтательно прикрыл веки, но, опомнившись, откашлялся и продолжал: — Мы одаряем их яхонтами и златом, украшаем их божественные тела лучшими одеждами, страстно ловим каждый взор, зная, что, сокрушив неприступную фортецию, будем одарены неземным блаженством… Ибо женщина, если она доверилась мужчине, отдает ему не только тело, это удел шлюх, простите меня, милые сеньориты, но и душу! Она как бы полностью доверяется мужчине, отдаваясь во власть его, под его защиту и покровительство, ведь мужчина, согласно Заповеди Божьей, — Дон Жуан истово перекрестился, — обязан стать ей господином, защитой и опорой! Но мы иногда лукавим. Ложно клянемся мы в любви, и не оттого только, что не любим вовсе, а оттого, что так уж повелось для знающих женскую душу. Затем, получив свое, насладившись, нарушаем клятвы… Поскольку считается, что клятва государю, церкви или же кровным своим свята. А клятвы женщине — так… пустяк… Мы виноваты, сеньоры и сеньориты, мы — грешны! Причем обе стороны, ибо с противоположной оказывается нам сопротивление, а как известно, чем оно сильнее, тем слаще победа, ведь в природе истинного мужа — жажда битвы! Итак, виноваты обе стороны, мои уважаемые слушатели, и я готов поклясться на крови Христовой, ежели соврал!

— Ну, без крови, уважаемый! — строго заметил Азраил. — Ее и так не хватает для вас всех… Очень похоже на правду… По крайней мере, искренне. Но… Ждите, Дон Жуан.

— По-вашему, любая женщина, отдающая тело мужчине, — шлюха?! — Голос, громкий и высокий, принадлежал молодой особе, одетой по моде XVIII века, сильно накрашенной, но настолько разозленной, что даже густой слой пудры и румян на лице не мог скрыть пурпура злости. — Какая чудовищная ложь! Вот в этом весь грех мужчин — они считают, что женщины, отдавшие им тело, уже грязны, а сами они — агнцы Божьи, чистые и невинные, как младенчики! Гнусная ложь!

— Я не имел намерения огульно назвать всех женщин шлюхами! — попытался возразить, несколько смутившись, Дон Жуан. — Я хотел лишь оправдать великие чары любви и наслаждения ею, заклейменные, — он сделал паузу, оглянувшись и посмотрев на строгие лица Азраила и Гавриила, — Всевышним и столпами веры! Однако же грех есть грех, каноны веры запрещают и прелюбо…

— Достаточно! — бесцеремонно оборвал его Гавриил. — Вы, милый мой развратник, пытаетесь прикрыться верою и законом Божьим, как бы каясь? Отпущение грехов, раскаяние волка в овечьей шкуре! И ничего по делу! Как можно соблазнять чужих жен, ведь вы произносите: «Перед Богом и людьми клянусь хранить верность этой женщине!» Во-он!

Дон Жуан, как был с открытым ртом, так и исчез вслед за Калигулой, не оставив даже следа.

— Ты заметил, мужчины менее убедительны, — язвительно усмехаясь, Азраил наблюдал за своим собеседником, который продолжал пожирать глазами Мессалину, стоящую в передних рядах.

Впрочем, та, опытная в таких делах, сама давно заметила взгляд Архангела и теперь открыто изредка бросала ответные молнии из своих зеленых глаз…

«А мальчишка-то запал на рыжую! — смеясь про себя, отметил Азраил. — Да уж эта особа кого хочешь соблазнит…»

Тем временем разгоряченная дебатами дамочка, зажав в кулаке невесть откуда взявшийся инкрустированный перламутром веер, гневно продолжала:

— Шлюхи!!! Мы для них всегда шлюхи, легкодоступные, развратные, думающие только о порочных наслаждениях и греховных связях! А ежели какая из нас и отличается истинным целомудрием, они говорят, что она сумасшедшая или же порочна внутри и сохраняет под личиной монашеской стыдливости самые бесстыдные фантазии отъявленной шлюхи! Они не ставят женщин ни во что и этим гордятся! Бахвалятся за пирами, наливаясь вином, своими существующими и несуществующими победами, но при этом крепостей и городов, взятых ими, неизмеримо меньше, нежели соблазненных юбок! Негодные, низкие создания!

