Оковалки. Тайна Фрейда

Игорь Олен

Факт пропажи жены обостряет психику Кронова. В снах, какие он видит, царствуют ужасы в виде женщины и «стеклистости». Он, предчувствуя беды, сообразует их с первородным грехом и с Фрейдом. Вскоре проблемы, усугубляясь бедностью Кронова и эксцессами с его дочерью, разрешаются жутким образом: образуется Столп; затем происходит кризис, метаморфозы, и человеческая культура гибнет. Но «Меморандум» Фрейда дарит надежду на избавление, невзирая на сложность и радикальность средств. Книга содержит нецензурную брань.

биологического организма

Словарь

© Игорь Олен, 2021

ISBN 978-5-0055-7144-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

В снежном солнечном поле, неподалёку от деревеньки, между сугробов местного кладбища, подле камня с шлифованной гранью, стыл худощавый, очень сутулый, в шапке-ушанке, в хаки-штанах и в куртке, рослый мужчина. Нос его был бескровным, явно от ветра, глаз чуть слезился; щёки были морщинисты и бледны, щетина их притемняла. С ним рядом девушка лет шестнадцати в красной шапочке, в лыжной форме, тронула камень лыжной перчаткой и прочитала:

Кронова (Вревская) Маргарита

(1970 — 1993)

— Вревская Маргарита… Но почему мама здесь вдруг? так далеко? В Москве часто хочется к ней. Бывает порою грустно… Ей без нас грустно здесь на Оке, пап?

Кашлянув, он обмёл рукавицей камень над гробом и произнёс: — Ей нравилось здесь; и бабушка наша здесь проживала. Дача у нас здесь тоже.

— Бабушка?.. Скажешь! Там, где жила она, нет ни брёвнышка! Ничего не осталось. Маме здесь плохо. Ей одиноко.

— Да, — согласился он и взглянул вприщур на снегá вокруг, отражавшие солнце. Ибо, пока шли к кладбищу, мнилось, кто-то следит за ними. Но присмотреться было проблемно: дул резкий ветер, взор застилался слёзною мутью; плюс наблюдалась порскавшая текучая и плазмоидная стеклистость в воздухе.

— Маму надо забрать отсюда. Пусть не в Москву, пап, но в Подмосковье. Мы бы ходили к маме почаще.

Он покивал. — Согласен. Перехороним. Но не сегодня. Ты кончишь школу через полгода. Бал выпускной, расходы, денег не хватит… Даша, устроится; жизнь наладится… — Он взглянул на похожую на мать дочь, прибавив: — Мама любила, кстати, бывать здесь.

— Правда? — сказала дочь.

Помолчали.

Он предложил: — В дорогу? Скоро стемнеет. Нас Бой и Саша ждут. Ко всему, жуть дует, закоченеем… Да и невежливо. Сашу ты пригласила? Мы здесь три дня на даче; ты с ним не ходишь.

Дочь отряхнула прежде перчатки. — Саша? Он клёвый, бóтан-отличник… Только не мой идеал ни капли… Мы объяснились. Он мне сказал, без разницы, что его не люблю… Он друг, не больше. Он просто Саша… — Дочь приложила пальцы к губам сперва, а затем — к надгробному камню, но, не успел он взяться за лыжи, проговорила: — Пап, ты любил её, в смысле маму?

Он подтвердил.

— Идём, пап. Дует реально невыносимо.

Он осмотрелся, жмурясь от ветра. Ветер с обеда дует над снежным солнечным полем, так что глаза слепит и в них будто стеклистость. Капель глазных купить?

— Маму — после — на Новодевичьем схороню, — призналась дочь, гордо глянув.

Оба на лыжах, очень высоким левобережьем средней Оки, над поймой, тихо шагали. Сгинуло кладбище, а потом деревня; разве что дым от труб долго виделся.

— Пап, смотри! — Даша палкой махнула в сторону вихря возле обрыва.

— Смерч, — заключил он. — Ветер мотает снег.

