Петербургский сыск. 1874 – 1883

Игорь Москвин

Нет в истории времени, когда один человек не строил бы преступных планов, а второй пытался если не помешать, то хотя бы найти преступника, чтобы воздать последнему по заслугам. Так и Сыскная Полиция Российской Империи стояла на переднем крае борьбы.

Жизни лишил 1874 год

29 ноября в 10 часу вечера от пристава 2 стана Петербургского уезда пришло известие о найденном на полях имения графа Кушелева—Безбородько женском трупе с верёвкой на шее.

Хорошо, хоть день выдался тёплым, к вечеру, правда, поднялся ветер и нагнал тяжёлых почти чёрных туч, но, Бог миловал, дождём землю не залил.

Начальник сыскной полиции Путилин надевал плащ, собираясь, домой, когда постучал в дверь дежурный чиновник.

С унылым видом Иван Дмитриевич читал присланную приставом телеграмму. Хотелось усесться в потертое домашнее кресло, такое удобное, что и спина потихонечку отпускала, ноги, за день устававшие от ходьбы, из ватных превращались в болезненные бруски, но и боль вскоре утихала.

Перед Путилиным, как обычно в таких случаях, вставала дилемма, то ли вызывать сыскных агентов и ехать на место преступления, то ли направиться туда, на графские поля, завтра с утра, когда над землёю засереет осенний рассвет и хоть что—то можно будет рассмотреть.

Долг взял верх.

— Кто из чиновников по поручениям в сыскном?

— Только Жуков, — после некоторого раздумья произнёс дежурный.

— Позови, я подожду здесь.

Через несколько минут запыхавшийся помощник предстал пред светлые очи начальника.

— Иван Дмитрич, по вашему, — начал было Миша, но Путилин прервал его жестом.

— Миша, не юродствуй, — голос звучал устало и тихо, — человека жизни решили, а ты, — махнув рукой, пошёл на выход, следом побрёл, опустив вихрастую голову и сжав до боли красные пухлые губы, Жуков.

Николай Иванович Стыров, исполнявший должность станового пристава, чин имел соответствующий положению — коллежский асессор, но, не смотря на двадцать пять лет беспорочной службы, не имел надежды перейти в надворные. Не то, чтобы смирился с положением, а наоборот был такому случаю, рад. Живёшь при стане кум — королю, сват — министру. Ни внезапных тебе проверок, подумаешь, дважды в год участковый пристав наведается, ни серьёзных происшествий, так по мелочи, пожары, драки, разборки между жителями, а тут на тебе. Не ждёшь беды, а она вот к воротам подкатила.

Николай Иванович сперва оробел, даже седой ёжик волос на голове дыбом встал. А потом смекнул: ба! Недавно циркуляр был о том, что сыскная полиция вправе помогать в расследовании сложных дел уездным властям. Вот и случай подходящий, найдут убийцу, значит, и он, коллежский асессор Стыров приложил к следствию руку, а ежели нет, так на нет и суда нет. Куда не посмотри, везде хоть немного да пользы.

Продиктовал Николай Иванович телеграмму, хотел сперва только приставу Полюстровского участка Карлу Карловичу Тавасту отослать с предложением затребовать столичных полицейских, но решил убить двух зайцев — отослать бумаги и в сыскное отделение, и участковому приставу, перекрестился, отослал и стал ждать, кто первым откликнется.

Надворный советник Таваст не заставил себя долго ждать, прикатил чуть ли не через час после получения столь тревожной телеграммы. Полюстровский участок, конечно, не Эдем, но кровавых злодеяний здесь давненько не бывало. На место преступления не взглянул, а распорядился труп отвести в соседнюю с полями имения деревню Полюстрово, считающейся ко всему прочему волостным центром.

