Темь. В поисках истины

Игорь Киселев, 2020

На Землю наползает непонятная Темь, грозящая человечеству катастрофой. Люди становятся особенно жадны, агрессивны, конфликтны. Поисками причин появления Теми занялась сборная команда, в которую вошли славянские боги, домовые, лешие, маги, прочий любопытный народец и два простых парня из российской глубинки. Удастся ли им остановить надвигающуюся на весь мир, в особенности Россию, темную сеть злобы, жестокости и растерянности? Ведь такое уже было в истории Земли… Надежда есть, и она никогда не угаснет!

Глава 1

… — Что, обули? — жизнерадостно спросил кто-то сверху.

Вопрос приплыл словно из тумана, и чтобы прояснить багровый полусумрак, Антон разлепил левый глаз. Правый почему-то остался протестно закрытым.

— Живой — уже хорошо, — с удовлетворением констатировал все тот же голос. — А то валяешься, как чурка на лесосеке. Я уж думал: отыгрался жмурик.

И над головой немузыкально забурчало: «Что тебе снится, что тебе снится…». Хозяин голоса явно был в некотором раздумье.

Попытавшись сфокусировать глаз на чем-то определенном, Антон закряхтел и попытался сесть. Тело было относительно послушным, но в голове немедленно забухал набат, а в затылок со злорадным визгом вонзился раскаленный бурав. Зато стало ясно, что он некомфортно расположился в холодной и слякотной яме, вокруг темно, и лишь бледные отблески фонарей освещают склонившуюся к нему темную фигуру, от которой далеко и добротно несло свежеупотребленным пивом.

— Ладно, братан, — хрипловатым баском молвила фигура. — В одном поезде ехали… И вижу — в яме. Ладно, тут тебе не отель с пятью звездами, и давай-ка я тебя выволоку. Только помогай мне: здоровый ты и несуразный какой-то… В натуре бегемот, прикинь, а?

После долгих усилий, сопряженных со стонами, кряхтением и народными пожеланиями по матушке, Антон обнаружил, что может стоять, хотя и покачиваясь. Правый глаз слегка образумился, решил приоткрыться и вернул ему стереоскопическое зрение.

— Видуха у тебя, — знающе сказал ему невысокий парень в старой кожаной куртке с множеством заклепок, в кожаной бейсболке и с ухмылистой худощавой физиономией. — Фонарь справа будет классный. С прибытием в славный город Санкт-Петербург, культурную столицу России!

— С-спасибо, — машинально выдавил Антон, озираясь вокруг.

— На здоровье, — вежливо ответствовал собеседник и медленно обошел вокруг сгорбившейся на стылом ветру скорбной фигуры, придирчиво производя ей смотр, словно службист-прапорщик перед парадом.

А потом правой рукой принялся счищать с длинного пальто Антона снег и грязь, в то время как левая рука независимо от этого занятия подносила к его губам бутылку с пивом, после чего слышалось глубокое и здоровое бульканье.

— В общем, порядок, — критически подвел итог незнакомец. — Котелок цел, крови нет, и вообще — больше мокрый, чем грязный. Яма была качественная, бомжи истают от зависти. Кстати, советую: как прибарахлишься, пальто им подари. Они такие любят.

Отвечать на этот сомнительный комплимент у Антона не было сил. Они стояли возле отгороженной с одной стороны ямы, позади торговых палаток. Справа, как теперь понял Антон, высилось здание Московского вокзала. За палатками темным покрывалом стлалась площадь, на которой изредка маячили люди — судя по этому, следовало заключить, что была глухая ночь. Февральская, по-питерски слякотная, с промозглым ветром и секущей ледяной крошкой.

Огляделся и незнакомец, оценивая местность и ситуацию. Затем сунул Антону бутылку:

— Глотни-ка, легче будет. Только вот куда нам теперь? Чемодан твой уволокли, с ментами у меня антагонизм… Кстати, держи, — и он вытащил из-за пазухи завернутый в пергаментную бумагу пакет. — Это твои ксивы. Те, кто тебя по башке ошарашили, их в мусорную урну выбросили. Как обычно. Ну, а я подобрал. И даже в ту же бумажку завернул. Цени.

