Разомкнутая черта. Роман

Игорь Левин

Роман освещает болезненную и трагическую для современного общества тему суицида. В тексте переплетаются философские раздумья и личные переживания, документальные материалы и образы сновидений, мифологические и религиозные сюжеты. Задумываясь над вопросом: «…стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить…» (А. Камю), автор мысленно размыкает «черту» между правдой и вымыслом, жизнью и смертью, сном и реальностью, усматривая национальную идею консолидации общества в противостоянии суицидам.

Сон. Ира и демон

Ей — четырнадцать, мне — восемнадцать. Мы проходили по извилистой тропке лагеря отдыха. Вдали утомлённо плескалась одетая в пенные кружева и подтянутая в изгибах глинистых берегов, припудренных у краёв воды слоями песка, речка Суврощь. В перехлёстах влажных медузообразных тел песчаные насыпи наползали друг на друга, а травяной ковёр, выстланный на пологих холмах, демонстрировал в цветочных узорах пышность и многоцветие летнего растительного покрова. Мелькали наряды розового клевера, выглядывали синеокие васильки и колокольчики, жестикулировал колючими листьями чертополох… Солнце светило ярко, очень ярко, как бывает в предгрозовом томлении, в изматывающей летней опрелости. Моя спутница шла неторопливой и лёгкой походкой.

Я ещё не видел более очаровательного создания. Эта девочка соединяла в себе одуванчиковую нежность, притягательную первозданность, гибкость и хрупкость точёно-статуэточной фигуры и искусно выстроенную грацию, статность, священное благородство олимпийских кумиров — маленьких мойр и нимф. Все телесные очертания её смыкались в лепестково-изящные формы, как будто это был знак, символ извечной красоты ранней юности, притягательной девственности — код, запускающий фонтанирующий механизм излияния самых разнообразных чувств от душевного трепета и волнения до страстного желания обладать, обнимать, приникать к каждому изгибу этого сакрального слитка, наполненного живой кровью и плотью.

Подлинно женское обаяние в девочке-подростке притягивало и одновременно пугало. Подчёркнуто длинная шея, строгая пластика плеч, малозаметная и набухающая шаровидными холмиками грудь, стройный стан, удивительно тонкая талия, обвязанная узким пояском, пластичные бёдра, обретшие конусовидные очертания и начинающие наливаться спелыми округлостями (и ни на йоту лишней полноты!) — всё в ней было сложено гармонично, ясно, отмечено триумфом дивной божественной красоты и сладострастным огнём дьявольских чар. Эта красота была совершенно особого, индивидуального свойства. Выпрямленные дуги бровей контрастировали с классически завершённым и заострённым книзу овалом лица. Очертания тонких губ напоминали остроконечной формой крылья амадин. В разрезе глаз было что-то эллинское — и европейское, и восточно-азиатское, и открытое, и раскосое, окрыляющее, вдохновенное. Взгляд её карих глаз — пронзительный, прожигающий, со снайперской точностью проникающий в самые сокровенные уголки души, просвечивающий как рентгеном тайные смыслы вещей и туманные движения мыслей. При каждом повороте её головы в мою сторону я машинально вздрагивал. Контуры крыльев носа, чуточку раздутые в спиральных изгибах, показывали некоторую раздражительность, казалось, даже скрытую брезгливость. Лицо её было горделиво-спокойным, а иногда его озаряла обаятельнейшая улыбка — немного натянутая и по-детски лукавая, как будто она по-доброму, без издёвок, незаметно насмехалась над моей очарованностью ею.

Светло-голубое с жемчужными переливами небо, рябая поверхность воды, широко разросшаяся трава, полнокровно насыщенная хлорофиллом листва то неистово вспыхивали, искрясь в серебристых бликах, то мягко тлели, накрываясь прозрачными тенями от раздутых пушинок редких облаков.

Солнечный свет, проникая в тонкую структуру ткани капронового платья, оттенял в стробоскопии движений серийную чреду изящных и эротически притягательных силуэтов. Во всём её облике было что-то готическое, неприкасаемо гордое, до предела утончённое, грандиозное и возвышенное. И узоры на платье мерцали, как стёкла витража готического собора, в веерных сборках складок переливаясь загадочным калейдоскопом интенсивных бордовых, пурпурных, ультрамариново-синих, ярких белёсо-молочных, золотистых и огненно-оранжевых цветов. На её ногах — белые носочки, а обута она была в открытые, отливающие глянцем карминовые туфельки с вырезом спереди у подъёма стопы и у пятки так, что крестообразно пересекались два ремешка. Передвигалась она настолько живо и легко, что казалось — она не ступает по земле, а лишь касается её маленькими каблучками, движимая летним ветерком, как парусный кораблик. Тёмного, кремово-шоколадного, цвета с аккуратно выровненной чёлкой волосы, собранные цельными объёмами цветка колокольчика, перебирал, играя, свежий ветерок; и солнечный свет золотистыми бликами проносился по изгибам прядей.