Так как близилась ночь, хотя итак в ноябре темнеет рано, а здесь столь трагическое происшествие, решили остановиться на ночлег у местного старосты Ефграфа Егоровича, степенного старика с широкими плечами и ладонями, как две лопаты. Сыскных агентов в этот вечер не поджидали, но только налили по чарке доброй водки, любезно выставленной старостой, накололи на вилки по груздю новой засолки, раздался сильный стук в дверь.

Николай Иванович поперхнулся и кивнул старосте:

— Кого там принесло?

В избу первым шагнул Иван Дмитриевич, снял шляпу и протянул вместе с тростью Мише.

— Мир вашему дому! — Пригладил ладонью волосы.

— Господин Путилин, — с изумлением в голове произнёс Карл Карлович, поднимаясь со скамьи с рюмкой в руке. Видимо, заметил, быстро поставил на стол и щёки его заалели.

— Совершенно верно, — начальник сыскной полиции улыбнулся добродушной улыбкой, — Иван Дмитриевич Путилин собственной персоной. Как я вижу, из моего отделения никого не ждали?

— Да… — начал Полюстровский пристав.

— Карл Карлович, если не ошибаюсь? — Прежде, чем куда—то выезжать, Путилин интересовался с кем он может встретиться и поэтому знал не только фамилии, имена—отчества, но и служебный путь.

— Именно так.

— На улице, господа, темень, хоть глаз выколи, а с лампами и факелами, надеюсь понятно без слов, на месте преступления мы ничего не сможем рассмотреть.

— Верно.

— По небу и месяцу видно, что ночью дождь не собирается, именно поэтому примете, — Иван Дмитриевич подмигнул Мише, — нас, — он указал на Жукова, — в вашу компанию, кстати, рекомендую толковый малый, Михаил Силантьевич Жуков, мой помощник.

После пожатия рук присели за стол, воцарилась неловкая пауза. Пристав Таварт не решался предложить водки начальнику сыскного отделения, ибо слышал разное и не хотел, как говорили в гимназии, нарываться.

Утром проснулись со свежими головами, на столе дымились блины, рядом молоко, сметана, мёд, рассыпчатый творог, а во главе ведёрный самовар, на который взгромоздился медный начищенный до блеска чайник.

— Господа, может быть… — начал староста, но от взгляда Путилина осёкся и хрипло крикнул жене, чтобы несла мясо, яйца и солённые грибы.

После трапезы Полюстровский пристав поинтересовался:

— Не желаете взглянуть на труп?

— После того, как осмотрим место, где он найден был, — ответил Иван Дмитриевич.

Выехали через час, как раз начало светать.

Сперва Путилин хотел посмотреть место преступления, чтобы составить не только впечатление, а именно, нарисовать картинку, как произошло убийство, чтобы потом внести некоторые детали или вычеркнуть представляемое из памяти, чтобы по новому взглянуть.

Через поле проходила прямая дорога шириною в три — три с половиною аршина, по обе стороны вырытые в локоть канавы.

— Вот там, — становой пристав указал на рощицу, — тропинка через лесок идёт, вот у него и нашли женщину.

— Кто нашёл?

— Безбородька.

— Кто?

— Так у нас почитай вся деревня Безбородьки, после Манифеста всех этой фамилией записали.

— Понятно, так кто?

— Пантелей Безбородька, местный юродивый, ходит по округе, милостыню просит, кому в чём пособит, вот с хлеба на квас и перебивается.

— Как обнаружил?

— Вот мы с вами в деревню вернёмся, а я приказал, чтобы Пантелея до особого распоряжения не отпускали. С ним и поговорим.

Доехали до рощицы, вдоль деревьев вилась вытоптанная тропинка.

— В саженях десяти и нашёл он женщину, — указал рукой надворный советник Таварт, — там место ветками накрыто, не так ли, Николай Иванович?

— Так точно, — улыбался становой, не вылезая поперёд начальника.

Ветки убрал сопровождающий процессию полицейский. Ничего примечательного — вытоптанная за лето извивающаяся вдоль рощицы тропинка, с одной стороны к ней подходил невысокий кустарник, теперь в это время года ощерившийся тонкими чёрными ветвями, с другой — полоска пожелтевшей травы и далее вспаханное поле.

