Разомкнутая черта. Роман

Игорь Левин

Роман освещает болезненную и трагическую для современного общества тему суицида. В тексте переплетаются философские раздумья и личные переживания, документальные материалы и образы сновидений, мифологические и религиозные сюжеты. Задумываясь над вопросом: «…стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить…» (А. Камю), автор мысленно размыкает «черту» между правдой и вымыслом, жизнью и смертью, сном и реальностью, усматривая национальную идею консолидации общества в противостоянии суицидам.

Сон. Голос заключённого

Тремя ярусами сложены нары. Кровати шатко стоящие, как на ходулях, громоздятся перекошенными строительными лесами. Убогие ячейки составлены равномерно чередующимися досками-шпалами. Здесь невыносимо душно! Тонкие матрасы, войлоковые одеяла в красно-жёлтую полоску, пожелтевшая до тропического загара штукатурка, битумно-зелёного цвета стены; щели закрывают развёрнутые листы газетных вклеек… Толстые металлические прутья ограждений с винтовыми нарезками, хмурые прямоугольники окон с напоминающими траурные ленты брусками рам и тёмными очертаниями клетчатых решёток, брутально выпяченные квадратные столы, выстроенные в ряд одной широкой полосой… Полосатые звенья чугунных батарей отопления, полосатые ряды кирпичной кладки, чёрные робы… Здесь всё полосатое, клетчатое, прочное, коряво-кубическое, мрачное, мутно-земляное! Какая жуткая камера, как здесь душно! На свободу хочу!

Поначалу я спал только ночью, но это продолжалось лишь первые две недели. Да и не уснёшь тут ночью толком. Как вампир в гробу! Из-за свербящей зубной боли начала ужасно болеть голова. Клопы взялись нас ночью мучить, как будто сговорились с надзирателями. Камера у нас забита до отказа. Рассчитана она на 16—18 человек, а сидит 25. Кто-то храпит, точно хрюшка после водопоя, кто-то отжимается, кто-то играет в нарды, кто-то нервно жестикулируя, разговаривает… Дышать нечем! Никогда не думал, что буду гулять и в летнюю жару, и в зимнюю стужу, и в прохладный осенний дождик, и в весеннее цветение — в клетке, как обезьяна.

Переболел туберкулёзом, имею травмы головы и позвоночника, сломана левая ключица и левая лопатка. Не хватает нужных мне лекарств. В тюрьме пошла эпидемия потницы, люди начинают загнивать, а выдают мазь от чесотки и вшей. Кормят здесь чаще ячневой кашей, называемой в обиходе сечкой (каша сухая, без жира), и ухой. Холодную как ледышку пищу с мерзким пойлом дают один раз в сутки, в разные временные промежутки. С «боем» выклянчиваем кипяток в вечернее время, и это удаётся далеко не каждый день… Говорят, наглость — второе счастье. Использую его, чтобы добыть кипяток, это для меня стало первым счастьем. С диетпитания, в котором дают нормальный кусок масла и кислый компот, меня сняли, как только стал набирать минимальную норму веса (61 кг при росте 182 см). И за несколько месяцев я снова превратился в дистрофика! Сейчас дают каждый день 20 грамм маргарина, иногда заменяют его растительным маслом, а куриное яйцо — через день. А вот молоко я видел за 3 года только 2 раза. Хорошо, что в последнее время иногда картошку стали давать, а не кислую капусту, как раньше. За прошлое лето из свежих овощей дали 50 грамм огурца. Он совершенно не горчил! Я запомнил тонкую светло-изумрудную мелкопупырчатую кожицу, как бы высвеченную изнутри зеленовато—белёсую внутренность и сытный пресный вкус, утоляющий жажду. Этот кусочек для меня стал настоящим подарком!

Так подумаешь — а много ли надо человеку? Здесь я ощутил невероятную радость от удовлетворения самых элементарных потребностей. Уже воспоминание о том, насколько вкусным был хлеб, помазанный тонким слоем маргарина, заставляет тело легко дрожать, язык в этот момент ощущает приятный маслянистый и сладковатый привкус. В камерах нет питьевых бачков (пьём воду из унитаза). Стены не побелены со времён царя Гороха. Хоть бы веник, ведро и половую тряпку иногда убраться дали! Так и этого не дождёшься, всё замызгано грязью и присыпано пылью, а под шубой пыли приятно чувствуют себя только постоянно прописанные насекомые — клопы, пауки и мокрицы. Гвозди рубим из проволоки, а щели замазываем глиной. Из-за плохой проводки и изоляции часто бывают пожары… Да что со мной?! Дыхание спирает — жуть просто! Нечем дышать, совершенно нечем! Душно мне, душно! Только бы один глоток свободы — и ничего больше не надо!

