Кот с Монмартра. История давно минувших дней

Игорь Кабаретье

Действие детективной повести «Кот с Монмартра» происходит в 19 веке во Франции, в Париже. Главный герой, модный художник Поль Амьен, случайно оказывается пассажиром омнибуса, в котором загадочным образом умерла молодая девушка. Полиция полагает, что смерть девушки, личность которой они не смогли установить, произошла естественным образом, от аневризмы, но у Амьена возникли подозрения, что произошло убийство, и вместе со своим другом Жаком Верро он провёл частное расследование этой смерти.

Часть II

«Дни следуют друг за другом… но не походят друг на друга», — гласит французская пословица.

На следующий день после этой печальной поездки в омнибусе, которая закончилась катастрофой, прекрасное зимнее солнце освещало пляс Пигаль. Холода внезапно смягчили свой нрав, и оттаявший фонтан бросал весёлые звуки журчащей воды прямо к голубому небу, которое отражалось на его поверхности, и итальянские натурщицы, сидевшие на ступенях вокруг этого художественного водоёма довольно улыбались под лучами зимнего солнца, согревавшими их во время ожидания начала длинных сеансов в мастерских художников.

У Поля Амьена, как и у них, было приподнятое настроение. Ночь отдыха успокоила волнения, терзавшие его накануне, и уничтожила мрачные видения. Он не думал больше о приключении, случившемся с ним накануне, не считая тлевшей в нем небольшой жалости к судьбе мёртвой девушки, и он поздравлял себя c тем, что не принял всерьёз потешных фантазий своего друга Верро.

Утром ему нанёс визит инспектор полиции, посланный комиссаром, скорее для того, чтобы побеседовать с ним, чем его допрашивать, так как смерть девушки была признана наступившей в результате несчастного случая, что было только что действительно и должным образом констатировано врачом, совершившим осмотр тела, которое не несло никаких следов и признаков насилия.

Девушка должна была умереть, по всем признакам, от внутреннего кровотечения, и пока аутопсия не подтвердила заключения доктора, труп был отправлен в Морг. В Морге, как это принято для неопознанных персон, труп будет выставлен на всеобщее обозрение, ведь в одежде умершей девушки не нашли никакого указания, которое помогло бы установить её личность.

Факты, впрочем, не позволяли предполагать, что в отношении нее было совершено преступление. Показания кондуктора были предельно ясны и подтверждали естественную смерть девушки.

Давая показания перед комиссаром, кондуктор не отказал себе в удовольствии насмешливо изобразить крики пассажира, который, прибыв на конечную станцию, кричал, что только что убили девушку, и доказал без труда, что у идеи этого господина не было ни грамма здравомыслия.

Пассажир, а это был именно Поль Амьен, имя которого комиссару было довольно хорошо известно, так как оно было на слуху в окрестных кварталах, поскольку Поль был уже знаменитым художником, так что отыскать его было просто, тем более что он оставил свой адрес стражам порядка.

Но Поль Амьен к этому времени полностью изменил своё мнение о произошедшем накануне, так что он счёл абсолютно бесполезным доводить до сведения инспектора абсурдные доказательства, которыми этот сумасшедший Верро угостил его вчера, попивая своё пиво. Он довольствовался тем, что рассказал о том, что он видел, без собственных размышлений и без комментариев.

И, выполнив свой долг перед государством, и будто скинув со своих плеч все печали прошлого, Амьен позавтракал с аппетитом и с жаром принялся за работу.

Он тогда заканчивал картину, на которую возлагал большие надежды на успех на ближайшем Салоне, картину, которая должна будет окончательно закрепить за ним славу выдающегося художника современности. На картине была изображена молодая Римлянка, пасущая козу у подножия гробницы Цецилии Метеллы.

И ему посчастливилось найти натурщицу, которую Бог, казалось, создал специально для того, чтобы ему было с кого создать образ, о котором он мечтал.

Именно такую девушку, почти ребёнка, он однажды встретил, спускаясь с высот Монмартра, и которая у него спросила дорогу в Ботанический сад.

Амьен провел четыре года в Риме, и знал в достаточном объёме итальянский язык, чтобы информировать малышку на единственном языке, который она понимала.

Затем он справился о том, что она делала в Париже, и девушка ему ответила без затруднения, что только что приехала сюда с одним из своих соотечественников, который занимался вербовкой в Италии моделей обоих полов, и селил их в Париже на улице Дефоссе-Сен-Бернар, около Винного рынка, в большом доме, в котором живут в основном музыканты.

Она родилась в Субиако, в горах Сабины, и провела своё детство, гоняя коз через скалы этого дикого края. Её мать, умершая в прошлом году, позировала художникам в мастерских в Риме. Она никогда не знала своего отца, но ей говорили, что она была дочерью французского художника, который, проведя несколько лет в Италии, уехал, не беспокоясь о судьбе своей дочери. У нее была старшая сестра, но эта сестра ещё в детском возрасте была увезена человеком, который вербовал учеников, чтобы им преподавать пение и помещать их затем с собственной выгодой в театры Италии.

У Поля Амьена, восхищённого её красотой, тотчас же возникла идея немедленно конфисковать к своей выгоде эту ещё никому неизвестную натурщицу, ведь эта девушка, как он быстро сообразил, к тому времени ещё не побывала на просмотре ни у одного художника, и он незамедлительно договорился о её судьбе с её покровителем, который, посредством довольно круглой суммы, взял на себя письменное обязательство поселить девушку отдельно от других своих натурщиц и надлежащим образом обставить быт Пии, — таковым было имя этой маленькой девочки, — и посылать её каждый день к нему в студию на пляс Пигаль, отклоняя предложения от других художников, которые они могли ему сделать в отношении Пии.

И вот уже пять месяцев маленькая Пия непременно в полдень стучалась в двери студии Поля Амьена, который к тому времени стал рассматривать её в большей степени в качестве подруги, а не наёмной рабочей силы.

Красота Пии не была тривиальной. Девушка не походила на этих итальянских малышек, которые все как одна обладают набором одинаковых черт-непременно большими черными глазами, слегка выпуклыми и красными губами, светло-коричневыми волосами… одним словом одинаковыми до такой степени, что они сливались перед глазами и не могли вдохновить на создание оригинального характерного образа.

В ней угадывались черты народа, вдохновлявшего на создание шедевров художников всех времён, но одновременно в выражении её лица были видны акценты, которые обычно проявляют невнимательность почти ко всем девушкам её страны, а именно живой ум, задорность, индивидуальную характерность.

И эта физиономия не была обманчивой. У Пии действительно был открытый разум и удивительная лёгкость в общении, позволяющая ей легко адаптироваться к обстоятельствам. За несколько месяцев она сумела заговорить на очень хорошем французском языке, о котором она не знала абсолютно ничего, прибывая в Париж. Она развлекала Амьена своими наивными репликами и неожиданными ответами на его вопросы. Она его удивляла справедливостью своих мыслей относительно всех жизненных вопросов и даже относительно искусств, на уровне чувств, конечно.

Ещё больше она его удивляла своей мудростью. Это маленькое чудо, которое, где бы оно не показывалось, везде вызывало абсолютно у всех восхищение, не имело и тени кокетства, и совершенно непонятным образом, какой-то невероятной естественной непосредственностью сдерживала чересчур назойливых поклонников её красоты. Она носила народный костюм своего родного края, совершенно не стремясь одеть модные парижские наряды, которые охотно позволяют себе её коллеги натурщицы, едва оказавшись в Париже. Никогда ещё шаль не покрывала её ещё немного худые, но прелестного контура плечи, никогда ещё ботинки не заключали в тюрьму её ноги античной статуи, ноги, приученные топтать босиком горный тимьян.

И она жила как святая, выходя из дома только для того, чтобы отправиться в мастерскую Амьена, не водила дружбу со своими компатриотами и с другими женщинами, которые с удовольствием овладевают в Париже сомнительной и скабрёзной профессией модели-натурщицы.

С тех пор, как благодаря щедрым кредитам Амьена Пия больше не была обязана существовать подобно другим девушкам натурщицам, вести образ жизни, который нищета навязывает бедным красавицам, привезённым из Италии их новым хозяином и использующим их для своего обогащения, она продолжала жить в доме на улице Фоссе Сен-Бернар, но при этом полностью отделилась от этой праздношатающейся колонии, располагающейся лагерем в этом фаланстере.