— Значит, найден труп на этом самом месте? — Иван Дмитриевич остановился перед ничем не примечательным местом.

Карл Карлович посмотрел на станового, который ответил:

— Именно здесь Пантелей ее и обнаружил, как только нашёл, сразу к старосте, а тот запряг коней и за мной, в Рыбацкую слободу, отослал сына.

— Вы прибыли сразу же?

— Через час, может быть, полтора.

— Таким образом вы первый представитель полиции, который оказался на месте преступления.

— Получается так.

— В каком положении была убитая?

— Ноги согнуты в коленях, руки раскинуты в стороны.

— На спине?

— На спине, глаза были открыты и смотрели в небо, шла в сторону мызы Окерваль, до которой от Полюстрава одна верста.

— Отчего такая уверенность?

— Вчера нами обнаружено, что убитая Анна Ивановна Дорофеева, крестьянка деревни, — становой полез в карман и достал маленькую книжицу в потертом кожаном переплёте, долго листал, но потом обрадовано прочёл, — вот, Анна Ивановна Дорофеева, православного вероисповедания, пятидесяти лет, крестьянка из деревни Мелково Рождественской волости Гжатского уезда Смоленской губернии, — Николай Иванович поднял глаза на Путилина, — я, — поправился, кинув взгляд на участкового пристава, — мы решили, что женщина могла идти из столицы, если в Полюстрове ее не знали, то в ближайшую деревню, так и оказалось в Окервале у нее муж, — он снова посмотрел в книжицу, — Зиновий Лазаревич, пятидесяти трёх лет, служит при купоросном заводе купца Анохина. Он опознал убитую.

— Превосходная работа, — похвалил станового Иван Дмитриевич, — вы, наверное, сами справились бы со следствием?

Николай Иванович промолчал, вместо него ответил участковый пристав.

— Вы ним льстите, господин Путилин, без вашей помощи мы не сможем распутать такой клубок. Выяснили личность убитой, а далее? Не арестовывать же ее мужа в подозрении? Далее какой путь выбрать, если не знаем, куда идти?

— Пойдём вместе, господин Таварт, — Иван Дмитриевич повернулся к Жукову, — ты всё записал.

— Да.

— Муж убитой Зиновий Лазаревич не сказал, откуда могла идти жена?

— Он показал, что с Дорофеева проживает по Екатерининскому каналу, в доме господина Фохтса, — становой, предвидя вопрос начальника сыскной полиции о месте проживания Анны Ивановны, назвал ее адрес в столице, — и шла, видимо, к нему.

— Муж ждал вчера прихода жены?

— Нет, для него стало не приятным известием, если можно так назвать, сей трагический случай.

— Мне хотелось бы с ним поговорить.

— Непременно, — сказал Николай Иванович.

— Здесь более смотреть нечего, — Путилин прошелся около места убийства, ни мусоринки городской, ни следа, только то, что дала земле природа — пожухлая трава, утоптанная земля, скинутые деревьями жёлтые и красные листья, — теперь к нашей убиенной.

— Зачем выезжали? — Шепотом спросил Ивана Дмитриевича Миша. — И так всё ясно.

Путилин красноречиво окинул помощника грозным взором.

Убиенная лежала на полу ледника, крытая рогожкой. Седые волосы выбивались из—под цветастого платка, глаза с неумением уставились в тёмный потолок, вокруг шеи петлёй вилась верёвка. Путилин опустился на корточки и повертел в руках конец орудия убийства, как сухо пишут в протоколах. Прищурил глаза, осматривая багровый след на мёртвой коже. Покачал головой, поднялся на ноги, задумчиво уставился в стену, словно что—то прикидывал или вспоминал.

— Теперь к мужу, — сказал Иван Дмитриевич, выходя из холодного помещения, не обращая внимания на выражение лиц полицейских, которые хоть с интересом, но с некоторым недоумением взирали на действия сыскного начальника.