Пиво определенно помогло. Колокола в голове зазвучали умиротвореннее, а потом и вовсе стали засыпать. Зато под толстый ворс пальто начал проникать ветер. Хорошо при этом было только затылку: сверлящий бурав превратился в ледяное шило, от которого затылок попросту онемел.

— Как это я? — недоуменно просипел Антон. — А ты — если видел, почему не помог?

— Еще чего, — сварливо отозвался собеседник. — Я не идиот. Это, по всему, вокзальная братва, а я сам не местный. Зачем мешать чужому бизнесу? И по-моему, прикинь, тебя еще в поезде пасли. Тут расклад темный, а я в лохах не хожу, в натуре. Мог бы и за так тебя в этой гадючей яме оставить.

— Чего ж не оставил?

— Да так… — уклончиво пожал плечами незнакомец. — Имею я право гуманность проявить? Когда безопасно… Ты, кстати, не из деревни, а? Ладно, это потом. Вот что, братан, надо отогреться. Пойдем вон в тот крайний гадюшник, ударим по пиву и шаверме…

И, галантно взяв Антона под руку и прихватив лежавшую на земле большую, смахивающую на бурдюк сумку, напористо направился к огоньку самой дальней от вокзального входа закусочной. Антон решил, что ему терять уже нечего, и покорно поплелся за целеустремленной кожаной бейсболкой.

Закусочная, на фасаде которой просматривалась гордая вывеска «Кафе», была по-ночному пуста, если не считать двух продавщиц да восседавшего на корточках за приоткрытой занавеской типа с вызывающе восточной физиономией — традиционного специалиста по шаверме. Антонов спаситель неодобрительно покосился на него и грамотно выбрал столик, стоящий подальше от окон, выходивших на площадь. После чего снял бейсболку, обнаружив белобрысый стриженый затылок и ранние залысины, и посоветовал:

— Ты бы скинул свой тулуп. Глядишь, и подсохнет. А я жратву принесу.

Шаверма оказалась весьма кстати, и не важно было, какое именно городское животное пало ее жертвой. Антон почувствовал, что возвращается к лучшим сторонам жизни. Это благостное чувство слегка портило лишь пальто, издававшее по мере сушки все более явственный запах псины.

— Качественная вонь, — прокомментировал сей факт лысоватый любитель пива, вновь окруживший себя бутылками. — Чувствую — отечественная. Уважаю. Я, между прочим, Леха. Ну, а ты — Антон, я в твои ксивы заглянул.

Знакомство состоялось. Антон после второй бутылки «Невского» совсем отогрелся и поведал печальную историю своего падения в гостеприимную яму, которой его встретил славящийся своей приветливостью город Питер.

…Вначале не было ничего странного. Час ожидания на станции небольшого городка — и железная дорога встретила его обычным сервисом раздолбанного плацкартного вагона с хлопающими дверьми и специфическим туалетным запахом. Транзитный поезд, следовавший из стылых глубин России, равнодушно принял очередного скитальца в свои недра и завихлял по волнам рельс дальше, в надвигающийся зимний вечер.

Публика в вагоне тоже была обычной. На верхних полках торчали разнообразные пятки с вызывающими запахами, на нижних профессионально судачили о погоде, инфляции и с увлечением ругали власть. Кое-где вдумчиво пили водку. На длинного, мрачного русоволосого парня лет двадцати в черном пальто со спортивной сумкой внимания не обратили. Мало ли по стране сегодня шляется неприкаянной молодежи?

Лишь низенький, тощий кавказец, сосед по нижней боковой полке, странно оживился. Едва Антон собрался было влезть наверх, на свое место и предаться раздумьям на сыром, кочковатом матраце, как сосед, плотоядно сияя золотыми фиксами, предложил ему поужинать с вином («Со своего винограда, понимаэшь») и долго рассказывал, как трудно вести торговлю в Питере.