Пия занимала небольшую комнатушку под крышами: узкая мансарда, стены которой были побелены и в которой не было никакой другой мебели, кроме маленькой железной кровати, трёх стульев из плетёной соломы и разбитого зеркала. Она там проводила все своё свободное время, остававшееся у нее после работы в мастерской, посвящая его чтению книг… да, она научилась читать… и пению народных песен своих гор… и мечтам… о чем? Амьен развлекался иногда тем, что спрашивал её, о чем она мечтает, но внятного ответа, в отличие от занимательных ответов на другие вопросы получить не мог. О чем может мечтать девушка, которой только что исполнилось пятнадцать лет.

Того, что Пия зарабатывала, позируя своему благотворителю, ей было вполне достаточно. Ела она не больше, чем птичка-невеличка, и расходовала очень мало денег на свой туалет, хотя при этом она была чрезвычайно заботлива к своему лицу и одежде.

И ещё она была очень весёлой, а это достаточно редкое качество для уроженок Рима… весёлая той откровенной радостью, которую даёт удовлетворение самостоятельной жизнью и отсутствие забот. Когда она приходила в мастерскую Поля, в нее впорхала радость вместе с нею.

Уже месяц, между тем, Амьену казалось, что Пия стала не такой весёлой, как раньше, более сдержанной, более задумчивой, не такой ребячливой, говоря одним словом. Она не играла больше с любимым котом в мастерской Поля, великолепным ангорским котом, который к ней чрезвычайно привязался, и всегда прыгал на её колени, как только Пия присаживалась на стул, чтобы выслушать установку на сеанс, понять, какую позу ей необходимо принять.

Эти симптомы показались художнику очень серьёзными. Он знал природу чувств этих маленьких девочек, переселённых безжалостной рукой из Италии во Францию, которые изнемогают от тоски и физического упадка сил в первое время пребывания в нашем холодном климате, и затем внезапно созревают при же первом солнечном луче. И он заподозрил, что это начало мимолётной любви.

Чтобы разъяснить случай, выяснить, что происходит, Поль осторожно стал расспрашивать малышку, которая принялась плакать вместо того, чтобы отвечать Амьену, и он не стал настаивать, не желая огорчать её, хотя идея, которая пришла в его голову, опечалила художника. Амьен, что называется, прикипел к этому ребёнку, и ему огорчительно было думать, что она глупо влюбилась, возможно в какого-нибудь грубого пастуха, приехавшего в Париж из Абруццо, чтобы собирать бронзовые монеты в 10 сантимов, играя на шарманке. Ему случалось даже иногда спрашивать себя, не ревнует ли он её, и он упрекал себя за это, вспоминая возраст Пии и свои двадцать девять лет. Ведь он был почти в два раза старше девушки. В такие моменты он становился серьёзным, почти холодным, и позирование происходило без того единого слова в адрес бедного ребёнка, который уходил от него с тяжёлым сердцем.

Но на следующий день после его приключения в омнибусе, Поль Амьен пребывал в хорошем расположении духа. Уверенность в том, что он не замешан, даже косвенно, в преступлении, и ему не придётся участвовать в судебном следствии, и приподнятое вследствие этого настроение позволяло ему весело беседовать с пастушкой, возлежавшей в глубине мастерской на высоком постаменте, имитировавшем мрамор гробницы Цецилии Метеллы.

— Пия, моя красавица, — сказал Поль Амьен, смеясь, — ты не подозреваешь, что вчера вечером я чуть не поднялся к тебе по твоим почти отвесным шести этажам, чтобы удивить тебя. Но все-таки, в конце концов, решил не беспокоить твой сон и пошёл ужинать в кафе в твоём квартале.

— И вы не зашли ко мне, не захотели увидеться со мной! — воскликнула девушка. — Я была бы так счастлива показать вам мою комнату… она теперь столь красива… у меня есть три цветочных горшка и птица, которая поёт, и именно вам я всем этим обязана, все счастье в моей жизни благодаря вам…

— Я испугался, что затрудню тебя, ведь твоя комнатка не больше тельца твоей птички… эта твоя мансарда. И затем, вломиться к тебе без предупреждения! Я не осмелился. Потом, я не хотел помешать тебе, застав тебя с твоим возлюбленным…

Пия побледнела, и слезы навернулись на её глаза.

— Почему вы говорите мне об этом? — прошептала она. — Вы ведь прекрасно знаете, что у меня нет возлюбленного.

— Ладно, малышка, — весело продолжил Амьен, — не плачь. Это тебя совсем не красит и нарушает мою композицию. Разве ты плакала там, в горах, когда пасла свою козу?

— Нет, никогда… и здесь тоже… когда вы сами не ищете случая расстроить меня… и заставить заплакать…

— И смеяться тоже. Давайте ка лучше смеяться, или мне придётся задуматься над тем, не хочешь ли ты чего-нибудь от меня. Может быть ты влюбилась в меня? Ладно, я говорил не серьёзно.

— Как вы могли сказать такое…! Хорошо, я уже об этом больше не думаю… но, пожалуйста, не говорите мне больше о том, что у меня есть возлюбленный… откуда он у меня может появиться, мой Бог? Там, в моем доме, все мальчики, которые работают для отца Лоренцо, некрасивые и злые, как обезьяны… на пляс Пигаль может быть тогда…? На ступенях фонтана…? Но если бы вы посмотрели в окно, когда я иду к вам, вы увидели бы, что я никогда там не задерживаюсь. Я слишком тороплюсь попасть в вашу мастерскую, чтобы меня согрел… и обнять моего друга Улисса… вот кто мой возлюбленный.

Ангорский кот, который мурлыкал около печи, услышал своё имя и прыгнул одним махом на колени Пии, которая продолжила, хохоча:

— Он меня очень любит… и приходит ко мне без особого приглашения… и никогда не причиняет мне страданий.

— Ты права, малышка. Улисс — хорошее животное. Гораздо лучше меня… или животного по имени Верро, которое приходит ко мне только для того, чтобы мучить меня и тебя.

— О!… Мне всё равно, есть месье Верро здесь или нет, но вы, месье Поль, как только вы начинаете смеяться надо мной, я теряю голову и позу. Вот видите! Я не двинулась с места с начала сеанса, а теперь, когда вы меня побеспокоили, я не знаю, как мне правильно зафиксироваться…

— Застынь в этой позе… Так… теперь совсем немного сдвинь голову назад… посмотри на меня… на Улисса… вот, теперь — замри.

Пия сделала то, о чём ей говорил Амьен, а кот лёг на кровати в том месте, которое он так любил.

— Сейчас все сложилось идеальным образом, — сказал художник, — и так как ты добра ко мне, тебе будет приятно узнать, что если я и не зашёл к тебе вчера, чтобы пожелать спокойной ночи, то только лишь потому, что было уже чересчур поздно, когда я оказался около твоей улицы… полночь… и все уже спали в твоей казарме, где Лоренцо поселил своих пифферари.

— Но я… я не спала, — прошептала Пия.

— В этот неурочный час!… Это очень плохо, малышка. Маленькие девочки твоего возраста должны ложиться рано, как славки, певчие птички… Произнося молитву Аве Мария, как принято в твоей стране.

— Это — то, что я делаю каждый вечер, но вчера…

— Никаких объяснений, мадемуазель. Иначе Вы ещё раз поменяете положение, если приметесь болтать, а у меня нет времени, чтобы его терять. День уходит, солнце клонится к закату. И чтобы вас не соблазнять на разговоры, я вам не расскажу историю, которая со мной случилась вчера, когда я возвращался домой… из вашего треклятого квартала.…

— О! Месье Поль! Я вам клянусь, что больше не произнесу ни слова.

— Совсем ни одного! Совсем! Не верю… ты, возможно, и промолчала бы, но моя история могла спровоцировать твои рыдания, а мне не нужны твои заплаканные глаза.

— Вам никто не причинил никакого зла, не сделал ничего плохого… я надеюсь!

— Нет, нет. Ты прекрасно это видишь, ведь у меня отличное настроение. Я давно не работал с таким воодушевлением. Если бы я мог продолжать с таким настроением и темпом работу над картиной, я сумел бы её закончить через две недели.

— И что потом… я вам стану больше не нужна? — с видимым волнением в голосе спросила Пия.

— Не разговаривай! Выражение твоего лица сразу же меняется. Прими нужную позу, шалунья, не двигайся! После этой картины я с тобой сделаю другую, где тебе придётся уже не лежать так комфортно, как сейчас, а стоять, три часа на твоих ногах. И ты будешь так уставать, что тебе уже не захочется щебетать, как сейчас.

