Лента жизни. Том 2

Игорь Игнатенко, 2023

Игорь Игнатенко создал свой собственный, во многом неповторимый художественный мир. Его избранные сочинения, несомненно, встанут в один ряд с лучшими произведениями таких известных амурских авторов, как Леонид Волков, Федор Чудаков, Игорь Еремин, Борис Машук, Николай Фотьев, Владислав Лецик. Но не только. Масштаб и значение художника по-настоящему могут быть осознаны лишь в системе национальных ценностных и культурных координат. Думается, творчество Игоря Игнатенко в этих координатах не теряется. По этой причине в предисловии цитировались и упоминались писатели высокого ряда: именно они оказали на певца Приамурья самое большое влияние, именно они наиболее близки ему мировоззренчески и эстетически, именно с ними Игорь Игнатенко ведет напряженный творческий диалог на протяжении всей своей творческой судьбы.

Вечерний разговор

о невозвратном

— Плесни-ка с полстаканчика жидкого минерала. Что-то в горле пересохло, — утирая платком вспотевший выпуклый лоб, промакивая слегка отвисшие щеки и с казацкой легкой горбинкой нос, хриплым от жары голосом попросил Алексей.

Иван удивленно вскинул поверх стекол очков начинающие куститься брови и попытался расшифровать, что бы это означало. В богатом ассортименте различных напитков такого научного названия он с места в карьер припомнить не мог.

— Не вздумай лезть в холодильник. Я привык, понимаешь, к натуральной «аш два о» прямо из-под крана, — видя колебания друга, уточнил Алексей свою просьбу. — У меня на буровой артезианская…

Лишь только тут вспомнил Иван остатки школьных знаний по химии. Не иначе как друг детства Лешка Селя, а ныне Алексей Павлович Селиванов, тюменский инженер-нефтяник, решил проверить его смекалку. Но виду не показал, будто его напрягла формулировка, пошел на кухню и в точности исполнил требуемое. Отвинтил кран с холодной водой, дождался, когда сбежит степлившаяся в трубе вода и струя захолодит пальцы. Подставил граненый стеклянный стакан и налил до краев. Потом завинтил кран до упора, постоял, подумал — и отлил ровно половину. Посмотрел на холодильник, внутри которого на нижней полке обреталась бутылка «Столичной» впритык с бидончиком домашнего кваса. «Доберемся потом и до вас», — успокоил он себя. И понес стакан в комнату, где его ожидал, сидя в кресле рядом с журнальным столиком, заваленным газетами и книгами, негаданный гость. На ходу стал придумывать, каким бы образом отреваншироваться. Ставя стакан на столик, как бы между прочим, с легкой усмешкой в голосе попенял Селиванову:

— Вы там на добыче углеводородного сырья совсем разучились по-людски разговаривать. У вас, технарей, добытчиков «черного золота», профессионализмы въелись в речь, как репей в хвост овцы. Техницизмы, арго и прочий сленг. Так недолго у жены за обедом попросить вместо тарелки борща с мясом и куска хлеба — тысячу калорий в белковом и углеводном выражении с добавлением клетчатки и жиров.

Алексей залпом выпил воду, моментально вновь покрылся крупными каплями пота, словно капустный лист утренней росой, и крякнул от удовольствия.

— Вот за что тебя с Железниченко уважал, так это за то, что вы оба за словом в карман не лезли. Все-то у вас наготове, книгочеи очкастые. Впрочем, пардон, ты-то с девятого класса, помнится, вооружился диоптриями. А Бориса я после школы ни разу не встречал. Может, у него и нет очков. Я-то вот обзавелся для газет.

Он похлопал себя по карманам, словно и впрямь хотел продемонстрировать футляр со своими окулярами.

Дверь на лоджию была открыта, оттуда сквозняком тянуло жаркий воздух конца июня. На Амурской земле это пора, когда градусник уже с утра подпирает риску с числом 30, а за полдень подрастает еще на десяток делений. Градус начавшегося общения пока еще не добрался до критических отметок, оба собеседника словно бы нащупывали тональность и манеру диалогов. Да и то сказать, почти двадцать лет не виделись друзья детства. Где-то там, за порогом юности и молодости, осталась родная приамурская деревенька Степновка, в которой жила и действовала на всю мальчишескую «катушку» неразлучная четверка «мушкетеров»: Борька Железниченко, Толян Дробухин, Лешка Селиванов и Ванька Крюков. Разная выпала им доля, словно ветром расшвыряла их жизнь. Раньше делились самой малостью, теперь толком не знали даже ни места работы товарищей, ни на ком женаты, не говоря уже о детях.