Щёки дочери — меж кудрявыми, в цвет ржи, прядями. А глаза с синевою; губы эффектные; зубы ровные… Дочь вошла в формы женщины: грудь достаточна, бёдра крепкие. Он смотрел, как художник. Дочь он любил художественной любовью так же, как кровной; впрочем, любил бы и некрасивую, знал он, — всякую. Вместе с тем он отец был странный. Он искал не как есть вокруг — но как всё бы могло быть; он рвался в тайное, в прикровенное, в сущность жизни. В нём вдруг сбивался ход здравомыслия и он мыслил вне смыслов, метафизически. Он хотел Даше счастья, — но не такого, что, вот, богатство, муж, дом и дети, выводок «бэбиков». Он мечтал, чтоб дочь вырвалась в Истину. Но она прагматична и приземлённа.

— Глянь, папа! Что там?

Двинулись к месту, где у обрыва над беспредельной окскою поймой в плотном снегу был круг, вертящийся снежным, то ли стеклистым крохотным вихрем. Вновь возник мóрок зрительных зыбких сущностей.

— Смерчи бродят, а этот крутится, как на якоре… В нём что, снег? Может, в нём и не снег? — Дочь вздумала тронуть левою лыжей край завихрения.

Он сдержал её и, заметивши точку в снежных пространствах, тихо изрёк: — Не надо, это опасно, — зная, что больше он для неё не бог, как в детстве или в отрочестве, когда он с ней гулял, водил по театрам либо возил на море.

Дочь улыбнулась. — Думаешь, бомба? канализацию прорвало? пришельцы? Папа, здесь глушь, кулички! Вечно боишься… И вот поэтому ты курьер… за сколько? триста три бакса?

Он покривился, но не от слов. Боль вторглась мозг и давила. В том числе точка, к ним приближаясь, дёргала мозг крючками. В нём стали лопаться струны сил; казалось, будто пришла погибель — но бежать некуда и всё зря, жизнь кончена. Он внезапно устал смертельно и отшатнулся с немощным хрипом:

— Льву, Даша, сунула бы ты руку?.. — Это сказав, он смолк. Все доводы зряшны и несравнимы с тем, чтó он чувствует, даже лишни с этой минуты, понял он, отступая от круга возле обрыва.

Дочь углядела чёрную точку, мчащую к ним под рёв, и вскрикнула. Это был снегоход — знак «кульности» (от английского «cool»), «прикольности». Круг тотчас был забыт: «крутой» снегоход вёз «мэна» (сленг поколения), кто «оттягивался» в снегах, столь редких из-за глобального потепления.

— Наш мир призрачен, — молвил он обессиленно. — Ничего не важней, не истинней скрытой сущности.

— Нет! — дочь фыркнула. — Если вижу что — то оно так и есть реально. Лишь неудачник треплет про «сущность» и «мир иной» из сказок либо от бога. Я в школе тоже лгу, что «мерс» Дины не значит. Но, пап, я лгу. «Мерс» значит, очень и очень! «Мерс» — это круто. Доллары — круто. Сумки от Гуччи тоже, пап, круто! Я лгу от зависти. Ну, а ты зачем? Лыж бы не было, ты сказал бы, лучше пешком ходить? Это, пап, не улётно. А мотосани — это улётно. А Куршевель, пап, лучше, чем Сочи. Были бы деньги, я предпочла бы жить в Монте-Карло. Здесь у нас врут. Внушают патриотизмы, сами в парижах. Ну, и какую часть милой родины любят эти кремлёвские? Одну сотую? Девять сотых падает на United States и на прочее, где они деток учат либо тусуются… Ложь, всё ложь! — Улыбаясь, дочь ела взором мчавшийся снегокат и мнила себя на нём же в «супер-прикиде».

— Я не выдумываю в том плане… — начал он, зная, что не дойдёт до сердца и до ума её, верящей, что она лишь одна права, что мир создан единственно для неё. Вдобавок он был безвольный от пéрежитого близ круга. Также, в придачу, то, что к ним мчало, связывалось с концом всего, что к нему, но и к прочему относилось.

— Даша!! — воскликнул он, когда взвитая гусеницами пурга приблизилась, чтоб скользнуть с ними рядом, брызгая снегом, если вообще не сбить. Он ступил за круг, дёрнув дочь, восхищённую видом чёрного зверя вкупе с жокеем в чёрной одежде и в чёрном шлеме. Там он и замер, зная, чтó будет, если ревущий джет их заденет.