В этот момент, дверь мастерской внезапно открылась, и Верро, как прусский артиллерийский снаряд, влетел в мастерскую, воскликнув:

— Я её видел, мой дорогой. Она восхитительна!

— Кого? — спросил Амьен.

— Черт возьми! Покойницу. Я к тебе прямо из Морга. Её там выставили в час дня… и собралась целая толпа, чтобы поглазеть на эту красавицу!…

Когда Верро ещё не успел произнести этих слов: «Я пришел из Морга», Амьен принялся ему делать знаки, смысл которых был очень ясен, но Верро никогда не останавливался посреди речи, которую успел начать, и невозмутимо закончил начатое.

— Ты был прав, она восхитительна, — рассыпался он в комплиментах. — Если бы она стояла на улице живой, я бы без раздумий дал ей двадцать франков в час. Пия — это натурщица, которую я прежде ни у кого не видел, не правда ли? — мимоходом заметил Верро. — Пия красива, но она и близко не стоит рядом с покойницей. Я попытался быстренько набросать её портрет на бумаге перед остеклением, но полицейские меня вынудили циркулировать перед витриной, запретив стоять на месте, и ещё там был один буржуа, который стал мне говорить всякие глупости. Он сказал, что у меня нет сердца, этот дурак. Да оно у меня в сто раз больше, чем у него, это сердце. То, что я делал эскиз, так это в интересах искусства и будущих поколений. К счастью её собирались фотографировать. Впрочем, когда я увидел, что мне выставляют за дверь, я сказал себе: есть только одно средство, и я отправился прямо к…

— Замолчишь ты когда-нибудь, проклятый болтун? — закричал ему Амьен, — если ты произнесёшь ещё хоть одно слово, я тебе выставлю за дверь.

— Почему? Что это с тобой? — спросил бездарный мазила с выражением неподдельного изумления на лице.

— Со мной ничего… кроме того, что мне нужно работать, а ты мешаешь мне это делать… и кроме того, ты пугаешь малышку своими гадкими историями.

— Как! Потому что я рассказываю о Морге! Ах! Как она хороша, та, что там лежит! Но ведь это её, напротив, развлечёт, эту твою малышку. Бьюсь об заклад, что она каждый день проводит у тебя, и жизнь её довольна однообразна — мансарда-дорога к тебе-студия — мансарда…

— Верро, мой мальчик, во второй раз я тебе предписываю молчание, и я тебя предупреждаю, что с третьим предупреждением… если ты не повинуешься… тебе ведь известно, как во времена Второй империи разогнали Национальное собрание.

— Угрозы? Насильственные действия? Какой травы ты накупил себе этим утром на рынке? Вчера вечером ты только и делал, что взахлёб рассказывал мне о своём приключении.

— Ещё одно… и…!

— Хорошо! Хорошо! Я не знал, что Пия столь впечатлительна, но так как мадемуазель оказалась очень нервной, я буду нем, как рыба… до тех пор, пока она не уйдёт, так как потом… у меня куча новостей, которые тебя заинтересуют.

— Оставь меня в покое, пока я не закончу сеанс. У меня нет времени на болтовню во время работы. Поправь позу, дорогая Пия, и если этот сумасшедший позволит себе ещё раз открыть рот, доставь мне удовольствие, не слушай его.

— Морг, это такой дом, где показываются мёртвых? — спросила глубоко тронутая этими разговорами девушка.

— Итак, прекрасно! Ты тоже состоишь в этом заговоре против меня, вы оба не хотите, чтобы я вовремя закончил это полотно! — воскликнул Амьен. — Вы, кажется, поклялись друг другу сделать сегодня все, чтобы я не сделал ничего путного…

— Я знаю, где он находится, — продолжила Пия, — но я не осмелилась туда войти… и никогда не осмелюсь. О!… Нет, никогда!… Никогда!…

— Черт возьми! Я очень на это надеюсь. А ты, Верро, если ты не заметил, то могу заявить тебя прямо, что я тебя совершенно не ждал здесь. Но если у тебя есть новости, то ты можешь подождать немного, я собираюсь вскоре закончить сеанс. Ещё три минуты неподвижности, и я закончу, моя маленькая девочка. Несколько небольших прикосновений к холсту… Я только начал улавливать эти полутона, когда это животное Верро потревожило нас. Ах! Я уловил суть, теперь Пия, замри и больше не шевелись.

Пия, казалось, его не слышала. Её лицо прибрело сумрачное выражение, большие черные глаза больше ничего не выражали, лишь бессмысленно смотрели на Улисса, который только что проснулся и привстал на своих сильных лапах, выгнув дугой пушистую спину.

Верро, успокоившись в предвкушении предстоящей беседы, замолчал, и утешался тем, что рыскал по всем углам мастерской, переворачивая и рассматривая прислонённые к стене картины, открывая и обнюхивая коробки с красками и переставляя мольберты.

И он так действовал на нервы Амьену, что тот, выведенный из терпения, закричал Верро:

— Закончишь ли ты шарить по моей мастерской? Что ты ищешь?

— Табак. Я забыл его купить, — ответил мазила Верро, потряхивая длинной трубкой, с которой он никогда не расставался.

— Кисет у подножья манекена… у окна.

— Отлично. Премного благодарен. Тогда ты не будешь простирать свою строгость до такого абсурда, что запретишь мне курить? Спасибо за вашу снисходительность, мой принц. Ах! Но, заметь, что шутка твоя неудачна, фарс не удался, а твой кисет пуст, внутри него не больше табака, чем мозгового вещества в черепе моего нового знакомого, буржуа из Морга.

— А ты, месье Верро, несносен! Поищи табак в кармане моего пальто, которое висит там, у входа.

— Я повинуюсь, мой сеньор, — серьёзно ответил Верро, поднеся обе свои руки перед лицом, пытаясь изобразить какое-то сугубо восточное приветствие.

И он принялся рыться в пальто, в то время как Амьен, вытирая свои кисти, говорил Пие:

— Достаточно на сегодня, малышка. Я больше не в состоянии что-то увидеть, стало слишком темно.

— Ты шутишь! Ты издеваешься надо мной! — ворчал Верро, — я напрасно стараюсь зондировать глубины этой великолепной одежды, недоступной моему кошельку… мне ничего не удаётся обнаружить… ничего, что способно тлеть в моей трубке… зачем так издеваться над другом… здесь нет ровным счётом ничего… хотя, мои пальцы что-то нащупали… этот предмет послужит мне ещё для… я им буду рыхлить табак в трубке… Неужели это твоя! Это ведь женская булавка!

Верро, восхищённый своей находкой, триумфально размахивал перед собой позолоченной булавкой, которую он извлёк только что из кармана пальто своего друга.

— Ах! Мой бойкий славный малый. Как я вижу, ты парень не промах, — кричал он, — ты наполняешь свою одежду интимными предметами для прекрасного пола! Какая принцесса оставила тебе этот залог своей любви?

Амьен совершенно забыл об этой булавке, которую он подобрал накануне в омнибусе, и он находил неуместной шутку, которую Верро позволил себе по поводу предмета, который, вполне вероятностно, принадлежал умершей девушке.

— Доставь мне удовольствие и положи этот предмет туда, где ты его взял, — гневно сказал он Верро.

— Ты опасаешься, что я его оскверню, вульгарно и заурядно используя, — иронично произнёс неисправимый шутник. — Успокойся! Я не буду им пользоваться. Ты сможешь его хранить у своего сердца. Ах, значит наш знаменитый маэстро кисти влюблён? И с каких это пор?

— Верро, решительно, ты меня раздражаешь.

Пия внезапно встала, и подбежала к Верро, чтобы рассмотреть булавку поближе.

— Ну и что ты об этом скажешь, дитя гор? — спросил у неё горе-художник. Ты такого никогда не носила в своём Субиако… и у тебя теперь в Париже развился такой хороший вкус, что ты не будешь использовать такую булавку здесь… Мещанка, которая всадила эту безделушку в свой шиньон, недостойна любви художника, и Поль должен был бы покраснеть от того, что так тщательно сохранил эту жалкую и смешную реликвию производства новейшей парижской индустрии и купленную на базаре за пятнадцать су. Помоги мне, малышка, устыдить нашего друга за его смешное поклонение этой прискорбной безделушке. Смотри! Она плачет! Почему, черт возьми, ты плачешь? Это, случайно, была не твоя штучка? Неужели тебе хватило неуместной фантазии опозорить твои красивые волосы, украшая их этой нелепой иглой из томпака?

