Трисвечница

Игорь Евсин, 2022

Повести, составляющие предлагаемую читателю книгу, произведения художественные, но в основе их лежат реальные факты. Они рассказывают о подвижницах веры и благочестия: об Анисье, Матроне и Агафье Петриных («Трисвечница») и о Полюшке (Пелагее) Рязанской («Полюшка»). Когда во время гонений на Церковь закрывались храмы, а священство подвергалось репрессиям, Петрины и Пелагея Рязанская, как и другие воздвигнутые Богом старцы и старицы, не дали угаснуть вере в народе, а в годы, когда гонения прекратились, передавали свой опыт познания Христа. Издательство надеется, что эта книга будет интересна нашим читателям.

© Евсин И.В., текст, 2022

© Издательство Сибирская Благозвонница, оформление, 2022

Трисвечница

Повесть о сестрах Анисье, Матроне и Агафье Петриных

От автора

Сестры Петрины, Анисья (1890–1982), Матрона (1902–1995) и Агафья (1910–1996), почитаемые подвижницы веры и благочестия. Родились они в Шацком уезде Тамбовской губернии (ныне это Шацкий район Рязанской области) и жили при разных государственных устроениях: в Российской империи, в Советском Союзе, а после распада СССР в Российской Федерации. Не раз на их глазах кардинально менялась жизнь народа, но их вера в Бога — живая вера в живого Бога — не менялась, и такую же веру возгревали они в людях. В годы гонений на Церковь, когда закрывались храмы, а священство подвергалось репрессиям, Петрины, как и десятки других воздвигнутых Богом старцев и стариц, не дали угаснуть вере в народе, а в годы, когда гонения прекратились, передавали свой опыт познания Христа.

Повесть об Анисье, Матроне и Агафье Петриных — произведение художественное, однако в основе ее лежат реальные исторические факты. В ней использованы воспоминания старожилов села Ялтуново, записанные автором в конце прошлого века, новые данные, а также материалы книги «Сестры: Очерк жизни сестер-подвижниц Анисии, Матроны и Агафии».

Елизавета Флоровна, от имени которой ведется повествование, образ собирательный. Он создан на основе воспоминаний о близких Петриным странницах — Маше Конобеевской (Марии Синицыной) и Маше Петроградской (Марии Паршиной).

Жизнь сестер Петриных — пример верности Христу и любви к ближним. Кроме того, это живая история нашего народа и Русской Православной Церкви. Она учит нас, как с Божией помощью преодолеваются даже непреодолимые препятствия на пути к Богу.

Часть I

Карпуня-книгочей и старец Григорий

Глава 1

На хуторке

Хоть и назвали меня пышным именем Елизавета Флоровна, только как с детства называли Лизкой, так называют и до сих пор. А мне уж девяносто пять стукнуло. Хорошо хоть, что о прозвище, Лизка-егоза, никто не вспоминает. Прозвище это дала мне мама, потому что я когда волнуюсь, то ерзать начинаю.

Маменька моя, маменька… Папеньку, Флора Кузьмича, я помню плохо, он помер, когда мне всего пять годочков было. А вот маменька, Акулина Трифоновна… Она и сейчас перед глазами как живая стоит: лицо круглое, милое, глаза заботливые, голосок тихий, шелковистый. Да… Жили мы между Ялтуновом и Вышей на хуторном домике. Всего таких домиков было три — наш, Зайцевых и Шапкиных. Маменька шутила, что Зайцевы зайцев ловят, а Шапкины из них шапки шьют. Домики наши стояли в лесу. Помню старые мудрые сосны и веселые озорные березки. Помню, как на закате золотились верхушки высоких деревьев. Ну прямо как нимбы над головами святых. Святая она, природа наша русская…

Недалеко от нашего домика пролегала дорожка в Вышенский Успенский монастырь. Шли по ней странные страннички, шли, а на отдых останавливались у нас. Бывало, что ночевали. Чудный люд! Сколько духовных стихов да песен знали — не перечесть. Зайдут, бывало, к нам трое, много пятеро человек и в благодарность за приют и хлеб начнут свои сказы сказывать, словно венки из цветов сплетать. Про Алексия, человека Божия, про Лазаря-бедняка и Лазаря-богатея, про Егория Храброго, то есть Георгия, который Победоносец. А как запоют, то льются их голоса, журчат, как ручейки, и омывают сердце умилением.

У нас белый свет взят от Господа,

Солнце красное — от лица Божия,

Звезды частыя — то от риз Его,

Роса утреня, дробен дождичек —

От слез Его, Самого Христа, —

пели-распевали страннички древние песни калик перехожих. И оживлялось мое сердечко и начинало трепетать, как жаворонок в небеси… Ныне вспоминаю тех странников и думаю, что от них я, наверное, такой говорливой да певуньей выросла. А какие дивные сказы о своих странствиях они сказывали! Я прямо с детства решила: буду странницей. Сказала как-то об этом маменьке, а она почему-то нахмурилась:

— Читай Евангелие да Псалтырь. В них все есть. И ходить никуда не надо.

— Нет, стану я странницей. Дойду до самой Святой Земли.

— Не перечь! Что тебе странничать? Блажь это!

Ну, это она так говорила, а сама, когда на Вышу в Успенский монастырь ходила, завсегда меня с собой брала. И в шацкую Никольскую церковь мы с ней ходили, и в село Желанное, в Архангельский храм. А уж про Евангелие да Псалтырь маменька не забывала, никак не забывала. Она по ним читать меня учила. Не единожды мою грамотность проверял Василий Афанасьевич по фамилии Карпунин. Книгочей. Много чего знал. Жил в селе Черная Слобода. Бывало, по нашей дороге проходил на Вышу, в обитель Успенскую.

О, что это за человек был, Карпунин Василий Афанасьевич! С виду статный, лицо благородное, глаза вещие, волосы и борода кудреватые. Одевался добротно, одежка на нем ладно сидела. Маменька сказывала, что Василий Афанасьевич — не Василий Афанасьевич, а инок, и зовут его Вонифатий. Только в народе его именовали по-другому. Одни уважительно — Василий Афанасьевич, другие ласково — Васенька, третьи — Карпуня, по фамилии. А раз он книгочей, то ему дали прозвище — Карпуня-книгочей. А что? Мне нравилось. И уважительно, и ласково, и по фамилии. Маменька сказывала, что Карпунин не простой. Юродствует Христа ради. А еще учитель духовный. Мне не верилось, что он юрод. Лишь потом я про это поняла.

Ну, вот приходил этот юродивый книгочей и о своих учениках духовных рассказывал, особо об Алексее Филипповиче Петрине да его супруге законной, Анне Дмитриевне, которые в селе Польное Ялту-ново жили. Как-то разговорился он про их детей — сестер Анисью, Матрону и Агафью.

Было это… Когда ж это было? Мне пятнадцать лет тогда исполнилось, а родилась я в тысяча девятисотом году… Ага, значит, дело было где-то в девятьсот пятнадцатом году. Вот что тогда поведал нам Василий Афанасьевич.

— Аниська на белый свет появилась первой, — неспешно, как равнинная речка, тек рассказ Василия Афанасьевича. — Вот… Второй родилась у Петриных Матреша, Мотря, ну, а третьей — Ганя, Агафьюшка. Ей сейчас всего пять лет. Анисье двадцать пять, а Мотре, значит, тринадцать. Еще у них есть братишка Миша.

Он в девятьсот… девятьсот… — а! — девятьсот тринадцатом году на свет Божий появился. Сейчас ему всего два годочка. Это я к тому, чтоб ты, Лизка, знала про них побольше. Мнится мне, — и тут Василий Афанасьевич зорко посмотрел на меня вещими глазами, — что ты, Лизка, их жизнь потом познаешь. Потом… А пока про них, про нынешних, послушай.

Я не могла в толк взять: к чему Карпуня-книгочей меня поминает? Заерзала.

— Не спеши, егоза, все в толк брать, — сказал старец. — Придет время — поймешь. А время — такая штуковина… Оно не кобыла, его не погонишь и не остановишь. А пока слушай.

Первая дочка Петриных, Аниська, родилась на Рождество, когда «хор ангелов в ночи глубокой, в полночной звездной полумгле, воспел вдруг: “Слава в вышних Богу, да будет мир на всей земле”».

Я как услышала такие слова от Карпуникнигочея, так опять заерзала. Уж очень складно он говорил, красиво…

— Росла Аниська крепенькой, бодрой, — продолжал старец, — а когда ей восемь лет исполнилось, искупалась она с ребятишками в речке. Другим ничего, а вот Аниська задубела. Свело ее судорогой, да так, что ни руки, ни ноги не сгибались. Ейные подружки побежали, позвали Анну и Алексея. Они тут же примчались. Взяли дочку, принесли домой, а она уже синеть начала. Лежит хрипит. Ну, думают Петрины, счас умрет Аниська. Заплакали, а тут я к ним пришел. Петрины притихли, смотрят — что делать буду? А что мне было делать? Помолился Богу, подошел к Аниське и своей березовой тросточкой стукнул ее по лбу. Три раза ударил. Анна испугалась — чего это я делаю? Смолчала, однако. И тут Аниська порозовела, очнулась да сразу же заснула. Трое суток проспала. Трое суток не открывала глаз. А когда проснулась, то попросила Анну покормить ее. Выжила девочка, выздоровела. Вот такая она — милость Божия.

— А зачем ты Аниську палкой-то стукал? — удивленно спросила маменька.