Я осознавал, что эта маленькая красавица вызывала во мне два противоположных чувства, два несовместимых отклика: благоговейный трепет (мысленно я готов был разорвать любого — даже самого себя — кто позволит себе прикоснуться к этому шедевру пластики с тёплым живым дыханием, к нежному бархатистому детскому телу) и грязную неотвязную похоть, от чего меня словно лихорадило и бросало в дрожь.

Эту девочку — юную девушку звали Ирой. Бывает, что стоит только посмотреть на человека — и сразу угадываешь имя. Ей шло сочетание этих двух гласных и одной согласной букв. И — идеал изумительного изящества, игра интеллекта и интуитивные идеи изменений, Р — ропот ручья и роскошь рощи, А — агония абсолюта. Она проходила — как пела, не произнося ни единого звука. И эта стройно нарастающая в экстазе, воображаемая мелодия её движений напомнила мне вокализ Рахманинова, где были слиты воедино в наплыве напористо вздымающихся ввысь звуков проникновенного пения восточные и древние славянские мотивы. В её облике была такая притягательная сила заново сочинённых по спутанным следам памяти поколений и поведанных судьбой сказок и преданий, что представлялось — вот-вот произойдёт какое-то волшебное действие. Но ничего не происходило: не было таинственных перемещений в фантастическую страну, где в ином измерении она предстала бы маленькой прорицательницей, владеющей секретами колдовства; яркокрылые бабочки не превращались в парящих эльфов, корявые пни — в гадких троллей, а прошмыгнувшая в лопухах ящерица — в хранительницу подземных сокровищ.

Ира могла подолгу молчать, наблюдая мою реакцию. Потом о каких-то пустяках непринуждённо завязывался разговор. И непонятно, как это случалось: то ли я сначала невпопад о чём-то её спрашивал; то ли она, моментом развязывая туго затянутые мной узлы задумчивого молчания (в нескромном разглядывании и завороженном созерцании её лица и фигуры), сообщала мне о себе, о своих воспоминаниях, впечатлениях и переживаниях, связанных с семьёй, с новыми интересами, с обстановкой в лагере отдыха, с подругами и друзьями, со знойной летней природой… В этом диалоге иногда пересекались наши взгляды — мой, в котором читалась неумелая попытка скрыть страстное влечение, и её — сосредоточенный, чарующий. Она подлавливала мой взгляд, искоса посматривая на меня, спокойно и изучающе, со скрытой ироничной усмешкой, с благородным великодушием победителя — и я тут же в смущении, как застигнутый врасплох воришка, отводил свой примагниченный к её прелестям взор.

Мы прошли очень далеко вглубь леса, пробираясь от одной освещённой поляны к другой. Крупные ярко-зелёные пятна под дирижированием солнечного света нежно вальсировали на сочной траве. О чём-то шептались коренастые дубы с кокетливыми липами. Я почему-то, разоткровенничавшись, завёл разговор о тех мистических переживаниях, которые меня беспокоили в последнее время:

«Ира, ты знаешь, я стал ощущать в себе какие-то скрытые силы, о которых раньше не подозревал, какую-то энергию борьбы и протеста. Мне иногда кажется, что природа разговаривает со мной тоненькими голосами шепчущих лесную песню новорожденных трав или гулким басом многолетних дубов и сосен, что солнце начинает светить ярче, лишь стоит мне минуту на него неотрывно смотреть, пока не замигает в глазах ярко-синее пятно, коронованное неистовыми вспышками белых лучей. Мне кажется, что я могу повелевать движением облаков и приказывать ветрам, что течение реки становится послушным моей воле, что одной лишь мыслью могу вызывать дождь или град, останавливать или ускорять падение камней. Но я не знаю, для чего и зачем мне это дано. Я хочу многое понять, но чувствую, что наградившие меня этим даром отняли у меня способность понимать его предназначение. Я задаюсь мысленно этим вопросом постоянно, я думаю об этом — так хочу узнать, как это всё можно применить, как с этим жить, что с этим делать? Но не могу получить ответ на свой вопрос — он завис между двух миров, просто застрял в непреодолимых стенах, ограничивающих пространство, втиснутое в ячейки времени. И меня не слышат или не хотят слышать там — за пределами этого мира. Как бы я хотел узнать… понять, кто я и что я в этой жизни. Но я не могу даже приблизиться к разгадке. Я постоянно чувствую нарастающую силу сопротивления…»

Ира во время моего рассказа сначала хитровато улыбалась, когда не получалось делать вид, что серьёзно слушает меня. Она выслушивала меня как человека, желающего произвести впечатление, грубо запудривая мозги бахвальством и россказнями о своих сверхчеловеческих, демонических способностях супермена. Потом она откровенно скептически пристально смотрела мне в глаза, как бы уличая меня своим магнетическим рентгеновским взором. А в конце не выдержала — рассмеялась звонким, заливистым открытым смехом, так что уже не могла остановиться.

