Путина, ВБН… Сборник рассказов

Игорь Горев

Среди вымышленных героев, всегда встречается хорошо узнаваемое лицо. И пусть вас не обманывают декорации, на сцене всегда присутствует жизнь не вымышленная.

Иллюстратор Елена Григорьевна Колюжная

© Игорь Горев, 2017

© Елена Григорьевна Колюжная, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-0884-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

— Я всегда был и буду непримиримым борцом с любым проявлением тирании и деспотизма! —

Лихим кавалеристским замахом закончил свою блистательную речь кандидат в Государственную Думу. И, видимо, для пущёй убедительности выпучил свои глаза и надул щёки. Ему захлопали, а он важной надутой рыбой, перебирая плавниками, поплыл сквозь овации. Ни дать ни взять, пучеглазый и светоносный обитатель морского дна: большая голова с высоким лбом, переходящим в залысину до темени, благородные телеса с короткими конечностями и впрямь напоминающими плавники, в купе с семенящей походкой создавали впечатление того, что он плыл над земной юдолью, обозревая суетливое мельтешение вокруг невозмутимым, но любопытным телескопическим взглядом.

Засняв ещё несколько планов, телевизионщики начали сворачивать аппаратуру, стараясь не греметь, после чего безмолвными тенями растворились в полумраке зала, где продолжал громогласно витийствовать восходящая политическая звезда Иосиф Святославович, прозванный в узком кругу закадычных друзей «наш Ёся». Прозвище прижилось и вырвалось на широкие просторы. Истины ради стоит добавить, что приставка «наш» прилипла позже, вначале было короткое «Ёся». На Мясницкой, где прошли незабвенные детские годы нашего борца, часто можно было слышать со двора: «Еська-Славься, выходи!» Детские прозвища из глубин рождаются, своего опыта ещё не хватает по причине малости лет, не успели улицы родимые затоптать, вот и вырывается вдохновенное: «Еська-Славься». Уж очень необычное сочетание ветхозаветного шипения и языческого клича в имени его; житейской премудрости и неудержимой буйности нрава.

Ёська вырос, пройдя горнило комсомольского активиста с опытом командира студенческого отряда, рыскающего по широким колхозным полям в поисках беззаветного трудового подвига. Пока его товарищи бренчали на гитаре у костра, подмигивая сокурсницам и колхозным простушкам, он, с командирским простодушием, обсуждал с председателем вопросы добавочной стоимости, лукаво полагая, что конспектам по марксизму-ленинизму своё место — на полке в студенческой общаге, а тут жизнь, как есть — без прикрас. Председатели, хитро улыбаясь в усы, уважительно сгибали выи, соглашаясь с неопровержимой цифирью молодого комсомольского вожака: «Далеко пойдёт паршивец. Так красиво Маркса с живым рублём примиряет без всякого плана. И, главное, всем хорошо».

Однажды его даже прозвали «Наш святой Ёся». Это когда его разбирали на комсомольском собрании, обвинив в приверженности к западным ценностям. Поводом послужили джинсы «Монтана». Тогда он так увлёкся, защищая своё искреннее служение «советской родине», что заявил: «Одно святое никаким образом не отражается на другом. Что джинсы: снял и вся недолга. А наши советские идеалы они вот тут — в сердце!» Старший товарищ, коммунист, присутствующий на том собрании, только покачал головой, иногда озаряясь улыбкой и, не забыв указать на промахи, всё же подытожил: «Учитывая прежние заслуги и сегодняшнее искреннее раскаянье, думаю, можно обойтись устным предупреждением. — Помолчал и зачем-то ляпнул, — а о святом, это вы верно сказали: оно должно быть в сердце нашем». Что он мог ещё сказать, если эти злополучные джинсы победно завоёвывали шкафы и комоды строителей коммунизма.

Так, в джинсах, и благодаря джинсам с вожделенной лэйбой (имелся за ним такой грешок — фарсовал в тихую модным товаром, найдя для совести либеральное объяснение: «обеспечиваю потребности граждан»), наш герой незаметно перешагнул порог советского ВУЗа и гордо вступил на порог частного банка на правах соучредителя. Тут-то и пригодился весь прежний опыт и наработанные связи среди приверженцев западных демократических ценностей.