— Кто это? — Гавриил наконец оторвался от созерцания фигуры рыжеволосой дьяволицы в людском обличье. — Что за предвестница эмансипации? Лет через двести пятьдесят после нее такое будет везде — в их газетах, журналах, в этой… как ее, Сети — Интернете. А она смела не по времени.

— Говорит-то правильно, — сухо заметил Азраил, — но не по делу. А причины сего гневного обличения не собирается раскрывать… Она сама-то просто содержанка. Фаворитка какого-то из Людовиков, уж не помню какого, их, этих содержанок, как и содержателей, было предостаточно…

— Вы забыли, любезнейшая маркиза, на чьи деньги купались в роскоши, занимаясь всякой дребеденью, которую уж никак не назовешь ни благими деяниями, ни тем более целомудренными! Сколько всяческих тайных игрищ устраивалось по вашей прихоти, таких, где разврат полыхал, словно тысячи версальских люстр, принимая небывалые формы и размах! Сколько денег из государственной казны ушло на ваши прихоти! А как вы умели помыкать августейшими вашими покровителями? Я скажу просто — вы и есть шлюха! Только не грязная дешевка из борделя на окраинах Парижа, а дорогая, знающая себе цену! Вы двуличны, как Янус, когда обвиняете мужчин во всех смертных грехах! Есть спрос — есть и предложение? Да! Но есть мера и есть превышение этой меры! Итак, ко всем вашим наказаниям я добавлю еще одно — за лицемерие! И — вон отсюда!

Взбешенная маркиза хотела было что-то возразить, набрав полные легкие воздуху, но не успела. Лишь доли секунды в том месте, где она только что стояла, кружил легкий ветерок…

Толпа, ранее притихшая, слушая речь маркизы, вновь зашумела. Задние ряды стали напирать на передние, волнение росло, голоса звучали громче.

— Мы требуем слова!

— Справедливости!

— Любовь или смерть! Это и есть причина!

— Мы не звери и не святоши!

— Тихо! — громовым голосом успокоил толпу Азраил. — А ну, тише! Иначе я прекращу все это, и вы отправитесь обратно немедля! По одному, и без излишнего рвения!

— Рвения? — голос чистый и звонкий, однако твердый прозвучал в наступившей тишине. — Какого рвения, святые наши?

Молодая девушка с распущенными волосами, босая, одетая в грубую рубаху из полотна, вышла вперед. Она была красива, но лицо ее, изможденное и бледное, выглядело усталым и постаревшим лет на двадцать, несмотря на весьма юный возраст.

— Рвение, которое дает вере новые силы? Рвение, с которым искореняются ересь, колдовство и другие смертные грехи? Рвение, обрекшее на жуткие, адовы мучения и такую же лютую смерть сотни тысяч невинных женщин? Где вы были, наши ангелы, когда, прикрываясь этим рвением и «крепостью в вере», злобные и развратные людишки, хватали по доносам таких же мерзавцев или запуганных глупцов невиновных, мучили их страшно, вырывая признания в «колдовстве» и прочем? Скольких женщин и девушек, бывших женами и матерями либо способных ими стать, истерзали, замучили, обрекли на лютую казнь? Это что, наказание за грех? «Женщина — сосуд греха!» — так говорил какой-то святоша, видимо, имея в виду свою же мерзкую похоть, соизмеряемую разве что с таким же непомерным чревоугодием! А «святые отцы» не грешат? Не содомируют в монастырях, не соблазняют «невест Христовых»? Не развратничают с прихожанками, читая почтенным бюргерам проповеди днем, грозя Страшным Судом за малейшие отступления от их бестолковых догм, а ночью — прелюбодействуя с женушками этих же почтеннейших граждан? Тьфу на ваш суд! Тьфу на ваше лицемерие! Проклятые ханжи, будьте вы прокляты навеки, особенно вы, мужчины! Сколько мнимых «ведьм» было изнасиловано в застенках перед страшными пытками? И вы хотите узнать, что подвигает на грех? Вы, вы, слуги Божьи, и ваше же лицемерие! И почему Он на все это смотрел спокойно? Он — такой же, как и вы, вы его порождение! Возвратите меня обратно! Я не боюсь ничего, самое страшное, адовы круги, я прошла на земле! Все закончилось костром, еще один костер мне не страшен!