Зиновий Лазаревич оказался высоким мужчиной с седоватой щетиной на впалых загорелых щеках. Бросались в глаза его большие уши, которые стояли торчком и их не скрывали убелённые временем волосы.

Дорофеев смотрел тусклыми глазами в стену и не мигал, словно на него опустилась не то оторопь, не то крылья беды.

— Мне не известно, почему она среди недели решила меня навестить? — Покачал головой. — Не знаю… Жили мы врозь, она место нашла в городе, я — здесь. Ей далеко отсюда идти, мне оттуда, вот и виделись только по воскресным дням и то, не каждый раз.

— Всё—таки должна быть причина ее столь спешного прихода к тебе? — Допытывался Иван Дмитриевич.

— Ну, не знаю я, не знаю.

— Скопленные деньги, где ты хранил? — Подходил Путилин с другой стороны.

— Так у меня, ну часть в деревню я посылал.

— Могла ли она получить некую сумму денег и нести тебе?

— Да вроде бы, — он задумался, — когда она сюда приходила, то приносила, то пять, то десять рублей, а один раз и двадцать пять.

Иван Дмитриевич обратился к становому.

— При Анне найдены деньги?

— Нет, ни копейки.

— Может быть ее, — и мужчина заплакал, невысказанное повисло в воздухе.

— Когда она собиралась к тебе или ты к ней?

— На следующей неделе она ко мне.

— Что—нибудь ценное она носила, кольцо там, цепочку, крестик, иные золотые или ценные вещицы?

— Откуда у нас? — Размазывая внезапную слезу по щетинистой щеке сказал Зиновий Лазаревич. — Крестик золотой, доставшийся от бабки, и тот на кожаном шнурке, да и колечко такое с красным камешком тоже от бабки.

— Крестика не было, — произнёс тихо Николай Иванович, — и колечка тоже.

— Ограбление? — Уже на улице спросил пристав Полюстровского участка.

— Не исключено, — ответил в задумчивости Путилин.

— Что далее?

— В вашей заботе опросить всех деревенских, в особенности мальчишек, — Иван Дмитриевич напутствовал полицейских, — эти бегают повсюду, может, видели незнакомцев в этих краях. Всякое бывает.

— Опросим, — хмуро ответил становой.

— Куда теперь? — Всё пытал начальника сыскной полиции пристав Таварт.

— Поговорить с юродивым и в столицу, мне кажется, оттуда началась трагическая история и там должна завершиться.

— Вы рассчитываете поймать убийцу?

— Служба у нас такая, когда получается, защищать город от злоумышленников, а когда опаздываем, как сейчас, то в нашей обязанности задержать и представить пред очи судьи того, кто поставил себя над законом Божеским и человеческим.

Местный юродивый оказался не таким юродивым, как о нём говорил становой пристав. Да, был Пантелей каким—то невзрачным, увидишь на улице, отвернёшься от него и позабудешь, как выглядит.

Фамилию свою юродивый получил от бывшего хозяина. Когда объявлен был Манифест 19 февраля 1861 года бывшим холопам давали фамилии тех, чьими крепостными они являлись, вот половина деревни и стала Безбородьками.

— Иду я, значится, вдоль рощи, а впереди, словно тряпья куча, ну я, значится, к ней, а это баба, руки раскинула, ноги подогнуты. Я, значится, подумал, что вина что ли перепила, за плечо тормашу, а она ни звука и на шее верёвка, ну я, значится, к старосте. Говорю, значится, так и так, на усадьбенных полях баба лежит, значится, мертвее не бывает.

— Никого рядом не видел?

— Не—а, значится.

— Может. Телега какая или коляска?

— Не—а, я бы сразу сказал, значится, никого не видел.

— Бабу признал?

— Не—а, как звать, значится, не знаю, а что в Окервале видел, так это точно.