Однажды, задумавшись, почему эти самые джинсы столь привлекательны для народа, он пришёл к одному неопровержимому выводу: настоящие ценности, как и настоящие алмазы — под толщей пустой руды скрываются. Руда, хоть и требует много труда к себе, рано или поздно всё равно в отвал пойдёт, и только алмаз имеет стоимость, сверкая ярко в тёмной душе, являясь причиной всех ей радостей, а потому он и есть истина неоспоримая. И все великие труды светлейших мыслителей не смогут ни опровергнуть её, ни дать людям других идеалов, способных быть ярче и привлекательней. Придя к таким умозаключениям, вчерашний студент (и комсомолец) Ёська полюбовался своим отражением в зеркале бутика, примеряя дорогой костюм от «Бриони», и решил: «А мне идёт».

И стал ярым апологетом новой веры: либерализм.

Когда старый преподаватель, повстречавшийся ему на улицах родного города, напомнил ему о сказке Салтыкова, тот, презрительно обозрев содержимое, ещё не ставшей забвением, полупустой авоськи, обозвал его «бесперспективной читалкой». Давая понять, что его счастье в авоське вряд ли поместится. Когда преподаватель многозначительно покачал головой и пророчески добавил: «Ну, ну…» Иосиф Святославович аргументировано ответствовал: «Народ устал от ваших моралей — он счастливым хочет быть. Просто счастливым. Не тираньте его вашими догмами и коллективизациями».

Вот краткая предыстория зарождающейся на политическом небосклоне страны звезды. В защиту хочется отметить: всё, что он говорил, обещал и во что верил — было правдой. Его выстраданной и отгранённой правдой. И если сегодня он, выпучивая глаза, заявлял, что он враг любой тирании — так оно и было.

— Свободу каждому, вот, за что я буду бороться, и в чём вижу залог процветания моей страны!

И он не лукавил нисколечко. Рыская по стране в поисках прибылей и фортуны, он без сожаления отбрасывал «пустую породу» и любовался игрой света на гранях «благородных» бриллиантов, и тогда счастливая улыбка озаряла его упитанное лицо. Правда, как-то раз, когда он вояжировал по стране, посещая приватизированные заводы, один запачканный чёрной пылью шахтёр тычком в грудь пытался объяснить ему, что всякая божья тварь на Земле желает быть свободной и счастливой. Ёся, простите, Иосиф Святославович заверещал возмущённым фальцетом, и доводами высшего образования дал тому понять, кто тут порода и кто бриллиант, призвав в свидетели уважаемых представителей власти. Шахтёр вынужден был согласиться, когда судья вынес свой высокий вердикт, ему было предложено отправиться в глухие места, размышлять и осознавать незатейливую правду свободной жизни. Нельзя вставать на горло чьей-то свободе, а тем более давать болезненные тычки.

Итак, выплыв из зала на волнах громких оваций, Иосиф Святославович, окружённый бодрой стайкой помощников и прочих прилипал, мелко перебирая ножками, проследовал мимо вкрадчивой улыбки своей секретарши, бросив на ходу: меня ни для кого нет, — исчез за крепкой дубовой дверью с золотой табличкой.

Наконец-то. Иосиф Святославович скинул пиджак и ослабил галстучный узел. После чего блаженно оглядел свою «норку». Панорамное окно с высоты элитной высотки делового центра высокомерно смотрело на Кутузовский проспект, там кишела мелкая жизнь. Под ногами он ощутил мягкий ворс ковра, почувствовал спиной угодливую приятность кожаного кресла, готового на любые капризы хозяина. Блистательный отлакированный мирок для избранных, в углу покоилась Земля в виде большого глобуса, подаренного ему друзьями. Глобус был с секретом, стоило ему пожелать и северное полушарие с лёгкостью опрокидывалось, внутри прятались бутылки дорого заморского коньяка и хрустальные стаканы, тоже заморские.

Неожиданно дубовая дверь распахнулась. Хозяин кабинета грозно нахмурился, стараясь внушить всем своим видом недовольство нерасторопностью глупой секретарши. Но вместо гибкой талии и заманчивого декольте перед ним предстал Влад. Нахмуренные брови вначале выпрямились подобно крыльям чайки и тут же изобразили усталое удивление.

— А это ты?