В кои веки Селиванов выбрался на родину в длинный северный отпуск с Тюменщины, из поселка нефтяников Снежногорска, отогреться душой и телом. Пообщаться с родителями и сестрой Аней, которые давненько переехали из Степновки в Добровольск. У них и расположился. Позвонил по известным ему телефонам, но откликнулся лишь один Крюков. Договорились встретиться. Алексею Павловичу так хотелось увидеть Ивана, что не постеснялся напроситься в гости. Тем более что тот сразу же и согласился, поскольку жена Галина уехала в санаторий на речке Пёре вместе с сыном Димкой. Самого Крюкова задержали огородные работы на даче. Впрочем, он не особенно сокрушался, считая это неплохой разминкой после институтской деятельности. Два преподавательских семестра на кафедре литературы сменились трудовым летом. Пока силы позволяли, Иван любил бывать на свежем воздухе.

Субботний день катился к вечеру. Друзья школьных лет сидели друг напротив друга и не знали, о чем бы это поговорить еще. О работе потолковали, о семье сказали положенные слова, детьми похвалились. Селивановская Вероника оказалась ровесницей сыну Крюкова Димке, оба окончили шестой класс. Вероника умница и мамина помощница. Димка смышленый пацан и неплохо играет в шахматы. Только вот горожане, не чета деревенским отцам, закалка не та.

— Может, выпьем по маленькой? — предложил Иван.

— Отнюдь… — как-то неопределенно ответил гость, из чего можно было заключить, что он не против.

На свет божий были извлечены из недр холодильника закуска и ледяные напитки. Расчистили столик, расставили тарелки, а напитки налили в мгновенно запотевшие рюмки и бокалы.

— За нас всех! — на правах хозяина объявил Иван первый тост. Чокнулись. Выпили. Положили во рты по лимонной дольке. Закусили сыром и колбасой. Похрустели огурчиками.

— Может, горяченького чего сварганить? — предложил Крюков. — А вообще-то у меня есть окрошечка. С укропчиком и всей овощной номенклатурой.

Гость махнул рукой, соглашаясь:

— Давай вариант номер два.

Под окрошку, куда добавили для полноты вкуса еще и сметаны, приперчив сверху, налили по второй.

— Теперь твое слово, — передал хозяин право тоста гостю.

Взяв рюмку двумя пальцами, Алексей неожиданно встал и, словно на официальном банкете, провозгласил ушедшим в низы голосом:

— За мужскую дружбу, которая никогда не кончается!

Пришлось Ивану разгибать коленки и выпрастываться из глубокого низкого кресла во весь свой едва ли не двухметровый рост. Если бы кто-то посмотрел сейчас со стороны, он немало бы удивился картине. Стоят два мужика, один с коломенскую версту, худой и сухой. Другой низенький и полноватый, покрытый потом. Этакие Дон Кихот и Санчо Панса. И чокаются с серьезными лицами. Потом сосредоточенно пьют водку, словно в ней заключен некий смысл, который им по прошествии некоторого времени обязательно должен открыться во всей своей полноте.

Сели. Алексей потыкал вилкой в ускользающий кружок лимона. Потом отставил это упражнение.

— Значит, ты у нас теперь доцент от литературы… Не зря, выходит, книжки под партой на уроках читал… А Железниченко, говоришь, археолог, профессором стал…

— И доктором наук, — прибавил Иван к титулу Бориса, которым они все гордились. — А еще он лауреат премии Ленинского комсомола. Орденом награжден, — кажется, «Знак Почета» получил. Живет в Новосибирске. Директор научно-исследовательского института по гуманитарным дисциплинам, в том числе и археологии.

— «Веселые ребята», значит, у него на лацкане засветились?

Иван непонимающе посмотрел на Селиванова:

— Какие такие «ребята»?

Тот хохотнул довольно. Вновь он озадачил Ивана, как с «жидким минералом». Пояснил снисходительно:

— Ты сам-то орденок тот видал в натуре? Припомни, кто знамя тащит — парень и девушка. Бравые строители «сицилизма», энтузиасты новостроек…

Оживленная пауза сменилась затишьем, в котором вызревало нечто иное, о чем еще не толковали, но к чему шла неотвратимо их встреча. Это ощущение буквально повисло в воздухе комнаты, сгустило атмосферу застолья до электрической напряженности.

Чтобы хоть как-то снять неловкость, Иван принялся двигать посуду на столике, подлил окрошки в полупустые тарелки. Нарезал еще колбасы, туда же и сыру пару пластиков отвалил. В завершение наполнил вновь рюмки. Поднял глаза и удивился, каким взглядом уставился на него северянин.

— Ладно, не суетись, — довольно резко притормозил его Алексей. — Давно хотел спросить об одном тебя и Бориса. Ну, раз Желéза на раскопках пропадает, значит, тебе настала пора отвечать…

Иван удивился, но быстро пришел в себя. Родные стены укрепили дух.