Что-то уже тогда насторожило Антона. Наверное, странная настойчивость такого радушия. Да и глаза кавказец, назвавшийся Гогой, прятал, а когда пару раз Антон все же поймал его взгляд, в желудке у него возникал странный холод. Нехорошие были эти глаза — с черной искрой, если черное может вспыхивать на черном. Кроме того, на клювообразный нос Гоги вызывающе уселась темная паукообразная родинка, жившая, казалось, своей собственной жизнью и нахально отвлекавшая слишком пристальное внимание любопытствующих граждан.

Все это Антону интуитивно не понравилось, да и настроение было скверным, поэтому поползновения кавказца к задушевной беседе он отверг. Хотя, к сожалению, и не сразу. Тому все-таки удалось выведать имя Антона и название городка, из которого он отправился в путь, заставить ополовинить стакан кислющего вина, после чего, наконец, Гога милостиво отпустил соседа на его кочковатое лежбище. Полка была боковая, в купе напротив расположились две мирные семейные пары, и можно было, наконец, спокойно вздремнуть.

Правда, в купе неподалеку оживление нарастало, и кто-то нарочито громко трепался насчет «Да чтобы я когда у чурки яблоко на рынке купил? Западло!», явно имея целью достать притихшего обладателя золотых фикс. Тут Антон вспомнил злорадную физиономию, несколько раз высовывавшуюся из веселого купе и значительно озиравшую паукообразную родинку. Хозяин физиономии был полуголым, а его отнюдь не шварценеггеровские длани и торс украшали живописные татуировки — что, собственно, и запомнилось. Тем не менее, Антон вполне соотнес эту воинствующую личность с восседающим сейчас напротив Лехой. Правда, Лехина картинная галерея в настоящий момент была закрыта по причине неподходящего температурного режима.

Судя по всему, Лехе тогда разгуляться не дали, потому что веселье в купе вскоре затихло. Поезд прибывал в Питер около полуночи, и народ запасливо впал в дрему.

Дальше Антон мало что помнил. В памяти осталось, как вышел на перрон с непонятно почему тяжело гудящей головой. Как туго соображал, что надо куда-то позвонить. Похоже, что его, растерянно искавшего запропастившийся мобильник, заметили вокзальные жучки, радостно предложившие ему телефон, чтобы позвонить. Только вот зачем они повели его к этой яме, Антон не понял.

— Да пошмонать решили! — с удовольствием просветил его Леха. — А по башке съездили — чтобы не выражал протест из-за нарушения прав личности. Хотя лично я удивляюсь: эти хмыри обычно такого не позволяют, в твоем состоянии обнести тебя можно было спокойно и правильно, зачем себе еще грабеж клеить? Им лохов и без того хватает. Россия-мать, как-никак. Сегодня ты лох, завтра — я. А зачем вообще ты с ними пошел? Нет, ты мне все-таки скажи, в натуре, у вас в деревне интернет есть, чтобы там посмотреть, как лохов разводят?

Антон удивленно размышлял, сколько же пива влезает в эту разукрашенную личность и куда оно девается в таком тощем теле. В ехидство превращается, что ли? Но память спасенного из ямы была еще жива и требовала некоторой дипломатичности.

— Я не из деревни, — сердито просветил он собеседника. — Из города, хотя и небольшого. Жил с теткой. Она скончалась. Теперь еду в Питер. Определяться. А ты-то кто такой?

Леха многозначительно посмотрел по сторонам и таинственно снизил голос:

— Я — скинхед, — и неожиданно застеснялся. — Слышал о таких?

