Из дыма, солнца, водки и конфет

Игорь Ильин

Дебютный сборник московского поэта Игоря Ильина, участника поэтического семинара Дмитрия Воденникова.В сборник вошли тексты 2019—20 годов.Ильин пишет верлибром. Его тексты живые и настоящие, они растут и звучат в разные стороны, в них видится ясность в образах и в отношениях между словами. Если поэзия – это церковь слова, то стихотворения Ильина – это как раз кирпичики для такой церкви. Книга содержит нецензурную брань.

Дизайнер обложки Анастасия Мовчан

© Игорь Ильин, 2021

© Анастасия Мовчан, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0055-4620-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ИЗ ДЫМА И КОНФЕТ

Мне нравится выражение «дать тесту отдохнуть». Иногда на 30 минут, иногда на час тесто, например, для пасты или пельменей откладывается (никогда не в холодильник), чтобы клейковина, которая есть в муке, немного набухла. Это нужно для того, чтобы тесто не собиралось при раскатывании обратно в комок. Во время отдыха тесто лишается внутреннего напряжения и как будто расслабляется. Белок пшеницы впитывает влагу и тесто становится эластичным.

То же самое происходит и с текстом. (Всего одна буква разницы.) Тексту надо дать отдохнуть. Тогда ты увидишь в нем все необходимые связки, которые там уже есть, но ты сперва их не заметил. А что-то окажется лишним. (На этом связь текста и теста прерывается: в тесте ничего лишнего нет, оно однородно.)

«Мой дом — там соберутся гости.

Там будет много, много голосов…

Папа с братом смастерят радио.

Мы с мамой будем сидеть на свернутом вчетверо

шерстяном одеяле,

в нише под широким подоконником — рядом с батареей

(там всегда тепло, тихо, уютно),

и мама будет читать вслух «Кортик» Рыбакова».

Так пишет свой текст слушатель Школы «Пишем на крыше», где я веду уже третий сезон несколько семинаров и читаю лекции по российской поэзии XX—XXI вв. Школа «Пишем на крыше» организована журналом «Вопросы литературы» и Национальным фондом поддержки правообладателей, а автора текста зовут Игорь Ильин. Он пишет сложный текст, он научился их писать: текст растет, звучит в разные стороны, обрастает курсивами, ныряет в кроличьи норы, опять выбирается.

«Впервые это произошло в четвертом классе.

Мне было десять или около того.

Я ничего не понял тогда. Просто записал то, что

неожиданно пришло в голову и прочитал

перед всем классом.

Этот, взявшийся из ниоткуда, звонкий,

ритмичный голос-звук меня не испугал,

напротив.

Если б я знал тогда…».

Я очень горжусь Ильиным. Это человек примерно моего возраста, который писал очень традиционные, закрытые, как будто спрятанные, обычные рифмованные стихи, в которых совсем не было воздуха: все форточки закрыты, всё как надо, поэтому всё мертво.

И вдруг после нескольких занятий (когда я без зла пошутил над ним: я вообще люблю подтрунивать над приятными мне людьми), он прочитал нам всем свой новый текст.

Сказать, что мы обалдели, это ничего не сказать.

Там было что-то даже немногое стыдное. Так всегда происходит, когда ты делаешь первый неотвратимый шаг, прыгаешь в люк с парашютом: его занесло. Но текст был живым и настоящим. Он даже заплакал, когда его читал. (Я и это потом ему вспоминал, подсмеивался.)

Этот текст, который я сейчас цитирую, не тот, первый, этот он уже летит со своим парашютом над головой и видит, куда летит. Тот же был — прыжком непонятно куда. И я ничего не мог ему в тот раз сказать, кроме «это очень круто». А сейчас говорю: «Игорь, а вот тут вам надо дать тексту отдохнуть. Вы чего-то его стали слишком мять, а он не мнется, стягивается в комок. Он что-то хочет вам сказать, а вы мешаете. Дайте ему отдохнуть».

«За мной придёт мальчик.

Мы не друзья.

Он просто приходит иногда,

чтобы мы полетали над городом.

Это всегда так легко и так непредсказуемо,

ведь мы непременно кого-нибудь встретим.

Это будет девочка Ира из соседнего подъезда.

Я подхвачу её, и мы полетим вместе,

куда-то, где свет

почему-то становится оранжевым.

Там мы впервые останемся одни,

и первый поцелуй будет таким… странным и таким…

мокрым…

Каждый следующий отнюдь не будет радовать, вызывая

подспудную, неровную боль

где-то там, куда не добраться ни днем, ни ночью.

Перелом наступит внезапно.

Их будет несколько, и все — роковые, разрушающие».

…Не только тесто отдыхает, не только текст. Но и я отдохнул от метро. Впервые за два месяца карантина спустился туда. И случись же такое: в моем поезде объявлялись станции в обратном направлении. «Следующая станция — Сокольники», когда мы уже были на Красносельский. «Следующая станция Преображенская площадь», когда следующая «Красные ворота».

Что-то там у них перепуталось. Пленка была пущена в другую сторону — и машинист этого не замечал. На станции «Чистые пруды», которая была названа станцией «Бульвар Рокоссовского», я вышел. Что там было с объявлениями дальше, не знаю: в принципе «Бульвар Рокоссовского» — последняя станция ветки. Может, автоматический голос стал читать всё с начала?

Это похоже на стихи.

Потому что стихи — это взбесившийся поезд.

«Кто-то принесет тонкий бумажный пакет всякой всячины,

а кто-то — исписанный неровным почерком,

смятый тетрадный листок.

Все, построенное ДО,

не имело этих спасительных разрывов.

Туда невозможно зайти, там можно только оказаться.

Оттуда невозможно выйти — только пропасть.

Это было похоже на склеп:

там невозможно жить —

можно только умереть».

Я очень люблю одну историю про Микеланджело. 13 сентября 1501 года великий скульптор приступил к работе над своим Давидом. Отсекал, сообразно своим же заветам, всё лишнее от огромной глыбы мрамора. Два года и четыре месяца стучали его молоток и долото. И вот всё было закончено. Принимать работу пришла вся местная знать и, в частности, глава городского правительства Пьеро Содерини. Он, собственно, и был главным заказчиком этой статуи. «Никому не кажется, что нос Давида слишком велик?»

Реакция Микеланджело была удивительной. Без упрека, без попытки опровергнуть правительственные слова, он молча приставил лестницу к статуе, в одну руку взял инструмент, во вторую незаметно прихватил с подножия пригоршню мраморной пыли, поднялся по лестнице к лицу статуи и стал якобы стучать долотом по носу своего великого творения.

На голову комиссии полетела мраморная пыль.

Через несколько минут поправки в давидовскую конституцию были внесены. Микеланджело спустился и почтительно поинтересовался, нравятся ли заказчику внесенные изменения. Пьеро Содерини воскликнул: — Вот теперь совсем другое дело! Теперь статуя прекрасна!

Я всё жду момента, когда Игорь Ильин, выслушав мои предложения по изменению текста («мне кажется, что тут надо дотянуть, а тут убрать „и“»), пришлет мне на следующий день неизмененный текст, а я воскликну: «Вот это совсем другое дело!»

И вот тогда на мою голову откуда-то сверху полетит белая, как снег, мраморная пыль. И тогда можно будет праздновать настоящий день парашютного спорта.

«И вот,

когда, наконец, гости соберутся,

мама пригласит всех за накрытый стол

и предложит выпить

за своего ненаглядного мальчика,

за своего ненаглядного мальчика,

не чокаясь.

…из дыма, солнца, водки и конфет,

из дыма, солнца, водки и конфет…».

Дмитрий Воденников