— Я не плачу, — шептала девушка, которая старалась изгонять прочь свои слезы.

— Верро, ты невыносим, — воскликнул Амьен. — Я тебе запрещаю терзать эту малышку. Ты её замучил и расстроил своими глупыми разглагольствованиями. Позволь ей спокойно уйти. Возьми своё манто, Пия, — продолжил Поль, — и отправляйся к себе домой на Рю Дефоссе Сен-Бернар… Наступает ночь, и на улицах становится небезопасно после захода солнца. Попытайся завтра прийти ко мне точно в полдень. Я обещаю тебе забаррикадировать дверь в мастерскую, и никто не сможет нас побеспокоить… у нас будет длинный сеанс.

Пия уже была готова уйти, и когда Амьен ей протянул на прощание руку, она склонилась, чтобы её поцеловать, по итальянской моде, но он отдёрнул руку и поцеловал её в лобик. Девушка побледнела, но он не сказала ни слова, и вышла, не смотря на Верро, который посмеивался исподтишка.

— Мой дорогой, — начал он, как только Пия исчезла, — я сделал за один день больше открытий, чем сделали за век самые известные навигаторы… и последнее… самое курьёзное из всех. Я обнаружил только что, что эта переселённая с итальянских гор пастушка безумно влюблена в тебя. Она плакала, потому что полагала, что булавка была забыта в твоём кармане твоей любовницей. Пия ревнует. Следовательно, она тебя любит и боготворит. Опровергни это моё умозаключение, если ты на это осмелишься… или сумеешь это сделать.

— Я не собираюсь ничего опровергать, но заявляю тебе, что если ты будешь продолжать в том же духе, мы поссоримся.

— Ладно, не волнуйся, но скажи мне, наконец, откуда она у тебя появилась, эта брошка, которую могла носить только персона, посещающая забегаловки, в которых подают почки в соусе за сорок су? Это что — воспоминание о любимой женщине? Я думаю, что у тебя была веская причина для этого. Утверждают, что тебя недавно видели в серьёзных салонах, где показываются молоденькие, хорошо воспитанные и образованные девушки, которые охотно бы вышли замуж за художника, лишь бы он только зарабатывал сорок тысяч франков в год, а твой доход уже должен приближаться к этой внушительной цифре. Но эти девушки не могут носить такие позолоченные побрякушки. Если ты хочешь, чтобы я завидовал тебе, расскажи мне об этом.

— Верро, мой друг, ты говоришь глупости, и мне не следовало бы тебе отвечать, но нужно питать жалость и милосердие к умалишённым. Я готов тебе сообщить, что нашел эту булавку вчера вечером, в омнибусе, и что я её сохранил, как воспоминание о бедной девушке, умершей вчера, ведь она должна была служить ей, чтобы удерживать шляпку на её несчастной головке по время поездки.

— Ах! Тогда поразмышляем! Это — украшение для празднично разодетых кухарок, а я тебя со всей ответственностью могу заверить, что чудесное создание, которое в этот момент располагается на одной из мраморных плит Морга, никогда в своей жизни не таскало корзин с провизией. Я скорее думаю, что её потеряла в омнибусе одна из её соседок.

— Тогда я тебе её дарю, — ответил Амьен.

— Я принимаю твой подарок, — воскликнул Верро. — Это — вещественное доказательство. Иногда достаточно самой маленькой вещицы… чего-нибудь, на что никто не обратил внимания, чтобы поймать убийцу… бумаги… запонка, забытая в театре на месте преступления… как это описано в известном романе «Преступление в Гранд Опера», это называется перст Божий.

— Хорошо! Твоя страстишка будет удовлетворена… булавка твоя!

— Называй это как хочешь — капризом… страстью. Но эта страсть к установлению истины принесла в мою голову одну идею, и я собираюсь проделать перед твоими глазами один опыт. Где Улисс? Иди сюда, ко мне, Улисс! Мяу! Мяу! Мяу! — мурлыкал Верро ласковым голосом.

— Что ещё ты хочешь от моего кота? Не беспокой хоть его, прошу тебя.

Улисс, привлечённый жестами горе-художника и следователя — любителя одновременно, уже подходил к нему медленно, степенно, как и подобает коту, который уважает себя, и является хранителем очага.

— Не иди к нему, Улисс, — сказал Амьен. — Ты прекрасно видишь, что этот господин лишь посмеётся над тобой. У него нет ничего, чем он бы мог угостить тебя.

— Я ему не принёс ничего вкусненького, это ясно, — пробормотал Верро. — Я не могу себе позволить подкармливать кошек моих друзей, но я могу их приласкать. Улисс — сытое и довольное животное, Улисс меня любит за мою доброту, а не за подачки. Позволь ему засвидетельствовать свою привязанность ко мне и потереться о мою штанину.

Говоря без умолку всякую ерунду, чтобы отвлечь внимание своего друга, горе-художник и кошачий дьявол по совместительству сел на скамеечку и протянул свою вероломную руку к ангорскому коту, который самонадеянно приближался к нему.

Амьен, хотя и наблюдал за действиями Верро, не увидел, что тот зажал между своими пальцами позолоченную булавку, скрыв позолоченную головку, и лишь острие булавки, как швейная игла, торчало перед пальцами, но со стороны это не было заметно.

Улисс это видел, но он это был любопытен и жаден — это самые безобидные пороки кошек из хорошего дома — и он приближался, чтобы обнюхать незнакомый предмет, который ему предлагал близкий друг его хозяина.

Его морда оказалась в контакте с заострённым инструментом, и Верро злоупотребил положением, чтобы слегка пронзить розовый нос бедного зверя, который инстинктивное совершил движение назад… только одно.

Голова кота вдруг опрокинулась на шею, его длинные шелковистые волосы стали дыбом, спина выгнулась, как горбатый мост в Дольче Акве, широко раздвинутые лапы напряглись и застыли, челюсти раскрылись, а глаза поблекли… но Улисс на стал мяукать, издавать это всем известное заунывное мяуканье, которым кошки жалуются на свою судьбу, не стал прыгать и шарахаться из стороны в сторону… он осталась неподвижен и нем. Затем конвульсивное колебание потрясло все его тело, и, по прошествии двадцати или тридцати секунд он упал, как подкошенный.

— Что ты сделал с Улиссом? — закричал Амьен, устремляясь к животному, которое он так любил.

И как только художник до него дотронулся, произнёс, взволнованным голосом:

— Он умер.

— Да… точно так же, как девушка из омнибуса, — спокойно подтвердил Верро.

— Ты его убил, — продолжил художник с гневом. — Это уже не шутка. Убирайся вон, и чтобы ноги твоей больше не было на пороге моего дома.

— Ты меня выгоняешь?

— Да, потому что ты разрушаешь и губишь всё, до чего дотрагиваешься, всё, что я люблю. За те полчаса, что прошли с того мгновения, когда ты переступил порог моей мастерской, ты причинил всем только горе. Пия ушла вся в слезах, и причиной тому ты. Но и этого тебе было мало, и ты убил моего несчастного кота, который был радостью моей мастерской. В действительности, если бы я не знал, что ты — на три четверти умалишённый, я бы не довольствовался тем, что закрыл мою дверь для тебя, я бы призвал тебя к ответу за твоё гнусное поведение.

— Это было бы странно, — насмешливо сказал Верро, — чрезмерно странно! Тащить меня на лужайку и сразу же одаривать ударом шпагой за то, что я тебе спас жизнь, это — вершина неблагодарности.

— Ты мне спас жизнь, ты…?!

— Ни больше, ни меньше, мой дорогой.

— Мне было бы любопытно узнать. как! Ты будешь меня уверять, что моя кошка страдала бешенством?

— Нет. Улисс был честным ангорским котом, и если он и был в чем-то виноват, так это только в том, что время от времени он рвал мои брюки, точа об них свои когти. Но эту вину он искупил, погибнув ради своего хозяина, ради того, чтобы одно ужасное преступление не осталось безнаказанным.

— Ещё одна нелепость из твоих уст!

— Можешь ты меня хотя бы выслушать, прежде чем выставишь на улицу? Я у тебя прошу только десять минут, чтобы доказать тебе, что если бы меня не посетила одна гениальная идея, тебя бы вскоре посетило несчастье.

