Куток, или Хроники лядовской автостанции

Игорь Леонидович Волков, 2007

Непридуманные истории из жизни одного нижегородского двора.Содержит нецензурную брань.Содержит нецензурную брань.

Предисловие издателя

Всю свою утомительную для окружающих жизнь он только и слышал: «А не идиот ли он, Л.?» и «Как пройти на лядовскую автостанцию?» И каждый раз то ли бесился, то ли терялся, не пойму: махнет этак раздраженно, втянет свою длинную голову под панцирь — и уползет куда-нибудь к чертовой матери, вот и все. Нелепый какой-то человек был, что хотите.

Может, он даже и вопроса-то не слышал, а если да — то что? Волновало его, похоже, совсем другое, не это. Скажем, «А как с нее выйти, если выхода нет?» или «куда мне теперь, а?» Или что еще, не знаю.

А и в самом деле, куда? Некуда. Ни идти, ни выходить. Собственно, он уже и вышел и пришел. Там же, где и жил — на лядовской автостанции. На автостанции имени Лядова.

Это ведь еще тогда началось — в славное время. В славное время великих дел приехал в ваш город некто Лядов, он же Мандельштам, член партии. Естественно, еврей и инкогнито. Зачем инкогнито, когда его и так никто не знал? Надо думать, по привычке. На всякий случай. Мало ли.

А приехал он не просто так, а объяснить, как нам обустроить рабкрин. Кому это было надо? До того ли, и так голова кругом… Однако слушок пошел: приехал-таки.

Ну — собралось человек тридцать. Полуинтеллигентных, из чистого любопытства — что за фрукт? Почему Лядов? И зачем Мандельштам? И не тот ли самый Мандельштам?

Стали слушать. Он говорит — и все не в рифму — не тот, стало быть, хоть и похож, а не тот. Ну что ж, бывает. Как пришли тихо, так и разошлись без шума. Но чтобы чего такого не вышло, от «них» всего ведь ждать можно, жидов, решили его именем площадь назвать — самую что ни есть дальнюю, за ней только тюрьма была.

Совершенно очевидно, что название «лядовская» автостанция получила от площади, а не наоборот, потому что наш Лядов (он же Мандельштам, член партии, а не тот) с указанной оказией никак не мог прибыть на автостанцию: тогда даже никаких автобусов не было, не то что автостанции. Кладбище было, а потом картофельное поле. Или наоборот, неважно, урожаи, надо полагать, по-любому были. Больше никакого упоминания о Лядове Л., сколько ни искал, так и не нашел. Ну — нет так нет, значит, так надо, нам-то что до его инкогнита? А вот площадь имени Лядова есть, и автостанция лядовская осталась! А лядовского монастыря нет — Крестовоздвиженский. Забыли, надо думать… как и о рабкрине.

Установив, стало быть, геополитическое положение Лядова, т.е. приняв за факт, что стоит она всё там же, где и всегда (несмотря ни на что), Л. пошел дальше.

К сожалению, он не оставил библиографии своих первоисточников (как, впрочем, и ничего), но известно, что наиболее ценные папирусы, относящиеся к далекому прошлому лядовской автостанции, были обнаружены им в мусорных контейнерах — помойках (а именно в них, в местных музеях-заповедниках Л. всё и почерпнул).

История лядовской автостанции началась давным-давно. Тыщу лет назад. Там тогда вообще ничего, кроме дремучего леса, и не было. Даже подумать страшно: олени, медведи были, зайцы, рыси, волки и мордва. Главное тут — мордва. Это племя такое, что на ветках в гнездах жило. Маленькое, но гордое. Про них тогда мало кто знал, они и сами про себя ничего толком не знали, надо думать, счастливый народец был, нам бы так…Умом не обремененный, но сытый. Кормились, чем Бог пошлет. Впрочем, Бога, кажется, у них еще не было, да и сейчас нет. Грибами промышляли, ягодами — летом, как понимаешь. А так — охотой и рыбу ловили. Озоровали опять же, как нажрутся, прохожих, значит, пугали и грабили.

Но не все — как-то они все больше спали. Кроме Скворца, Соловья и чародея Дятла, они-то одни всех и тревожили: Соловей свистит, Скворец — скворчит, Дятел — кашляет, каждый свое дело хорошо знал. Награбленное по потребности делили, справедливо. У Скворца вот — восемнадцать жен и семьдесят сыновей по веткам сидело, да и «у Соловья — девять выблядков». Один Дятел в бобылях ходил — на что ему, чародею, бабы, а? Вот и завидуй…

Так бы и жили. Только вот незадача крупная вышла — Соловья грохнули. Залетный убил, отморозок, говорили, с самого Мурома, с этапа откинулся. Хотя, я думаю, тут недоразумение одно. Ну, откинулся, так что — представься по понятиям, Илья ты там или Илия, дело твое, твой погоняла, но зачем грубить-то с ходу? Как ни свистели ему, машет себе дубиной и все тут. Сразу видно — не в себе человек. Так и убил, дурак, Соловья нашего. И опять ушел. «А и только его, Илию, и видели».