Влад был из тех, для кого дубовые двери с табличками служили скорее недоразумением на пути, чем препятствием. С одной оговоркой: одни двери он открывал пренебрежительно, другие с должным почитанием, но в любом случае за дверью его ждала достойная встреча. И будь за каждой дверью оркестр, он непременно играл бы что-то жизнеутверждающее мажорное в его честь. Все мировые революции давно доказали: внешнее благородство зависит отнюдь не от качества генов, а всего лишь от удачи родиться под счастливой звездой успешных родителей. Тут качество генов — в смысле человечности — скорее помеха, явный атавизм, мешающий полноценно наслаждаться жизнью. Влад как раз и был этой внучатой аксиомой октябрьской революции: чванливой, нагловатой, самоуверенной, а в определённых ситуациях и хамской. Не в пример отцу и уж тем более деду, свято веровавшего в светлое и справедливое будущее, когда жадно уминал полбу из одного котелка с таким же оборванным мечтателем.

— Чего заскучал, Ёська? Тебя, говорят, искупали в овациях и чуть не на руках вынесли из зала словно небожителя. Тебе ли предаваться мирской тоске, как нам жалким обитателям земных трущоб?

— Тебе ли жаловаться.

— А вот как хочешь, так и понимай. Я уже и завидую тебе, что сам не стал баллотироваться. Тебе все почести отдал.

Влад лукавил.

Среди их «славной тройки мушкетёров» ему досталась честь быть сыном «функционера», а не бедным, но драчливым гасконцем Костей, с которым он сдружился как раз по причине умения держать удар и давать сдачи всякому, без разбору: кто прав, кто виноват? Перефразируя Партоса: я дерусь, потому что всегда прав! Костя был тем молотобойцем, которому доверяют (не особо размышляя) раздробить кости несговорчивому врагу.

Прежние народные корни наградили Влада смекалкой и весёлым характером способным на всякие забавы. Отец был трудоголиком частенько ночующим в кабинете, дед идейным бойцом и крестьянским сыном, да видно, природа, заметив эти щедроты в предках, обделила ими наследника. Влад был просто счастливым потомком тех, кто однажды вкусил власти, и тот сладкий яд передался ему вместе с кровью. Единственное, что оставил себе в наследство Влад, была народная хитринка, позволявшая и крепостным не сгинуть под кнутами несправедливой судьбы и господ. Вот почему здраво поразмыслив с ленцой среди роскоши загородного дама, он решил: пускай Ёська исполняет «семь-сорок» перед толпой, и ветхий завет ему в спину, а мы уж как-нибудь в сторонке, где-нибудь на Карибах.

Иосифу Святославовичу выбирать не приходилось. С предками ему не особенно повезло, как Владу — в прежней стране им не особо давали разгуляться по карьерной лестнице. Кулаками «костедробильщика» Кости он тоже не обладал, да и на жёсткую школу ринга не особо напрашивался — мозги берёг. И правильно делал. Извилины, доставшиеся ему в наследство, помнили всякие времена и славные, и хорошие, и тёмные, ко всем смогли приспособиться, и на каждые вопросы придумали многозначительные ответы, с пунктами и подпунктами, на всякий случай. Влада он не выбирал в друзья, так получилось. Когда садишься в поезд не знаешь, кто будет твоим соседом по купе, если, конечно, намеренно не берёшь билет в СВ, где уже по определению «всякие кататься не будут». С таким расчётом он и вскочил на подножку отходящего в грядущий день вагона.

Когда на совете в закрытом клубе, встал вопрос, кому идти в депутаты ради общего дела, Костя замахал ручищами: «Я нет. И чего я им говорить буду». Ёська стрельнул глазами-телескопами на Влада и решил: вот он шанс, наконец-то, обойти на повороте «выскочку мажора». На том и порешили: каждый остался при своих потаённых соображениях.

В одном Влад не лукавил — он скучал. Праздношатание никогда ещё не способствовало бодрости духа и вдохновенной целеустремлённости. Так, невоздержание вечером приводит утром к одному единственному результату: похмельному синдрому. И так всякий раз, какие бы напитки не испробовал и в любых их сочетаниях, кстати, последнее ещё хуже. Вечерние клубы и всевозможные новомодные «пати», голые девицы и вечерние «покатушки с ветерком», тропические прелести и адреналиновые спуски с заснеженных альпийских вершин — всё набило оскомину. И он с видом жаждущего в пустыне искал «свежака». То есть свежего ветра.