— Ладно, у тебя десять минут! Но потом…

— Потом ты можешь делать все, что захочешь… и я тоже. Видишь ли ты эту булавку?

— Да, и если бы я знал, что ты её воспользуешься для того, чтобы пронзить сердце бедного Улисса…

— Я ему не пронзил сердце, посмотри же сам! Нет ни капли крови на его белом меху, я его лишь слегка уколол в морду и он свалился замертво. Теперь понимаешь ли ты то, что произошло вчера вечером в омнибусе?

— Как? Что ты имеешь в виду?…

— Бедная девушка, которая сейчас лежит в Морге, была убита также, как я убил только что Улисса. Только её пронзили иглой в руку.

— Что… Этой булавкой?

— Мой Бог, да. Не потребовалось ничего большего. И агония малышки не была ни длиннее, ни шумнее, чем кончина твоей кошки.

— Что! Булавка была…

— Отравленная, мой дорогой, и ты её носил в кармане твоего пальто. Роясь в вышеупомянутом кармане, чтобы взять платок или кисет с табаком, твои пальцы безошибочно встретили бы кончик этой любезной штучки для волос, и на ближайшей парижской художественной выставке… было бы, по крайней мере, на одну картину и одного призёра меньше. Чудо, что я ещё жив, — продолжил Верро. — Если бы я взял булавку за кончик-острие, а не за позолоченную головку на другом конце, я в этот час валялся бы, распластанный, как твой кот, на полу мастерской, и ты должен был взять на себя расходы по моим похоронам. Конечно, это не было бы катастрофой для тебя, моя смерть, да и искусство не потеряло бы много, но я, все-таки предпочитаю, чтобы это несчастье случилось с твоей кошкой, а не со мной.

— Я тоже, — прошептал Амьен, расстроенный так, что он даже не понимал, где находится.

— Спасибо за эту прекрасную благодарственную речь, твои дифирамбы меня вдохновляют — сказал горе-художник с иронической гримасой. — Я констатирую с удовольствием, что ты не хочешь больше мешать мне тебя спасать, и я тебя искренне поздравляю c тем, что ты подобрал в омнибусе этот маленький инструмент. Он послужит мне и поможет найти тех, кто его придумал.

— Булавка, которая убивает!… В это невозможно поверить…

— Факты налицо.

— Но эти яды, которые поражают жертвы, они существуют только в романах или драмах…

— И у дикарей, мой дорогой друг. Они погружают концы своих стрел в яд, когда ходят на охоту или на войну, и все раны, нанесённые этими стрелами смертельны, это общеизвестный факт.

— Да, я действительно где-то читал об этом, но…

— И яд, который они используют, известен также. Это — кураре. Утверждают, что они его изготовляют из яда гремучей змеи, и все, кто интересуется этим вопросом знают, что он бесконечно долго сохраняет свои свойства в сухом виде. Вот, смотри! Видишь это красноватое покрытие, похожее на лак, на кончике этой булавки… это и есть химический продукт, с помощью которого можно погубить целый прусский полк менее чем за пять минут. Я всегда жалел, что мы не натирали этим средством наши штыки во время осады Парижа пруссаками…

— Говори серьёзно, смерть — не повод для шутки. И если твои домыслы подтвердятся, если это реально…

— Ты ещё сомневаешься? Ты можешь убедиться в моей правоте, рассмотрев внимательно Улисса. Он чувствовал себя превосходно, но одного лёгкого укола было достаточно, чтобы погасить его жизнь. И ты видел, как он умер… без потрясения и беззвучно. Едва ощутимое вздрагивание, момент неподвижности, затем падение и все кончено. Точно сцена в омнибусе, не находишь?

— Это правда… девушка издала лишь тихий, очень слабый крик… напряглась…

— И её голова упала на плечо соседки, после чего она не шевелилась больше. Удар был нанесён.

— Что! Эта дама, которая сидела слева от неё, имела при себе…

— Я тебе расскажу всё об этом деле! И ты, если захочешь, сможешь затем меня выгнать, но не раньше, чем я закончу свой рассказ. Хорошо?

Амьен жестом показал, что он больше не думает о том, чтобы отсылать прочь своего друга, и что он простил ему убийство Улисса.

— Инструмент, который использовали для убийства, — начал Верро, — должен был быть изготовлен, подготовлен и принесён к месту преступления мужчиной, который поднялся на крышу омнибуса. Женщина не могла бы манипулировать ядом… да, вероятно, и не осмелилась бы. Рассмотри, я тебя прошу, внимательно этот миниатюрный дротик. Он совершенно новый, явно не использовался по своему прямому предназначению, и со стороны трудно представить себе что-либо более хитроумное и не способное вызвать подозрения. Он имеет форму булавки для шляпки, у него вполне невинный вид, и если его случайно увидят в руках плутовки, которая им пользовалась, никто не догадался бы об истинном назначении этой штуковины. Игла заканчивается шаром с одной стороны, чтобы её было удобно держать, не поранившись. Игла довольно коротка, чтобы её можно было легко спрятать в муфте, но достаточно длинна и довольно остра, чтобы пробить самую плотную одежду, но этого не потребовалось, ведь несчастная малышка носила прохудившееся от времени платье, от которого старая ткань её защищала не лучше, чем паутина. Одним словом, все было спланировано и подготовлено этим мужчиной, который должен быть изрядным злодеем. Ну а женщина взяла на себя исполнение его плана.

— Почему она? Неужели этот злодей настолько труслив, чтобы действовать самому, в одиночку!

— Нет, это не так. Просто он резонно посчитал, что женщина привлекла бы намного меньше внимание других путешественниц из омнибуса. Они вряд ли нашли бы естественным, если бы девушка позволила отдыхать своей голове на плече соседа, в то время как на плече соседки это было совсем просто и естественно.

— Этот незнакомец, следовательно, знал, как девушка осядет на плечо соседки после укола…

— Вполне, мой дорогой. Результаты действия кураре известны так же хорошо, как и мышьяка. Сто раз был испытан этот смертельный яд в лаборатории Коллеж де Франс. Пронзённое животное останавливается, наклоняется направо или налево, и падает, если никто его не поддержит. План месье с империала состоял в том, чтобы его сообщница в салоне омнибуса поддерживала мёртвую девушку до момента, когда подвернётся случай от нее безопасно освободиться. Невозможно было её просто оставить в салоне. Она упала бы со своего кресла, и последовала бы сцена, в которой убийца не хотела оказаться замешанной.

— Ты, значит, полагаешь, что мужчина вначале устроился в салоне только для того, чтобы занять место для своей сообщницы?

— Я не только так полагаю, но я в этом уверен. Был ли ты в омнибусе до него? Ты видел, как он вошёл?

— Я прибыл одним из первых. Девушка пришла почти сразу же за мной, и она села лицом к лицу передо мной, когда мужчина поднялся.

— И, разумеется, он пошёл и расположился прямо около её.

— Да, хотя были и другие свободные места. У меня даже возникла в этот момент мысль, что он её знал. Но вскоре я заметил, что они не разговаривали друг с другом.

— Так что теперь понятно, как этот негодяй действовал. Он подстерегал малышку на подступах к станции омнибусов. Его сообщница, которая получила его инструкции, держалась немного поодаль.

— Тогда они должны были знать, что эта девушка собиралась поехать на омнибусе?

— Вероятно. Откуда они это знали? Это — то, что я выясню позже, когда обнаружу этих негодяев.

— Значит ты надеешься их найти?

— Черт возьми! Я же тебе сказал, что обязательно их найду. Слушай дальше. Мужчина все это проделал лишь для того, чтобы его сообщница точно оказалась в этой поездке рядом с будущей жертвой. Мужчина предполагал, что этот последний рейс будет забит, свободных мест не будет. И его расчёт оказался верен. И тогда они сыграли комедию, сценку, в которой женщина чрезвычайно огорчена тем, что не может уехать, а галантный мужчина любезно предлагает уступить своё место. Могу предположить, что дама не сопротивлялась этому предложению.

— Она это сделала чисто формально и даже обменялась несколькими комплиментами с ним, после чего села в омнибус. Дама даже приняла его помощь, чтобы подняться по ступенькам, она схватилась за его руку своей маленькой ручкой… о мой бог! Она была в тонкой кожаной перчатке, и даже задержала его руку в своей немного больше, чем это comme il faut.

