Массажист

Игорь Куберский

Еще будучи мальчишкой, став невольным соучастником преступления и ужаснувшись содеянным, он мечтает вырасти сильным и справедливым, он развивает свои природные способности, дабы помогать людям, он намеревается быть целителем их тел и душ, он учится любви и милосердию. Но роковая цепь обстоятельств, которые, впрочем, едва ли можно назвать случайными, так или иначе снова приводят его к насилию и убийству… В своем новом романе «Массажист» известный петербургский прозаик Игорь Куберский продолжает развивать тему личности, считающей себя абсолютно свободной от каких бы то ни было правил и обязательств, диктуемых обществом. Герой говорит себе: «Я делаю, что хочу», – и живет по собственным законам… Читатель найдет здесь динамичный сюжет, тонкий психоанализ, впечатляющие эротические сцены… Впрочем, эротика в романе – не самоцель, а скорее клюк к познанию тайных сокрытых сторон человеческой личности, обуреваемой страстями и поиском смысла Бытия.

3

К пяти утра, когда небо побледнело и лишилось своих звезд, я почувствовал, что засыпаю стоя. В таких случаях привязывают себя к штурвалу. Поднялся ветер — он дул прямо в левую мою щеку. Началась боковая качка. Я сбавил обороты, перевел двигатель на холостой режим и спустился в каюту. Шеф спал, напротив у другой стены, на откидной лавке, спала, свернувшись калачиком, Макси. Судя по высунувшейся из-под простыни ягодице, она спала голой. Впервые меня кольнула ревность — я подумал о том, что у них могло быть с шефом, пока я торчал там, наверху. Подумал и решил — что ничего. Не до того шефу.

Я разбудил ее.

Испуганно приподнявшись, Макси несколько секунд непонимающе смотрела на меня, — еще никогда мне не приходилось будить ее в такое время, — смотрела из прошлого, того, какое у нас с ней было до ранения шефа, с теми нашими прежними ролями, и видно было, как складываются ее губы, чтобы послать меня подальше, но я указал ей взглядом на шефа, и в следующее мгновение она осознала нашу переменившуюся и, прямо скажем, довольно суровую действительность, и печать растерянности совершенно перекроила ее черты. И еще было в ее взгляде нечто новое — зависимость от меня. Я поманил ее пальцем на палубу, показав, чтобы по пути накинула куртку, и вернулся к штурвалу.

Изрядно покачивало. Белые полированные поверхности яхты были мокрыми от брызг. Свинцовый цвет моря, ершистые гребни волн, затянувшееся облаками небо — будто на родной Балтике.

Спустя минуты три Макси, щурясь и вжимая голову в плечи, появилась на палубе. Она зябко ежилась. Вид у нее был несчастный — такой образ она себе, выбрала, рассчитанный, с ее точки зрения, на выживание в экстриме. Мне же отводилась роль благородного рыцаря, спасающего даму. Не уверен, что меня это устраивало. Одно дело — служить шефу, и совсем другое, если шеф выходит из игры…

— Мне надо хотя бы часа два соснуть — иначе сдохну, — сказал я.

— Ладно уж, — шмыгнула Макси носом и тронула штурвал. — Курс?

У нее была привычка шмыгать в сложной ситуации, топыря правую ноздрю, и туда же вправо съезжал край ее рта, — эхо пэтэушного прошлого.

— Дуй прямо на восток, по компасу, на средних оборотах. Не промахнешься.

— Плохо без шкипера, — сказал она. — Без шкипера мы еще не ходили… Что, Саид правда из Интерпола? — С ее губ срывался парок, пахнущий мятной пастой или освежающей жвачкой.

— Не знаю, так сказал шеф.

— Может, пошутил?

— С такой дыркой в спине не шутят.

Вдруг лицо Макси исказила гримаса и, прижав руки к губам, она коротко всхлипнула:

— Он умрет?

— Не знаю, — сказал я.

— Ты же врач, ты должен знать.

— Я не врач, я массажист, — сказал я.

— Значит, умрет, — простонала она.