— Так надо было, — хитровато сощурившись, ответил старец и отодвинул от себя подставленную ему маменькой чашку с чаем. — Ну ты слушай, слушай…

Росла, значит, Аниська родителям на радость. Все старалась чем-нибудь да помочь им. А воспитывалась в строгости и послушании. Петрины перед великими праздниками три дня едят только хлеб с водой. И Аниське то же самое давали. Приучали к строгим постам и долгим молитвам.

Вот так Аниська чуть не монашеское послушание проходила. За то и благодать от Господа получила. А если есть благодать, то все остальное, что нужно, приложится, а что не нужно — само отойдет. От Аниськи отошло желание играть со сверстниками. Зато пришло желание слушать сказы и наставления старцев, которые часто бывают у Петриных. Желание молиться в церкви и петь на клиросе. Заприметил ее ялтуновский батюшка и пригласил в хор. Сначала она, конечно же, пела так себе. Неумеючи.

А потом приучилась. Теперь без нее и пение не пение. Голос у Аниськи красивый. Плывет он по храму в святом кадильном дыму, распускается, как лилия на водной глади. Хорошо! А мама Аниське как-то высказала:

— Ты своим пением того… не кичись…

А та — как провинилась в чем-то. Опустила глаза, опасливо ответила:

— Давид-псалмопевец наказывал славить Господа на органе и гуслях. А куда мне до гуслей? Худо-бедно голосом Господа славлю, и то дело.

Умница Аниська, право слово умница. Да ты, Лизка, сама это увидишь. Потом…

Опять потом. Когда — потом? Мне вдруг так захотелось поскорее познакомиться с Аниськой, так захотелось, что даже нос зачесался.

— Погоди, погоди, егоза. Время не кобыла. Вот… А пока послушай про Мотрю. Когда она родилась, к Петриным зашел один старец. Взял Мотрю на руки и держал ее, держал, качал да что-то приговаривал. Анна к нему и так и сяк, устал, мол, дай Матрешу мне… А он не давал. Так и держал, целых три часа кряду. Потом отдал и ушел, а Петрины все гадали, к чему это он так долго держал девочку на руках. А потом от врачей узнали, что у Мотри порок сердца. Стал за нее тот старец молиться усердно, и вот — растет девочка живой, крепенькой, как грибок-боровичок. Петрины ее с детства к молитве приучили. Один раз, когда Мотре было всего пять годков, Анна пришла с ней к ялтуновскому священнику в гости, а он и спрашивает:

— Ты, Матреша, креститься-то умеешь?

Она перекрестилась. Да так благоговейно, так чинно, что священник удивился.

— А молитовку какую-нибудь знаешь?

Молитовку… Мотря прочитала ему «Отче наш», «Верую», «Богородице Дево, радуйся» да еще пропела тропарь мученице Параскеве, который мало кто знает.

А к десяти годам стала у Мотри смекалка проявляться. Вот как-то собрался Алексей в Шацк. Перед Троицей это было. В этот праздник со всех шацких церквей прихожане общим Крестным ходом ходят. Ох, и хорошо… Идет этот ход, колышется, как дубрава. Священники поют: «Благословен еси, Христе Боже наш, Иже премудры ловцы явлей, низпослав им Духа Святаго, и теми уловлей вселенную…», а крестоходцы подпевают: «Пресвятая Троице, Боже наш, Слава Тебе». И возносится их дружное пение прямо в небеса. И птицы поют, и каждый листочек и каждая травинка Бога славят. А небеса — ликуют, ликовствуют. Хорошо!

Ну, вот собрался, значит, Алексей в Шацк, и Мотря попросилась идти вместе с ним.

— Куда тебе в такой путь? — сказал ей отец. — Идти десять верст. А вставать надо в четыре утра. Не встанешь ты в такую рань.

— А вот и встану, — задиристо сказала Мотря, — только ты меня спать рядом с собой положи.

Усмехнулся Алексей:

— Ну, будь по-твоему. Ложись спать вместе со мной. Если проспишь — не обессудь. Один уйду.

И что бы вы думали? Мотря, когда отец уснул, привязала поясок к его ночной рубахе и положила конец этого пояска себе под подушку. Это чтобы почуять, когда батюшка вставать будет. Так и случилось. Стал Алексей вставать, Матрешин поясок дернулся и разбудил ее. Удивился Алексей, улыбнулся, огладил рыжеватую бороду и сказал Мотре:

— Ты, синица, не велика птица, да сметливица.

Ныне Мотря вместе с Аниськой на клиросе в Троицкой церкви поет. И голос у нее тоже красивый, бархатистый такой. А поскольку она сметливая, Алексей и Анна отдали ее в школу. Мотря два класса в ней закончила, читать умеет. Молится по книгам, читает вслух для всей семьи акафисты и жития святых. Вот…

А четвертого февраля девятьсот десятого года Анна Петрина родила еще двух девочек — двойняшек. Назвали их Марией и Агафьей. Только Машенька вскорости скончалась. А Ганя жива, хоть и слаба здоровьем. Сейчас за ней присматривает сестрица Матреша. Внимательная, исполнительная девочка. Только напугана очень. С детства, с пяти лет. Это наш урядник Мотрю напугал — побил при ней палкой ее маму, Анну. Ну и случилось что-то с девочкой. С тех пор у нее руки трясутся. Она даже рукодельничать не может.

— Господи, помилуй! — округлив глаза воскликнула маменька, моя маменька. — Грех-то какой, праведницу обижать… Что ж это урядник так распалился?

— Обличила она его при всем честном народе. Он, ржавая его душа, деньги берет с простых людей. За устройство дел всяческих: ну там спор какой решить или порядок где навести, так он берет сторону того, кто ему денежку дает. А то, что она праведница… Кто об этом знает? Ее больше знают как «бабу с вывихами».

— Это как?

— Ну, думают, что Анна не в своем уме…

— А она что?

— Она-то? Юродам молва как овцам трава. Съедят и не заметят.

— А какая молва бывает о юродивых?

— Мир о них так судит: «Все люди как люди, живут себе, Богу молятся, добрые дела делают, а юроды дурака валяют».

— Разве это плохо, когда люди добро стараются делать, когда хорошей молвы о себе хотят? — с сомнением спросила я Василия Афанасьевича.

— Сурьезный вопрос, егоза… э-э… Елизавета Флоровна! Да, люди, конечное дело, хотят после себя добрую память оставить. Только как оно порой бывает? Смотришь на некоторых таких, добреньких… Они и смиренные вроде, негордые. Все хорошо, пока кто-то на них клеветать не начнет. Тогда они так переживают, что грехи себе наживают. Раздражительность, гневливость… Добрые дела не ради доброй молвы надо делать. Господь сказал, что, если ты творишь милостыню, «пусть левая рука твоя не знает, что делает правая».

— Это как же? — заерзала я. — Как же? Я сама руками управляю, знаю, чего они должны делать.

— Любезная Елизавета Флоровна, — по-учительски заговорил Карпуня-книгочей. Взял чашку с чаем и, отхлебнув глоток, продолжил: — Расскажу я вам простенькую историю. Дело было так. Лет двадцать тому назад были в нашей губернии пожары. Страшные, жуткие пожары. Помнишь, Акулина Трифоновна?

— Помню, как не помнить, — вздрогнула маменька.

— Ну вот, после этих пожаров несчастные погорельцы по всему нашему уезду ходили. Помогали им люди как могли. И вот решили богатеи нашего села Ялтуново помочь им. Собрали одежду, еду. Как раздавать? Один из богатеев, Иван Сидоров, встретил Анну Петрину и посоветовался. А та ему говорит: «Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». — «Это как?» — спросил он. «Да так. Раздавайте тихо, мирно, каждому, кто нуждается». — «Ну, мы же во славу Божию еду раздать хотим. Бесплатно. Пусть все люди знают, что мы им помочь хотим». — «Неплохое дело вы задумали. Да, неплохое… Только ничего у вас не выйдет. Правая и левая рука значат тайну милостыни».

Карпунин замолчал и опустил глаза на пол, разглядывая затейливые, похожие на цветочные клумбы половички. А я заерзала:

— Ну и чем дело-то кончилось?

— А тем, — сказал Карпунин, подняв с половичка крошку хлеба и положив ее в рот, — что бедным ни крошки не досталось.

— Как так?

— А так. Собрали богатеи одежду да еду, принесли к ялтуновскому храму и стали раздавать. Набежали на раздачу пройдохи, оттеснили погорельцев и в первую очередь стали все разбирать. А когда пришла очередь погорельцев, там уже — фью! — пусто.

Потому я к Петриным почтение имею. Они странникам не ради доброй молвы ночлег дают, кормят и поят их. Христа ради они это делают. И трудятся Петрины от зари до зари. Землю обрабатывают, урожаи большие собирают, скотину держат, кур, гусей. А сами постятся.

— Куда ж они урожай девают? И скотина им зачем, коль они постятся все время? — спросила я.

— Так я уж сказал: нищих да странников кормят. Петрины за год одной картошки по сорок мешков собирают, а к весне ее даже на семена не хватает. Вот… Бывало, Анна свои и мужнины лапти странникам отдавала. Так и ходили Петрины босиком.

Маменька встала из-за стола, подошла к божнице и ласково поправила угасающий фитиль лампады. Огонек ожил и благодарно затрепетал.

— Да… — сказала маменька. — Анна и Алексей — Божии люди. Свет веры во тьме мира.

— Как есть огоньки праведничества. Тихие, теплые. Только вот о чем сказать хочу.

Григорий подошел к маменьке, ловко взял под ручку и усадил на лавку.