При обысках творится полнейший беспредел: людям, находящимся в камерах, попросту плюют в душу. Надзиратели в сапогах расхаживают по чистой постели, ходят по тетрадям, письмам и фотографиям, раскидывают чистые вещи. На производстве у нас происходит много травм, так как всё оборудование уже давно устарело, да и специалисты из нас как из говна котлеты. Зимы очень холодные, морозы достигают до 52—55 градусов, поэтому много обморожений… Сейчас весна, нужно питание и лечение в борьбе против туберкулёза. А на зоне нет лекарств, и питание так себе, хреноватое.

Ну да ладно, хватит гнать — прожил бы и на баланде, только бы были лекарства и человеческое, а не скотское отношение. Существует у нас на зоне ЕПКТ-1 (единое помещение камерного типа), куда свозят нарушителей режима. Осенью, зимой и весной температура в камере не выше 10 градусов. В морозные дни выгоняют раздетыми на холод, беспричинно пускают в ход резиновые дубинки, в камеры заливают концентрированный раствор хлорки. Больных туберкулёзом 1, 2, 3, 7 группы диспансерного учета держат вместе со здоровыми людьми; у одного просто идёт горлом кровь. Смотреть на это страшно! Неужели и я так же закончу свои дни?! Пропихнуться бы, вынырнуть из-под гигантских прессующих тисков тюремной жизни, разорвать давящие путы и рвануть на свободу!

Из-за того, что мы так оторваны от цивилизации, родственники практически навещать нас не могут, да ещё весной и осенью закрываются дороги, и посылки не принимаются по два месяца. Однако же месяц назад нам крупно, просто необыкновенно, повезло. Был благотворительный концерт. Нас привели под строгим конвоем в зал тюремного клуба. На высокой сцене выступали дети. Милые и вертлявые девочки в голубых и алых сарафанчиках, белых сорочках и косынках, а пацанята — очень забавные, резвые, курносые, в ярких и разноцветных рубашках. Сквозь тюлевую ткань сочился нежно-сиреневый свет с малиновыми переливами. Чем строже и серьёзнее старались держаться дети, тем наивнее и смешнее выглядели со стороны их попытки казаться взрослыми. Пели, немного сбиваясь, протяжными тоненькими голосами, слегка выкрикивая последний слог. Иногда они переглядывались и шёпотом переговаривались между собой. При этом кончик носа у них как бы приподнимался по-кроличьи, глазки лукаво щурились, а бантики-губки то сворачивались в трубочку, то растягивались в открытой, беззлобной и задорной улыбке. Лица такие светлые, умилённые, радостные, сияющие свежестью и непосредственностью!

И так вдруг мощно пахнуло свежим воздухом другой жизни, другой — беспечной, беззаботной, вольной, раскованной, раздольной, непринуждённой, не отягощённой и не сдержанной ничем! Эта жизнь раньше принималась нами только крохотными порциями и была для нас доступна исключительно в виде золотисто-белёсых переливов весеннего полуденного света, который нахально размывал светло-радужными сплетениями симметричную конструкцию оконных решёток и жонглировал солнечными зайчиками, разбегающимися вдоль хмурых стен камеры. И мы догадывались по этим пятнышкам отражённого света, как густо и широко зацвела весенняя зелень, какой пронзительной синевой задышало ясное небо. Но в этот день мы оказались так близко к самому существу головокружительной свободы! И только переводя взгляд друг на друга и на кованые силуэты конвоирующих, мы понимали, что безнадежно разделены мрачной тюремной чертой от свободной жизни. Но чувство, что свобода рядом, её можно ласкать глазами, мысленно гладить, лелеять, вдыхать полной грудью — это чувство так разбередило душу, что уже просто невозможно так же терпеливо и безропотно вести себя в этих застенках, как прежде! Как душно! Душно и тяжко! Как дико, как безумно хочется свободы!

Я стараюсь общаться здесь больше с умными людьми, читать книги, когда есть возможность. Иногда веду дневник, записывая карандашом на блокнотике то, что пришло мне на ум, что случилось за день, что пережил. И осознаю, что я стал уже терять терпение, дожидаясь конца срока. Вдруг мысль придёт в голову: ну не может же так быть всегда, перетерпеть бы всё это; когда-нибудь перевернётся и на моей дороге «Камаз» с пряниками… А потом понимаю: не видать мне никаких пряников! Кнут тебе вместо пряника — и это до конца жизни! Как же здесь душно! Душно здесь, душно! Нечем дышать! Да выбейте же на хрен эти окна с ржавыми решётками! Задыхаюсь — мне очень душно! Как душно! Как безумно хочется свободы!

– Эй, дробь шестнадцатый! Дробь шестнадцатый, — я сказал! Что, опять в ШИЗО захотел, или давно твою спину резиновые дубинки не гладили?! Смотри, как бы и правая лопатка ненароком не треснула! Совсем ох […] ели, выродки! Я вас научу родину любить!