Вышло иначе. Гонщик от круга, точно от бампера, отскочил сперва, а затем полетел с обрыва; после сорвался вдруг с искорёженной техники, с лязгом рухнувшей под уклонами, где спала подо льдом Ока.

Был взрыв.

Шагнули, но не увидели ничего. Шаг дальше значил опасно; там был навеянный край сувоя, можно сорваться.

— Папа, — сказала дочь, — спуск! Идём! Спускались там, помнишь?

Рядом действительно был овраг, которым сходили дачники, рыбаки и селяне в пойму. Минув круг, всё вертящийся в неких целях подле обрыва, двинулись к близкому здесь оврагу. Треть спуска съехали, а в дальнейшем шли «лесенкой», то есть боком. Он не хотел идти, полагая, что этот гонщик целил намеренно пронестись вплотную и опрокинуть их. Дочь, напротив, спешила, не заподозривши, что могла бы лежать сейчас на реке погибшей.

— Папа, скорей, скорей!

Вот Ока подо льдом и снегом… Рядом, вне скрытого кручей солнца, в стылой тени — обломки на опалённых взрывом суглинках. Гонщик махал им, лёжа в сугробе.

— Вижу! — помчалась дочь.

Он нагнал её.

— Не спеши. Там женщина, — он сказал, чтоб унять её пыл, чуть-чуть сексуальный.

— Женщина? — дочь смутилась.

Только была там вовсе не женщина, а брюнет без шлема, явно свалившегося в падении, с чёрным, схваченным сзади чёрной резинкой волосом. Он был в чёрной спортивной форме для мотогонок. Возраст — под сорок, судя по резким лобным морщинам. Он стал вставать — не вышло, только сверкнули «Rolex» с запястья — из дорогих, в брильянтах.

Дочь робко тронула нос перчаткою.

Незнакомец пустил ртом пар. — Мобильник слетел. Найдите.

— Здесь не берёт. Пытались.

— Нет, мой возьмёт.

Ходили, но не нашли.

— В сугробе, — предположил упавший.

— Если бы не сугроб, вы вдребезги бы расшиблись, — молвила дочь.

— Как звать? — бросил гонщик.

— Даша.

— Волин. Можно звать Максом. — Он протянул ей пальцы, лёжа в сугробе. Даша пожала крупную волосатую руку. Гонщик продолжил: — Рядом кто?

— Папа… Он Фёдор Павлович, — дочь представила. — Мы не местные.

— Тоже Павлович? Я Макс Павлович.

— Кронов, — вымолвил Кронов.

— Кронов, я ногу сломал, — вёл раненый. — Даша, фляжку дай, фляжка там, — показал он в снегу сверкавшую золотую ёмкость.

Та лыжной палкой подволокла её.

— У меня здесь коньяк. Французский… Кронов, короче, мне надо выбраться. Видел стройку у дач? Смотайся. Там есть охранники. Пусть придут сюда. У меня много дел в Москве, Фёдор Палыч.

— Там химзавод, — изрёк тот недружелюбно.

Кронову от начал, — когда он у странного непонятного круга высмотрел точку, мчавшую к ним по полю, чтоб напугать их, а может, сбить их, — казус претил. Вдобавок гонщик с завода, против какого были все дачники, небогатые и сумевшие лишь в глуши построиться, но потом, двадцать лет спустя, потеснённые стройкой, роющей трассы и котлованы.

— Макс, вы с завода? — выдавил Кронов.

— Да, приобрёл на днях.

Стоя в стылой тени под кручей, где они были, Кронов почувствовал, что они словно в бездне и им не вылезти никогда; не только им, но всему человечеству. Сердце сжалось тоской.

«Живые завидовать будут мёртвым», — впало невесть откуда.

— Нет, — он сказал. — К охранникам не пойдём. Мы вытащим вас отсюда. И обращайтесь к людям на «вы».

Ответа он не услышал.