— Хочу я, свет мой Акулина Трифонова, про молву с тобой поговорить. Особо о таком случае. Было дело — пошла об Анне Петриной добрая молва. И вот что она сделала. Пришла на ледяную горку, с которой ребятишки скатывались, задрала юбку и скатилась прямо на попе. Мужики да бабы забурчали-заворчали недовольно, а когда Алексей подошел, на него даже прикрикнули: «Ты чего это, мил друг, жену распустил? Посмотри, что она тут пред ребятишками вытворяет!» Ну, Алексей — он не лыком шит. «А я чего? Я ничего… — говорит. — У нее ведь всего-навсего одна юбка. Другой нету. Нельзя же последнюю юбку рвать. Вот и скатилась моя Аннушка как могла».

После этого односельчане перестали в Петриных видеть праведников. Разговоры об этом умолкли. Да ненадолго. Проведал народ, что к ним старцы ходят, и опять зауважал — вот, мол, Петрины какие люди, к ним даже старцы ходят.

Анне от такого уважения тревожно стало, ну прямо не по себе, и все тут. Она мне даже пожаловалась на это. «А ты возьми кочергу, сядь на нее да опять скатись с горки», — посоветовал я.

Она так и сделала. Кто-то снова стал ее укорять, кто-то насмешничать. Опять умолкли разговоры про ее праведность, и опять ненадолго. Второй раз фокус-покус с горкой не прошел. Тогда я сказал Анне, чтобы она ходила, надев на одну ногу лапоть, а на другую валенок, а в церкви на службе стояла, держа в руках поленья. Все это она исполнила. Народ простил ее за горку, даже за валенок с лаптем простил, а вот то, что она на службе с поленьями в руках стояла… После этого люди Анну стороной стали обходить. Только те, кто понимал, что она юродствует, — те завсегда уважительно ее встречали, даже кланялись при встрече. А некоторые бабы да девицы стали к Анне по ночам домой ходить. Собираются, молятся, духовные песни при лучине поют. Лучина горит, потрескивает, как будто подпевает. Огонек у нее как живой: колышется-колыхается. А песни хоть и грустные, да назидательные. Вот послушайте.

И Василий Афанасьевич, подперев длинной натруженной ладонью заросшую кудреватой бородой щеку, запел:

Тужит-плачет душа наша

Перед Спасовым перед образом,

С чем прийти ей, подъявитися

На Страшной Суд да на праведной.

Не поможет душам нашим

Ни злато, ни серебро,

Ни прелесть наша лицемерная,

Ни скупость наша лукавая,

Ни гордость безумная.

Толико помогут душам нашим

Вера верная, православная,

Смирение да терпение,

Слезы с плачем, с покаянием.

Хорошо спел Карпунин, умильно. А потом опустил задумчиво свою кудлатую головушку и сказал:

— Да уж, любят, любят христианочки у Петриных собираться. Особо когда к ним старец Григорий Томин приходит. Молитвенник, прозорливец. Его так уважают, так почитают, что зовут, как священника: отец Григорий. У него с Анной такой случай был. Прознав, что христианочки Анну почитают, назвал он ее при них воровкой, а потом приказал: «Не пой с ними песен. Лезь под лавку и лежи там».

Она и залезла, а старец сел на эту лавку и стал ее ногой толкать. «Это какие же тяжкие грехи Анна наделала, коли отец Григорий с ней так обращается?» — говорили между собой собравшиеся у Петриных христианочки.

— А и впрямь: за какие грехи он так с ней поступил? — всполошилась маменька.

— Смирению учил. Тщеславие от нее отгонял, — сухо ответил старец.

— Разве худо, когда люди праведника не обижают, а уважают, не злословят, а добрым словом поминают?

— Да что ж ты не вразумишься никак? — возвысил голос Василий Афанасьевич, нахмурив свои красивые брови. — Я уж говорил про это… Про мирскую похвалу. Это ведь награда от мира сего — похвала людская. А Христос сказал, чтобы мы не творили милостыни пред людьми так, чтобы нас примечали. Иначе не будет нам награды от Отца Небесного. Тот, кто на земле награду получает, тот на небесах может ее лишиться. Вот…

Маменька смутилась, зарделась, а потом опять за свое:

— Погоди, Василий, а как же слова Христовы: «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного»?

А Григорий праведницу под лавку загнал, да еще ногой наподдал! Видано ли такое дело?

— Кх-м… Ты, Акулина, чего-то не того… Не того чего-то… Христос сказал, чтобы за добрые дела люди славили не человека, пускай и доброго, а Бога, Который помогает человеку добро делать. А если славят человека, тогда зачем их делать-то, дела добрые? Они хороши, когда ради Христа делаются, а когда ради себя, то, может, лучше их и вовсе не делать? Ведь спросится на Суде Божием за самоугодие. Строго спросится.

Эхе-хе… Старец Григорий Анну Петри-ну под лавку загнал… А смирение, душу спасающее, откуда берется? Из-под лавки! Из послушания. Анна, слушаясь старцев, не просто так юродствует. Она, смиряясь, сама спасается и других спасает. Вот, к примеру, на свадьбах пьяной притворяется. А для чего? Совесть Анна расшевеливает у тех, кто на свадьбах пьет да буянит. А бывает, она пьяной притворится да под лавку заберется. Лежит там и молится, чтоб на свадьбе меньше пили и буянили, и опять же, чтоб у людей непотребных совесть расшевелить. И сколько случаев было, когда пьяницы-дебоширы вразумлялись и в церковь начинали ходить, грехи замаливать. А что про нее скажут, про то Анна не думает.

Конечное дело, люди хотят, чтобы их добрым словом поминали, чтоб, понимаешь, похвалили… А юродивые бегут от похвалы. Христос в Своей земной жизни что претерпел? Насмешки, побои да мученическую смерть. И юродивые по Христовым стопочкам идут… Так что, Акулина Трифоновна, не ищи славы, но и не скорби, когда тебя обесславят. Всему радуйся, за все Бога благодари.

— Так только праведники поступать могут, — грустно-задумчиво сказала маменька, а потом продолжила: — А я что? Живу, копаюсь в огороде, как жук навозный.

— Знаешь что, Акулина, подай-ка мне Новый Завет.

Маменька достала книгу с полки и подала. Василий Афанасьевич нашел в ней нужную главу и крякнул:

— Кх-м… Ты вот чего… Делаешь добро странникам, кормишь их. Слыхал я, что ты больным помогаешь. Ну и хватит с тебя. Вот послушай-ка Христовы слова: «Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут Ему в ответ: «Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?» И Царь скажет им в ответ: «Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».

Маменька, слушая Карпуню-книгочея, всплакнула. Плакала неслышно, не утирая теплых, милых слезинок. А старец вежливо отвернулся от нее и стал смотреть в окошко, за которым от солнца искрился, как рождественская риза священника, снег, а в неисчислимых снежно-солнечных искорках отражалась Божия слава…

Глава 2

Мужичок-лесовичок

Другой старец, Григорий Томин, наставлявший Петриных, стал захаживать в наш поросший мхом лесной домик немного позже Василия Афанасьевича, к концу девятьсот шестнадцатого года. Маменька была уже наслышана о нем. Сказывала, что родом Томин был из деревни Сявель. А в нескольких верстах от нее, на берегу реки Цны, Никольский монастырь стоит. Красавец монастырь, статный, как богатырь. Стоит, оберегает святорусский простор.

Григорий был в этой обители трудником. Еще в юности там подвизался. Сначала отец-то, Артамон, не пускал его туда. Артамону помощник по хозяйству нужен был. Дюже он на сына надеялся. Узнав, что Григорий в монастырь собирается, строго-настрого запретил ему даже думать об этом. А тот не послушал, ушел в обитель. Отец так рассердился, что насильно увел его из монастыря. Да не в дом свой увел, а прямо в полицейский участок, в село Кермись, к уряднику. Крут был нравом Артамон, ой, крут. Привел его, значит, к уряднику да отстегал плеткой. А в плетке той железная проволока была завита. Бедный Григорий! У него вся рубашка в крови была.

Урядник еле утихомирил Артамона. Григория домой отправил, а сам долго разговаривал с Артамоном. Урядник набожный был, может, он-то и уговорил Артамона смириться. И отпустил тот сына в Никольскую обитель. Там Григорий целых пятнадцать лет подвизался на самых трудных работах. Часто места отхожие чистил. Смирял себя. Послушник был великий. Почему уж в монахи не постригся — неведомо.

И почему из монастыря ушел, тоже неведомо. Только такие люди просто так ничего не делают. Видно, свыше ему такое указание было — в миру Богу служить. Какое-то время после монастыря старец странствовал, а потом поселился в селе Польное Ялтуново. Часто жил в селе Борки, что стоит между Ялтуновом и Старочернеевом. в Борках жил в заброшенной и такой маленькой баньке, что воробью негде было ступить. Постился да молился. Бывало, целые дни и ночи в молитве проводил. Ходил по округе и в приглянувшихся местах копал ямы. Глубоко копал, пока роднички ключевые не появлялись. А вода этих живых родничков целительной была. Вот ведь как… Люди пили, исцелялись да Бога благодарили за то, что он им Григория послал. Некоторые из его источников до сих пор людей пользуют. Их так и называют: Григорьевы источники.

Сказывали маменьке такую историю. Как-то пришли к Григорию два дородных монаха. Григорий их спрашивает:

— А что, братцы, вкусной была телочка, которую вы тайком прирезали, а потом ели ее мясо?