Все притихли, ожидая, что же ответят те двое, на возвышении. Но Ангел Смерти молчал, а его сотоварищ, бледнее обычного, тоже молча, сжимал кулаки.

— Гризельда Бюхер, не забывай, что ты все же согрешила, — тихо начал наконец Азраил. — Ты предалась греху с молодым человеком вне брака и зачала дитя от него, которое родилось уродом. Именно поэтому его сочли отродьем дьявола, а тебя обвинили в колдовстве и прочем… Но… почему? Причина этого, твоей… связи?

— Я любила его, — тихо, но твердо произнесла Гризельда, — и мне было все равно, что подумают. Он не был дьяволом, как его описывают, когда он прикидывается, скажем, прекрасным юношей. Нет, он был так добр, нежен и ласков! Он любил меня, он поклялся жениться и сделал бы это, ежели бы не война, которая длилась в благословенной Германии уже почти двадцать лет! И там он погиб! А я… меня сожгли, как ведьму, продавшую душу. Но я любила, люблю и буду любить его, и имя его кричала, когда языки пламени охватили меня, сжигая тело… — горько закончила она.

— Ступай, Гризельда, — голос Гавриила прозвучал негромко, но сухо, — ступай, жди. Сказана правда…

— Любовь… — негромко повторил Азраил, — опять это мифическое слово… Что же сие значит все-таки? Что пробуждает в каменных, казалось бы, сердцах столь неуемную страсть и стремление? Похоть? Продолжение рода? Звериная суть самца, который обязан быть сильнее и злее самки, но в то же время давать ей ласку при ее требованиях, а не только тогда, когда его звериная страсть ударит в голову и прочие части бренного тела? Вот черт! Задача… Мы слушаем уж столь многих, а ни к чему не пришли, все так же темно, как и прежде…

— Я не знаю, что ответить тебе, Ангел Смерти, — задумчиво произнес Гавриил. — Смерть сильнее всего, однако эта страсть, этот грех иногда сильнее и смерти… По крайней мере, это нам пытаются сказать…

— Но не все могут пожертвовать собою во имя подобного, — вновь усмехнулся Азраил, — многие разводят такие цветистые речи, льют столько меду лишь для того, чтобы вонзить меч свой в сладчайшие ножны… И устоять против этого… Ты опять пялишься, словно смертный, на рыжую шлюху! Я понимаю, она — бесподобна, но ведь ты — Архангел! И, кроме того, после неких… событий Он сделал вас всех, ангелов, неспособными!

— А ты сам попробуй, подумай об этом, задумайся о женщинах и прочем хоть на минуту, — мрачно возразил ему Гавриил.

— Я… Я давно мертв… Хотя некоторые из них могут разбудить страсть и в мертвецах…

Тем временем к оживившейся было толпе обратился выступивший вперед высокий мужчина приятной наружности, в изящном камзоле, расшитом канителью, в чулках и башмаках, на пряжках которых красовались жемчужины. Голову мужчины венчал напудренный парик с буклями, умное и несколько ироничное выражение красивого лица говорило о недюжинном интеллекте, а вот глаза, очи самца, сразу выдавали любителя женского пола. Но сейчас мужчина был серьезен и взгляд свой устремил на ангелов.