— Не факт, — сказал я. — Дай мне поспать. Во сне я что-нибудь придумаю.

— Хорошо, хорошо, — послушно закивала она головой, будто в моих словах был какой-то смысл. Наши глаза на мгновение встретились и обменялись информацией, сути которой мы не могли знать, а только предчувствовать.

Я заснул, как провалился куда-то, впрочем, знаю куда — в спасительное забвение. Мне приснилась Маша. Она сидела, вернее, приседала нагишом на моих чреслах, маленькие груди врастопырку, и коротенькими «ай-ай» поощряла нас к оргазму. Я уже готов был кончить и, видно, проснулся бы от поллюции, но тут открыл глаза и увидел протянутую ко мне руку. Это был шеф. Он стонал.

— Больно, Андрей, — сказал он. — Очень больно. Сделай что-нибудь.

Я вскочил на ноги, как не спал. Мозг заработал сразу на полных оборотах, но язык еще не слушался и первые мои слова, прозвучали, как у пьяного.

— Сейчас сделаю перевязку, шеф. Там пуля осталась. Ее бы скорее вытащить, возможен сепсис…

— Так и вытаскивай!

— Я не могу.

— Почему?

— Нужны инструменты. И вообще это можно сделать только в операционной.

— Какая к черту операционная! — Шеф тяжело дышал, говорить ему было трудно. — Операцию сделаешь ты, сейчас. Если нужно вынуть пулю, ты ее вынешь…

Я предполагал такой вариант, я его просчитал наряду с другими на своей ночной вахте у штурвала. Психологически я был готов, но я никогда не делал никаких операций, не держал толком скальпель в руках. И вообще мое медицинское образование закончилось на третьем курсе, когда я бросил институт, поняв, что массажистом заработаю гораздо больше, чем дипломированным врачом.

— Не знаю, смогу ли? — сказал я, — это не мой профиль…

— Цену себе набиваешь? — вдруг услышал я, и по спине у меня пробежали мурашки. Его слова, однако, никак не соответствовали выражению его лица, где сквозь боль проступало нечто совершенно новое для наших отношений — недоверие и чуть ли не страх.

Меня обожгло стыдом. Разве я давал повод?

— Я заплачу! — сказал шеф. — Хорошо заплачу.

— Ты мне и так хорошо платишь, шеф, — сказал я.

— Нет, — сказал он, доставая портмоне из-под подушки. — Вот ключ от сейфа. Возьми там чековую книжку…

Я открыл сейф, помимо чековой книжки там были толстые пачки долларов. «По десять тысяч каждая», — наметанным взглядом определил я. Пачек было не так уж много. Меньше, чем я ожидал увидеть…

От шефа не ускользнула пауза, которую я сделал, прежде чем перевести взгляд с долларов на чековую книжку.

— К черту чек, — сказал он. — Бери пять пачек, пятьдесят тысяч, — и, видя, что я медлю, сердито повторил: — Бери же, они твои.

Поколебавшись, я нашел в себе силы сказать:

— Я не возьму, шеф!

— Бери больше, сто! Бери, только сделай операцию!

— Я не возьму, — уже решительно повторил я.

— Ты не будешь меня оперировать?

— Буду. Но не за деньги.

Предложенных и невзятых денег было жаль, даже очень, но я чувствовал, что поступаю правильно. А, может быть, я полагал, что эти деньги и так будут моими… Бога бы спросить. Но был ли над нами Бог?

Я демонстративно закрыл сейф и вернул ключ шефу, твердо глядя ему в глаза:

— Мне сейчас нужны не деньги, а хороший скальпель…

Шеф следил за мной, не отрывая глаз, как режиссер в поставленной им пьесе за актером, которому он доверил главную роль, ища сценической неправды, больше — неправды жизни. Ища и, возможно, не находя. Теперь он был благодарен мне, теперь он гордился мною, теперь он был за меня, то есть за себя, спокоен.

Но, черт побери, оставалась и моя сторона, моя роль, мое отношение к его постановке. А она, эта постановка, с каждым часом нравилась мне все меньше и меньше.