Никто не знал об этом грехе монахов. Они же, услышав такое обличение, так и грохнулись на колени. Грохнулись и деревянными от страха голосами, заикаясь, стали просить:

— П-прости нас Христа рад-ди… Б-бес п-попутал…

А на глазах у них слезы покаянные выступили. Тянулся по их лицам от слез тех след, серый, как суровая нитка. Ну, увидел это старец и говорит:

— Эхе-хе… Идите, братцы, с миром. Я уж поусердствую, буду ваш грех замаливать. Бог простит. Только Бог-то Он Бог, да и сам будь не плох… Молитесь о прощении греха своего и не грешите больше.

Был еще и такой случай. Одна женщина имела трех сыновей. Пришла как-то к Григорию и спросила, кто кем будет, а старец ей и говорит:

— У отца Григория трое гусей растет. Двое в церкву пойдут. А еще у отца Григория будет монах. Так-то…

Как в воду глядел! Двое из ее детей в «церкву пошли» — священниками стали, а третий постригся в монахи.

В другой раз пришли к нему две красные девицы, спросить, как они замуж выйдут. А по дороге говорили между собой:

«Чего нам этот мужик может сказать? Может, зря идем?» Только подошли к домику Григория, а он уж их встречает и выговаривает:

— Зря вы к мужику пришли. Чего я могу вам сказать? Идите, идите обратно, только знайте: выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть.

Часто ходил Григорий в семьи, где малые детушки были. Придет, бывало, и ласково скажет хозяйке:

— Ты, молодая, отдохни. Я уж сам за дитем посмотрю. А тебе завтра работать, тебе силы нужны.

Люди знали о доброй душе Григория, доверяли ему нянчить детишек. И он подолгу сидел у колыбельки, качал младенца да песни тихохонько напевал. А песни-то все духовные, трогательные, пользительные. Вроде как для младенца, а получалось — для родителей. Они слушали и замирали. Думали думу духовную. Одну такую песню, которую Григорий и нам с маменькой спел, я запомнила.

Растужилась, расплакалась мать сыра земля

Перед Господом, перед Богом Самим:

«Тяжело стало мне, тяжело стало, Господи,

Много грешников на мне, беззаконников».

И сказал Господь так сырой земле:

«Потерпи же ты, земля-матушка,

Не придут ли ко Мне беззаконники,

Не придут ли ко Мне люди грешные

С покаянием, с сокрушением?

Коль придут ко Мне, то войдут они

В Царство светлое, во Небесное.

А уж коль не придут, не помилую,

Свобожу от них тебя, мать-земля.

Я убавлю им света белого,

А прибавлю им муки за грехи ихние».

Маменька все песни да сказы старанничков и старцев в особую тетрадочку записывала. Не отпускала их, пока не запишет все с их слов. По этой тетрадочке я потом тоже стала духовные песни петь да сказы сказывать.

Григорий в первый раз пришел к нам под Успенье Пресвятой Богородицы. Шел на Вышу, на престольный монастырский праздник. По пути зашел в наш домик на ночлег. Я, когда его увидела, удивилась. Хоть маменька и не рассказывала, каков он был, но мне этот старец, молитвенник и прозорливец, представлялся чуть не Ильей-пророком. С дремучими волосами, с бородой, как плакучая ива. Казалось мне, что копатель чудотворных родников Григорий был ростом высок, лицом широк, в плечах — аршин. А тут… Вошел какой-то босой, сухонький мужичок-лесовичок. Бородка неказистая, непокорные волосы, как для усмирения, в кружок стрижены. Одет в выношенную холщовую рубаху, такую длинную, что казалось, будто это не рубаха, а женское платье. Ну, совсем не солидный. Не Илья-пророк. Запомнились мне глаза его. Синие, как полевые колокольчики. Когда он заговорил, мне даже показалось, что его глаза-колокольчики зазвенели. А заговорил старец стишками-прибаутками:

Уж ты, клюква красна,

Во сыром бору росла.

Акулина хороша,

Все у батюшки росла.

Она тропочку тропила

Все узехонько,

Она Богу-то молилась

Все низехонько.

Маменька как услышала стишки эти, так и осела на лавку. Я не поняла, что к чему. Только потом, через несколько дней, маменька сказала мне, что старец угадал, что она с отцом в бору выросла. Ее отец был лесничим, и дом его стоял в бору. А когда молиться учил, приговаривал: «Ты, Акулька, при молитве кланяйся Богу низехонько».

Ну, пришла маменька в себя, собрала стол. Помолились, сели.

— Тут у нас давеча старец один был, Василий Афанасьевич, — завела разговор маменька.

— Карпуня-книгочей? — распрямив плечи, встрепенулся мужичок-лесовичок.

— Он самый.

— О, это наш человек! Духовный окормитель Петриных. Рабов Божиих Алексея, Анны и их дочек — Аниськи, Гани и Матреши. Хоть Матреша и маленькая, но Карпуня уже внушает ей истины Христовы своими простыми сказами.

— А почему Петрины не у священника окормляются? У них, в Ялтунове, в Троицком храме батюшка хороший, духовный.

— О, да ты, Акулька, книгочейка небось? Как Карпуня?

Маменька засмущалась. Даже щеки зарумянились.

— Да ты не робей, — успокоительно сказал Григорий. — Добрые книги — они пользительны. А вопросик твой не простой…

И тут я заметила, что Григорий не такой уж невзрачный. Задумавшись, он стал как-то крупнее, словно в плечах шире стал.

— Да… Непростая это загадка. Ну, милоньки мои, попытаю, может, отвечу. Люди духовного звания, они, знаете ли, не всегда праведники. А в старцах особая благодать бывает. Они ее через подвижническую жизнь как милость от Господа получают. Через таких старцев Господь Свою волю людям указывает. Потому священники порой сами отсылают людей к старцам. Вот, к примеру, Василий Афанасьевич, которого я Карпуней зову, такую благодать имеет. Он может показать другим, каким путем им спасать свою душу. Правда, Карпуня — юрод. Потому и наказы его не всякий поймет. Карпуня когда увидел Анну Петрину, то сразу испытал ее. Сначала прочитал ей Евангелие от Матфея, где Христос учит, чтобы люди искали прежде всего Царства Божия и правды Его, а потом сказал ей:

«Вот что… Возьми-ка ты это Евангелие, положи в колыбельку и пройди с ней через все село».

— А зачем надо было так делать? — спросила маменька, от удивления подняв брови.

— К смирению приучал. К великому смирению, ради которого юродами становятся. А настоящее смирение — это что? Это благодать. Ты же книгочейка, Акулина. Вспомни-ка, что апостол Павел говорил. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». Карпуня тоже книгочей. А еще он смиренный юрод. Старец, в котором благодать действует. Потому-то через Карпуню Господь Анне Петриной путь юродства указал. А она поверила старцу и встала на этот путь. Ну какой священник благословил бы Анну на такое дело? Подумать только — юродствовать при трех-то дочерях! Что же ее навело на такой путь? Евангелие в колыбельке! Прошла Анна с ним через село и поняла, что самое главное в жизни — это Бог. Его, Христа Бога нашего, надо в колыбельке сердца своего носить, в своей душе взращивать и не бояться, кто и что про тебя скажет.

Без Карпуни, милоньки мои, понять это Анна вряд смогла бы. Семья-то ее отчая, где она выросла, к Богу не тянулась. Вот у мужа, Алексея, по-другому было. Он в благочестии воспитывался. В его отчей семье строго было. Не забалуешь. Женившись на Анне, Алексей привел ее в свой дом и такие же строгие порядки завел, как и его отец. Приучал Анну подолгу молиться, пост строго блюсти, в храм неукоснительно ходить. Не так-то легко ей при таких порядках жить пришлось. Она ведь в своей маловерной семье к вольности привыкла. Да к тому ж здоровьем слаба. Строго поститься, к примеру, ей и впрямь трудно было. Но ничего, попривыкла.

А вот какой духовный путь выбрать — не могла понять. А юрод Карпуня указал.

Он при первой же встрече с Анной подметил: «О! Это наша!» И стала Анна юродствовать.

Я слушала про Анну, а меня все подмывало спросить про ее дочек — про Аниську, Ганю и Мотрю. Хоть уже и говорил про них Василий Афанасьевич, только хотелось мне, чтобы и Григорий что-нибудь рассказал. Ерзала я на скамейке, ерзала, да так и не решилась спросить о них. И тут меня выручила маменька.

— И как только дочки при такой матери растут… — качнувшись на табуретке, то ли спросила она, то ли сказала свои мысли вслух.

Тут словно тучка какая накрыла светлое лицо Григория. Насупился он, а потом потер узловатой пятерней затылок:

— Вот что, милоньки… Анна и без нас знает, что об Аниське, Гане и Матреше заботиться надо. А еще знает она слова Христовы про то, чтобы люди не заботились, что им есть, пить или во что одеться.

С другой стороны, куда нам без забот — что поесть, попить, во что одеться, где жить… Но! «Ищите прежде всего Царства Божия и правды его, и сия вся приложатся вам». Так Христос говорил. Да…

Тут Григорий, прожевав какое-то слово, закрыл глаза и замолчал. Минуту молчит, другую, третью. Мы уж подумали, что он уснул.

— А знаете что? — неожиданно оживился старец. — Расскажу-ка я вам про Петриных побольше.

Мне вдруг подумалось, что он, когда молчал, решал, надо ли говорить о семейной жизни Петриных. Видать, привык Григорий о духовном рассуждать, а разговор о людях… Можно ли их обсуждать? Оказалось, можно. Рассказ старца был каким-то рассуждающим, назидательным.