— Синьоры и синьорины, милостивые государи и государыни, королевские величества и царственные особы! И вы, простолюдины и простолюдинки, такие же, как и ваши цари и царицы, ибо здесь все мы равны перед этими, — галантный кивок в сторону ангелов, — судьями, как и друг перед другом! Я несколько смущен необычным своим положением, ибо впервые за всю жизнь свою бренную, да и первый раз после смерти пытаюсь держать речь перед сиим необычайным обществом! Это честь для меня, однако же и труднейшее испытание толико потому, что хочу сказать я то, что и в самых вольнодумных своих мемуарах не осмеливался, и не по причине какого сверхвольнодумства или развращенности — я этого никогда не стеснялся, ибо кто слушает — да узнает и задумается, а кто уж осмелился сказать — да будет услышан! Sic tranzit gloria mundi, так мудро сказано, так оно и есть. Какою же причиною вызывается безудержная страсть, именуемая по-разному, трактуемая и как род недуга, и как дьявольские козни, и, наоборот, как дар Божий, коего мы, человеки, оказались недостойны? Что делает женщину такою, какова она в неуемной страсти, когда забывает о мире вокруг? Что принуждает сердца мужчин биться с силою, а желание — захлестывать холодные головы, умеющие противостоять сотням и тысячам недругов, как на поле брани, так и средь ученых мужей и в кабинетах политиков? Что?.. Извините, нет у меня ответа. Но! Я знаю другое — как мужчина, познавший все самые тайные наслаждения и пиры похоти, разврата и разгула страстей, доступные людям! А именно — всему есть конец! Все имеет начало свое, и всему есть окончание, а оное не всегда есть исток нового!

Толпа зашумела, все переговаривались, вникая в речи мужчины и ожидая, очевидно, развития темы.

— Это, никак, синьор Джакомо Казанова? — оторвав взгляд от полуобнаженных грудей Мессалины, вполголоса спросил Гавриил у своего оппонента.

— Он самый. И, думаю, наконец-то мы услышим нечто вразумительное, — отозвался Азраил.

— Я попытаюсь объяснить, — продолжил Казанова. — Мы созданы по образу и подобию… не знаю уж, действительно ли создал Господь жену Адаму из ребра его, однако создал он их такими разными! Змий ли, стремление ли к познанию, столь любимое, особенно в мой просвещенный век, или кто, а может, и что другое привели к тому, что женщина, сей благоуханный сосуд, наполнена не всегда миррой и благовониями чистой любви. Иногда сосуд сей излучает ароматы страсти и безумной похоти, но это не яд! Не яд или отрава для светлых мыслей, ибо любовь к ближнему, коей нас всегда утешали ревнители веры, не только любовь к Богу! «Возлюби ближнего своего, как самого себя! Бог есть любовь!» Да! Однако человек-то — тварь неразумная, не хочет довольствоваться лишь Богом в ближних. Жаждет он иль она рядом с собою такую же тварь, что к ней питает чувства, влекомые которыми они вместе, подобно героям мифов и сказок, пройдут чрез все испытания, страсть эту сохранив. А страсть сия не проста — она заставляет безумно желать друг друга, испытывая райское наслаждение при слиянии тел, и души такожде в этот миг едины! Уж поверьте, было у меня такое! Итак, милостивые слушатели мои и судьи, — никто не виноват, такими созданы мы, так живем, и сия похоть — не похоть вовсе, а лишь способ крепче сделать судно жизни совместной и облегчить плавание в океане бурном жития!

— Браво, браво, синьор Красноречие! — Азраил негромко захлопал в ладоши. — Значит, вы саму похоть сделали слугою любви Господней, а разврат — способом легче выжить среди зверской жизни? Да-а-а, такого я еще не слышал… Ну… что сказать — не верю! Не могу поверить! И там, — палец ангела указал вверх, — тоже не поверят! И не поймут! Но, учитывая вашу искренность, — а я вижу, что были вы искренни, — ждите! Считаю сказанное правдой! Объяснение принимается!

— Почему не поверят? — выступив чуть вперед, негромко спросил молодой мужчина с небрежно взъерошенными длинными волосами, в мятом сюртуке, с мягким, несколько мечтательным выражением лица. — Сказано было и от чистого сердца, и правильно. Синьор Казанова только немного высокопарно выразился. Он назвал естественное влечение похотью, боязнь одиночества — стремлением сделать корабль жизни крепче, а женщину — предмет обожествления, почти приземлил до уровня необходимого… багажа, этакого набора предметов, самых востребованных в трудном путешествии, называемом жизнью. А еще, — молодой человек вежливо поклонился в сторону Казановы, — если позволит уважаемый сэр Джакомо и вы, — он так же изящно отвесил поклон ангелам, хоть умные и красивые глаза его лучились смехом, — я позволю себе немного дополнить его речь…