И вот удача. Нет, что не говори, а искуситель неистощим на всякие там придумки. Тут с его гением не сравнится ничто — он непревзойдённый! Убедившись в этом, Влад вошёл в кабинет компаньона, испытывая приятную дрожь во всём теле, предвкушая нечто. Однако виду не подал, изобразив на лице трагическую маску избалованного вниманием принца.

Пока Ёська, не вполне остывший от ораторского запала, с видом бойца разрушал всяческую деспотию и искренне ненавидимую им тиранию, Влад, печальный, сидел напротив, сплетя пальцы рук и положив на них скуластую голову. Мешки под глазами добавляли его образу особую выразительность, и лишь в глазах — на самом дне чёрных зрачков, неустанно плясали чёртики, корчась от предвкушения очередной жертвы.

— Я рад за тебя — вижу ты в теме.

Влад расплёл пальцы рук и прошёл в сторону глобуса.

— Будешь? — не оборачиваясь, спросил он и, не дожидаясь ответа, буркнул, — а я буду. Так, для бодрости духа. Чувствую, до вечера не дотяну.

Ёська пожал плечами, его вольтерьянский дух не смел читать нотации, он уважал свободу личности и выбора. Гибель ближнего воспринималась им с философским спокойствием: желания покойного — закон для меня. Не лупцевать же по морде, в конце концов, от этого проявления деспотии одни синяки да ссадины.

В отношении Влада и его пристрастий он имел особое мнение: нас троё у кормила. И зная о вкусах товарища, следил за тем, чтобы в глобусе всегда стояла полная бутылка «Балантини» или Скотча, которым отдавал предпочтение его компаньон.

— Ты вечером чем занят?

— Посижу тут у себя. Завтра у меня две встречи с избирателями. Нужно подготовиться.

— Да? Ну что ж, остаётся пожелать тебе творческих успехов в борьбе со всякими там тираниями. Тут ты сел на своего конька. Слушай, — Влад изобразил недоумение на лице, — а чего он тебе лично сделал плохого, этот Сталин? Вроде у тебя никого нет в роду репрессированных? Или я ошибаюсь?

— Или.

— Так-так, ты у нас, к тому же, ещё и идейный. Так. Всё интересней. А на моего деда зла не держишь? Он у меня коммунист со стажем. Жёсткий дед был в вопросах классовой борьбы. Никому спуску не давал и себе тоже, к слову. Думаю, будь он здесь сейчас, ох, и досталось бы нам, оттягал бы за уши.

— И к стенке поставил бы?

Влад отпил, вопросительно поглядывая на Ёську. Помолчал, смакуя, пожал плечами и вздохнул, тяжело так:

— Думаю, никакой жалости — всё честно, как на духу. Не нам с тобой чета.

— Он идейный, так и мы свои идеалы не предаём. Никогда на дух не переносил всякое посягательство на чью-либо волю.

Влад криво ухмыльнулся.

— Воля воле рознь. Одних прёт, другие скромно к стене жмутся. Вот меня прёт. А дед мой между стоял, за справедливость значит. Ох, и всыпал бы он мне. Да помер, не увидал позора.

Уже в дверях Влад бросил через плечо:

— Вот кто не скучал, так это мой дед. Отец бывал нудным. А я… Зачем я заходил к тебе, Ёська? Запамятовал. Ах, да! Я сегодня к отцу заглядывал, на Барвиху. Так он мне шепнул по секрету: ждите перемен. Такие дела дружище. Голова кругом.

Ах, если бы Влад мог проникнуть за чёрную завесу Ёськиных зрачков. Он бы открыл целую энциклопедию посвящённую самому себе и другим, от А до Я. И был бы чрезвычайно удивлён, что в той премудрой книги жизни о самом Ёське мало чего сказано. Какая скромность, — восхитился бы Влад, — аскет духа, боец за справедливость. И укорил бы себя: не то что некоторые спивающиеся деградирующие личности, паразитирующие на достижениях славных предков. И чем дальше он листал бы ту книгу, тем больше преклонялся. Так на коровьей лепёхе восхищаются пробившимся цветком: его силой и красотой среди всеобщего разложения и пошлости. Однако Влад книг не читал, народная смекалка ему подсказывала: книга, как книга — самая обыкновенная, там про всех нас такого начитаешься. Одно плохо: краснобай себя высечь забывает, тельце холённое бережёт.