— Первую дочь Петрины назвали Анисия, что значит «совершающая», «совершенная», — потеребив бороду, раздумчиво и наставительно промолвил Григорий. — В послушании выросла. У родителей, у старцев. Значит, все их наставления совершает. Вот такая она — послушливая, совершающая. Человек Аниська радостливый. Правда, бывает, что и загрустит, затужит. Только это мало кто видит. Все потому, что она печаль прячет за тихой своей улыбкой. И вот что я вам, милоньки, скажу…

Тут старец Григорий задумался, и глаза его странными стали, будто бездонными. Потом он тряхнул головой, посмотрел вокруг, будто не узнавая нашу избушку, и продолжил:

— Характер у Анисьи добрый, покладистый, и потому вокруг нее соберется много девиц, которых она духовно окормлять станет. Так она совершит самое главное — Божию волю, предназначение свое. И станет во всем достойна своего имени, то есть свершившей, совершенной. Да…

Я заерзала, а маменька, очнувшись от своих дум, спросила:

— А Мотря… э-э… Матрона? Я где-то читала, что ее имя значит почетная?

— Почетная? Нет, Матрона — значит «почтенная», «знатная», — сказал Григорий, гладя свои заштопанные на коленях штаны.

— А какая она, Матрона? — спросила я.

— Домашняя, — ответил Григорий, погладив простенькую скатерть на столе. — На людях показываться не любит. Все-то дома сидит, порядок, чистоту наводит. А главное — простая-препростая. По характеру спокойная, терпеливая. Тихая, скромная девочка растет. А сердечко ее, как и у Анисьи, Богу Единому принадлежит… Так-то вот, милоньки мои.

— А Ганя, Агафья, как я читала, значит «добрая»? — спросила маменька.

— Правильно, добрая. Надо же, какая ты книгочейка! — И тут Григорий опять уплыл взглядом в неведомую даль. Опять встряхнул головой и сказал: — Некоторые люди будут думать, что Ганя строга. А почему — не всякий поймет. А ведь она не к людям, а к людским грехам строга будет. К людям добра, а к их грехам строга. И вот что еще, милоньки… Господь Ганю даром прозорливости наградил. Не зря Анна говорит: «Ганя у нас не земная, а небесная». Ей сейчас всего шесть годков, а соседи Петриных ее уже спрашивали об урожае: сколько мер зерна соберут они осенью. Ганя отвечала. А когда соседи посчитали, то оказалось, что Ганя сказала все правильно. Так-то, Акулина, так-то…

Григорий помолчал немного, словно задумавшись, потом опять заговорил:

— Когда Анна была беременна, я духом прозрел, что она двойню носит. И правда. Двойню родила Анна. Одну девочку назвали Марией, вторую Агафьей. Только Маша вскорости скончалась. А ведь она была здоровее хиленькой Гани. Значит, есть в этом Божий Промысл. А? Есть? И мнится мне, что будет она здоровьем телесным слаба, а духовным крепка. И все они, сестры Петрины, будут как три свечи в единой трисвечнице. Свечи, едино горящие до неба…

И тут глаза Григория заволокло какой-то неземной голубизной. Он медленно провел ладонью по лицу и, распрямив плечи, сказал:

— Вот ты, Акулина, спрашивала, как Аниська, Мотря и Ганя при такой матери живут? Скажу прямо: нелегко живут. Достается им. То насмешки терпят, то клевету. Терпят с Божией помощью. Да еще радуются о Господе нашем Иисусе Христе. Вот…

— М-м-да… Слышала я, что на Петриных клевещут. Особо на Анну. И с чего только? Ну право — с чего? — взволнованно спросила маменька, взмахнув рукой и задев рукавом чашку, в которую собиралась налить чаю Григорию. Чашка покатилась по скатерти, упала на пол и осталась лежать на боку на цветастом половичке. Лежит себе полеживает. Мне показалось, что она даже довольна, чашка эта.

Григорий, медленно наклонившись, поднял ее и сказал:

— Вот так, как эту чашку, и Анну задевают… А она довольна, чашка-Анна, потому как юродка. А на юродов всегда клевещут, потому как они укор для тех, кто Христовы заповеди не блюдет. Сами-то юроды укором быть не хотят. Грешниками себя считают. У нас ведь как? Грешники праведниками стараются выглядеть, а праведники грешниками себя считают, потому и юродствуют. И укоры свои в юродство облекают.

Григорий поставил на стол чашку и сказал:

— Вот, к примеру, как Анна своего брата укорила. Захотел он, милоньки мои, тайно, без благословения отца и матери жениться. Тогда Анна, юродствуя, взяла кочергу и поскакала на ней по селу. Те, кто ее видел, смеялись, качали головами и спрашивали с насмешкой: «Куда ты скачешь, Аннушка, куда торопишься?» — «К братцу на свадьбу спешу». — «А разве он женится?» — «Женится!»

Никто этому не верил, потому что все знали: родители не дали ему благословения на женитьбу. А тот увидел сестрицу в окошко и услыхал, что она рассказала односельчанам про его греховное намерение, раскаялся и оставил свой замысел. Так-то вот, милоньки мои, так-то…

Оно, конечно, Анна не кочергой брата от греха уберегла, а молитвами своими неусыпными. Юроды, они за других сильно молиться могут, ой, как сильно! Вот, к примеру, как Карпуня, то бишь Василий Афанасьевич. Божий человек… — задумчиво пошевелив кустистыми бровями, произнес Григорий. — В юности, как и батюшка Серафим Саровский, Вася упал с колокольни и нисколько не повредился. Очухался и уразумел, что чудо Божие над ним свершилось. С того времени стал усердно молиться, поститься и вести жизнь подвижническую. Хотел в монастырь уйти. А родители, Афанасий и Ирина, не благословили. Настояли, чтобы женился. Он послушался их. Только с женою жить не смог. Влекло его жить с Господом, а не с женой. Что делать? И брак честен, и ложе не скверно… Только к Господу его влекло больше, чем к семейной жизни. Не знал он, что делать. Отправился странствовать, волю Божию искать. Добрался до Святой Горы Афонской. Восемь лет там провел. Постригся в иночество с именем Вонифатий. А потом Господь указал ему на то, чтоб он на родину вернулся, и определил встать на путь юродства. Ну, а так, конечно же, Карпуня — книгочей. Даже стишки писать умеет.

— Стихи?! — воскликнула я, вспомнив о том, как он затейливо говорил при первой встрече о Рождестве Христовом.

— Да, стихи… А что? Вот, к примеру:

Ты, сердце, Духом укрепись,

О Господе мужайся.

И бедствием не колебись,

На Бога полагайся.

Услыши, Господи, мой глас,

Когда к Тебе взываю.

И сохрани на всякий час,

К Тебе я прибегаю.

Карпуня мало-мало кому свои вирши читает, — медленно, будто нехотя продолжил Григорий. — Книгочей-то этот, Карпуня, за подвижническую жизнь от Бога много даров имеет. По его молитвам Господь людей от неисцельных болезней исцеляет. Вот как-то у Анны заболела раком сестра. До того дошла, что посинела предсмертно. Врачи лечили ее, да все попусту. А потом по молитвам старца она исцелилась. Чудо было явлено. Чудо чудное. Да…

Наутро, когда клочья тумана висели на ветвях берез, как старушечьи космы, мы с маменькой проводили отца Григория до околицы.

— Прощевай, многолюбезная моя Елизавета Флоровна, — обратился он ко мне. — Прощевай и ты, боголюбивая странноприимница Акулина Трифоновна.

— Передавай поклон Василию Афанасьевичу, — смущенно ответила маменька. — Спроси, когда мы с ним увидимся.

— Скоро увидитесь, скоро там встретитесь, — тихо промолвил отец Григорий и показал узловатым коричневым пальцем на чистое бездонное небо. Тонкая сумеречная тень легла на его лицо, ставшее похожим на потемневший от времени иконописный лик.

— А ты, Лизка-егоза, моей стригачкой будешь, — сказал он, обратив свой лик ко мне.

Мы с мамой, вспомнив Василия Афанасьевича, который про то же самое говорил, даже вздрогнули.

— Ка-а-акой стригачкой? — изумленно спросила я.

— Послушницей моей, — улыбнулся старец, и сошла с его лица тень, и посветлело оно.

Я ничего не поняла и только потом узнала, что Григорий у своих послушниц, женщин и девиц, волосы ножницами укорачивает и зовет их стригачками. Стригачкой была Анна Петрина, ее дочь Анисья, а потом, когда Матрона и Агафья подросли, Григорий их тоже остриг. Да и сама я тоже его стригачкой стала. Предсказание старца сбылось уже через год.

Глава 2

Старшая подружка

Не прошло и четырех месяцев после первого посещения нашего хуторского домика Григорием Томиным, как пришедшие к нам странники рассказали о кончине Василия Афанасьевича Карпунина. Похоронили его в селе Черная Слобода на поросшем березами сельском кладбище. Маменька, узнав об этом, посерела, посидела скорбно на лавке, а потом спешно оделась и ушла к соседям.

Я увидела ее нешуточную тревогу и стала сама не своя. Рассеянно слушала рассказы странников и их старинные, тягучие песни. Правда, одна песня меня оживила. Песня про паломничество во Иерусалим:

Как по Божией горе

Там поклоннички идут.

Там поклоннички идут,

В руках свечечки несут.

Там Христос проходил,

И следочки проследил…

Ой, блаженный этот путь,

Куда страннички идут.