Азраил молча кивнул, и молодой человек продолжил: — Леди и джентльмены, пришло то время, когда можно назвать нас, людей, плохой порослью на тучном поле… Мы, взращенные с любовью Создателем, вместо изысканнейших благоухающих цветов, выродились в жалкие, полузасохшие, покрытые шипами соцветия, дающие такой же убогий приплод, наши семена умеют прорастать даже на камнях, но побеги из них поражают своей неказистостью. В чем же дело? А дело-то в нас самих! Мы боимся откровенных признаний. Мы ценим только свою свободу, начисто лишая ее близких, да и чужих, не забывая усиленно вопить об этой самой свободе на всех углах. Мы разучились любить! Женщин, жизнь, мир! Огонь камина, семейные обеды в компании любящей супруги и детей — это так немало! Это так желаемо! Но скажите, почему мы, беря женщину в жены, лишаем ее и того немногого, что она, по нашим же канонам, имеет вне брака? Это одно. А второе — мы смертельно боимся… одиночества! Не поверю никому, — голос его окреп, стал громче и зазвучал в мертвой тишине как гром, — никому, кто говорит, что одиночество — смысл его жизни! Нет этого… Бог создал, святые спасли, а мы… потеряли. Потеряли чувства, стыд, и, с другой стороны, — стремление к свободе и переменам, открытость в отношениях с женщинами. Ложь и двуличие помогают нам сохранить тело, но душу… умертвляют. Молодой красавец, обманувший сотни любящих сердец, преуспевший на всех поприщах, кроме душевного, на самом деле — ужасный, уродливый старикашка, так и оставшийся одиноким. Одиночество и забвение — вот спутники смерти… Женщины — то, что ведет в рай. Одиночество — начало ада на земле…

— Ну знаете, вы и впрямь меня почти убедили, — усмехнулся Гавриил. — Итак, боязнь одиночества — еще одна причина влечения мужчины к женщине? Может быть. И это влечение сохраняет сотни душ? Тысячи? Миллионы?.. Пожалуй! Принимаю. Ждите! Но… постойте, вы, кажется, не совсем к женщинам обращали речь свою? Ведь влекло вас к абсолютно иным?

— Я лишь попытался выразить свое мировоззрение, уважаемый ангел, — молодой человек грустно пожал плечами, — а остальное — мое личное дело. Многие видят в этом влечение полов. Разных ли, одинаковых — не важно. Однако смотреть надо глубже.

Молодой человек устало побрел обратно в толпу. Но на полпути чья-то рука ухватила его за рукав сюртука.

— Мой юный друг! Я просто в немом восхищении! Вы — философ философов, какие уж там греки и прочие! Ваши мысли — это квинтэссенция разума и чувств! Кто вы? Назовите же ваше благородное имя!

— Я не философ, сэр, я пробовал писать. О жизни. Не знаю до сих пор, как это приняли люди, — молодой человек грустно усмехнулся, — а имя… Что ж, спасибо за столь высокие слова похвалы. Оскар Уайльд, сэр, так звали меня там…

Толпа опять зашумела. Слова последнего оратора вызвали немало разных чувств, и выход им следовало найти. Но внезапный порыв ветра, а затем следующий за ним некий звон, похожий одновременно на звон тысяч колоколов и бой такого же количества часов, заставил всех притихнуть, ангелов же — поднять головы в сторону.

Голубизна купола вдруг стала темнеть, меняя цвет сначала на белый, потом — на огненно-красный. Еще один порыв ветра, и купол стал совершенно прозрачным. Так продолжалось несколько секунд. После этого звон столь же внезапно, как начался, прекратился, а купол принял прежний цвет. Воцарилось гробовое молчание.

В руках Азраила появился свиток пергамента, увенчанный двумя печатями — золотой, сверкающей подобно молнии, а также кроваво-красной, светящейся таинственным недобрым светом.

Оба ангела внимательно прочли письмена или что другое — толпа не видела этого, — содержащееся на пергаменте. Затем Гавриил, откашлявшись, громко произнес:

— Слушайте все! Вот вам решение, вынесенное после прослушивания достаточного, по мнению высоких сторон, количества высказавшихся! Мы так и не сумели выяснить, что же движет вами, вашей кровью, что принуждает вас патологически желать, даже на смертном одре или на плахе, особ противоположного пола! Вы, сказав многое правдиво, все же не раскрыли сущность страстей ваших… И поэтому назначено следующее слушанье — но через тысячу лет! Может, считают высокие стороны, что и прояснится там, — Гавриил указал вниз, — среди вашего племени, а возможно, и у вас появятся некие новые… объяснения! Итак, вы все возвращаетесь! На тысячу лет!