Волин, поднявшись, начал взбираться склоном из поймы. Боль он терпел без звука, глядя на Дашу, что отвечала трепетным взглядом. Кручею раненый чуть не полз порой. Кронов прежде топтал путь, после тащил вверх Волина; дочь поддерживала сбоку. Гонщик пригубливал свой коньяк и снова полз или брёл шатаясь. Кронов пытался взять в толк тревогу, им овладевшую, но ему было некогда. На него лёг труд главный: снег топтать. Часто падали, отдыхали. Волин похрипывал. Дочь менялась в лице.

Вскарабкались. Солнце красило запад; ветер дул с севера. Даша скинула шапочку.

Волин, вперясь ей в губы, начал: — Мой завод в паре вёрст отсюда, где котлованы с трассой на город…

— Около дач, — встрял Кронов, — где наша дача. Мы из Москвы.

— Сходи́те. Там у них транспорт. Мы подождём.

— Я с дочерью, — буркнул Кронов.

— Нет, пап. Отстану. Ты ведь сильней… Я с раненым… — объяснила дочь, покраснев. — Не бойся. Что может статься? — тихо добавила.

Солнце быстро скрывалось. Сумрак с Мещёры вполз на высокий правый их берег. Кронов на лыжах двигался к стройке и изводил себя. Опасения ожили. Он представил план гонщика — наскочить на них, чтоб свалить с обрыва. Вдруг удалось бы? Да и сейчас… Вдруг сломанная нога — уловка: он отослал его и терзает Дашу… Впрочем, с чего бы? Встреча случайна, козни друг другу прежде не строили. Может, Кронов неправ? Может, Волин хотел впечатлить их, лихо промчавшись чуть не вплотную? Может? Конечно. Эвентуально… Всё же сомнения оставались… О, люди, люди! Жаждут открытия тайн вселенной, а прописного не понимают.

Дело не в Волине, если честно. Волин — побочное. Дело в круге. Круг беспокоит, то есть крутящийся смерч без снега. В круге причина, понял вдруг Кронов. Круг снёс полтонны от снегоката, точно пушинку; значит, мощь круга необычайна; будь по-иному, те отклонились бы, не слетели, точно запущенные пращой. Круг спас их, Дашу и Кронова. Почему же факт круга так беспокоит?..

Кучи земли в снегу с колеями значили близость волинской стройки, зáмершей до весны. Прожекторы и бытовки, блоки и трубы… Прежде растяжка уведомляла, что, мол, строительство начала «Фармакция». Новый пиллар доказывал смену собственника-владельца.

Выбрел охранник, пьяный и квёлый, но при ружье, при помповом. Вслед — собаки с истовым лаем.

— Раненый. — Кронов лыжною палкой часто потыкал в сторону поймы. — Нам говорит, что — ваш.

— Кто?

— Волин. Знаете Волина?

— Знать-то знаю, — хмыкнул охранник. — Как не знать? Олигарх большой. И завод его. О нём треплют. Он экстремальщик: типа, опасные виды спорта. Только зачем ему к нам?.. Ты сменщик? А не звонили нам про тебя, понятно? Ходют тут бродют…

— Волин ждёт, — вставил Кронов. — Волин. Он ваш начальник. Он сильно ранен. Есть у вас транспорт?

— Был. Но разбили, — брякнул охранник. — Ездили за едой да врезались…

— Волокушу сваргань. Он ранен. Также там дочь моя, ещё девочка.

— Волки тут только ночью, — брякнул охранник. — Ты не стремайся… Ваня, на помощь!.. — Кликнув второго, он объяснил, в чём дело, и стали ладить как бы салазки из оцинковки. После верёвкой их потянули.

Мгла, хотя не было четырёх, сгущалась… Чуть различались две колеи, единственный указатель; Кронов терял их неоднократно. Пара охранников волоклась за ним с фонарём, судача, как вдруг здесь Волин.

— Что, он пешком шёл?

— На снегоходе. Ногу сломал…

Дошли почти до Оки. Собаки их обгоняли и возвращались, бросились вдруг вперёд.

— Пап! — громко из темени звала дочь. — Мы рядом! Двигайтесь к нам, сюда!

Грохнул выстрел, псы разбежались. Даша смеялась.

— Вы ли, Макс Павлович? — звал охранник, вздевши фонарь.