В Русалим они идут,

А их Ангелы ведут…

Послушала я эту песню, и так захотелось мне быть ведомой в Иерусалим Ангелами! Хоть и тяжкой была весть о смерти Карпуни-книгочея, но замечталась я. Захотелось идти вместе со странничками, с помощью Ангела двигаться не по дороге, а над дорогой. Лететь, как пушинка, ветром с одуванчика сдунутая…

В глухую полночь пришла маменька. Ее лицо было по-прежнему серым, а под глазами тонкая синева появилась. Я заволновалась, стала расспрашивать, что случилось.

— Потом, потом, — отмахнулась она. — Давай ложиться спать.

Наутро, по зазимку, странники ушли, оставив на серебристой тропке темные следы. Маменька помахала им с нашего приземистого крылечка рукой и как-то блекло сказала:

— Вот чего, дочка… Я ночью у Шапкиных была… Ты, если что, к ним обращайся. Шапкины-то нам родня. Хоть и дальняя, да родня.

— А зачем мне к ним обращаться? — с беспокойством спросила я.

— Да мало ли что, — уклончиво ответила маменька и отвела взгляд на узкое, хмурое окошко.

…Наступил декабрь. Холодный, свинцовый, с колючими метелями. И вот как-то по нешуточному морозу маменька вышла за дровами и простудилась. Да так, что слегла. Я делала все, что она наказывала. И топленым салом ее растирала, и кипяченым молоком с медом поила и разными травяными отварами. Ничего не помогало. Маменька сохла, ей становилось все хуже и хуже. Тогда я позвала Шапкину Варвару и Зайцеву Капитолину. Они знали средства от разных хворей. Принялись лечить маменьку, а потом зашептались: «Врача бы надо позвать, врача…» Только вот беда: врач был только в селе Конобеево. Далековато, а тут как назло беспросветными метелями дорогу занесло так, что добраться до Конобеева можно было только на лыжах. Варвара сказала, что отправит за врачом мужа Николая.

— Не надо врача, — сипло сказала маменька, — я к Василию отхожу.

— К кому? — спросила Варвара и тихо сказала, обратившись ко мне: — Плоха, бредит, наверно.

Маменька приподнялась на смятой постели и отрешенно проговорила:

— К книгочею Карпуне, Варенька, к Василию Афанасьевичу Карпунину, в иночестве Вонифатию… Встреча у меня с ним будет… На небе… Как старец Григорий говорил.

Потом она туманно посмотрела на меня:

— А ты, дочка, держись старца Григория, а потом… Потом его стригачек — сестер Петриных. И еще… Ты хотела стать странницей… Благословляю. Ходи по святым местам, молись за душу мою грешную…

Маменька закрыла глаза и тихо уснула. Подхожу, смотрю: нет! — не уснула. Умерла! Я вся оцепенела, а в уме мысли о смерти закрутились. Смерть… Странники много говорили о смерти. «Смерть, — говорили они, — это в новую жизнь переход». Только меня это воспоминание не утешило. Показалось, будто я лишилась части самой себя. В душе заболела пустота. Я не знала, чем ее заполнить, как избавиться от боли. Вот ведь как: оказывается, даже пустота болеть может.

Смутно помню, как суетились Шапкины и Зайцевы. Обмыли маменьку, одели в новое платье и положили в простой, сколоченный из сосновых досок гроб. Кто-то стал читать над гробом Псалтырь. Невесть откуда взялись какие-то наши родственники, которых я видела всего два раза в жизни. На третий день пришел круглолицый священник и добрым голосом отпел усопшую. Потом мужики положили гроб на салазки и, встав на лыжи, отвезли его на кладбище. От болящей пустоты у меня подкосились ноги, и я слегла. Несколько дней пролежала в забытьи.

Когда пришла в себя, то увидела, что лежу в доме Шапкиных. Туда меня, когда я была в забытьи, перенес муж Варвары, Николай. Лишь на девятый день я вошла в силы и стала готовиться к поминкам. Какова же была моя радость, когда на них пришел старец Григорий Томин. День был тоскливым, хмурым, а тут — как будто солнышко в наш дом заглянуло. Со старцем пришла какая-то девушка. Большая, дородная. Вошли, поздоровались, помолились на образа.

— Вот что, Елизавета, не убивайся по маменьке своей, придет время, и вы встретитесь, — сказал назидательно и в то же время тепло Григорий, садясь на нашу старую лавку, — в небесных обителях встретитесь. И вот что еще… Ты хотела с Анисьей Петри-ной познакомиться? Знакомься. — И старец подтолкнул вперед робко стоявшую за ним крупную девушку.

— Анися, — тихо промолвила она.

— Лиза, — ответила я пусто и грустно.

— Ну вот и хорошо, вот и познакомились, — сказал Григорий.

Пред трапезой мы помолились об упокоении души рабы Божией Акулины. Вечная память, вечный покой…

За трапезой говорили мало, в основном Григорий. Гости смотрели на старца с благоговением. Он приметил это и сказал:

— Что вы на меня глазеете, как зайцы на морковку? Я невкусный. Кожа как кора у дуба, борода как проволока. Чего вы во мне нашли?

— Как же, батюшка? — робко промолвила длинненькая, похожая на щуку Варвара Шапкина. — Дух в вас есть Божий…

«Вот тебе и щука, — подумала я. — Ни разу таких слов от нее не слышала».

— Дух во всех людях есть, — заговорил Григорий, обрисовав рукой нимб над своей светящейся от керосиновой лампы головой. — Отойдет он — и не станет человека. Человек живет, пока в нем Дух есть.

— Значит, Он от моей маменьки отошел? — встревоженно спросила я и отодвинула от себя миску с толстыми поминальными блинами.

— Отошел, вместе с ее душой отошел, — сказал Григорий и пододвинул ко мне миску, которую я отодвинула.

— И где теперь ее душа? Что с ней? — забеспокоилась я.

— Что с ней? — задумчиво почесал Григорий затылок. — Ну, первые три дня после смерти душа испытуется. Злые духи обличают ее в согрешениях и хотят скинуть во ад. А добрые Ангелы находят в ней добродетели и отгоняют злых духов. Так душа проходит через мытарства.

— Какие?

— Разные… Раньше мытари долги с людей собирали. Кто налог не оплатил, кто штраф какой… Вот и душу твоей маменьки сейчас мытарят. Спрашивают про долги перед Богом. А наш долг — заповеди Его исполнять. Ну вот… Спрашивают ее душу, не отказывалась ли она исполнять заповеди. «Нет, не отказывалась», — отвечает Богу душа твоей матушки. «Отказывалась, — кричат злые духи, — должна была не раздражаться, а сама раздражалась, должна была не гневаться, а гневалась. Пусть отдает долги. Пусть познает, что такое гнев да злость. Уж мы-то ей покажем!» — «Нет, лживые духи, — говорят им добрые Ангелы и машут своими крылышками, защищают, значит, душу твоей маменьки, и все повторяют: «Нет, нет, Акулина свои долги покаянием оплатила».

— Не помню, чтоб моя маменька злилась, — обиженно возразила я.

— Ну, это я так, к слову, — грустно улыбнулся отец Григорий. — Кто я такой, чтоб знать об участи загробной? Что же мы можем знать? Евангелие. А что в нем говорится? «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня на суд не приходит». Раба Божия Акулина веровала в Бога, слушала Христово слово и исполняла Его заповеди, потому ее душа мытарства легко пройдет. А мы ей поможем. Молитвами своими. Церковь поможет. Церковные молитвы сильней всех злых духов.

— А что будет с ее душой потом? — со страхом спросила я.

— Э-э… Думается мне, что после мытарств ей покажут несказанную красоту рая, а потом, на девятый день, ужас ада. На сороковой день определят место в Небесных обителях. Там она будет до кончины мира, до последнего определения о том, где будет находиться душа каждого усопшего — в раю или в аду.

Когда поминальная трапеза закончилась, гости разошлись. А Григорий, я и Аниська всю ночь читали Псалтырь по новопреставленной. Мы с Петриной даже поговорить не могли. Лишь на следующий день, за завтраком, узнали друг друга поближе.

Старец Григорий зачем-то ушел к Шапкиным, и мы сидели за столом вдвоем. Лицо у Анисьи было участливое. А глаза зоркие. И радостность какая-то в них светилась. «Надо же, — подумала я. — У нас поминки, а она чему-то радуется. Может, тому, что душа маменьки, как старец Григорий говорил, мытарства легко пройдет? Или это радость о Господе?»

— Как же ты попала к нам на поминки? Почему решила прийти? — стеснительно тихонько спросила я Аниську.

— Мне о твоей матушке и о тебе старцы давно рассказывали. И почивший Карпунин, и странники некоторые. А больше Григорий.

— И что же он говорил обо мне? — Я заерзала, подумав, что Григорий меня небось егозой называл.

— А то и говорил, что егоза ты!

Я захлопала глазами и надулась.

— Не обижайся, Лизонька, — взяв меня за руку, сказала Анисья, — Григорий с добром это говорил. Шутейно. Ты мне по его рассказам понравилась… А к матушке твоей он с большой любовью относился. Когда узнал, что она умерла, призвал меня и говорит: «Пойдем сиротиночку Лизку утешать. Будешь ей подружкой». Вот я и пришла. Ну что? Давай дружить?

Я оживилась:

— Давай. А ничего, что ты старше меня? На целых десять лет старше…

— Ну и что? Буду твоей старшей подружкой.