Сколько не пытался Путилин из юродивого что—нибудь ещё вытащить, но в деле не преуспел, хоть это и то хлеб.

— В столицу, Иван Дмитриевич.

— Да, я думаю там больше узнаем, чем здесь.

— Ой ли, — покачал головой становой пристав, увидев взгляд Карла Карловича и поэтому решился задать вопрос статскому советнику Путилину, пользующемуся благоволением государя.

— Вы здесь местных расспросите, кто—то что—то мог видеть, а мы, — Путилин указал на поощника, — начнём со столицы. Дорофеева там проживала и оттуда шла, следовательно, что—то толкнуло ее на приход сюда. Вот этим мы и займёмся, чтобы продолжить следствие с двух сторон, ведь преступник не сидит на месте и нас не ждёт.

— Понятно, Иван Дмитриевич, — Таварт поправил пенсне.

— О самом важном предупредите нас телеграммой.

— Несомненно.

— И если понадобится наше присутствие, то мы всегда к вашим услугам.

В тот же день вернулись затемно, уставшие от разговоров и переездов, хотя расстояние невеликие, но тряска не добавляла физических сил.

Следующим утром Жуков направился по адресу, где проживала Дорофеева. Оказалось, Анна работала прачкой при бане, там же и проживала, не сколько из—за удобства, сколько из—за экономии денег.

— Вот ее угол, — указал рукой управляющий на аккуратно застеленную кровать, представляющую из себя нары, на которые брошен тонкий ватный тюфяк, одеяло, небольшая подушка.

— Какова была Дорофеева? — Спросил Миша, а сам вытащил из—под кровати деревянный сундук.

— Какая? — Почесал затылок. — Какая? От работы не уклонялась, делала всё, что требовалось. А более мне и не надо было.

— Понятно, — Жуков открыл сундук. Там лежали исподние бельё, какие—то кофточки, юбки, платья и никаких украшений и денег. — кто к ней приходил или с кем Дорофеева приятельствовала?

— Слежу за порядком и чтобы лишних людей здесь не бывало, а чем они заняты за дверьми. — управляющий указал на выход, — меня не беспокоят их дела.

— Но…

— Молодой человек, — с кривой улыбкой начал управляющий.

— Господин Жуков, — оборвал Миша, ему не нравились такие люди, которые от всего отрекаются, что идёт в ущерб им и их работе, — или можно Михаил Силаньтевич.

— Господин Жуков, — побагровел и тяжело задышал собеседник.

— Я думаю, не стоит ссорится с полицией, тихим голосом произнёс путилинский помощник, — вы служите при бане, мы служим государю и стоим на защите закона. Надеюсь, я ясно выражаюсь.

— Ясно, — ответил на Мишин выпад управляющий, а сам подумал, что околоточный, которому он платит, мелковат по сравнению с чинами сыскного отделения, поэтому не стоит портить отношения.

— Я вижу здесь ещё две кровати, можно побеседовать с их хозяевами.

— Сейчас позову, — не выдержал управляющий и прошипел сквозь зубы.

Первой вошла женщина лет пятидесяти, волосы закрыты платком, лицо раскрасневшееся от работы.

— Меня зовут Михаилом Силантьичем, я из сыскной полиции. Вы, наверное, уже слышали о Дорофеевой?

— Гроша медного наша жизнь не стоит, — посетовала женщина, теребя фартук.

— Господь даёт жизнь и ее же забирает. Как вас кличут?

— Марфа.

— Скажите, вы хорошо знали Анну?

— Не то, чтобы хорошо, зачастую человек сам себя не может понять.

— И всё—таки?

— Бок о бок жили года три.

— Довольно большой срок, можно узнать соседку по кровати.

— Анна немногословна была, разговаривала мало, а ещё меньше о себе рассказывала.

— Что—то же говорила?

