Раз-Два. Роман

Игорь Елисеев

В СССР на свет появляются два сросшихся младенца. Проведя свое детство в интернате, они понимают, что во многом отличаются от других людей. Период взросления подогревается унижениями со стороны общества. Но судьба им благоволит, приоткрыв дверь к счастью – операции по разделению. Они отправляются в сложный путь. «Раз-Два» – психологическая драма, основные события которой разворачиваются в 80-е и 90-е гг. ХХ в. Это размышление о том, как трудно быть человеком и как важно оставаться им до конца.

Котята в мешке

Когда время нашего заключения подошло к концу, и мы вернулись в палату, никто не обмолвился ни единым словом о произошедших событиях. Нас встретили прохладно и совсем не весело. Все благополучно забыли о данном нам уговоре. Обещание, которое гарантировало нам семью, было нарушено или просто забыто. Я упорно продолжала ждать момента, когда они сами всё поймут без слов, ведь мы спасли Спринтершу от «отсидки», но, увы, всё было бесполезно с самого начала. Белокурая медсестра, застигнутая нами в общественной душевой в момент наивысшего экстаза, перевелась на другое место работы. Стол наш вскоре оскудел настолько, что иногда не ощущался вкус еды. ДЦПшники, постепенно взрослея, вели себя всё разгульнее и подлее, приобретая удалой характер загадочной русской души: регулярно прогуливали уроки, устраивали частые ночные попойки, дрались, ругались и обижали слабых — ну куда же без этого! — в свободное от разгула время. И хоть изменения происходили медленно, в течение месяцев и даже лет, зато укоренялись в высшей степени быстро и размножались удивительно легко. Большую часть времени мы проводили в библиотеке, скрываясь от «неполноценной семьи». Казалось, туда веками никто не заглядывал, и мы могли часами спокойно сидеть за большим деревянным столом, сверху доверху заваленным книгами — читать, рассматривать картинки или перелистывать страницы без всякого смысла. В первый же год нашего появления в интернате, ты начала курить. А спустя каких-то полгода, так и не привыкнув к ацетоновой вони, вместе с тобой закурила и я. Сигареты мы добывали с трудом, подряжаясь на разного рода работы: выносили ночные горшки или в четыре руки стирали чужие грязные вещи.

С первых дней нам дали понять: чем несчастнее жертва, тем беспощаднее отношение к ней. Но что поделаешь, необходимо же людям, в конце концов, утверждаться в собственной значимости. Впрочем, глумились над нами весьма незатейливо, без присущей идиотам и творцам буйной псевдо-фантазии. Нас били, толкали, плевали на нас, писали надписи на стенах и дверях, повествовавшие о нашей двуличности, — даже скучно вспоминать. И нам, конечно, не составляло труда предугадывать все их подлости и заскоки, быть может, за редкими исключениями. А когда предупреждён — значит, защищён, вроде и не так обидно, прям даже гордость разбирает немного.

На следующий год пошли разговоры о значительных изменениях в нашей стране, получивших общее название — Перестройка⁶. Что это означало, никто не знал, даже не интересовался, и долгое время всё это оставалось на уровне слухов. А на самом деле это было эпично, вот только с кем это обсуждать в неприглядном, забытом всеми «объединении уродов и калек», разве что со своим отражением!

Спринтерша, благополучно закончив десятилетку, поступила в ткацкий техникум; как же она собой гордилась, точно взяла золото на Олимпийских играх! Провожали её весьма своеобразно — во время обеда, неспешно ковыляя, к её столу подошёл Мойдодыр, из-за широкой спины которого выглядывали Швея, Торба и Сопля. К тому времени они постоянно тусовались вместе.

— Ши-ито, хромая, по-шкидаешь нас? — промычал Мойдодыр, облизывая потрескавшиеся губы. У него был какой-то странный дефект речи — то ли заикался, то ли пыхтел, то ли не выговаривал сложные звуки, а скорее, всё вместе. Спринтерша благодушно кивнула.

— Поди, не с-свидимся на воле?

— Не думаю, — ликующе кивнула она и, доев картофельное пюре, отодвинула тарелку.

— Ш-што ж, тыгда въ-вали къ чёрту! — прохрипел Мойдодыр.

Как огромный, причудливо изогнутый паук, он навис над обеденным столом и смачно плюнул ей в чай. Гробовая тишина охватила всех присутствующих и слила их души воедино, включая поварих и воспиталок. Тем временем к столу Спринтерши подошли остальные участники «процессии» и по очереди плюнули в её стакан. Обильнее всего получилось у Сопли; она шла последняя и, вероятно, долго копила слюну. Увы, так бывает всегда — сначала люди боготворят тебя, клянутся в верности и в вечной любви, а потом плюют тебе в чай, а заодно и в душу.

Рыжая явно растерялась. Высоко подняв плечи и кусая нижнюю губу, она дрожала всем телом, то ли от негодования, то ли от страха и, видимо, не решалась ответить. Мы не верили своим глазам. Неужели всё это время за её дерзкими поступками скрывались страх и неуверенность в себе? Когда плевки закончились, Оля неуверенно встала, и ни на кого не взглянув, пошла прочь, а на выходе почти побежала, непроизвольно ускорив шаг — настоящая Спринтерша! Мы думали, что видим её в последний раз.