— Явились? Где снегоходы? — с ходу спросил тот. — Я вам дал пару.

— Эта… поехали в январе, сломали.

— Старший, ко мне иди. — Волин ждал в снегу с пистолетом, коим собак пугнул.

Кронов видел: дочь наблюдает, что будет дальше, и с любопытством.

— Пил? — бросил Волин, перекатившись на оцинкованный, с лязгом гнувшийся, грубо вогнутый лист.

— Ну, пили. Тут ведь…

— Дай помпу… Всё. Ты уволен. Сматывай. — Волин выхватил поданное ружьё. — Утырок, — вёл он второму, — трогай, тяни меня… Как со связью? Рация есть? Не сломана?

— Нормалёк с этой рацией. Накануне работала.

— Кронов, — Волин улёгся на оцинковке, — Кронов, тяните. Буду вам должен. — Он посмотрел на Дашу. — Я вас в Москву доставлю.

— Не беспокойтесь. Мы отправляемся через день.

— Пап! Нет же! — вскинулась дочь. — Я вспомнила, что коллоквиум завтра… языковой, пап.

Кронову мерзил начатый болью, страхом, тревогой около круга странный сюжет. Он чувствовал: в ритм налаженной жизни вторглись разлад, расстройство. Взявши верёвку, он поволок с охранником очень рослое тело на волокуше.

— Я ведь… А мне куда? — крикнул изгнанный старший.

Не отвечая и с фонарём в руке, Волин спрашивал: — Я во что влетел? Там булыжник?

— Круг, — пояснила дочь.

— Обвелись для защиты кругом, — щерился Волин.

Даша молчала.

Кронов подумал: Волин был должен действовать в рамках неких приличий, а не навьючивать посторонних; мог потерпеть до стройки, где и решить вопрос увольнения; получилось, что, вместо выставленной прислуги, барина тянет не претендующий в слуги Кронов.

Но — дочь за Волина.

В юных — резкий, особый, бескомпромиссный, действенный бинаризм мышления: «я/не-я», «зло/добро», «или/или», «тьма/свет» и прочее. Сорок с лишком лет Кронова с их курьёзами, хоть сегодняшний случай, — путь между Сциллою и Харибдою таковых бинарностей. Установка: «я» есть «добро», «не-я» значит «зло», — путь к распрям, спорам, конфликтам. Старший охранник изгнан в морозную ночь в безлюдье в стылых полях; он брошен, как ржавый лом, откинут, точно окурок, — и Даша, кажется, одобряет. Волин — «добро», раз моден, крут, властен, дерзок, да и богат притом; имя «Макс» генерят от «Maximus», «Самый-Самый». Сторож же — «зло», ничтожество, шиш, утырок, звать его фуфел… Кронов питал тоску по несбывшейся дочери — не такой, как эта. Даша расчётлива и тщеславна. Но и красива. Даше семнадцать. Он её любит, хочет ей счастья; но не банального: из богатства — и, одноврéменно, с ядом «зла» и «добра» в душе, что рождают корыстность. Нет, Кронов чаял счастья иного, пусть Фрейд и вывел, что, дескать, счастье вредно культуре, то есть что счастье — качество дикости. Кронов грезил о счастье как совершенной, полной, свободной истинной радости. А для этого нужно жить бездумней и не делить на «доброе» и «недоброе», на вождей и на подданных.

Волин что-то сказал?.. А всё-таки, он тогда, этот Волин, целил их сбить? форсил? рисовался?.. Кронову впало: он везёт палача для себя и Даши, но и для всех. Что, бросить его, оставить? Неблаговидно. Люди культурны, то есть моральны. Всюду культура, чадо морали. Кронов послушен ей. Помощь ближнему есть один из её аспектов; помощь — «добра» и «нравственна», пусть его интуиция молит бросить груз… Странным образом Кронов сделался челядью нелюбимой и ненавистной ему соц. группы денежных бонз, являющих основной тренд разума — меркантильность. Дачники бились против строительства химзавода — Кронов везёт туда, на фонарь во тьме, собственника завода.