Похоже, стеснение было вызвано тем, что для скинхеда Леха выглядел несколько излишне пожилым. Антон краем уха слышал о буйствующих подростках, не уважающих пришельцев с природной смуглостью кожи, еще не так давно громивших при особых припадках неуважения иномарки и малевавших наивные лозунги на заборах. Еще они носили бритые головы и тяжелые ботинки, но этой амуниции у Лехи не было. Он походил скорее на скинхеда в отставке, мирно вспоминающего бурную и небезупречную юность, оставившую в наследство относительной зрелости неизбывную приязнь к пиву. Такая версия по крайней мере объясняла его картинную галерею. Та новость, что он, оказывается, еще учился в институте культуры, делала эту личность совсем загадочной.

— А вообще я родом из Архангельской области, — тоном завзятого мемуариста продолжал Леха, прикончив третью бутылку, упиваясь собственной значимостью и закатывая глаза, словно тетерев на токовище, — и до моего города надо лететь на вертолете, потому как летом иначе не добраться. Это круто, прикинь, это тебе не Сан-Франциско, и не говори, что не слышал…

— А там зоны, случайно, рядом с вашей деревней нет? — невинно прервал его самозабвенное токование Антон. — Фраера, паханы, в натуре, понимаешь…

Леха медленно и злобно стал краснеть. Казалось, в нем начинает булькать рожденный из хмеля напиток, продолжая прерванный процесс варки.

— На хрена я тебя из ямы вытаскивал? — свирепо вопросил он. — Ну, есть там условно освобожденные, зато деревни нет, а город. Хоть и небольшой…

Оба приятеля уставились друг на друга, а затем сонную забегаловку потряс здоровый хохот…

— Попал, попал, признаюсь, — отдышавшись, смиренно покаялся Леха. — Не столичные мы… Зато они, из столиц которые, все лохи и козлы. Или почти все…

Завершить тираду по поводу сомнительных свойств столичных жителей ему не позволила картинка, появившаяся в дверном проеме забегаловки. Она представляла собой двух блюстителей порядка при полном параде: в серо-мышином полицейском камуфляже, с рациями, ремнями и «демократизаторами», то бишь дубинками. Уцепистые глазки блюстителей явно свидетельствовали об их немалом житейском и служебном опыте.

— Приплыли, — молвил расстроенный Леха. — Полицаи. Ну западло, посидеть не дадут мирно. Еще и обшмонают…

Двое — капитан и сержант — вразвалку, по-хозяйски, подошли к посмурневшей парочке.

— Сидим? — многозначительно спросил капитан. — Документы.

При этом он обратился исключительно к Лехе, проигнорировав помятый образ Антона. Очевидно, даже со спрятанной картинной галереей Леха вызывал у власти исключительно нездоровый интерес.

— А че, командир? — скис Леха, — Сидим тихо, беседуем мирно… Приехамши только. И паспорта имеем… Билеты даже есть.

Антон развернул сбереженный отставным скинхедом пергаментный пакет и удивился: все документы налицо, хотя и отсырели. А вот записной книжки нет. Что-то там должно было быть важное? Денег нет тоже — это понятно. Но книжка? Он мучительно пытался разогнать туман в памяти, но бесполезно. Болотный это был какой-то туман, с привкусом тины…

Тем временем глазки капитана вонзились, наконец, в заплывавший правый край Антонова облика.

— Это кто приложил? — со знанием дела спросил блюститель.

— Да, блин, пострадал человек ни за что, — заторопился Леха. — Местные кидалы его ошарашили, у той ямы ремонтной. А я вот подобрал…

— Кидалы? — глазки капитана со странным выражением перекатились на Леху. — Ошарашили? На вверенной нам территории нет никаких кидал. У нас тихо и спокойно. А вот с вами, граждане, разберемся…

— Да никто его не шарашил! — подпрыгнул, поняв ошибку, Леха. — Это он неудачно с поезда сошел! Платформа низкая…

— Вам и платформы наши не нравятся? — глазки блюстителя стали бесцветными. И он добавил, наконец, сакраментальное: — Пройдемте.

— Вставайте, граждане, вставайте, — решил проявить активность сержант, узрев обозначенную начальником цель. — Там разберемся…

Леха безнадежно махнул рукой и, печально обласкав взором недопитую бутылку пива, стал одеваться. Как видно, по опыту он знал непреклонность нелюбимой полиции в иных ситуациях.