То, что на поминки старец Григорий пришел, уже было для меня утешением, а то, что он пришел с Анисьей, утешило вдвойне. Ведь девочек на нашем хуторке не было, и я играла только с мальчишками — Шапкиными да Зайцевыми. Мечтала о подруге так, что даже стихи втайне написала:

Не нужна мне золотая кружка,

Не нужна мне ласковая подушка,

А нужна мне золотая и ласковая подружка.

— Ну что, подружились? — спросил, входя в дом, припорошенный серебристым молодым снежком Григорий.

— Подружились! — воскликнула я, благодарно сжав руку Анисьи.

— Ну вот и хорошо. А теперь сядем рядком да поговорим ладком. Я тут с дальней твоей родней потолковал. Хорошо потолковал… Спросил их кое о чем. Теперь тебя спросить надо. Хочешь пойти в мое стадо? Будешь моей стригачкой?

У меня от таких слов по спине теплая дрожь прошла. Неужели он возьмет надо мной попечение? Сколько раз я вздыхала: «Хорошо бы, Господи, мне его послушницей быть…» И вот… Я заерзала. Как всегда, при волнении.

— Ну, чего молчишь, егоза? — осторожненько садясь на краешек лавки, спросил старец.

А я от услышанного онемела.

— М-м-м… Угу, м-м… — промямлила я, словно булку жевала.

— Ну, вот и ла-а-адненько, — проговорил-пропел Григорий и тут же посерьезнел: — Шапкины тоже согласны.

Вскоре он перевез меня в Ялтуново. Поселил у пожилой женщины, которую звали Авдотья Даниловна. Она болела, плохо ходила, а телом была дородная, как купчиха. Лицо носатое, глаза лупатые. Я даже заробела перед ней.

— Вот тебе, Лизка, послушание, — сказал старец, — станешь помогать махонькой слабенькой добренькой Авдотье. Если все будет хорошо, то произведу тебя в стригачки. Поняла?

Я и обрадовалась, и растерялась. Опять замукала, заугукала и сказала что-то так, как будто булку жевала.

Когда Григорий ушел, дородная Авдотья, поджав толстые губы, недовольно проговорила:

— Ну, вот что, Золушка… Вот что… Надо принести и подкинуть в печь дровишек, наносить в бочку воды из колодца, почистить и поставить вариться картошку, помыть полы, постирать белье, перебрать гречку и прочитать кафизму из Псалтыри, главу Евангелия и молитвы на ночь грядущим. Читать-то умеешь?

— Умею. Маменька меня и читать, и писать научила. Я даже стишки пишу иногда, — сказала я и осеклась, поняв, что хвастаюсь.

— Ну-ну, Золушка… Не переживай, я стихи писать тебя заставлять не стану…

Так началась моя жизнь в селе Ялтуново, которое стоит по разным берегам реки Цны. Часть села находится на одном берегу, и ее называют Польное Ялтуново, а другую часть — Лесное Ялтуново. Григорий поселил меня в Польном Ялтунове, где жил и он сам, и Петрины. Дом Петриных стоял в середине села, на бугре, который прозвали «Ванькина гора». Домик этот не сразу-то и приметишь, потому как его заслонял заросший малинником сад. Чтобы попасть к Петриным, надо было пройти через этот сад по утоптанной тропинке, тропинке, политой горючими слезами людей, искавших утешения у Анны Петриной.

Часть II

Анисьин «монастырь»

Глава 1

Возведение в стригачки

На то, что носатая ворчливая Авдотья называла меня Золушкой, я не обижалась, потому как трудиться на черных работах навыкла с детства. Да и узнала, что она добрая была. Стала жить-поживать в Авдотьиной избушке, которая стояла в конце села, на отшибе. Ее избушка с крыльями покрытой посеревшей дранкой крыши была похожа на присевшего журавля. Вскоре «на отшиб» пришла моя старшая подружка Аниська Петрина и осталась у Авдотьи на весь вечер. Вот уж наговорилась я с ней тогда, так наговорилась. Авдотья, сдвинув мшистые брови, даже прикрикнула:

— Угомонись, сорока, а то Григорию пожалуюсь!

Заерзала я после этих слов со страху. А вдруг и впрямь пожалуется и не стану я стригачкой? Но потеплевший Авдотьин взгляд успокоил меня. Да и то сказать — ни о чем плохом мы не говорили. И Авдотье, видать, интересно было нас послушать. Я Аниське все про странников толковала. Мечтательно так…

— Вот ведь какие люди есть, — говорила я, — Христа ради дом покидают. Ходят по святым местам, живут, как птицы небесные, которые… как там в Евангелии? Ну, в общем, как птицы, которые не сеют, не жнут, а кормит их Отец Небесный. Так и страннички, ходят по белу свету, питаются тем, что им Христа ради подадут, ночуют где придется.

— А что ж хорошего в такой жизни? Ходить куда-то, как бродяга. У нас вон — храм под боком. Ходи в него, молись, — почесав нос, проворчала Авдотья.

— А для странника весь мир — храм. Богом созданный, — сказала я и замялась, перебирая на коленях складки своего серого платья. — Странники мне говорили, что вся природа молится, как народ в храме… И птицы, и трава, и звезды хвалят Господа, радуются Ему.

— Батюшки святы! — всплеснула короткими руками Авдотья. — Разве трава может молиться и радоваться?

— Ой, что-то я не то сказала… — стеснительно проговорила я, опять потеребив платье. — Не то, что-то не то… Лучше я вам сказание странников приведу. Они сказывали, как шел Господь с учениками Своими и радовался земле и небесам. От взора Его святого лучи светлые исходили, звезды на небе славу Ему воссылали, а травы зеленые и цветы пестряные и вся тварь земная, и птицы, и звери к стопам Его припадали. И вот встретил Господь человека, а тот не заметил Его. Мимо прошел. И сказал Господь ученикам Своим: «Смотрите: земля в цветочках пестряных радуется Мне. Смотрите: небо звездами славу Мне воссылает. Только человек не замечает Бога своего. Потому отнимается от него радость и передается птицам небесным, да зверям лесным, да цветам пестряным». С тех пор природа радуется Богу и молится ему.

— А человек? — изумленно спросила Авдотья. — А как же человек?

— Человек? Ну, если он заметит радость природную, тоже радуется.

— Да-а-а, — задумчиво сказала Анисья, — тебе бы, Лизка, стишки писать. Хотя как сказать? Не зря же в Псалтыри сказано, что и небеса могут поведать славу Божию.

— Вот-вот, — обрадовалась я.

— Да… Псалмопевец Давид глядел на природу и говорил: «Когда взираю я на небеса Твои — дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил, то что есть человек, что Ты помнишь его, что посещаешь его?»

Подивившись такому знанию Псалтыри, я опять сказала:

— Вот-вот…

— Ну что ты заладила: «вот-вот, вот-вот»? Я тоже странников слушала. Как они ночуют под березкой на кочке, просыпаются на зорьке и дальше идут, молятся, Бога славят. А если ненастье, гроза, или буран, или мороз трескучий? Это ж какое испытание? Бывает, что лихие люди пристанут, всю еду из котомки отнимут и денежки, ежели они есть… Конечное дело, Господь хранит Своих. Потому, чтобы странником быть, надо крепкую веру иметь. Молиться Богу о помощи. Неусыпной молитвой молиться и нипочем не унывать. А не так что — захотелось постранничать, по Христовым стопам пойти, взяла да и пошла. Было ведь такое дело, что апостол Петр решился за Христом по морю пойти. Чуть не утоп…

Я вспомнила слова старца Григория: «Умница, Аниська, право слово, умница. Да ты, егоза, и сама это увидишь».

«Вот и увидела», — подумала я про себя, а вслух спросила:

— Аниська, а ты сама-то не хотела бы странницей стать?

Облачко задумчивости затянуло ее лицо. Анисья, словно отгоняя его, провела по лицу ладонью и, устало покачав головой, сказала:

— Конечно, хочется. Только не получается… Наверное, Господь на другой подвиг меня призывает… Вот не стало Василия Карпунина, когда-то и Григорий уйдет от нас. Кто тогда его стригачек окормлять будет?

— Как — кто? Священники, — возвысила свой голос Авдотья.

— Мнится мне, что не станет скоро священников, — покачала головой Анисья.

— Как так? — вопросительно привстала со скамейки Авдотья.

— Не знаю, как… Только время такое приходит… приходит время…

Я ничего не поняла. Почему не станет священников? Куда они подеваются? Какое время приходит? Пока я размышляла, что к чему, Анисья засобиралась домой и вскоре ушла.

Авдотья, разбирая стол, нахмурилась и с немытыми чашками в руках обратилась ко мне:

— Ну чего ты, Лизка, о странниках взялась рассусоливать?

— А чего? Я ничего… Я их много повидала, много чего послушала.

— А то, что Аниська сама странствовала, не знаешь? — сказала Авдотья и так сердито поставила чашки на стол, что они недовольно загремели.

— Как так? — удивилась я и даже обиделась. «Подружка… — подумалось мне. — Слушает мои мечтательства о странничестве, корит, а сама не говорит, что странницей была. Что ж это за подружка…»

Взгляд Авдотьи помягчал.

— Аниська о своем странничестве не любит рассказывать. Только народ все равно об этом знает. Шило в мешке не утаишь.

— Как же она странствовала?

— Это у нее от мамы пошло. Анна, она ведь по молодости шустрой была. На Вышу, в Саров и в Тамбов на богомолья ходила. А потом Аниську в паломничества стала отправлять. Она со странницей Верой даже в Киев ходила. А лет пять назад Анна отправила ее в странничество с блаженной Машей. Она родом из села Конобеево, потому ее зовут Машей Конобеевской. А еще зовут Машей Большой.