Естественно, скальпеля на борту не было, но разных ножей на нашем камбузе — предостаточно; был и универсальный нож из толедской стали с набором всяких прибамбасов от ножниц до пинцета, не то перочинный, не то боевой, во всяком случае, такое лезвие до сердца вполне достанет. Подарок шефа мне на день рождения. Но самое главное — в аптечке у нас был новокаин.

Вид раны меня огорчил — она вспухла, даже на ладонь от пулевого отверстия бледная кожа шефа отливала краснотой и болезненно реагировала на прикосновения. Из отверстия сочилась черная сукровица. Я очистил рану спиртом, потом перекисью, сделал новокаиновую блокаду, и ввел вдоль пулевого отверстия зонд, точнее, обработанный огнем и спиртом шомпол от пистолета, из которого стрелял шеф. Пуля не прощупывалась. Я попытался расширить зону поиска — безрезультатно. Скорее всего, пуля ударилось о ребро и ушла, застряв где-то в мягких тканях — показать ее теперь мог только рентген. Но даже если бы мне удалось нащупать пулю — как бы я ее вытащил? Для этого применяют специальный пинцет, который имеет захват в форме пули, а так… Я был знаком с азами военно-полевой хирургии и понимал, что при таких инструментах больше здесь ничем не поможешь. Оставалось лишь немногое — спирт, тампон, тугая повязка…

Шеф стойко перенес неудачную операцию, впрочем, боль к нему вернулась лишь после того, как кончилось действие новокаина. Он понял и без моих объяснений, что пулю я не нашел, и молчал. В его молчании не было осуждения. Он просто молчал, обдумывая ситуацию.

— Нужно в клинику, — виновато сказал я. — И как можно скорей. Желательно сегодня же оказаться на берегу. Иначе возможны осложнения.

— Да, похоже, осложнений не миновать, — спокойно сказал шеф. — Поскольку нам светит только тюремная клиника. Мне, то есть, не тебе.

— Ну почему, шеф? — возразил я, все еще оглушенный своей неудачей.

Шеф чуть повернул голову в мою сторону — повернуть больше мешала боль — и сказал, глядя в иллюминатор:

— Что, тупильник включаем? Меня, блин, Интерпол ведет. Я в агента попал… тебе мало?

— Может, ничего страшного, шеф? — Я встал перед ним, чтобы ему не нужно было крутить головой.

— Какая разница. Первый раз стрелял в человека… и попал. Форменный абсурд. Я не знал, что это агенты. Они же в штатском. Я думал — обыкновенный рэкет. Один из них что-то крикнул и наставил на меня ствол. А у меня рука была в кармане — я за сигаретами полез. А там пистолет на взводе. Думал, мало ли что… Я из кармана и выстрелил. Само собой получилось. Оба упали на пол, а я побежал. Потом один вскочил и за мной. Уже на пирсе меня зацепил… Потом уже я сообразил, что они из Интерпола — они мне кричали, да я не врубился со страху.

— А Саид?

— Саид их и вызвал. Только его не было — отсиживался где-нибудь за углом… Турок, блин…

— Он все время улыбался, я думал, он — просветленный.

— Он улыбался, потому что такая работа. Он должен вызывать симпатию и доверие. Профи, блин… Обвел нас вокруг пальца, как каких-то навозных дрозофил.

Я хохотнул, будто шеф сказал что-то смешное. На самом деле я искал его прощения.

— Дрозофилы — это плодовые мушки, шеф, очень маленькие.

— Вот именно, очень маленькие…

Я понял, куда клонит шеф — ведь Саида вместе с его яхтой нанимал я. Но как я мог знать?

— Но почему Интерпол, шеф? Кому мы насолили? — Я специально говорил «мы», хотя понимал, что я тут сбоку припека.

— Кому-кому… Почем я знаю. Могу только догадываться.

Чувствуя, что шеф разоткровенничался, я осмелел:

— Ты не звонил первому? — Первым у нас был наш человек в правительстве, заместитель министра.