— Отлично! Я это зафиксировал.

— Ты хочешь сказать, что эта фамильярность доказывает, что они были знакомы? Мой Бог! Вполне вероятно.

— Это точно… практически несомненно, потому что они оставили омнибус почти одновременно, мужчина сошёл на Рю де ла Тур де Оверни, а женщина на улице Лаваль. Но продолжительное пожатие рук ещё доказывает и кое-что ещё, мой дорогой.

— Что?

— У мужчины на руках также были перчатки, не правда ли?

— Да. Толстые, подбитых мехом перчатки, кожей внутрь… которые должно быть были куплены в английском магазине. Я обратил внимание на эту деталь.

— Было от чего. Эти перчатки стоят дорого, а мужчина, как ты мне говорил, не выглядел богатым человеком.

— Но и не нищим. Этакий мелкий буржуа, унтер-офицер в отставке.

— Итак! Если у не самого богатого человека были такие толстые перчатки, то остаётся предположить, что это из-за боязни уколоться отравленной иглой.

— Как это?

— Он, несомненно, держал в руках булавку, и передал её даме, делая вид, что он влюблённо сжимает кончики её пальцев. Они оба знали, что малейшая царапина может быть смертельна, и они приняли меры предосторожности против несчастного случая.

— Тогда, если верить тебе, женщина в этот момент получила в свои руки от своего сообщника булавку… и она ею воспользовалась…

— Очень искусно, так как никто ничего не увидел. Дама ожидала случая, который ей представился на выезде с Нового моста. Омнибус подбросило на камне, и жертву бросило на её соседку напротив. Она этим воспользовалась, чтобы уколоть её кончиком своего инструмента. Дальше, и у меня нет больше ни тени сомнения в этом, она манипулировала уже мёртвым телом девушки.

— Да, — прошептал Амьен, — все эти факты, кажется, естественно связываются между собой. Думаю, вполне логично, что ты связал их в одну цепочку…

— Это не цепочка, это — доказательство.

— Тогда объясни мне, пожалуйста, почему эта ужасная женщина забыла в омнибусе эту отравленную булавку, которая может её выдать.

— Вполне можно предположить, что она не сделала этого нарочно. Булавка могла выскользнуть из её пальцев, несчастная девушка резко подскочила после того, как получила царапину или укол, убивший её только что, и убийца непроизвольно выронила иглу. Поначалу она опасалась сама уколоться, подбирая булавку в темноте, а потом уже опасалась обратить внимание на своё поведение, разыскивая на полу орудие убийства, кроме того не забывай, что в этом случае ей пришлось бы непременно выпустить из своих объятий жертву своего преступления, которая бы непременно упала. И когда настал момент уходить, ей уже не терпелось убежать, ведь, задумайся, какое страшное испытание даже для самого жестокого убийства несколько минут обнимать холодный труп… тест не для слабонервных… и она сбежала с места преступления, как говорится, без задних ног.

— Дама могла предусмотрительно подумать, между тем, что впоследствии это осязаемое доказательство её преступления будет обнаружено.

— Конечно! Но она надеялась, что служащий, ответственный за уборку омнибуса, сметёт этот предмет наружу вместе с остальным мусором. Что будет дальше её уже почти не беспокоило. Даму не волновало, что булавка может убить случайных людей, которые могли её подобрать, и у них могла возникнуть фатальная идея ею воспользоваться по назначению! Могла произойти целая цепочка смертей. Но злодеи такого масштаба смотрят на смерть человека другими глазами. Жизнь человека для них не имеет никакого значения.

— Факт, что эта женщина должна быть чудовищем, монстром: убить так бедного ребёнка, которого она даже не знала, это… злодейство… хладнокровная и бессмысленная жестокость.

— Как! — воскликнул Верро, — ты думаешь, что она её убила ради собственного удовольствия, убийство ради убийства… ради апробации своего красивого инструмента, так же, как некогда маркиза де Бренвилье, которая травила клошаров, просивших у нее милостыню, и которых она щедро одаряла отравленными пирожными, чтобы увидеть результат действия ядов, которые она собиралась использовать для своих врагов! Амьен, мой друг, ты зашёл чересчур далеко. Эти опыты вышли из моды, потому что они слишком опасны для производителей. Вспомни, чем закончила маркиза. Это создание прекрасно знало, что делало, играя булавкой со своей соседкой. Именно эту девушку она хотела убить, а не какую-нибудь другую.

— Но почему? Что ей сделала эта несчастная?

— Я не в состоянии пока ответить тебе на этот вопрос. Мне нужно время, чтобы все выяснить. Но, уверяю тебя, что я все выясню и дам тебе ответ на все вопросы. Сейчас же я могу лишь утверждать, что у любого преступления есть мотив. Это может быть желание избавиться в силу разных причин от жены, например, месть… ревность… жадность…

— Но это преступление, зачем его было совершать в омнибусе на глазах пятнадцати человек, вместо того…

— Вместо того, чтобы ожидать жертву на углу темной улицы, или убить её дома. Это кажется странным, на первый взгляд, и однако вполне объяснимо. Убийство на дому очень рискованно и его опасно совершить. Предположи, что эта женщина или её сообщник придут домой в квартиру малышки… консьерж или соседи могли бы это заметить. А ведь именно этого эта парочка хотела избежать. Или предположи, что напротив, бедняжка сама пришла бы к ним или к одному из них… и больше не вышла бы из их апартаментов. Это было бы ещё хуже для преступников. Как освободиться от трупа? Это — камень преткновения для всех убийц. Делать своё дело на улице было бы легче, при условии, что они не действовали бы средь бела дня. Но, вероятно, малышка выходила на улицу очень редко по вечерам. И при том нужно было, чтобы улица была пустынной, а жертва в одиночестве. Кто может нам доказать, что вчера вечером до станции омнибусов эту девушку не сопровождал кто-либо… подруга или друг, который её покинул только рядом со станцией? Тогда, без сомнения, преступная пара, которая за ними, возможно следовала, и которая безусловно её подстерегала, решила действовать прямо в омнибусе. Учитывая гениальное орудие убийства, которым они пользовались, ничего не могло быть проще. Трудность состояла лишь в том, чтобы быстро убраться из омнибуса, прежде чем заметят, что пассажирка умерла, и ты сам видел, как умело и успешно они это проделали. И только ты можешь найти их теперь в Париже! Ты узнал бы их при встрече?

— Я, возможно, опознал бы мужчину… хотя я видел его лишь мельком, а у женщины я заметил только её глаза через вуалетку…

— Этого недостаточно. Возможно, что ты слышал её голос?

— Да… звучный голос… немного низкий… с парижским акцентом, как мне показалось… впрочем, ничего особенного. Но, если я, как человек, который их хотя бы видел мельком, говорю тебе о том, что был бы не в состоянии их узнать при встрече… я хотел бы знать, как ты, кто их никогда не видел, можешь льстить себе, собираясь их опознать и схватить.

— О! У меня в наличии разработанная мной система. Я буду двигаться от известного к неизвестному, как математик. Когда я узнаю, как звали эту убитую девушку и кем она работала, я начну разыскивать людей, которых она посещала, и нужно быть полным идиотом, чтобы не обнаружить среди них тех, кто был заинтересован в её смерти.

— Ты забываешь, что мужчина и женщина из омнибуса ей были неизвестны, так как она к ним не обратилась с приветствием и не завела разговор во время поездки, следовательно, она с ними раньше не встречалась.

— Просто они действовали в интересах других людей.

— Это довольно рискованное предположение. И кроме того, твой план принципиально несостоятелен. Мы не знаем ни имени, ни адреса покойницы.

— Прошу прощения! Её выставили на всеобщее обозрение в Морге, и…

— Это доказывает лишь то, что при ней не нашли никакого указания на её личность.

— Никакого, это правда. Я справился у секретаря этого мрачного учреждения, и как раз собирался рассказать о моем разговоре с этим служащим, когда ты прервал меня, попрекнув, что я пугаю Пию. Он мне сказал, что у покойницы в карманах было только потёртое портмоне, которое содержало сумму в четырнадцать су и маленькая связка ключей, привязанных к стальному кольцу. На её белье не было никаких меток. Впрочем, как и визитной карточки, что не удивительно, но странно, что и даже ни малейшего клочка бумаги.

— Клочок бумаги! Ты заставляешь меня вспомнить, что я подобрал один вчера вечером в омнибусе.