Для Антона в «ментовке» все было внове: и неприметная металлическая дверь, и обшарпанное помещение с затхлым служивым запахом, в которое их привели. Новым было и состояние допрашиваемого, вынужденного отвечать на самые дурацкие, по его мнению, вопросы: «Зачем приехал в Петербург? Родственники? Знакомые? Где планируешь остановиться?». Дурацкие потому, что он сам не знал ответы. Ну, умерла тетка, да и та — неродная. Других близких нет. Завещала ему, в случае чего, ехать в Питер, к родственнику…

Тут-то Антон вспомнил о записной книжке: телефон этого родственника был в ней! А других координат тетка не оставила. На него словно обрушился ледяной душ: вот так влип: в Питере — без денег, без знакомых…

Очень внимательно слушавший эту часть печального повествования Леха поскучнел и отвел глаза в сторону. Сочувствия на его физиономии явно не читалось, и огорчен он был чем-то другим. Впрочем, это быстро выяснилось, когда капитан, равнодушно выслушав Антона, повернулся к бывшему скинхеду.

— Кажется, мы встречались, — с проблеском интереса вопросил он в пространство.

Лехе этот энтузиазм не понравился.

— Не могли мы встречаться, — строптиво боднул он головой воздух. — Тут у вас я не был.

— А в других местах — был, — проницательно констатировал страж порядка. — А с ним-то как вдвоем очутились? — адресовался он Антону.

Здесь и выяснилось, что интерес к своему поездному соседу Леха имел своекорыстный. А именно с его помощью рассчитывал на ночевку в Питере, поскольку, как путано объяснил отставной скинхед, у него были непредвиденные сложности с общежитием, оставшиеся в наследство от прошлой, отлично сданной, между прочим, сессии.

— Пьянки? Бабы? — профессионально уточнил капитан, а ухо у сержанта с любопытством высунулось из-под кепи.

Леха замялся, а потом покаянно сообщил:

— И еще набил морду черным. Они в общагу к нашим девкам сунулись.

— Институт культуры, значит, — со значением произнес капитан, рассматривая потрепанную книжицу, являвшую собой, видимо, студенческий билет. — Это который? На базе начальной школы для трудновоспитуемых? Или вот вчера я был по вызову: культурный лицей имени первого президента РФ. Особо строгий режим, понимаешь, с антиалкогольным уклоном и штатным психиатром… — Затем не менее внимательно изучил содержимое кошелька Лехи. — С Северов, значит? Богатый край…

Последовало значительное молчание. Сержант, почувствовав ответственность момента, независимо уставился в потолок, при этом один его глаз непонятно как бдительно надзирал за поникшей парой допрашиваемых.

— Ну, и что будем делать? — снова вопросил в пространство, на этот раз с глубокой печалью, капитан. — Появление в нетрезвом виде в общественном месте — раз. Наличие криминальных травм — два. Отсутствие определенных целей появления в нашем городе — три…

— Как это? — возмутился Леха. — Я на сессию приехал!

— И в институт сообщим тоже, — невозмутимо согласился капитан. — А пока для прояснения ситуации придется вам у нас переночевать. Утром разберемся. Или через день, как посвободнее будем…

До Антона никак не доходило, чего же хотят стражи. Зато опытный Леха сразу просек, в чем дело, и стал смахивать на упертого партизана во время пыток. Слегка раздосадованный такой непонятливостью, капитан решил просветить гостей северной столицы:

— Возишься тут с вами, а зарплата у нас знаете, какая? Днем и ночью преступников ловим — а за какой хрен, спрашивается? А такие как вы только под ногами путаются, и никакого дохода…

Физиономия Лехи выражала твердую решимость не выдавать местонахождение партизанской базы. И даже редкие волосы на его залысинах были согласны с хозяином, по очереди встав дыбом. При виде такой стойкости приятеля Антон преисполнился гордостью и почувствовал, как его собственные глаза невольно приобретают стальной блеск.