— Как все мы, приехала из деревни с мужем, устроиться могла здесь, он где—то в уезде. Виделись они редко, большей частью она к нему ходила и всё пешком. Привыкла, говорила, да и трат меньше. Все деньги копили на домик и живность, детей им Бог не дал.

— Муж обижал ее?

— Честно скажу, не знаю и чтобы бил, по крайней мере следов не видела.

— Как часто она к мужу ходила?

— Раз — два в месяц.

— Ценное что—нибудь носила? Кольца там, серьги?

— Не видела, нет, постойте, — женщина поднесла ко рту полу фартука, — кольцо носила с камнем, но не знаю, насколько ценное.

— К Анне кто—нибудь захаживал?

— Нет, хотя постойте, третьего дня заходил к ней мужчина.

— А имя?

— То ли Прокофий, то ли Порфирий, не помню.

— Как он выглядел?

— Да обычный, — женщина пожала плечами. — в рабочей куртке.

— Заводской?

— Железнодорожник, вот здесь, — она показала рукой на место, где на куртках пришиты петлицы, — их знаки.

— Железнодорожник, значит. Ранее заходил когда—нибудь?

— Может и заходил, но я внимания не обращала.

— Что он хотел?

— Не знаю, но вечером Анна засобиралась к мужу.

— Ясно, лицо у него какое, у железнодорожника этого.

— Какое? Круглое, борода козлиная, словно человек хочет выглядеть солиднее, да природа не даёт, картуз надвинут был чуть ли не на глаза. Да, руки тёмные, словно отмыть не может от грязи, въевшаяся такая.

— Угольная?

— Может, и угольная, но приметного больше ничего. Если только сапоги.

— Что сапоги?

— Каблуки разные, один низкий, второй высокий, словно ноги у него, этого железнодорожника, разной длины.

— Лет сколько железнодорожнику?

— Не знаю, но может лет тридцать, хотя лицо такое, ну, не знаю, уставшее чтоли.

— Как встретила Анна незнакомца?

— Сперва удивилась.

— Потом?

— Глаза ее забегали, не знаю, от испуга ли, а может по иной причине, не знаю.

Вторая соседка по кроватям ничего нового не добавила, только указала, что на железнодорожнике была чёрная куртка, а вот брюки, заправленные в сапоги, синего цвета, как у городовых, и глаза серые, выцветшие, какие—то безжизненные, лицо худое, изнеможённое, словно болен чем—то не лечимым.

Возвратясь в сыскное, Миша послал телеграмму становому, чтобы тот разузнал у Дорофеева, есть ли среди знакомых Прокопий или Порфирий, и служит ли кто на железной дороге. Сам же доложил об узнанном Путилину.

— Так, так, становится теплее, — начальник сыскной полиции выхаживал по кабинету, — не одна отправилась к мужу, путь—то неблизкий.

— Даже очень, — подхватил мысль Ивана Дмитриевича и, повернув голову в сторону остановившегося Путилина, произнёс, — Дорофеева, когда ходила сама, то непременно пешком, а со знакомым могла проехать на дрожках.

— Вот именно, ты, Миша, проверь, конечно, в стоге иголка, но поспрашивай у извозчиков. Если номерные, то мы непременно его найдём. Слух, как ураган пронесётся и явится голуба наша, а вот если из деревни.

— Иван Дмитрич, из деревни рановато, эти по первому снегу в столицу приезжают на заработки, а ныне погода посмотрите какая? У них у самих делов дома много.

— Возможно, ты прав, Миша, так что ступай, времени всё меньше, а преступник, может быть, далече.

Среди извозчиков в обычае быстро распространялись новости, артели всегда стремились помочь Путилину, который не один раз он вытаскивал их из не совсем приятных историй.

Николай Иванович, становой пристав, ответил на телеграмму после разговора с Дорофеевым. Коллежский асессор Стыров не мог в нескольких словах послания поведать, что Зиновий Лазаревич сперва покраснел лицом, потом без перехода побледнел, схватился за сердце и хриплым заикающимся голосом спросил:

— Порфирий?