–…Нет, — в громкий скрежет из оцинкованного листа по снегу встрял голос Волина. — Повалиться с обрыва — мелочь. Врезаться в риф на яхте — это вот стóит.

Даша сказала: — Я люблю сёрфинг… знаете, лыжа, очень большая, волны несут её.

— Сёрфингистка? Значит, бывала на Супербанке, Бабле, Оаху, на Ментавае?

— Я? я на наших, в Сочи, в Мисхоре… — Даша врала, о сёрфинге зная мало, только из фильмов. — Сёрфинг… Прикольно! — ляпнула пылко и восхищённо. Недосягаемое сладко.

Выбрели к стройке. Волина отнесли в вагончик. Кронов пытался сразу уйти. Дочь глянула — он смирился, мысля при этом: вспомнит про Сашу или не вспомнит?

Волин взял рацию. После он обернулся к ним, дёрнув зиппер костюма чёрного цвета. Лампа ватт в сто мерцала. Был он с неправильным, угловатым лицом: нос римский, острые скулы; лоб загорелый, губы брусками, а подбородок мощен, тяжёл, в щетине; взгляд в никуда. Плюс волосы — жёсткое вороное крыло, но убраны сзади в кóсу. Был он не мал. На поясе вис ПМ. Ещё кулаки — огромные, как кувалды. Это был сверхбрутальный тип ирокезского склада либо цыганского. Поза, взор подтверждали: Волину тесно всякое место, где он находится, а возможно, и мир вокруг. Кронов сравнивал собственную тщедушность и интровертность с этой вовне обращённой мощью.

Час прошёл, и возник шум с улицы; в окна прыснул прожектор. С помощью палки, пóд руку с девушкой, Волин вышел. Кронов же медлил. Дочь обернулась, и он последовал к вертолёту с маленьким знаком «V-corporation».

— Мне, — бросил Волин, сев близ пилота (врач ему сделал пару уколов) и продолжая их диалог, меж тем как они взлетали, — некогда сёрфингировать. Отпуск летом. Вылет в Австралию.

— А вы кто, кроме что бизнесмен? Вы химик? — Даша, сняв шапочку, разметала вдруг пряди цвета соломы (ржи).

— Больше лесом торгую: приобретаю и продаю. Торгую биологическим компонентом — органами и кровью. Часто скупаю разные фирмы и, раздробляя их, по частям сбываю. Сделал из сети книжных отделов двадцать кофеен. СМИ говорили, я питекантроп, уничтожитель книжного дела.

— Сильный подрыв культуры! — прыснула Даша.

Волин смотрел ей в глаз, не мигая. — Пить в баре лучше, чем болтовня про бар, — произнёс он. — А сёрфингистом быть интересней, чем видеть сёрфинг.

Даша смутилась.

— Ох! — она вскинулась. — Бой… возьмём его? Это пёс.

— Возьмём его, — бросил Волин. — Боя возьмём.

Когда вертолёт уселся около дач, впритык почти, Даша выскочила; вернулась же — с древним немощным таксой. Волин следил за ней неотступно. Кронов увидел: дочь тушевалась слишком взволнованно. Разглядели и Сашу, мальчика лет шестнадцати. Он пришёл вместе с Дашей с кроновской дачи и, пробурчав под нос, что уедет «на электричке», быстро ушёл, хромая.

Кронов остался. А вертолёт взлетел.

— Ты учишься? — начал Волин.

— В мае кончаю. — Даша вдавилась щекой в шерсть таксы и подняла взор.

— Что, Дарья Кронова? — выдал тот без улыбки. Взгляд его был застылый.

Сели в Москве на точке для вертолётов. Рядом ждал таун-кар, огромный.

— Эту до дома, — распорядился Волин о Даше.

И понесли его к «скорой помощи».

— Я ему рассказала, пап, о тебе! — трещала дочь, когда Кронов прибыл в Москву. — Я счастлива! Тот день самый-пресамый… — И она смолкла вдруг.

Кронов был благодарен ей за несказанное о «дне», «счастливом», «самом-пресамом» и «наилучшем», что перечёркивал их дни с Дашею как вдвоём, так когда-то втроём, с женой.

Он терял дочь — в общем, последнее, единившее с миром пагуб, вражды, насилия.