— Ладно, — тяжело вздохнул капитан. — Чувствую, вы не прочь провести пару суток в камере. Но не здесь, а в районном отделе. Там, может, и пятнадцать дадут, районный суд рядом… Или отправят на народные стройки коттеджей для ударников капиталистического труда. Пойду, сообщу старшему, машину вызову.

— Да, — поддакнул сержант, провожая взглядом напарника. — Времени у нас мало, преступников надо ловить…

А когда капитан вышел, сочувственно сказал парням:

— Он у нас строгий. Но по мордам не бьет, только дубинкой. Так что доедете до места нахождения без видимых повреждениев. Согласно протоколов.

В глазах сержанта дремала наивная простота. Институты культуры, равно как и именные лицеи, он явно не заканчивал.

Судя по всему, повреждения Леха органически недолюбливал. И потому, решившись, наконец, спросил:

— Ладно, сколько с нас? У меня всего-то четыре штуки осталось. А еще сессия впереди…

— Три штуки хватит, — мгновенно отреагировал сержант. — Все-таки у нас центр, Московский вокзал, жизнь дорогая. А на такси мы завсегда оставляем, все же люди…

— Три — тысячи — рублей? — раздельно спросил Леха, и во взоре его засверкали фанатические блики. — Пусть тогда по морде лупит! А я потом к прокурору пойду!

Сержант философски вздохнул:

— Прокурор — он где, а мы — завсегда рядом… — и, подойдя к двери, стукнул в нее дубинкой.

Очевидно, это был зловещий знак, поскольку незамедлительно появился капитан. Бросил взгляд на сержанта, тот потупился и всем видом показал, насколько ему стыдно за несознательных граждан.

— Ну, — беспристрастно сказал пространству старший блюститель порядка и похлопал «демократизатором» по натруженной ладони.

А потом с разворота врезал этим инструментом по левому плечу Антона, отключив его руку, торец же пришелся как раз в солнечное сплетение Лехе, отчего тот задохнулся и осел на пол. Сержант с профессиональным удовлетворением взирал на эту воспитательную процедуру.

— В протоколе запишем — сопротивление сотрудникам полиции, — буднично сообщил пространству капитан, садясь за стол, беря ручку и листок бумаги. — В райотделе еще добавят…

Антон ошеломленно массировал онемевшую руку и наблюдал, как на глазах увядает партизанский пыл Лехи. Все же этого пыла еще хватило на то, чтобы Леха, с трудом поднимаясь, прошипел сквозь зубы: «Козлы…». Сообщать это вслух не следовало, потому что сержант мгновенно остервенел, и теперь уже его дубинка свистнула в воздухе, обрушившись Лехе на голову, а затем стала вольно гулять по всему телу, негуманно отдавая предпочтение почкам.

В глазах у Антона полыхнул багровый туман, и он, не соображая, что делает, ринулся на сержанта, пытаясь вырвать дубинку.

— Стоять! — заорал капитан и загремел столом, пытаясь выскочить из-за него.

Быть бы тут великому шуму и побоищу, но неожиданно лязгнула металлом дверь и чей-то ласковый голос, перекрывая, однако, пыхтение и ругательства, спросил:

— Отдыхаете, милки?

От неожиданности вся четверка прекратила дискуссию и взъерошено повернулась к вошедшему. Это был невысокий кряжистый старичок в древней «романовской» шубе и лохматой шапке, из-под которой среди буйно разросшейся поросли бровей и бороды ярко выглядывали два лукавых синих глаза.

— Мир вашему дому, — скромно поклонился старичок. — А я — Никитич.

***

Древний «Москвич-407» лихо скакал по заледеневшим колдобинам ночных питерских улиц, пугая своим взревыванием одиноких, иссекаемых морозной крошкой проституток на стылых перекрестках.