Замечу в скобках, что это всего лишь версия самого Л., апокриф из помойки, можно сказать.

Что касается канонической версии наших знаменитых мужей — русских славистов Якубовича, Калайдовича и Г.-Ф. Миллера, основанной на маляве Кирюхи Данилова с Урала, то все вроде и наоборот выходит. То есть добирался Илия из Мурома в Киев «через лесы Брынския, через грязи Смоленския», где и повстречал нашего Соловья. Допустим, что в Киев он и шел, (хотя, что ему там до дела было на окраине?) но ведь заблудиться-то мог? Мог он крюк сделать? Водил же нас Моисей по Египту кругами? Ясно — заплутал Илия. А тут: «Засвистал Соловей по-соловьиному, а в другой зашипел разбойник по-змеиному, а в третий рявкает по-звериному. Под Ильею конь окарачелся и падал ведь на кукарачь…» Тут стрельнул Илья стрелой своей каленой «и попал Соловья да в правый глаз — полетел Соловей с сыра дуба, с сыра дуба комом до сырой земли…» Глупости это всё, наш современник Пьецух так реконструирует дальнейшее: стрелу якобы извлекли и стали «…лить прямо на то место, где у Соловья только-только был глаз, перекись водорода; на ране зашипела очень большая, пузырящаяся розовая гвоздика, и кровь постепенно остановилась». Все. Умер.

…Делать нечего: посетовали, что не в то время и не в том месте оказался Солова, закопали свистуна, поминки отпраздновали, поплясали… А на сороковины Дятел захандрил. Никак отойти не может — свой мед выпил, Скворцов мед выпил, побираться ходит. Он один ведь жил, кто ж его остановит, чародея и созерцателя… Он чем-то на Л. нашего был похож, полубес, словом. Не могу, — говорит Сквору, — не могу и все тут. Тошно, бля. Уйду. И вон из леса. Спохватились — нет Дятла. Ушел, подлец, в горы подался. И Скворец бы ушел, а семья? Разве всех восемнадцать жен уговоришь разом? Уговорил, однако. И тещ, и жен, и детей. Со временем, конечно: кого битьем, кого катаньем. Я, говорит, или запью запоем, или брошу всех к чертям собачьим! Или сначала запью, а потом брошу, но к Дятлу все одно уйду. Что мне тут одному — ни спеть, ни выпить.

Собрались и пошли. А какой у мордвы скарб? Смех один. Короче — идут. Лесами идут, тропами бредут, речками плывут. Смотрят — на самой горе высокой Дятел сидит. Точнехонько в середке лядовской автостанции. Т.е., конечно, автостанции-то еще и быть не могло, сам понимаешь. Ни поля картофельного, ни погоста не было. Откуда? Никто ведь не умер еще. Да и не было там никого кроме Дятла живого со своими амбициями. Место одно на горе и все. Такая вот история.

На той горе, самой высокой в Дятловых горах, потом еще водокачку поставили и два резервуара надземных метров по десять для запаса воды. Их потом снесли, конечно, при развитом социализме, но водопроводный участок — тот оставили (о чем там себе думают?) А какой дурак, даже развитой, водокачку в низине поставит? Наверху, ясно дело: вода сама по себе только вниз текет.

Выходит — Дятлова она автостанция, а не лядовская. Хотел было Л. историческую справедливость восстановить — переименовать, да что ты! В вашем-то городе? Насрать, говорит, мне на все, и пошел пиво пить… Так-то.

Я ведь его лично знал, Л., по двору и по детству. И маму его знал — она двор-то наш не очень любила. Ненавидела она двор. Люто, можно сказать, патологически ненавидела. Она и название ему это страшное дала — «куток». Как бы унизительное. А всем оно сразу понравилось, ко двору, можно сказать, пришлось: куток он и есть куток — что-то такое домашнее, но слегка приблатнен ное.

А если кому этот двор чем-то не нравится — так ведь всем, а более всего Л., насрать было. «Насрать» — второе слово, которое выговаривало новорожденное дите конца 50-х после «мамы», а у Л., я уверен, и первое. Это было естественное состояние души, некий онтологический аргумент.

Во дворе я прожил первые двадцать лет жизни. Они же и самые яркие.

А что, собственно, такое наш двор? Бывший наш двор?

Это открытое пространство, окруженное желтыми трехэтажными кирпичными домами. Родился двор вместе с Л. И мной — в 57-м. Тогда это называлось «народная стройка», и строились дома их будущими жильцами, по месту основной работы. Домов пять.

Первый — дом художников, ДХ. Художники там и жили и работали — в мастерских. Со всеми вытекающими из них (и мастерских, и художников) последствиями. Самый беспокойный народ — эти художники: то с балконов падают, то наоборот по деревьям лазят. Блядство опять же, не без этого.