— Вчера звонил. Секретарша говорит, что болен. А я думаю, что снят. Видимо, оттуда дует. Прокуратура им занимается.

— Это он нам деньги переводил?

Шеф внимательно глянул на меня, словно прикидывая, не взять ли меня в долю, и сказал:

— Живи спокойно, Андрюша…

Я извинился за свою назойливость. На самом деле мне было все равно — что там, наверху. Я просто заговаривал ему зубы, я просто проверял, насколько прочно мое положение, в свете, так сказать, случившегося…

— Да, спокойствие превыше всего… — продолжал шеф, снова глядя в иллюминатор. — Если бы только нас оставили в покое. Ночью не нашли, но сейчас у них больше шансов. Еще вертолет пришлют…

— Брось, шеф, — сказал я, — кто мы такие, что бы так уж…

— Вот и мне бы хотелось их в этом убедить. Но это же Европа, Запад, это же не Россия. Там с любым можно договориться, даже с президентом… А тут закон, тут живут по закону. Тут людей-то нет — одни законопослушные зомби.

Помнится, в России шеф разглагольствовал с точностью до наоборот, но, как ни смешно, и то и другое было, пожалуй, верно. Поэтому я молчал.

— Тут, куда бы мы теперь ни плыли, — продолжал шеф, — нас везде ждет Интерпол. И самое лучшее… — он сделал паузу, — самое лучшее вам с Макси меня убить, разделить поровну содержимое сейфа… Вас не тронут, скажете, что шеф остался на берегу…

Говоря всю эту чушь, шеф, на которого находили иногда приступы мазохизма, испытующе смотрел на меня — опять проверял на вшивость. Похоже, ему было действительно плохо.

Я выдержал его взгляд:

— А если связаться с каким-нибудь кораблем, сказать, что тяжелобольной на борту. Или дать SOS.

— Как это сделать, Андрей? Саид нас оставил без связи.

— А ноутбук?

— Им теперь только гвозди забивать.

— Что случилось?

— Винчестер посыпался. Только вчера обнаружил — хотел проверить наши банковские счета.

— Опять Саид?

— Не сомневаюсь…

Да, все так и оказалось. Шеф не преувеличивал. В самом сердце цивилизованного мира, опутанного сетями коммуникаций, мы не могли даже пискнуть о своем бедственном положении.

— Я перебрал все варианты, Андрей. — Когда в разговоре со мной шеф становился серьезен, он то и дело вставлял мое имя. — Перебрал и не нашел ни одного, заслуживающего внимания. Наше дело — труба. Вернее — мое. А вы… Вряд ли вам с Макси светит казенный дом.

Шеф, на самом деле его звали Аркадий, точнее Аркадий Борисович, был всего на пять лет меня старше, но пиетет к нему я питал больший, чем, скажем, мог бы питать к старшему брату. Скорее, я относился к шефу, как к отцу. Мне никогда не приходило в голову его ослушаться. Хотя бы уже потому, что мне нравилось ему подчиняться. Он не давил авторитетом, он — это было очевидно — уважал меня, только через годы после того, как я стал служить у него, я узнал, что он полукровка — мать его была еврейкой. Это выяснилось случайно, когда мне пришлось за двоих заполнять анкеты для поездки заграницу. Потом он во время перелета по маршруту — Петербург — Рим рассказал мне свою историю.

Дед его был расстрелян и свален в общую яму где-то возле Могилева, а бабка погибла в Освенциме, с ней — две ее старшие дочери. Младшая, двухлетняя Фрида, осталась жива — во время облавы ее спрятали у себя соседи-белорусы. После войны ее отдали в детский дом, где она и выросла, а в восемнадцать лет вышла замуж за сорокалетнего вдовца, у которого было трое своих детей. Семья переехала в Великий Новгород, там шеф и родился, русский по отцу, еврей по матери. На свет он появился семимесячным, менее двух килограммов весу, и по приговору врачей был не жилец. Однако выжил, хотя все детство отчаянно болел. Отец его умер, когда мальчику было двенадцать лет — с того дня он стал самостоятельным человеком, закончил техникум, затем Политехнический институт, работал инженером на заводе, производящем монохромные телевизоры, и сколотил там свой первоначальный капитал на продаже неучтенной продукции по ценам, что были гораздо ниже государственных. Дело это кончилось бы для него плохо, но тут грянула перестройка, и такие, как он, ловкие да умелые, пошли в первых ее рядах.