— Мент — он тоже человек, какой ни есть, — поучительно вещал Никитич, крутя отчаянно сопротивляющийся и скрипящий руль. — В менты идут от горькой жизни, если нигде люди приспособиться не могут. Они — граждане душевно ушибленные, их жалеть надо, а ты, — он сверкнул синим взглядом на Антона, — на них с кулаками!

— Это я-то?! — взвился Антон и стукнулся многострадальной макушкой о низкий потолок агрегата. — Так он же на меня — с дубиной!..

— Так ведь не стрельнул, — философски сказал Никитич. — А мог. Он на войне бывал. Почетную железяку имеет, орден называется. И мозги у него больные.

— Это кто? — с глубочайшим интересом спросил Леха, внимательно слушавший диалог. — Капитан или сержант?

— Оба они не вразумленные, — туманно ответствовал Никитич. — Сказано — ушибленные… Да еще серые… Чего еще тут?

Старик явно не собирался раскрывать свои глубокие взаимоотношения с силами правопорядка, и парни замолчали, пытаясь осмыслить происшедшее.

Появлению Никитича в скромной дежурной комнатке недалеко от Московского вокзала мог бы позавидовать любой постановщик президентских выходов в народ. Все четверо участников намечавшейся неравной баталии обратились в немую сцену «Прокурор дружески посещает сходняк». Колоритнее всего выглядела пара «сержант — Леха»; последний открыто намеревался впиться зубами в филейную часть первого, уклоняясь от нависшего над ним жезла закона. Трудно сказать, из какого боевого арсенала Леха подцепил этот прием, но его завершающая фаза, надо полагать, была бы весьма эффективной.

Обозрев эту замершую картинку, Никитич благостно молвил: «Отомри» и махнул ручкой Антону и Лехе. Это было его ошибкой, поскольку Леха, выйдя из оцепенения, все же сладострастно вонзил свои зубы в сержантов окорок, после чего смачно плюнул и нехорошо отозвался о матушке и всех иных предках своего оппонента. Тот, впрочем, никак не отреагировал, оставаясь в позе статуи «Родина-мать зовет» с гордо воздетой в воздух дубинкой.

Антон же, разом забыв о противниках, уставился на удивительного старичка.

— Варежку закрой, — ворчливо заметил тот ему и поворотился к Лехе. — Ну ты, настырный! Вампир в кошелке! Отстань от служивого и выходь. Рухлядь прихвати, — под рухлядью Никитич подразумевал заботливо разворошенную сержантом Лехину сумку-бурдюк.

Последнее, что заметил Антон, бросив прощальный взгляд на полицейскую парочку, было то, как висел в воздухе капитан, пытаясь привстать. Никак он не мог так просто висеть — даже с отклянченной челюстью и такой зверской рожей…

При ближайшем рассмотрении Никитич меньше напоминал дедка. И виной тому были глаза — удивительно молодые, ярко-синие — а порой внезапно меняющие цвет на пронзительно-серый или изумрудно-зеленый. Такую цветовую гамму Антон обнаружил еще тогда, когда Никитич перед уходом внимательно посмотрел на замерших блюстителей порядка. И теперь мимоходом удивлялся этому, скрючась рядом с Лехой на заднем сиденье в тесной железной коробке сварливо взревывающего «Москвича», — удивлялся, несмотря на скребущий в затылке бурав, мерзкий туман в голове, ноющую руку и вопли всех остальных частей тела.

Не лучше себя чувствовал и Леха, однако его занимали более прозаические мысли.

— Никитич, — не утерпев, спросил он, — а откуда ты знаешь этих ментов? И что ты с ними проделал? Вот бы научил, а?

— Не знаю я их и знать не хочу, — сурово ответствовал Никитич. — В первый раз вижу. А остального тебе знать не положено, — он неприязненно глянул в зеркальце заднего вида на Леху. — Тебе вообще куда, парень? Нам не по дороге, однако.