— Потому что она высокая?

— Да нет, Золушка, ростом она небольшая. Духом она высокая, большая.

— А как про это узнали?

— По ее жизни. Жила она так, как ты говорила. Христа ради ушла из дома. Ночевала где придется. То в глухом лесу, то в колючем стогу, то на голой стылой земле… Жила, как птицы, которые не сеют, не жнут, а кормит их Отец Небесный. Только кормилась-то она чем? Народ даже не знает, что Маша Конобеевская ела. У кого бы ни была в гостях — никогда ничего не ела. Аниська с ней долго странствовала и вместе с ней голодала. Все претерпела — и зной, и стужу. И ночевала где придется, порой прямо под открытым небом. Маша Большая называла Аниську Любаткой, ну это вроде как любимица. «Любатка, — говаривала странница, — сейчас ты цыпленочком за мной ходишь, а потом сама кур будешь водить». Потому-то Аниська и говорит, что у нее особый путь, не страннический. Маша Большая предсказала ей, что она будет за собой кур водить. Вот какой у нее путь.

— Она что, птичницей станет? — спросила я растерянно.

Авдотья широко улыбнулась:

— «Кур за собой водить» — значит женщин и девиц вести за собой. Вести по пути спасения души. К этому Марша Конобеевская Аниську в странствиях приуготовляла. К этому ее и старец Григорий приуготовляет.

«Вот так вот, — подумала я, — какая же она зоркая — носатая, лупатая бабулька. Что ж она ворчала: странники, мол, это бродяги?» И вдруг до меня дошло. Она проверяла, понимаю ли я страннический подвиг.

— Да… Молитвенник он, старец Григорий Томин, — продолжала между тем Авдотья.

— Расскажи о нем что знаешь, — попросила я.

— Чего тут рассказывать? — задумалась Авдотья, а потом встрепенулась: — А знаешь ли ты, Золушка, что он не Томин?

— Как так?

— По фамилии он Коныгин. Имя у его отца было Артамон, а народ звал его Тома. Потому Григория и прозвали — Томин. Прозорливый он, прозорливый. Был такой случай. Как-то возвращались с покоса двое ялтуновских мужиков. Решили зайти к нему. «Зайдем, поболтаем», — сказали они промеж собой. Когда подошли к дому старца, то увидели, что он стоит на пороге. В одной руке держит пустой стакан, в другой ложку. Положив ложку в стакан и как будто что-то перемешивая, он протянул мужикам этот стакан и говорит: «Нате, поболтайте!»

А однажды пришли к нему из странствий Маша Большая и Аниська Петри-на, стали рассказывать, где побывали, что видели. Старец слушал, перебивал и сам дополнял их рассказы. Спрашивал: «А вот об этом почему вы забыли рассказать? И вот об этом тоже…» И сам рассказывал о том, что они пропустили.

Григорий тоже когда-то странствовал, а потом поселился в селе Польное Ялтуново у Пелагеи Блохиной. У нее в саду домик небольшой есть. Там и живет старец вместе с Феодосией, которая домик этот в порядке держит. Некоторые насмехаются над ней: мол, молодых чурается, а со стариком живет. А на самом-то деле она у Григория вроде келейницы.

Жизнь Феня ведет подвижническую. Подолгу постится и молится. Григорий строг с Феней, ой, как строг… Она поначалу не выдерживала его строгости. Как-то ушла от Григория, а потом возвратилась. Стала благодушно терпеть его строгость. Познала великую пользу смирения, к которому Григорий своих стригачек приводит.

Я слушала Авдотью и диву давалась ее речи. Потом только узнала, что она образованная и работала когда-то учительницей в земской школе. Была стройной, красивой, а к старости чем-то заболела, раздалась в теле, нос и глаза у нее покрупнели, а ноги стали слабые, немощные. Только душевная доброта никуда не делась, так и осталась в сердце, только запрятанная, не каждому видная.

— А сколько у Григория стригачек и чему он их учит? — спросила я Авдотью.

— Молиться учит, поститься, толкует им Писание. Учит читать по-церковнославянски, петь песнопения духовные, канты. Из его стада многие девицы стали петь в церквах, на клиросе. А некоторые уставщицами стали. Других он на странничество благословляет, а есть и такие, которые замуж по его наказу выходят.

— А на что он Петриных благословил?

— Алексея на странноприимство, Анну на юродство. Про сестер Петриных говорит, что они стригачек под свои крылышки возьмут. А как-то дал он Анисье, Матроне и Агафье странный такой наказ: «Ни в каких бумагах не расписывайтесь, когда вас заставлять будут».

Помню, что это Авдотьино замечание ввело меня в задумчивость. В каких бумагах Петриным подписи надо будет ставить? Зачем? Кто их будет заставлять? И только после революции, когда начались гонения на верующих, все стало понятно. Старец Григорий научал сестер, как вести себя на допросах, после того как их арестуют.

Многие не понимали и других его слов, например: «В драку идти — волос не жалеть». Он так говорил, когда укорачивал ножницами волосы девицам своей общинки, и называл это возведением в стригачки. Авдотья сказывала, что он так делает, чтобы парни на его девиц не заглядывались. Это понятно. А при чем здесь драка?

Как-то разговорились мы об этом с Анисьей.

— Лиза, — сказала она, печально подперев рукой подбородок, — я же говорила — приходит время… Время приходит такое, что за имя Христово придется в драку лезть.

И опять я ничего не поняла, пожала плечами вопросительно, а переспрашивать не стала. Вдруг Аниська подумает, что я глупая. Вскоре после того разговора старец Григорий и меня возвел в стригачки. Укоротил мои волосы в своем домике. Помню, что в нем красный угол от лавок до потолка был заставлен иконами. Перед иконами было много лампад, в которых тихо теплились золотистые живые огоньки. А на потолке висела вырезанная из дерева затейливая люстра на двенадцать свечей. Но — что это? — потолок какой-то чудной… Я пригляделась и увидела, что на него наклеены вырезанные из бумаги звезды. «Как в сказке», — подумала я.

Очнулась лишь тогда, когда Григорий положил свои шершавые ладони на мою голову с укороченными волосами. И так хорошо, так благостно мне стало. «Как в сказке», — опять подумала я.

— В драку идти — волос не жалеть, — твердо сказал Григорий и снял ладони с моей головы.

И тут у меня вдоль спины холодок прополз, как змейка какая. Зачем мне в драку идти? Зачем? Я заерзала. А Григорий приказал:

— Читай, егоза… погоди… а! стригачка! Читай, стригачка, то, что я здесь карандашом отметил, — и указал своим закорузлым пальцем на домашний самодельный аналой, где лежал раскрытый Апостол.

Я подошла и стала читать: «Итак, укрепляйся в благодати Христом Иисусом, и что слышал от меня при многих свидетелях, то передай верным людям, которые были бы способны и других научить. Итак, переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа. Никакой воин не связывает себя делами житейскими». Это были слова апостола Павла из его Второго послания к Тимофею.

Как часто я потом вспоминала эти слова! И я, и все стригачки. Вспоминали кто в ссылке, кто в лагере, а кто при гонениях на свободе. Вспоминали и смиренно претерпевали все испытания. Да… Научил он нас укрепляться памятью о Христе, претерпевшем клевету, арест, заключение в темницу, избиения и казнь. Пропали бы мы без этого памятования, совсем бы пропали!

Глава 2

Правда ушла на небеса

Когда в семнадцатом году случилась революция и к власти пришли безбожники, я поняла, про какие времена толковала мне Анисья Петрина.

Старец Григорий был тогда в Николо-Чернеевском монастыре. Взобрался на колокольню и три раза ударил в большой колокол. Потом надрывно закричал:

— Все, православные! Теперь на Руси правды нет! Правда ушла на небеса!

Слез с колокольни и, взъерошив от волнения волосы, сутулясь, ушел из монастыря.

Вернувшись в Ялтуново, продолжал собирать стригачек для духовных наставлений. А про советскую власть говорил: «Спать ляжем — пришел Совет, а встанем — его нет».

Уже через год показалось, что его слова сбываются. На Тамбовской земле крестьяне стали разгонять Советы. Казалось, что безбожной власти приходит конец. Только недолго мы радовались. Пришли войска Красной Армии и разогнали восставших.

Начались расстрелы. Как водичкой залилась кровью земля наша.

Помню, как глухой, гробовой ночью прибежала ко мне Анисья. Стучит в окошко, кричит:

— Подымайся скорей, Григорий всех стригачек собирает!

Я поднялась, выскочила из избы. Прибежали мы с ней к домику старца, а там уж и вся наша общинка собралась.

— Ничего не спрашивайте, — сказал Григорий командным голосом, — марш за мной и читайте про себя молитовку Кресту Господню: «Огради нас, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста и сохрани нас от всякого зла».

И мы, читая эту молитовку, побежали вслед за Григорием по кочковатой пашне, по диким кустам, по сыпучим оврагам. Бежали, спотыкались, падали и опять бежали. Некоторые зароптали. Одна стригачка остановилась и сказала:

— Что это со старцем случилось? Зачем бежим? Он сам-то хоть знает?

Сказала и не стала бежать дальше. Остальные отгоняли от себя такие мысли и неслись вслед за Григорием. Так мы обежали вокруг Ялтунова и Конобеева. Когда приблизились к селу Борки, небо закровавилось зарей, а старец, как подрезанный, упал на землю.

Конец ознакомительного фрагмента.