«Ира, перестань! Я понимаю: ты мне не веришь. Ну правильно — в это сложно поверить. Я и сам себе не верю… Ира, ну хватит! Хватит! (Она заливалась смехом всё громче). Да хватит же! Посмотри — над нами сейчас проплывает большое облако. А я хочу видеть солнце (я говорил сквозь её непрекращающиеся „а-ха-ха!“, она меня больше не слушала). Я очень хочу его увидеть! Я хочу разомкнуть пределы этого мира, понимаешь?! Разомкнуть, преодолеть все преграды, всё перевернуть вверх дном, пока не раскопаю истину!»

Я поднял вверх голову. И вдруг я будто бы вошёл зрительным лучом в неуклюже проплывающее расплющенным и плоскотелым дирижаблем, запланированным транзитом по лазурным небесным склонам, облако. Оно как будто бы тоже высокомерно посмотрело на меня, нахохлившись и тучно подбоченившись, но, не прерывая движения и не сворачивая с намеченного пути. И тогда я крикнул: «Небо, разверзнись!». Стал кричать ещё и ещё, как будто пулемётная очередь криков сотрясала небо. Я вошёл в раж, и меня уже невозможно было остановить. Этот крик звучал, не переставая, всё сильнее и сильнее. Он всколыхнул всё вокруг. Оживлённо переговаривающиеся между собой деревья тут же замолчали и нервно задёргали ветвями, листья на них суетливо затрепетали. Пышное облако стало расслаиваться, и цвет неба резко изменился: оно помутнело, почернело, приобрело свинцово-лиловый окрас, а облако уже распласталось рваными заплатами по всей поверхности неба. На реке возникла дребезжащая рябь, зловеще светившаяся на поверхности цвета индиго. Трава испуганно прижалась к земле под давлением ветра. Послышались первые раскаты грома. Казалось, что небесное покрытие дало какую-то трещину. С облаков стала осыпаться штукатурка, при приближении к земле превращавшаяся в дождь и град.

Ира перестала смеяться, сразу же смутившись, искоса взглянула на меня, посмотрела, чуть насупившись — боязливо и недоумевая, а затем бросилась наутёк в сторону реки. И готически стройный силуэт её фигуры быстро растаял между сдвинувшимися кронами деревьев.

А крик звучал всё сильнее: «Небо разверзнись, разверзнись! Небо разверзнись!!!»

И это был уже душераздирающий вопль, продолжавший пробивать ватную ткань облаков, обернувшихся пухлыми тучами.

Крик потрошил плотную атмосферу, сотрясая гранатово-аспидную мозаику почерневшего небесного свода. Ор пробивался всё выше и выше, осеменяя пространство мириадами невыносимо-оглушительных и сокрушительных звуков, пока не воспламенились рваные края пробоины в сцепе одутловатых туч.

Крик, метнувшийся над землёй люминесцентным свечением шаровой молнии, разбрасывающей в стороны снопы электрических разрядов.

Крик, бурной зыбью встревоживший зеркальную гладь речной воды, возмутивший дно и изливающийся фонтанами гейзеров.

Крик, плетью грозовых свистов раскроивший идиллическое полотно летнего вечера. Он мчался безостановочно, бешено, напористо, сопровождаемый перекрёстными ритмами эха, перешедшего в громовые раскаты, фантастически обгоняя скоростью звука скорость света.

Крик, пронёсшийся над землёй неотвратимым предвестием Армагеддона и подпрыгивающий к небесам подобно апокалипсическому всаднику.

Крик, судорожно раздроблённый на осколки шумов и созвучий.

Крик, буйно разгоняющий летящие стаи небесных птиц, сбивающий их с курса полёта и заставляющий в диком штопоре сваливаться на землю, ломая беспомощные крылья.

Крик, раскалённый добела непрерывно нарастающим сверхмощным напряжением гортанных струн.

Сноп света из-за расщелины туч электрическим разрядом поразил меня в грудь — я упал без дыхания. Но крик не переставал звучать. Он как будто самовоспроизводился, поднимаясь всё выше и выше.

Крик, ярким сполохом небес расплескавшийся вдали.

Крик — непокорный, страстный и мучительный.

Крик — пламенный, смятенный, лихой.

Он раздавался, не прекращаясь, безостановочно, сопровождаясь запыхавшимся эхом и прорезая путь к вершине небесной выси.

Стремительный, мятежный, неукротимый крик:

«Небо разверзнись!!!»