— Что за прокурорский тон, Леша? Может, мы тебя чем-то давно обидели. Скажи. Снимем вопрос, так сказать.

Селиванов оторвал взгляд от хозяина квартиры, полез в карман за платком. Скомканной хлопчаткой принялся смахивать пот с побагровевшего лица. Грудь его заколыхалась с одышкой, внутри что-то захрипело, забулькало, словно насос качал некую жидкость. Отпил из бокала потеплевшего кваса, промокнул губы все тем же платком.

— Я считаю, что вы с Борисом не уберегли Толика, — вырвалось наконец из его уст.

Где-то в глубине души Иван ожидал момента, когда рано или поздно Алексей коснется незаживающей раны. Именно так он ощущал потерю главного закоперщика их отроческих и ранних юношеских приключений. Толя Дробухин навсегда остался для них шестнадцатилетним. С высоты своего возраста они могли судить себя, тогдашних. Ну, не судить, так хотя бы понять мотивы своих и чужих поступков. Выстроить в скованную накрепко цепь отдельные звенышки больших и малых ребячьих дел. Движение этих звеньев невозможно в разобщенности. Потянешь одно — вослед стронутся с места все остальные.

Первой мыслью было осечь гостя. Чего знал он о той давней истории? В восьмом классе Лешка засыпался по русскому языку и остался на второй год. После того и заикаться стал в разговорах с дружками, хотя обычно это с ним случалось лишь у классной доски, под обстрелом глаз всего класса и вредного «русака» Ивана Палыча Рудого, которого все звали не иначе как Иванок. Селя тяжело переживал отставание от товарищей. Видеться на досуге, после уроков, для него было страшно мало. Ведь основная часть их прежней совместной деятельности протекала в классе, как ни крути, но это именно так. В семье Селивановых родителями насаждалась мораль сверчка и шестка. Лешка не мог вынести ущербности нового положения, закомплексовал, стал не к месту и не ко времени прибедняться, мол, куда мне теперь до вас? От мамы это в особенности, от Клавдии Карповны, сердечной, шло в неокрепшие умы Лешки и его младшей сестренки Нюрки, Анечки то есть.

— Что ж, повспоминаем! — сказал жестковато Иван, которому тоже иногда казалось, что они с Борисом чего-то недоглядели в тот переломный год. — Только давай договоримся так: я буду рассказывать, а ты, если я чего напутаю, поправишь меня. Это относительно того, когда мы еще все были вместе. Ну а как только за Рубиконом пойдут события — слушай не перебивая. Когда окончу, можешь высказывать свое мнение. Лично для меня есть несколько темных пятен в этой истории…

Он взял рюмку, выпил не закусывая. Потом снял очки, утопил лоб в правой ладони и закрыл глаза. Из темноты внутреннего зрения стали наплывать смутные попервоначалу образы, наслаиваться один на другой, в результате чего сформировалось хмурое лицо Толика Дробухина, каким он его запомнил в тот последний год. Вихры темных волос падали на почти всегда иронически прищуренные глаза. Затем почудился сломанный на кирпичном заводе нос Толика с нервно раздувающимися ноздрями. Хотелось услышать голос Дробухина, но звуки не пробивались через завесу дней и лет, они были на той стороне, колебали почву памяти, ощущались подошвами ног, но никак не могли материализоваться в отдельные понятные слова, вибрация не содержала смысла. Душу рвали и томили безысходность и невыразимость.

— Ты ведь, когда отстал от нас, учиться заново в восьмом классе не пожелал. Почему, можешь мне сейчас объяснить? Ведь это ты первым всех нас тогда бросил, не одного Толика, а и меня, и Борьку.

Селиванов заерзал в кресле, словно искал точку опоры понадежнее.

— Ладно, сиди! Можешь не отвечать. Я помню твои письма из Кубышинки, куда ты поехал учиться в ПТУ на тепловозника. Тебе ведь там нравилось, не так ли? Ты враз не только сравнялся с нами таким способом, но даже и как бы обогнал. Еще бы! Нам два года сидеть за партами, а ты уже серьезным делом занялся, профессию рабочую получаешь. А кем мы будем, Толя с Борисом и я, тебе до лампочки. Ты, значит, созрел, а мы доспеваем…

Алексей вновь ворохнулся в кресле, руку поднял, словно на уроке, когда просились к доске.

— Ну ты и поворачиваешь оглобли, мил друг Ванюша! Ну ты и рулишь на стальной колее! Я что там, в Кубышинке, пироги с маком уплетал за обе щеки? Кто, как не я, напильником свои персональные инструменты шабрил? Ты, что ли, за меня тепловозный двигатель до последнего винтика, до последней гаечки раскладывал на косточки и суставчики?