У него завелись друзья в правительстве и Думе, новгородские земляки во власти, включая одного, в ранге замминистра, сокурсника по Политехническому институту, которые направляли государственный капитал в нужном направлении под нужные проценты и откаты. Приватизация шла с российским размахом. Новая власть раздавала государственную собственность за смехотворные цены родственникам, друзьям и знакомым, далее — друзьям же и приятелям этих знакомых, далее — приятелям тех приятелей и друзей… Нигде никогда в истории человечества, в политической истории стран и народов — нигде и никогда еще не было такой приватизации. А народ, этот homo soveticus, зомби до мозга костей, хлопал ушами или шел за новую власть на баррикады у Белого дома. Помню, мне выдали один ваучер, два я купил на улице и чувствовал себя начинающим предпринимателем. Ваучер оказался билетом в нищету. Впрочем, я тогда мало что в этом смыслил — просветил меня мой шеф, раскрывший передо мной тайные механизмы обогащения по ново-русски. Никто из российских олигархов не заработал ни цента, ни гроша своими руками, талантом или головой. Зачем? — они были на известных условиях просто назначены в миллионеры новой властью, чтобы стать ее дойными коровами. Бодливым же она потом начнет просто отпиливать рога, иногда вместе с головой.

Сколько людей теперь работало на шефа? Счет шел уже на сотни. Остановить рост империи его было уже невозможно, она сама продолжала шириться, поглощая все новые и новые территории. Предложения сыпались со всех сторон — теперь уже от муниципальных властей, которым тоже хотелось красивой жизни. Все было куплено, все шло в рост — местный думец, милиционер, таможенник, растаможивающий игровые столы и автоматы, пожарник, инспектирующий помещения на предмет пожарной безопасности, управление госимуществом, главный архитектор и отдел городской рекламы при нем же, санэпиднадзор, и еще пятьдесят с гаком других государственных служб — от налоговой до ветеринарной. Считалось, что раз у тебя много денег, то ты должен ими поделиться, просто так, просто за то, чтобы тебе дали жить.

Но это не все, чем занимался мой находчивый шеф, — это было время тотального банкротства государственных предприятий, и шеф был среди тех умельцев, кто прибирал их к рукам. Даже мне однажды пришлось побыть директором заводика, который обанкрочивали. Он был куплен шефом за смехотворную сумму — три тысячи долларов, а через год продан за полмиллиона…

Что привлекало в нем, при общей стертости и неопределенности черт, — так это глаза, точнее просто взгляд этих маленьких, рыжих глаз, с белыми, как у поросенка, ресницами. Взгляд был умный, твердый и одновременно притягивающий, и когда шеф обращался к тебе, казалось, что тебя выделяют из числа других, что ты приятен, что тебя понимают и готовы сделать для тебя добро. Это был определенно лицедейский дар — располагать к себе людей, особенно деловых партнеров. И мне всегда представлялось, что в бизнесе шеф играет по правилам, и потому нам нечего опасаться — у нас нет и не может быть врагов. Все складывалось как нельзя лучше у нашей троицы, и, видимо, из-за этого все мы втроем потеряли бдительность. Новая реальность накатывала стремительно, как цунами, и грозила все смести.

— Не понимаю, зачем Саид попортил нам связь — теперь они не могут нас запеленговать.

— Могут — не могут, нам это неизвестно. А если он куда-нибудь сунул радиомаячок?

— Тогда бы нас уже нашли, — сказал я.

— Или найдут, — сказал шеф, посмотрев на часы. — Эдак через часок…

— Через три, — сказал я, давая понять, что не зря ночью бдел у штурвала…

Тут в динамике внутренней связи щелкнуло, и взволнованный голос Макси произнес:

— Вижу яхту!