В телеграмме было сказано, что Дорофеев ничего не поведал, хотя что—то скрывает.

— Вот что, Миша, — после прочтения Путилин протянул бумагу с двуглавым орлом помощнику, — расспроси—ка Дорофеева сам. Чую, здесь зарыто что—то.

Когда уехал Жуков, прибыл извозчик, который поведал Путилину, что отвозил женщину и человека в железнодорожном сюртуке к полюстровской дороге, что именно, мужчина настоял на пешей прогулке, и что перед этим заехали по дороге в трактир «Смоляне, где мужчина, которого женщина звала Филей, выпил косушку водки, стал мрачным и неразговорчимым. Женщина пошла с ним по доброй воле, он ее не тащил и не заставлял.

Жукову не надо долго разъяснять, что полезно следствию, а что будет во вред. Путилинский помощник сразу же направился в Окерваль для разговора с Дорофеевым, не стал Миша заезжать за становым, ибо по опыту знал, что человек закроется, как улитка, отгородится стеной и ничем не прошибить, а вот с незнакомым, пусть хотя бы и сыскным агентом, может разговориться

Для беседы Жуков спросил у управляющего купоросного завода предоставить любое мало—мальски приспособленное помещение, чтобы никто не мог помешать.

Ссутулившийся Зиновий Лазаревич сидел на краешке стула, за день настолько сильно изменился — волосы торчали в разные стороны, лицо вытянулось, скулы торчали сквозь почти прозрачную кожу, глаз не поднимал, но чувствовалось, как он смахивал слёзы, одна за другой текли по впалым щекам.

— Вы, наверное, меня помните? — Начал Миша.

Мужчина скользнул по Жукову взглядом, но вновь уставил глаза в пол.

— Третьего дня мы с вами разговаривали.

Дорофеев покачал головой.

— За это время выяснилось несколько новых подробностей и хотелось бы, чтобы вы помогли в них разобраться.

— Да чем же я, — и умолк.

— Тяжело говорить, но без вашего разъяснения нам не продвинуться дальше. Вы же хотели, чтобы убийца понёс наказание?

— Не только, — тяжело задышал, — я бы, — и вновь замолчал.

— Вам тяжело говорить?

Тяжёлый вздох вырвался из груди старика.

— Вам знаком кто—либо по имени Порфирий?

Зиновий Лазаревич закрыл глаза рукою и по плечам Миша отметил, что старик безутешно плачет.

— Мы нуждаемся в вашей помощи.

— Я говорил, что когда—нибудь он сделает что—то худое нам с Аней.

— Кто он? Порфирий?

— Порфишка, — зло сказал Дорофеев, — родная кровь наша, сын наш единственный — Порфирий Зиновьевич.

— Это он был с Анной Ивановной в день, — Миша остановился.

— Скорее всего.

— Он к вам не заходил?

— Нет.

— Чем он провинился?

— Чем, — горестно ухмыльнулся старик, — до двадцати лет он семь раз побывал в тюрьме. Вы понимаете это, семь раз, — Зиновий Лазаревич уставился на свои руки, мы не знали, что нам делать, через него мы лишились дома и когда чаша терпения переполнилась до такой степени, что я готов был поднять руку на собственного сына. Мы решили сдать Порфишку полиции, тем более, что находился в розыске уже не за кражу, а за то, что убийцей стал. Благодаря моему указанию, полиция арестовала его и товарищей, я прослышал на суде, он поклялся нам, тем, кто даровал ему жизнь, отомстить. Мы уехали из деревни и успокоились, хотелось просто пожить без прихода среди ночи пьяных компаний, без постоянных драк, без угроз.

— Порфирий отбыл наказание?

— В октябре он должен был выйти.

— Значит, он в столице?

— Видимо, начал мстить старикам, — Дорофеев закрыл глаза, — мне—то больше ничего не надо, поймайте этого злодея, прошу вас, поймайте. Мне жизни не жалко, сколько ее осталось—то?