Повисла пауза. Оба поняли, что так вести беседу непродуктивно. Надо не упрекать, не оправдываться и доказывать, а молчать и слушать в очередь. Не взрываться, как в «пинг-понге», перестрелкой шарика туда-сюда.

— Давай спокойнее, — ухватился вновь за ускользающую нить разговора Иван. — Короче, ты уехал, а мы остались в Степновке. В девятом классе как раз нам новую классную руководительницу назначили, Ачкасову. Может, ты ее помнишь, она у нас математику вела в последней четверти восьмого класса. Приехала откуда-то с Запада, из Тамбова вроде бы.

— Инга, что ли? Чего бы я ее не помнил… Сухарь в юбке. Молодая была, с дочкой, кажется, приехала. То ли разведенка, то ли холостячка вообще. Постой, я даже сейчас попробую имя дочки вспомнить. С ней моя сестренка Анютка в детский садик вместе ходила. Да вот же — Людочкой ее звали… Значит, Инга Константиновна вас приняла в свои руки? Сколько ей лет тогда было… Двадцать шесть — двадцать семь, не больше. Ну и что?

— А то, что после этого все и покатилось, как с горки, под откос. Дробуху как словно кто подменил. Ты же помнишь, он учился нормально, похвальные грамоты имел в младших и средних классах. По русскому и литературе из «пятерок» не вылазил. И по другим предметам не буксовал. А тут на математике его как заклинило, задачки и примеры дома решать бросил, на уроках к доске наотрез отказался выходить. Инга ему одну «двойку» поставила, другую «пару» вкатила, затем «кол» засандалила. Да еще в дневнике написала родителям, чтобы пришли в школу на разговор. С ума сойти! Вот ты сказал «сухарь в юбке». Резковато, но довольно точно. Стоит перед классом, как девушка-подросток. Росточка невеликого. Личико узенькое, ротик с капризным изгибом и слегка припухлой верхней губой. Голос девчоночий, однако с командирским четким нажимом, не затрудняющим быструю речь. Косички пепельного цвета на затылке венчиком уложены. Серые глазки со слегка нависшими по краям веками сверлят из-под крутого лобика, в душу вонзаются. Костюмчик — юбка с пиджачком, кофточка темная, с отложным воротничком. На длинной шейке косыночка повязана под горлышко. Ножки тоненькие, пряменькие, как палочки, в беленьких носочках и бареточках на низеньком каблучке. Икс минус игрек… Некоторые девчонки из нашего класса женскими статями превосходили ее заметно. Ты бы в такую влюбился, я тебя спрашиваю? Только не спеши с ответом. Все-таки была в Инге своеобразная нездешность. Сразу видно — не деревенская женщина. Веяло от нее замкнутостью, словно она берегла некую тайну. Не от духа же святого родила дочку. Человек с загадочной историей. Было в ней магнитное поле тяготения. Было…

Селиванов расширил глаза, ожидая от самого Ивана ответа на риторический вопрос. Но Крюков замолчал, стал отвинчивать пробку на бутылке. Дождавшись, пока прекратится переливчатое бульканье, Алексей произнес недоверчивым тоном:

— Уж не хочешь ли ты сказать…

— Я бы, может, и не хотел говорить, да раз начали, так до конца… Представь себе, именно в нее и влюбился второй своей любовью наш Толик.

— Так у него еще и первая любовь была? И кто же? Что-то я не замечал…

— Галя Безбородько.

Он назвал имя, а дальше объяснять ничего не требовалось. Не зря же Алексей закивал головой, безмолвно соглашаясь с подобной возможностью. Галя была красавицей, перенявшей от отца-украинца южнославянские черты лица, черноокая и чернобровая, с толстой косой ниже пояса. Тонкая в талии, с небольшой девичьей грудью, стыдливо спрятанной коричневым платьем и складками широких лямок черного фартука. Высокая, длинноногая — в их возрасте девчонки зачастую заметно перегоняли ровесников в росте. Легкая горбинка на носу придавала ей даже некоторый шарм. Сейчас это назвали бы ахматовским обликом, но тогда подобные сравнения были просто невозможны в силу неизвестности в селе самого имени великой поэтессы. В довершение всего Галя была круглая отличница, что лишь усугубляло ее недоступность. Ухаживать за девчонками в пятнадцать лет мальчишки не умели. Не дергать же за косички! Вот и перекипало первое чувство глубоко внутри, не находя выхода. А если случалось хоть как-то обозначить свою симпатию, выглядело это едва ли не комично. Дробухин никому не открыл сердечного влечения к Гале. А чтобы признаться ей самой — об этом и речи быть не могло.