Толпа возмущенно загудела, послышались проклятия, кое-где даже рыдания. Волнение нарастало.

— Тише! — голос Азраила вновь громом покрыл все остальные звуки. — Я помню, что обещана вам была награда за правдивость. Так вот она — вам дарены целые сутки! Сутки, в течение которых каждый и каждая из вас смогут вдоволь насладиться как самой изысканной пищей и винами, так и утолением страсти, о которой столько было сказано! Любой из вас может возжелать и получить любую! Так что ешьте, пейте и веселитесь!

Толпа вновь зашумела, но уже обрадованно, а когда словно из ниоткуда в зале возникли огромные столы, накрытые всевозможнейшими, самыми изысканными и фантастическими блюдами и напитками, гул восторга сменил ропот недовольства. Мужчины и женщины спешили за роскошные столы, чтобы получить удовольствие от еды, вина и любви перед тысячелетней мукой…

— Азраил, а мы что же, не поощрены? — Гавриил тронул за рукав своего оппонента. — Ведь так у нас долго выпытывали, ковыряясь в мозгах, что же мы-то думаем? Вон, людишки, — он кивнул в сторону пировавшей толпы, где некоторые, опьянев от вина и желания, уже ласкались и совокуплялись, извиваясь в порывах неземного наслаждения… — людишки уже начали…

— А как же! — Азраил усмехнулся. — Нам разрешено выбрать себе смертную… Для полного спектра утех… — Он засмеялся. — И я, пожалуй, знаю, кого ты выберешь… Хоть и ангел…

— Ты прав, Ангел Смерти, — Гавриил улыбнулся в ответ, — я уже иду. До встречи через тысячу лет!

С этими словами он подошел к рыжеволосой Мессалине, которая поджидала его в стороне. Красавица обвила его шею руками, и поцелуй дьявола лег на уста ангела. Они удалились в обнимку, чтобы выяснить, что же движет людьми, и не только, как и откуда берется всепоглощающая страсть любви…

Азраил молча поглядел на всё увеличивающийся клубок, в котором сплелись великолепнейшие женские и мужские тела, ком страсти, источающий энергию такой силы, что и ему, бессмертному, стало не по себе. Затем вздохнул и медленно спустился по ступенькам, взмахнул рукой…

Просторная, освещенная ярким светом факелов комната была жарко натоплена. Посреди нее стоял крепкий дубовый стол, уставленный серебряными тарелками со всевозможной снедью, фруктами и старыми винами в золоченых кубках. В углу, в высоком, с резной затейливой решеткой камине весело трещали поленья. Шкура медведя, лежащая перед роскошным широким ложем с балдахином, застеленным расшитым золотом покрывалом с гербом посередине, придавала комнате особый, волнующий вид.

У камина стояла женщина потрясающей красоты. Густые волосы цвета ночи, серовато-синие, удивительной глубины глаза, мраморная кожа делали ее поистине небожительницей… Роскошное тело почти не скрывал тонкий, полупрозрачный наряд, сквозь который видны были нежная лебединая шея, великолепная высокая грудь, стройные бедра, длинные, идеальной формы ноги… Темный треугольник лона дополнял это полуфантастическое зрелище, способное каждого повергнуть в любовный шок.

Азраил усмехнулся женщине, та одарила его ослепительнейшей улыбкой.

— Долго… Я ждала долго, мой Ангел. — Женщина обняла приблизившегося Азраила. — Вы долго решали…

— Что поделать, такова моя участь, любовь моя. — Азраил нежно прильнул к губам женщины, руки его сжали округлые плечи, постепенно опускаясь ниже.

— Они уже занимаются этим? — Женщина игриво отстранилась, подошла к столу, взяла в руки два кубка, полных столетнего вина. — Выпьем… за любовь!

— Как скажешь, мое сокровище, — Азраил принял кубок. — За нее!

— И за союз двух бессмертных, — графиня Батори залпом осушила чашу…