— Вы не знаете, где он мог остановиться в столице?

— По притонам, где ж ещё?

— Почему вы о нём нам сразу не сказали?

— Забывать о нём мы стали в последнее время, словно не было его в нашей жизни.

— Стало быть, вы поможете его изловить?

— Чем я могу? — Дорофеев выставил узловатые руки вперёд.

— Вы говорите, что Порфирий сюда не приезжал, так?

— Так, — и старик начал понимать, — он сюда явится по мою душу?

Миша молчал.

— Хотите на него капкан поставить, а меня вместо приманки. — Зиновий Лазаревич взглянул на Мишу ясным взором, так не вязавшимся с тем, который был ранее, — давайте, я согласен. Пусть этот негодяй сгниёт на каторге.

По анохинскому телеграфу (купец не пожалел денег на дорогостоящую «игрушку») Жуков передал в сыскное сведения, полученные от Зиновия Лазаревича, и попросил срочно прислать агентов для устроения засады на Порфирия Дорофеева.

Сперва стих ветер, днём бросавший в лица упавшие листья, к вечеру стих, уступив дорогу сумраку, который начал постепенно сгущаться, пока не оставил на небе зарождающиеся рога молодого месяца, а на земле освещённые дома по большей части лампами и лучинами, напоминающие мерцающие звёзды.

Зиновий Лазаревич задёрнул на окнах занавески, оставляя одну небольшую щель, чтобы с улицы складывалось впечатление, что дома он один внимательно читает старую толстую книгу.

Миша сидел в тёмном углу, в потной руке сжимал деревянную рукоять пистолета, прислушивался к каждому шороху, ведь агенты не поспели прибыть. Боязни не было, но иногда холодок страха подступал к сердцу, напоминая уколом, что не только тело, но и душа жаждет жизни.

Около полуночи раздался в окно тихий стук, но от которого Мишу бросило в жар, что по спине полились капли пота.

Дорофеев с некоторым испугом посмотрел на Путилинского помощника, спрашивая глазами, что делать.

Жуков кивнул, мол, спроси, кто там.

Зиновий Лазаревич поднял занавеску, за окном виднелось почти белое лицо.

— Кто? — Спросил Дорофеев.

— Свои, — раздался в ответ хрипловатый голос.

— Кто свои?

— Сына не признаёшь? — Теперь спина похолодела, и Миша ещё крепче сжал рукоять пистолета.

— Порфирий?

— А то, кто же? Отворяй, — приказной тон не выбивался из шёпота, видно, не хотел Порфирий привлекать чужого внимания.

Дорофеев снова посмотрел на Жукова, тот кивнул, мол, отворяй.

Когда в комнату вошёл человек в железнодорожной куртке, стало словно бы мало места в помещении.

— Один? — Хмуро сказал Порфирий, оглядывая комнату.

— Как видишь, — отец развёл руками.

— Не ждал, небось?

— Давно перестал.

— Давно… А я вот по твоей милости десять лет браслеты на руках и ногах таскал.

— Сам себе судьбу определил.

— Дак не я себя упрятал, — злобно сквозь зубы процедил Порфирий, — в каторжные работы. А ныне хватит, — он ударил ладонью по столу, — может сына, как положено, встретишь, чарку поднесёшь, хлеб—соль подашь. Иль из сынов вычеркнул? — Голос зазвучал как—то зловеще.

Жуков стоял за дверью, боясь лишним вздохом себя выдать. Пот выступил на лбу и редкие капли пробежали к глазам, защипало, но Миша терпел, сжимая в мокрой руке рукоять.

Старик поставил на стол тарелку с хлебом, миску с солёной капустой, огурцы, два стакана и бутылку. Сел сам.

— Знаешь, как сына встретить, а всё прибедняешься, — Порфирий с кривой улыбкой взял нож и проверил остриё лезвие, — остёр.

Конец ознакомительного фрагмента.