Только тут до Лехи стала доходить вся необычность ситуации. Весь его озадаченный вид теперь изображал бурную работу мысли. На этот процесс ему понадобилось не меньше минуты, в течение которой Никитич ждал, а Антон желал, чтобы о нем в данный момент попросту позабыли.

–М-н-э-э… — значительно произнес, наконец, Леха. — Ну ведь ты же меня спас от ментов, дед, — об Антоне он действительно забыл.

— Я воистину дед, — подозрительно ласково согласился Никитич, словно отвечая одновременно на мысленные сомнения Антона по поводу его возраста, — Годков мне пару сотен наберется, а то и поболе…

И он резко нажал на тормоз.

407-й протестующе взвыл и, строптиво взбрыкнув задом на очередной колдобине, встал боком. Леха при этом чуть не въехал в лобовое стекло, а Антон, сидевший позади нервного водилы, пропахав все тем же затылком крышу, лбом сшиб с дедка шапку. Плохо было им обоим, но не лучше — Никитичу, который, попав грудью на руль, так и остался прижимать его руками, словно горячо любимую возлюбленную. Глаза деда выпучились и приобрели некоторую мечтательность.

— Э-э-э… — просипел Никитич, пытаясь отдышаться. — Чтоб тебя за тормоза…

Он, наконец, отлепил баранку от груди и развернулся к Лехе. Глаза его теперь метали молнии.

— Превращу! — молодецки гаркнул Никитич. — В крысу! Жабу! Вон! Упырь, живоглот смердячий, пыль навозная! И этот… как его… филистер!

— Кто? — ошеломленно спросил Леха.

Тут Антона проняло. Пока дед набирал воздуха, чтобы доступно объяснить, кто такой, по его мнению, филистер, в машине раздался хохот. Антон ничего не мог с собой поделать: вся боль, все унижение, вся неопределенность, тревоги и туманы вылились в гомерическое «ха-ха-ха», которое освобождающим водопадом падало на слегка оторопевших Никитича и Леху. И было это настолько заразительно, что они с нарастающей уверенностью включились в процесс, но по-разному: Никитич выдавал заливистое «хи-хи-хи», а Леха — разудалое «хо-хо-хо». Получилось в общем неплохое трио.

— Филистер… — пропыхтел, наконец, Антон. — Круто…

Никитич с подозрением посмотрел на него. Затем с сомнением произнес:

— Ну, может, и ошибся. Филистимлянин?.. Фармазон?…Нет, не то…

— Филистерами, — выдал Антон, — в прошлые века в России благородно называли тупых обывателей, лицемеров и ханж. А откуда вы… знаете это слово? И, кстати, как вас зовут по имени, кроме отчества?

Уважительное отношение к себе Никитич явно ценил. Глаза его изумрудно заискрились и даже как бы увлажнились, а лицо стало напоминать сладкое печеное яблоко, если яблоки бывают волосатыми.

— Ну… — прокряхтел дед — Называй меня уж просто Никитич, да не выкай. Чего там величать… Попозжее познакомимся. А словечко-то? Ну, домовничал я как-то у одного барина… Литератора… В позапрошлом веке по вашему времени… Да речь сейчас не о том. Куда этого-то? — кивнул он на Леху. — Я за тобой явился, не за ним.

Леха сидел, вжавшись в угол, надутый и обиженный.

— Как из ямы вытаскивать, — величаво и скорбно донеслось от него, — так Леха тут как тут. А как приютить бездомного — так обзываются, и еще не по-русски, — после чего последовало трагическое молчание.

— Надо взять, — совестливо сказал Антон. — Он студент. Мне помог.

Никитич тяжко вздохнул:

— Ну, ежели помог… Да еще студент — однако, тоже ушибленный… Пусть уж ночку переночует. Морок вот потом только наводить… — взревевший «Москвич» заглушил его недовольное ворчанье.

Дальнейшее Антону помнилось плохо. Снова — скачка в строптивом агрегате по морозной ночи, мучительная боль в затылке, туман, тина… А потом просто кто-то выключил свет, и Антон блаженно провалился в темное болото.