— Ты нашел бумагу, и не сказал мне об этом?

— Клянусь, я забыл о ней.

— О чём ты думал тогда?

— Представь себе, о моей картине, которую мне необходимо закончить к Выставке, а тебе следовало бы подумать о твоей, то есть о той, что ты хочешь всем продемонстрировать всем уже не один год, и которую ты ещё даже не нанёс ни одного мазка.

— Оставь меня в покое… ты способен рассуждать только о своей профессии. А у меня есть страсть к познанию неизвестного. И я вижу, что мне решительно нечего делать с тобой.

— О! Совсем ничего!?

— Поэтому я буду действовать самостоятельно. Если ты мне поможешь, то сам того не зная и не желая этого. Итак, посмотрим, что получится из этого! Что ты сделал с этой бумагой? Ты её не сжёг, я надеюсь!

— Нет, но я мог её потерять.

— Да, ты на это способен. Скажи мне, наконец, куда ты её положил?

— Она должна была быть в кармане моего пальто, вместе с булавкой, которой ты отправил на тот свет моего кота. Бедный Улисс! — вздохнул художник, смотря на уже остывшее тело несчастного ангора.

Верро все ещё держал в руке эту грозную булавку, и Амьен с некоторым беспокойством наблюдал, как он ею жестикулировал во время их разговора.

— Я буду тебе страшно благодарен, если ты окажешь мне милость и положишь в какое-нибудь безопасное место это опасное средство уничтожения всего живого, — произнёс Амьен. — Ты уже имел бешеный успех у публики в моем лице, убив невиновного зверя. Мне кажется, что на сегодня смертей достаточно.

— Не пугайся, мне известна опасная сила этого тонкого инструмента, — ответил бездарь-живописец, и сыщик в одном лице, который, между тем, и сам думал, что ему уже пора освободиться от смертельного оружия.

— И Верро его деликатно поместил на печь, и побежал к пальто, откуда он до этого извлёк смертельную булавку. Он погрузил свою руку в оттопыренный зияющий карман и вытащил изрядно помятую бумагу.

— Слава богу! Она была ещё там, — воскликнул он. — Это — действительно она, бумага из омнибуса, не правда ли?

— Полагаю, что да. Но я тебе признаюсь, что подобрал её вчера вечером, не рассматривая, и не сделал этого до сих пор.

— Ах! Ты и вправду можешь похвастаться тем, что не любознателен. Это неслыханно! Почему ты тогда подобрал эту бумагу, если не собирался на нее посмотреть?

— Вчера у меня было такое намерение, но в этот момент ты меня окликнул… я вошёл в кафе, и твои экстравагантные речи расстроили мой разум. Ладно, какое это имеет сейчас значение. Сейчас этот клочок в твоих руках, эта несчастная бумага. Скажи мне, что это такое.

— Это — письмо, мой дорогой, — произнёс с видом триумфатора неудачливый художник.

— Без конверта и, следовательно, без адреса, — обратил внимание на бумагу Амьен.

— Ничего страшного. Письмо должно мне рассказать о многом. Итак, взглянем на него… Ах! Чёрт! Оно разорвано почти посередине, вдоль листа. Это сильно затруднит чтение… но я обязательно разгадаю этот текст… и что хотят сказать нам майские жуки и птицы, которые оттиск которых украшает бумагу… это будет труднее, чем дополнить недостающий текст до конца строчек… но нас же двое, а один ум хорошо, а два, как говорится, лучше. Послушай: «Дорогая… следующее слово оторвано, значит было дорогая подруга, или: дорогая и какое-то уменьшительное имя. Жаль, что мы его не можем прочитать, но все равно неплохо, потому что мы узнали, что письмо адресовано женщине.

— Мужчиной, как мне кажется. Почерк характерно мужской.

— Да, он твёрдый, крупный и довольно нерегулярный. И это не коммерческая запись, а личное письмо. Хорошо, почитаем продолжение.

«Наконец, мы здесь. Я уверен, что [оторвано] прибыла в прошлом месяце. Она поселилась на улице [оторвано] выходит редко, но ходит иногда вечером [оторвано] ещё не знаю, к кому, но [оторвано] возвратись к моему первому проекту, так как он больше [оторвано] не нужно, чтобы это тянулось. И ещё, доставь мне удовольствие [оторвано] наше соглашение. Хотим все закончить в течение [оторвано] ни одного слова никому, даже не [оторвано] обнаружили, что та опасается в доме…

«Итак, до завтра, моя хорошенькая З…»

— О! Имя дамы начинается с буквы З. Это — уже что-то. Есть от чего отталкиваться в нашем расследовании.

— А подпись? — спросил Амьен.

— Оторвана… отсутствует… не осталось и одной буковки, — ответил Верро, громко прочитавший письмо, нарочито долго останавливаясь после каждой купюры фразы.

— Чёрт возьми! Ты его так оптимистично анонсировал, этот обрывок бумаги, но это письмо абсолютно непонятно. Все, что стало нам известно в результате его изучения, так это лишь то, что покойницу звали Зели, или Зефирин, или Зеноби, или…

— Значит ты думаешь, что именно она потеряла эту бумагу?

— Боже мой, мне об этом ничего не известно! Но если не она, то кто?

— Несомненно, другая, та дама, которая уколола её булавкой. И хочешь я тебе скажу, какую службу сослужил этот фрагмент письма? Он потребовался для того, чтобы завернуть в него отравленную булавку. Это хорошо видно. Посмотри, как его смяли. Злодейка боялась уколоться, и она взяла этот кусок бумаги из предосторожности.

— Да, — прошептал Амьен, — у неё был весомый повод разорвать письмо. Но, как бы то ни было, невозможно понять, что было написано на этом клочке бумаги.

— Ты действительно так думаешь?

— Какие выводы ты можешь сделать из этих обрывочных фраз?

— Для меня смысл также ясен, как будто перед моими глазами абсолютно целое письмо.

— Тогда, я тебе буду чрезвычайно обязан, если ты меня посвятишь в суть своих умозаключений, так как мне оно совершенно не понятно.

— Потому что ты не потрудился над ним поразмышлять. Между тем, тебе должно было броситься в глаза то, что письмо было написано мужчиной и адресовано женщине.

— Чьё уменьшительное имя начинается с буквы «З». Это не вызывает сомнения. Но затем? Что письмо имеет в виду, в чем его смысл?

— Отправить в мир иной бедную девушку, которая лежит в этот час на плите в Морге.

— Где, черт возьми, ты видишь указание на это?

— Да в каждой строчке. Я их для тебя продолжу, и ты тоже все поймёшь. Итак, начнём с первой строчки. Письмо начинается с этих слов: «Наконец, мы здесь!» Этим автор письма хочет сказать: наконец, момент, чтобы действовать, настал. Посмотрим дальше, — продолжил Верро, — «Я уверен, что она прибыла в прошлом месяце!» — Кто?… Несчастная девушка, очевидно! Прибыла, заметь, написано в женском роде. И это очень хорошо согласуется с нашими оценками фактов. Девушка не француженка. Я её хорошо рассмотрел в Морге. Отнюдь не наше бледное солнце позолотило эту кожу.

— Это правда. У неё испанский тип лица.

— Давай допустим, если ты согласен, что она прибыла из Андалусии. Что она собиралась делать здесь, в холодном Париже? Автор письма это знал, без сомнения, и его первая забота состояла в том, чтобы выследить девушку. Он сначала констатировал, что его жертва выходила иногда по вечерам из дома… но к кому? Он этого ещё не знает, но ему достаточно того, что она куда-то ходит. У него есть план, и он хочет его быстрее реализовать. Этот проект, как мы о нём теперь знаем, назывался — укол булавки.

«Не нужно, чтобы это тянулось», написал этот изобретатель оперативных способов решения проблем. Этот разговорный язык вполне соответствует облику мужчины, которого ты мне описал, пассажиру с крыши омнибуса…»

«И он добавляет: «хотим все закончить в течении» Вот конец фразы, который ясно определяет его ситуацию. Он действует в интересах другого лица. Этот злодей всего лишь наёмный убийца. Хотим… кто это? Вероятно, человек, заинтересованный в смерти девушки и слишком осторожный, чтобы компрометировать себя, действуя лично.

— Да, — прошептал Амьен, — твои рассуждения неплохи, но ты не намного продвинулся в своём расследовании, так как все произошедшее для меня по прежнему в тумане.