Так получилось, что после окончания дочкой восьмого класса семья председателя райисполкома Ивана Антоновича Безбородько поменяла место жительства на Добровольск. Партийные власти, как тогда это называлось, перевели энергичного «предрика» в город с повышением в должности. Стал он начальником облсельхозуправления. Получил четырехкомнатную квартиру в самом центре города. Уезжая из Степновки, Галя сказала на прощанье, что приглашает к себе в гости однокашников. Любого, кто приедет хоть на денек в город.

Довольно скоро Железниченко, Дробухин и Крюков оказались в Добровольске. Все они были включены в сборную команду района по волейболу, которую на летних каникулах отправили участвовать в областной спартакиаде школьников. Селиванов по причине его малорослости в команду не попал и остался дома ловить ротанов в речке Альчине. На второй день турнира степновцы, одержав до того две победы над такими же, как и они, командами сельских районов, вышли в полуфинал и были разгромлены парнями из детской спортивной школы города Адовска. Утерли степновцы носы от обидной влаги, стали собирать вещички в обратную дорогу. Автобус должен был отойти под вечер, так что оставалось время побродить по городу. Но не тут-то было! Дробухин каким-то одному ему ведомым путем, очевидно, через кого-то из девчонок их класса, заранее, еще в Степновке, раздобылся адресом семьи Безбородько. И потащил друзей за собой в гости к Гале. По пути остановились у киоска, скинулись из оставшихся финансов, купили кулек шоколадных конфет «Озеро Рица». Рядом с киоском приютилась старушка в белом платочке. Прямо на земле, в тенечке, стояло ведро с чернобривцами. Толян полез в карман, достал рубль и, не торгуясь, взял у бабуси букет цветов. Адрес, к удивлению, оказался верным. На звонок дверь открыла мать Гали, рослая и пышногрудая Цецилия Абрамовна в цветастом халате до полу. Волоокая, с некоей неизъяснимостью во взгляде, который переняла у нее дочь. Всплеснула полными руками, с некоторым усилием узнавая в рамке распахнутого входа бывших одноклассников дочери.

— Галочка у новой подруги, — была ее первая фраза. Но увидев, как вытянулось и помрачнело лицо Дробухина, держащего у груди цветы и бумажный сверток, Цецилия Абрамовна сделала приглашающий жест рукой: — Да вы проходите, не стесняйтесь. Галя обещала скоро прийти. Я вас пока чайком напою.

Она провела ребят длинным коридором к стеклянной двустворчатой двери и ввела в большую комнату, какие в сельских домах именуют «зала». Здесь Цецилия Абрамовна приняла букет из рук Дробухина и поставила его в одну из хрустальных ваз, украшавших комнату. Радушно усадила гостей на диван.

— Вы пока полистайте прессу, — указала она на придвинутый к дивану низенький столик с гнутыми ножками, на котором лежали журналы и газеты. — Если хотите, можете включить радиолу. Пластинки на тумбочке. Будьте как дома. Я скоро.

Она растворилась в недрах огромной квартиры. Железниченко и Крюков уткнули послушно носы в цветные иллюстрированные журналы. А Дробухин направил стопы к музыкальной машине. Долго тасовал пластинки, шелестя бумажными обложками. Наконец выбрал одну, щелкнул клавишей и поставил на крутящийся диск. Засипела, слегка похрустывая от пыли, разгонная часть звуковой дорожки. Мягкий и негромкий мужской голос после вступительных аккордов оркестра даже и не запел, а как-то по-особому заговорил с каждым из них.

Ну что сказать, мой старый друг?

Мы в этом сами виноваты,

Что много есть невест вокруг,

А мы с тобою не женаты…

Крюков и раньше слышал эту пластинку в доме Дробухиных, Толик любил крутить ее на стареньком патефоне фирмы «Эркон». Пел популярнейший в те годы киноартист Марк Бернес. Правда, текст песни еще никак не ложился на малолетние судьбы, но главное было не в совпадении, а в тональности — светлой в своей грустной доброжелательности.

Пластинка закончилась. Но Толя не отходил от радиолы. Ворохнув рукой волнистый чубчик, он вновь вернул иглу адаптера к началу дорожки. И снова полилась мужская грусть, за которой недалеко и до одиночества.

Четырежды звучала пластинка, четыре раза сетовал Бернес на несбывшиеся ожидания. Четырежды взгляды упирались в дверь, ожидая появления Гали. Но она так и не пришла. Наскоро попив чаю с тортом, которым попотчевала их радушная Цецилия Абрамовна, друзья попрощались, передав привет бывшей однокласснице. Никто и никогда больше с нею не свиделся. А платоническое чувство Дробухина так и осталось тайной за семью печатями.

У Ивана тоже была своя первая любовь и своя заветная песня. Иной мотив и слова иные звучали в душе. А чувства пробуждали подобные тем, что тревожили Дробухина.