Второй — дом сотрудников какого-то технического института. Как раз Л. в нем и жил.

Два других дома — «банщиков», работников банно-прачечного треста, или лиц еврейской наружности. До сих пор слышу крики усатых теток:

— Жидовка!

— Я жидовка? Таки ты сама жидовка! Я честная еврейка!

Вот уже тридцать с лишним лет то же самое я слышу в Хайфе, будто я весь дом банщиков перевез сюда вместе с мамой…

Последний, пятый — совнархозовский. Жило в нем «каждой твари по паре» — счастливчики, чья очередь на жилье подошла. Или начальники.

Как жили? Кто как.

Кто голубей на оврагах жарит, кто курит за кочегаркой, те, кто помладше страшилки слушает. Их Л. заставляли рассказывать: часами, днями, неделями, страшные истории с продолжением. А он и сам это дело любил, истории сочинять. О чем говорил — убей, не помню; о каком-то красном карлике с выпученными от ужаса, как у всех, глазами, как клыки вампира впиваются в нежную плоть невинных девушек… Страшно короче. Чепуха всё это.

Не верьте ему, умоляю вас, не верьте ни одному слову. И этим запискам его не верьте, а еще лучше — не читайте, займитесь чем-нибудь полезным.

Лично я их не читал, и вам не советую. Я просто так предисловие написал — по одному названию «Куток. Хроники лядовской автостанции» Забавное. Уверен, что он и меня в хроники записал. А мне — насрать.

Сам-то он, Л., больше уже ничего написать не может. Слышал я, что он сейчас просто в средствах ограничен, поскольку принудительно изолирован. По некоторым данным он даже при южном ветре не может отличить дятла от цапли.

По поручению редакции: М.С., Хайфа, 2008-2009

P.S. Примечание редакции

Никто ему ничего не поручал, этому М.С. из Хайфы, наглая ложь. Это предисловие он по электронке сбросил, как и сам «Куток». Сама-то я так думаю — это мистификация. Может, нет никакого Л. И М.С. нет, и Хайфы тоже нет. С них, евреев, станется.

И как нам все это оценивать?

А никак. Дураков нету.

Но пару слов сказать по этому поводу — могу. Только некому. Никто из редакции эту рукопись не читал, кроме меня, машинистки. Значит, мне и придется, тем более, что у меня единственной из отдела высшее филологическое. Все остальные — технари и бездельники: им бы только водку жрать да меня щупать… Сволочи, конечно… У курьера только, Вени, одного руки такие мягкие… ласковые.

Скажу. Л. открыл лядовский феномен. Это когда одна социальная структура, нужная, скажем так, только для транспортировки граждан в пространстве (назовем ее «лядовская автостанция») и другая — спальный вагон (именуемый далее «двор»), предназначенный, напротив, для стабильного содержания граждан, сращиваются, или преобразуются в некую новую форму среды. Что-то вроде упомянутого ранее объединения кладбища с картофельным полем, что и послужило…

Я не знаю, является ли этот самый феномен единственным, но всё же надеюсь (на что надеюсь? Веню только за смертью посылать), что читатели выявят новые «точки» этого явления, ранее скрытые от общественности. Изучение перспектив подобных новообразований представляется весьма заманчивым; например, куток: родильный дом-морг, или Дворец бракосочетаний-изолятор временного содержания, и так далее. Но это уже дело специалистов узкого профиля.

Широкий же круг читателей может заинтересоваться сращиванием по типу «кутка» некоторых социальных групп населения. Л. дотошно и в присущей ему несколько неуклюжей манере (что легко объясняется его примитивным воспитанием) пытается показать происходящую конвергенцию таких слоев общества как местные («наши») и маргиналы («пассажиры»), милиционеры и мазурики (наперсточники и «погорельцы»), дворники и собаки…

В руках редакции оказались разрозненные тексты, возможно чем-то, по мнению автора, связанные между собой, а возможно не связанные никак. Мы взяли на себя ответственность печатать «хроники» почти не цензурируя, оставляя за собой право, так сказать, упорядочения отдельных фрагментов рукописи. Вместе с тем, редакция не может оспаривать и право читателя на игру в «кортасаровы классики», т.е. чтения текста с любого выбранного им места. Или не-чтения вообще, что и советует т.н. «издатель».

P.S. А стишок — это уже я сама поставила, что хотите, а я люблю. (И Венька не против).

Я стою на откосе, мечтаю,

Вижу счастье свое наяву.

Горьковчанкой меня называют

Потому что я в Горьком живу.

В Горьком, в Горьком,

В городе славы большой,

В Горьком, в Горьком,

Жить и любить хорошо!

С.(Саша?) Соколов,

так водочку у нас теперь зовут — «горьковчанка». Хорошая. А её плохой-то и нет — только хорошая. И — очень хорошая.