— Прости, но на второй строчке письма есть указание на место… которое довольно точно. «Она живёт»… она… это — разумеется, вновь прибывшая, наша покойница из Морга.. «она живёт на улице…»

— Итак! Название улицы в нашей части письма не упомянуто? И как ты надеешься его разгадать? Это было бы большой удачей, более сильной, чем все твои предыдущие успехи.

— Обратите внимание, мой дорогой друг, что там написано не «rue de…", а «rue des», то есть во множественном числе, то есть это говорит о том, что она живёт, например, не на улице каменщика, а на улице каменщиков, что существенно облегчит мои поиски. Сколько в Париже есть улиц «rue des»? Очень мало, не правда ли?

— Ты ошибаешься. Много. Если ты пожелаешь, я тебе процитирую по памяти целую дюжину rue des: улица Миндальных деревьев… улица Белых Кающихся грешников… улица Пивных бутылок… улица Четырёх Ветров… улица Двух экю… улица Плохих ребят…

— Достаточно! Достаточно! Так ты дойдёшь до того, что перескажешь мне от начала до конца «Альманаха» Боттана со всеми парижскими улицами, а ведь я предпочитаю обращаться к нему исключительно на досуге. Что бы ты не говорил, даже если таких улиц в Париже пятьдесят, я обойду и осмотрю их все. Я пойду от одной двери к следующей, и буду спрашивать, не исчезла ли из дома на их улице молодая девушка.

— И, возможно, удача тебе улыбнётся месяца через три или четыре, — тихо произнёс Амьен, пожимая плечами. — Было бы проще отправиться к комиссару полиции и вручить ему булавку и обрывок письма, чтобы он начал расследование и, используя средства, которыми он располагает, быстро обнаружил адрес жертвы.

— Отлично. Значит ты собираешься сопроводить меня к этому комиссару полиции.

— Я! Ах! Ну нет! Я тебе уже сказал, что у меня совершенно нет свободного времени.

— Как пожелаешь. Но я ничего не могу сделать без тебя… Я имею в виду-ничего официального. Если я представляюсь перед комиссаром, мне придётся ему сказать, откуда у меня появился обрывок письма, который я ему покажу… мне придётся также ему рассказать о смерти твоей кошки. Я уверен также, что он попросит показать ему труп Улисса. Будет сделана аутопсия бедного зверя.

— Никогда в жизни! Я этого не допущу — воскликнул Амьен. — Я не хочу, чтобы препарировали моего кота. Вполне достаточно того, что ты его убил.

— Следовательно, как я понимаю, у меня нет никакой необходимости навещать комиссара, чтобы ему рассказать эту историю, — нагловато прокомментировал его слова Верро. — Цель оправдывает средства, мой дорогой. Если мы посвятим в это дело полицию, ты должен рассчитывать, что окажешься в её руках всерьёз и надолго.

— Это — как раз то, чего я не хочу.

— И это то, что несомненно и непременно настигнет тебя. Сейчас никто не верит в преступление. Только поэтому тебя оставили в покое. Но если будет констатировано отравление Улисса со схожими обстоятельствами, все моментально изменится. Будут проведены опыты с булавкой на других животных, принесут в жертву несколько собак и кроликов, врачи напишут длинные отчёты о последствиях воздействия яда кураре, и ни у кого больше не будет сомнений, что девушка из омнибуса была убита. Поднимут на ноги всех агентов полиции, тайных и явных… и, так как ты единственный человек, который видел убийцу и наблюдал за её действиями, а также и за её сообщником на крыше омнибуса, тебя попросят, без сомнения, сопровождать этих господ агентов в их экспедиции по обнаружению преступников… если их конечно удастся найти.

— О чём ты говоришь! Ты насмехаешься надо мной?

— Я, конечно, немного утрировал и перегрузил свою картину красками… темными мазками… но, не намного. Можешь быть уверен, что тебя будут вызывать каждый раз, когда полиция найдёт подозрительного человека или подозрительную женщину. И ты будешь опознавать всех подозрительных женщин и мужчин Парижа.

— Прелестная перспектива! Так придётся все дни проводить в префектуре полиции. Нет, нет! Делай все, что тебе заблагорассудится, лишь бы только мне не пришлось заниматься чем-либо другим, кроме моей картины.

— Тогда тебе не остаётся ничего другого, кроме как отдать мне булавку и разорванное письмо… и ты мне даёшь карт-бланш, не контролируя больше мои операции. Согласен?

— Скорее всего да, чем нет…! При условии, что ты меня будешь держать в курсе этого дела.

— Считай, что я уже все это делаю. Я буду занят только охотой на этих негодяев, и поскольку я так или иначе вижу тебя каждый день, мне ничего не останется делать, кроме как рассказывать тебе о том, что я сделал накануне. Это соответствовало бы твоим желаниям, не правда ли? И мы обойдёмся без комиссара.

— Да и между тем…

— Что ещё?

— Я спрашиваю себя, имеем ли мы право хранить у нас эти предметы и все то, что мы знаем. Долг хорошего гражданина своей страны состоит в том, чтобы просветить юстицию, а ты хочешь запереть, как говорится, свет под ведром.

— Прошу прощения! Я как раз таки намерен посвятить юстицию во все нюансы этого дела… но… не сейчас… а когда настанет нужный момент… Ох уж эта юстиция!… Как говорится, когда я буду держать за горло эту преступную парочку… то тогда… о… да юстиция должна будет меня благодарить за то, что я за неё выполню почти всю работу, и судебный процесс против этих негодяев будет мною уже наполовину подготовлен, когда я их предоставлю в руки этой самой юстиции на блюдечке с голубой каёмочкой.

— В действительности… ты даже не поверишь… но я тобой восхищаюсь. На сколь… как ты уверен в своём таланте и способностях!… И, без сомнения, ты будешь действовать в одиночку…?

— Не совсем так. Я много, долго и самостоятельно занимался вопросами, находящимися в сфере профессиональных интересов юстиции, знакомился с трудами знаменитых сыщиков, и у меня есть все основания полагать, что я стану первоклассной полицейской ищейкой, но практика… мне её катастрофически не хватает. В начале расследования мне понадобится некий советник… инструктор, но не для проведения основного расследования, его я в состоянии завершить и сам, ведь моего инстинкта следователя вполне достаточно для этого, а лишь только для того, чтобы показать мне маленькие хитрости и уловки этой профессии. И такой человек у меня под рукой.

— Неужели… не может быть. Где же ты с ним познакомился? Я то думал, что ты сосредоточен исключительно на холсте к выставке!

— Мой Бог, да. Но совершенно случайно именно этого господина я стал очень часто встречать в одном кафе, где я размышлял о сюжете о будущего шедевра… но не этом квартале… и он мне предложил свою дружбу, потому что однажды вечером я сделал его портрет карандашом… и абсолютно точный. Он мне сказал, что полиция часто приглашает художников, чтобы сделать портрет предполагаемого преступника, и сделанный мной набросок очень хорош. Я почти уверен, что прежде он работал в полиции.

— Чёрт возьми! Тебе повезло завести прекрасное знакомство.

— Что ты хочешь от меня? Я не могу проводить все мои вечера в шикарных салонах предместья Сен-Жермен, как ты. Меня, почему-то, всегда забывают на них пригласить. Но если бы ты знал этого бравого Фурнье, ты понял бы, что мне нравится в его обществе. Он полон остроумия, злословия… и забавных анекдотов.

— Я в этом не сомневаюсь, но я тебя легко и непринуждённо хочу избавить от необходимости представить меня ему, и даже больше… прошу тебя даже не упоминать этой личности обо мне. И теперь, когда мы достигли соглашения по всем вопросам, доставь мне удовольствие и освободи меня от всего, что может мне напомнить об этой мрачной истории. Унеси с собой письмо, булавку… и даже тело бедного Улисса.

— А я не прошу тебя о большем, — ответил Верро, — и со своей стороны я тебя собираюсь освободить от обаяния своей персоны. У меня хватает и своих дел.

— Но… последняя рекомендация, — добавил Амьен. — Не говори никогда ни слова об этом деле в присутствии Пии. Она очень раздражительна и нервна, и я боюсь, что…

— Что потом она проболтается кому-нибудь. Не бойся. Я ей ничего не буду рассказывать. И если она у меня спросит, что стало с твоим котом, я ей отвечу, что он умер от паров мышьяка, полизав палитру с твоими волшебными красками.