В тот час, когда над седым утесом

Немые звезды льют бледный свет,

Я часто вижу черные косы

И неподвижный твой силуэт…

Хотелось поскорее стать взрослым, встречать на морском берегу красивую девушку. Молчать вместе с нею и смотреть на дрожащие в бездонности, ни к чему не прикрепленные созвездия. И чтобы обязательно среди них был Южный Крест, любимый моряками.

Провожая с репетиций школьного хора свою одноклассницу Светку Лоншакову к ее дому на краю Степновки, Ваня указал ей однажды, за неимением в Северном полушарии Южного Креста, на другое не менее знаменитое созвездие. В ночной небесной стылости прямо над головами, задевая углом Млечный Путь, висел Орион. При некоторой толике воображения его можно было дорисовать в уме. Получалась девичья фигурка, перехваченная в тонкой талии бриллиантовым пояском из трех ярких звезд.

Маленькая круглолицая Светка запрокинула повязанную пуховым платком голову, любуясь своим небесным отражением. Ваня наклонился и неожиданно для самого себя поцеловал подружку прямо в губы. Не промахнулся, хотя сделал это впервые. И удивился, что на морозе губы горячие. С тех пор он зачастил провожать ее, когда школьные дела задерживали обоих допоздна. В заветном уголке у штакетного забора, за телеграфным столбом, они нацеловались на всю оставшуюся жизнь. Натянутые стужей провода гудели монотонную мелодию степных пространств. Снежинки густо облепляли платок на голове девушки и барашковый воротник пальтишка, перехваченного в талии пояском безо всяких бриллиантов. Иногда над ними чертил пунктирную траекторию первый спутник Земли. И они ждали его появления с востока, где как раз стоял Светкин дом. В названный газетами час «бип-бип» появлялся из-за крыши дома и летел прямо к ним. Можно было успеть загадать желание, но эта звездочка не падала, подобно метеору. Когда же спутник отлетает положенный срок и сгорит в плотных слоях атмосферы, они уже не будут больше стоять в своем уголке за столбом. Но это произойдет лишь через два года, аккурат после выпускного вечера в школе.

Насколько помнится, у Борьки Железниченко тогда тоже появилась симпатия. Его Наташа училась классом младше, но выглядела даже покрупнее старших девчонок. На редкость голубоглазая. Сблизились они на тренировках школьной команды по волейболу. Оба отлично играли, частенько пасовали друг другу на разминке в паре. Борька хлестко «резал», а Наташка по-кошачьи изворачивалась на приеме, возвращая Железе горячий от его ударов мячик. Порой торжествовало нападение, но все-таки чаще побеждала защита. После тренировок они шли вместе рядком в сторону инкубаторной станции, где жила Наташка. Оба одного роста, с упругостью в согласованной походке. И лишь когда удалялись на значительное расстояние от центра села и улица обезлюдевала, Боря прихватывал свою волейболисточку под локоток.

Своими сердечными секретами у друзей не принято было делиться, тем более врать о «победах» на любовном фронте. Стыдливое целомудрие не спотыкаясь вело их по узенькой тропиночке первого нежного чувства. Потому-то многое из той поры осталось лично для Крюкова «за кадром». Случилось ему однажды заглянуть в дневник Железниченко, который тот начал вести по совету Толика Дробухина и добивался того же от Вани. Боря разрешил ему посмотреть, как это делается в общих чертах. Полистав страницы, разлинованные особым способом так, чтобы рядом с основным текстом оставалось место для дополнительных заметок и пояснений, он обратил внимание на последнюю запись. Мелким «шпионским» почерком с наклоном влево было начертано объяснение самому себе чувства к Наташе Зацепиной. Последняя фраза гласила: «Наше счастье огромно. Я перестану себя уважать, если когда-нибудь разлюблю мою Натали…» Кто из них мог представить тогда, что не раз и не два взволнуются в недалеком будущем любовным трепетом их сердечные мышцы, сбрасывая излишек адреналина в горячую кровь! Тем более предвидеть свои первые, а у Железниченко затем и второй, законные браки.

Увалень Селя не спешил обзаводиться дамой сердца, предпочитая заниматься вокалом в школьной самодеятельности. У него обнаружился небольшой приятный баритончик, как определил его голос учитель музыки Казимир Сигизмундович. Вдвоем с голосистой Светой Лоншаковой они пели русские народные песни, покушались и на классические романсы. Особенным успехом на школьных вечерах пользовался дуэт из сочинений композитора Даргомыжского. На сцене стояла скамеечка, за кулисами пиликала гармоника. Вначале выходила чинной походочкой павушка в красном с цветами сарафане. Садилась на скамейку и начинала слушать отдаленные звуки гармошки. Затем появлялся кавалер в фуражке набекрень и лаковых сапогах, роль которых успешно выполняли начищенные гуталином до солнечного блеска «кирзачи». Убедившись в интимности «рандеву», кавалер приосанивался и запевал игриво:

Ванька с Танькою сидит,

Танька Ваньке говорит,

Тпру-да-ну, го-го, го-го,

Танька Ваньке говорит…

А дальше вступала Светка, словно бы не замечая, как ее кавалер сгорает от нежных чувств к ней:

Что ты ходишь сам не свой,

Отчего, дружок, больной?