Тогда ещё жизнь не казалась настолько уродливой и сиротливой, поэтому, когда Адольфовна использовала нас по выходным в качестве «заморских диквинок», забирая к себе на дачу, мы не задумывались над тем, как всё это мерзко и противно. Мы просто выполняли возложенные на нас обязанности — разносили её родственникам, друзьям и знакомым еду и выпивку, убирали посуду. Стол в гостиной буквально ломился от еды, чудом удерживаясь на худосочных ножках. Там были блюда с крабами и лососём, несколько тарелок с чёрной и красной икрой, вазы с апельсинами и даже ананасом, но взгляд наш падал только на конфеты. «Прослужили» мы, впрочем, недолго — вскоре праздное любопытство гостей сменилось желчным раздражением, и директорша нас удалила. Всю жизнь мы потом вспоминали этот сказочный стол, с которого нам не довелось попробовать ни единого кусочка.

Мы учились уже в последнем классе, когда в интернате появился новенький. Случайно попав под машину, а следом на операционный стол, он перенёс несколько тяжёлых хирургических вмешательств, но так и остался парализованным. В обычную школу его не брали, а учиться дома не было возможности — он рос без отца, мать работала обыкновенной уборщицей: мыла полы в подъездах. Адольфовна, со свойственной ей «французской элегантностью», окрестила его Катастрофой. Впервые мы повстречались с ним в библиотеке. Спрятав руки в карманы, он беззвучно катался между стеллажами книг и задумчиво посвистывал. Увидев нас, он положил руки на колёса инвалидной коляски и деятельно улыбнулся.

— Привет, а я уже, разумеется, о вас наслышан, — сказал он так сдержанно, так просто, будто знал нас всю жизнь. Его немного мрачное лицо было украшено прекрасными глазами, шея перечёркнута шрамом — след неудавшегося самоубийства. — Меня зовут Саша.

— Нас называют Раз-Два. А как окрестили тебя? — поинтересовалась я, сильно смутившись.

— Меня зовут Саша для всех и без исключения, — улыбнулся он немного сухо. — На поганые кликухи я не отзываюсь. А теперь, пожалуй, начнём сначала. Меня зовут Саша, а вас?

— Надя и Вера, — поправились мы, в тот момент не до конца понимая, какая сила таится в этом поломанном, но не сломленном человеке.

— Сколько подушек на вашей кровати?

Совершенно неожиданный, этот вопрос сразу же поставил нас в тупик.

— Одна, — только и смогли мы пристыженно выдавить из себя, бессмысленно переглянувшись.

— Я так и знал.

— А так хотелось бы две, — с сожалением сказала я, вдруг осознав всю несправедливость ситуации.

Он понимающе кивнул и ответил, начав с вопроса.

— Так в чём же дело? Неужели вы будете спать на одной подушке всю свою жизнь? А какой здесь отвратительный персонал. Ладно бы не было мозгов, так у них и совесть отсутствует. А тот старый телевизор в актовом зале — зачем он там стоит, если безнадёжно сломан? (на самом деле раньше телевизор работал, собирая вокруг себя немало зрителей) А эта пронизывающая мерзлота. Уже конец ноября, а отопления нет. Они специально издеваются над нами, чтобы бы не жалеть?

— Как ты успел так быстро во всём разобраться? — ответила я вопросом на вопрос. — Ты ведь здесь новенький!

— При желании можно узнать всё! Имеющий глаза — всё увидит; да и книг в этом месте, — он обвёл руками читальный зал и радостно причмокнул, — разумеется, в достатке будет.

Он любил употреблять слово «разумеется». Но это ничуть не портило его речь, даже, наоборот, делало её более убедительной.

— И, разумеется, куда бы вы ни отправились, вы обязательно наткнётесь на Петровну, либо на Ильиничну: мелковат выбор, не находите? — он горько заулыбался, — можно подумать, у них на всех один отец или же кому-то не хватило фантазии.

— Петровна и Ильинична — значит, папаш как минимум двое, — решила сумничать ты.

— Сути это, к сожалению, не меняет, для нас они все на одно лицо, как и мы для них.

На каждую кем-то высказанную мысль у него имелось собственное мнение, зачастую шедшее вразрез с «непреложными» принципами.

Я слушала молча; и хотя множество вопросов просилось наружу, задать их, разумеется, я не решилась. Прочитав нам лекцию о правах и свободах, вежливо попрощавшись, Саша направился дальше. И как ни была поражена я в тот день всем, что им было сказано, я всё равно не могла понять: зачем призывать людей быть неповторимо разными? Не проще ли делить человеческий мир на Петровных и Ильиничных? В тот вечер я больше не могла читать.

Как минимум в одном он оказался прав — с приближением колючих морозов жизнь в интернате заметно ухудшилась. Только в основе наших бед лежало не то, о чём все подумали — холод, плохие учителя или скудная пища (это лишь следствие), — а тотальная потеря контроля над происходящим. То есть создавалась такая ситуация, когда никто ни за что не отвечал и ничего не хотел менять, все тихонько страдали своими маленькими личными трагедиями, растрачивая жизнь на терпеливое ожидание.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

Перестройка — общее название реформ и новой идеологии советского руководства, используемое для обозначения больших перемен в экономической и политической структуре СССР. Реформы были разработаны по поручению генерального секретаря ЦК КПСС Ю. В. Андропова и инициированы М. С. Горбачёвым в 1985 году. Началом перестройки считают апрель 1985 года. (Прим. автора.)