И оба дружно соединяли голоса:

Тпру-да-ну, го-го, го-го!..

Возникала пауза. Светка, она же и Танька на сей момент, вопросительно смотрела на вплотную придвинувшегося к ней Лешку и повторяла вопрос:

Отчего, дружок, больной?

Лешка вскакивал на ноги, прижимал растопыренные ладони к левой стороне груди и горловым «классическим» оперным голосом выводил фиоритуру:

От любви к тебе большой!

И вновь дуэт сливал голоса:

Тпру-да-ну, го-го, го-го!

От любви большой-большой!

Крюков не ревновал Светку к Лешке. Подумаешь! Провожал ее с репетиций и концертов все-таки он, а не Селя. Вообще-то, если по-честному, они составили бы симпатичную со стороны парочку. Оба низенькие, плотненькие, лица циркулем обведенные. Только Лешка блондинчик горбоносенький, а Светка то ли брюнетка нежгучая, то ли темноволосая шатенка, да к тому же и курносая. Рядом с Ваней Светка Лоншакова смотрелась довольно комично, едва доставая головой ему до подмышки. Но и Крюков тоже был умора со стороны, когда сгибался, чтобы обхватить за талию свою ненаглядную. Однако это все пустяки, поскольку они сказали друг другу три самых главных слова.

Все это в основных чертах Алексей знал, поскольку был свидетелем и участником событий до той поры, пока не был вынужден под давлением родителей собирать вещички в ПТУ. Властная мать, Клавдия Карповна, на семейном совете постановила не тратить понапрасну год на повторное сидение в восьмом классе. Пусть вступает во взрослую жизнь иным путем. Отец, Павел Васильевич, возражать не стал. Выучиться на машиниста паровоза дело стоящее. Зарабатывают на железной дороге прилично, жильем обеспечены не худо. А Лешке тем паче не пристало спорить. Родительский перст указал на Кубышинку. Так тому и быть.

Главный водопад потрясений обрушился на поредевшие «мушкетерские» ряды как раз после отъезда Селиванова из Степновки. Кое о чем Крюков писал дружку, но в юношеских письмах было совсем иное. Какие книжки прочитал, сколько наловил на рыбалке, спортивные новости, жив, здоров — и вся тебе информация.

И вот, через столько лет, надо воскрешать те дни, искать в них причины и следствия.

— Ладно, Леша, слушай дальше. После отъезда Безбородок любовный порыв Толика как бы иссяк разом. А натура требовала выхода. Эмоциональную энергию надо было как-то реализовать, она ведь грозила разорвать его экзальтированную душу. Случай не заставил себя ждать. Вскоре мы на чердаке Толикова дома откопали в груде старья невесть как туда попавшие тоненькие книжечки. Сдули пыль, прочитали названия. Бог ты мой, как сейчас вижу буквы старинной вязи — «Радуница». Ну, это — ты, может, знаешь — первый сборник Есенина. А еще «Голубень» и «Преображение». Покопались поглубже и нашли «Сельский часослов», «Руссиянь». А потом и «Трерядница» обнаружилась с «Триптихом». Как сейчас помню, и «Березовый ситец» был — тоненькая такая книжечка. Когда же прочитали название последней находки, прямо остолбенели — «Исповедь хулигана». Ты представь себе! Такая россыпь драгоценностей! Кто нам тогда о нем мог сказать? Мы нарочно потом по школе ходили, всех встречных расспрашивали: «Знаете Есенина?» Даже из учителей никто не сказал: «Да». Полное забвение. Это же надо было так человека закопать, чтобы даже имя его похоронить!

Стали читать стихи там же, на чердаке, где у нас «штаб» свой был, летом мы там порой и ночевали вместе, и словно с ума посходили. На фоне школьной хрестоматийной тягомотины будто из другого мира услышали голос. «Выткался на озере алый свет зари…» А вот эта метафора — знаешь? — «Клененочек маленький матке зеленое вымя сосет…» Мы же с Есениным — родня, деревенские. Это все наше, что у него в стихах. Как потом Толик узнал, книжки отец из детдомовской библиотеки притащил домой. Там приготовились их сжечь по списку запрещенной литературы. Двадцатые годы начала века, явленные в поэтическом слове, уничтожить! Вот как партийцы блюли народную нравственность… Батя у Толяна завхозом в детдоме работал, да ты должен это помнить. Он потом еще одну книжку нам дал, хотя и наказал настрого никому не показывать. «Москва кабацкая» вообще добила нас. «Сыпь, гармоника! Скука, скука…» Или: «Вы помните. Вы всё, конечно, помните…» Ты меня останови, Леша, а то я сейчас начну читать Есенина сплошняком, с вечера и до утра. Мы втроем принялись с той поры стихи сочинять — с разной степенью успеха. Толик наверняка мог стать неплохим стихотворцем. У него складнее нашего выходило. Он даже послал в областную газету одно стихотворение. И, представь себе, напечатали!

Алексей не ворохнулся. Сидел, прикрыв глаза в позе, которая как бы говорила, что человек отдыхает, но не спит, ушки на макушке. Лишь слегка пошевелил ладонью, расслабленно свисавшей с подлокотника кресла. Дескать, давай говори дальше, я тебя слышу.

— Ладно, дремли. Так легче усваивается. Во сне, ученые доказали, можно страницы текста сплошняком запоминать. Заснул дураком, проснулся умным… К тебе это не относится.

Открыв один глаз, Селиванов вскричал:

— Один-один! — И снова захлопнул око.

Разогретый умственной работой, Крюков сразу понял, о чем реплика. Алексей посчитал его подковырку достаточной, чтобы уравновесить счет их словесного поединка после «жидкого минерала». Значит, напряженность первых минут общения схлынула, возвратилась давнишняя дружелюбность, которую они раньше скрывали за шуточками и розыгрышами.

— А не принять ли нам по маленькой?

Возражений не последовало. Приняли. Запили квасом. В открытую дверь на лоджию влетали со двора голоса играющей детворы. «Виктуся, вон ты, за гаражом!.. Туки-та!..» Там стремительно мчалось чье-то новое детство навстречу отрочеству и не такой уж далекой юности. Время — самый быстрый бегун.

— Ну, так вот, — стронул себя с затянувшейся паузы рассказчик. — Сергей Есенин. Уже в самом сочетании имени и фамилии есть поэтическое созвучие. Мы даже поспорили с Толяном и Борькой, не псевдоним ли это? Дробуха догадался к деду Желтову сходить, тот старинные книги любил, было у него дома кое-что. Дед, ты же помнишь, в Питере служил моряком в революцию, потом до тридцатых годов был кем-то там в Совете солдатских и рабочих депутатов. Много чего знал и кое-какими книгами обзавелся. Наверно, в наши края чего-то привез, когда сбежал на Дальний Восток от репрессий. Дедок еще тот был крепыш и оригинал. В столярной мастерской по мере сил трудился. Толик вернулся от него с есенинской поэмой «Черный человек».

Иван встал. Посмотрел на залитое вечерними сумерками окно. Не нараспев, как это обычно делают поэты, читая стихи, а глуховато и словно бы опустошенно, не заботясь о впечатлении, прочитал первую строфу поэмы:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь…

Он остановил речитатив, глубоко вздохнул и хотел сесть в кресло, но Селиванов раскрыл на сей раз оба глаза и спросил, слегка заикаясь, как когда-то в школьные годы:

— Т-ты все п-помнишь?

— А как же! Мы многое тогда наизусть вбили в свои неокрепшие мозги. И поэму тоже. Ее особенно любил декламировать Толик. Он даже однажды заявился выступать с ней на смотре самодеятельности. Цилиндр смастерил из батиной шляпы, березовую тросточку вырезал и покрасил черным шерлаком. Завуч послушала его на репетиции и не разрешила: «Что ты, что ты! Никто этого не воспримет. Зачем морочить товарищей? Прочти что-нибудь лирическое». Она первая не поняла, о чем вещь. Чего на школьников было спирать, мы-то как раз поняли суть поэмы. Черный человек — не кто-то ужасный вовне, он внутри каждого из нас сидит. Наше второе «я».

— До к-конца прочти, п-пожалуйста.

Не вставая с кресла, Крюков дочитал поэму все тем же нейтральным, без «выражения» голосом. Когда он закончил: «…Месяц умер, синеет в окошко рассвет. Ах ты ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… И разбитое зеркало…», — Селиванов покрутил головой, словно стряхивая наваждение:

— Убийственно сильная вещь!

Палец, как нередко бывает в таких случаях, угодил в небо.

— Дед Желтов ведь еще рассказал Толику, как Есенин покончил с собой. В «Англетере». И продиктовал ему наизусть последние стихи, написанные кровью: «До свиданья, друг мой, до свиданья……» Но Толик их не читал вслух. Он часто напевал другое, на свой собственный мотив: «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, синь очей утративший во мгле. Эту жизнь прожил я словно кстати, заодно с другими на земле…»

Конец ознакомительного фрагмента.