Влад хлопнул дверью. Иосиф восславил своё одиночество, блаженно откинувшись на спинку угодливого кресла. С Владом его связывало одна на двоих улица детства да хриплый голос земляка из магнитофона, чей дом был по соседству как идти в сторону Рижского вокзала. Ни голос, ни, тем более, «блатата» не прельщали его молодое сердце, слушал и восхищался, так, за компанию, из желания сойти за своего. Позже он открыл поэта в полном сборнике, но для друзей певец так и остался «третьим в компании», той самой душой, что способна была своим душераздирающим голосом разбередить сердечные трясины, откуда полезет всякая нечисть и от того ещё гаже и как-то не так всё… Самой крепкой пуповиной связывающей двух друзей был отец Влада, через неё и питалась та дружба. И пока её не разрезали.

Всё чаще, пристально приглядываясь к Владу, Ёська задумывался о будущем, так пассажир решает сойти раньше, с тревогой прислушиваясь к металлическому скрежету саморазрушения колёсных пар. И сейчас, в связи выборами и открывающимися перспективами, Ёська презрительно, глазами, вытолкал друга в дверь. Лишь Святославович в нём, пытался искать оправдание и прощал: «Это не большой грех, так — грешок». Но Иосиф был твёрд: «С малого начинается большое. Хочешь быть успешным — будь последовательным и целеустремлённым».

Он крутанул кресло, и перед ним предстала широкая панорама Москвы. Серые ноябрьские тучи морозно укрывали город, потускневший город кутался верхними этажами и… замерзал. Ёська поёжился, бросив взгляд на Кутузовский, представляя слякоть под ногами и хляби над головой. Что там Влад заикнулся об отце? Перемены? Иосиф отрешённым взглядом обозревал столицу, чьи окраины терялись в мареве. Чтобы этот каменный столп, слепленный и сцементированный из тысячи домов и миллионов судеб, сдвинуть с места — сила нужна, нечеловеческая. Сила дикая, неуправляемая, а у нас, как ни как, и слава Богу, — цивилизация. Вид каменной крепости успокаивал беспокойные мысли, растревоженные беспутным Владом.

Шалопай, — снисходительно и одновременно презрительно подумал о друге Иосиф. — Языком ляпает. Может, он имел в виду перемены в своём здоровье? Как-никак Барвиха, да и возраст?.. Да, видимо. Каменные массивы сталинской эпохи дарили ощущение незыблемости, ублажая древний пещерный инстинкт. Упование на стены.

Иосиф повеселел. И с тем настроем приступил к чтению документов. Японские «Сейко» с безучастной чёткостью отсчитали полтора часа. За окном сумерки начали поглощать беспокойную жизнь города, на помощь ей — жизни — включились тысячи фонарей, размечая проспекты, улицы и даже переулки. И этот факт — огни проспекта — успокаивал и располагал к новым взлётам мечтательной натуры. Иосиф отвлёкся и вспомнил дневные дебаты.

Оказывается, он оседлал верного конька. Прошлое никак не хотело отпускать день сегодняшний. Этот день раздирали страсти, не умеющие и не желающие прощать прежние обиды. Да и как? Именно эти страсти, желание «всё по справедливости», настойчиво подталкивали и подзадоривали, заставляли кричать до хрипоты и брызгать слюной в лицо оппонента. Так дерутся два брата за отцовское наследство: «в кровяку» и «до смерти». Мутузят друг друга, не в силах унять разошедшуюся по жилам кровь. Она теперь верховодит — не до прощения. И здесь главное выбрать сторону. На чьей сила — та и права. Та и возьмёт вверх. А завтрашний день?.. Так то не наши проблемы — им расхлёбывать. Иосиф был на стороне силы, простая житейская мудрость.

Как никогда он поверил в себя. И уже видел не тесный экипаж, несущийся к счастью, когда на ухабах локоть соседа непременно пихнёт в бок, а представлял себе красавца иноходца, и он — его гордый наездник. Чудный галоп по вольным полям родины мнился ему и заставлял расплываться в самодовольной улыбке.

Тут снаружи послышались голоса и шум. Иосиф недоумённо покосился на часы — конец рабочего дня? Шум нарастал, напоминая приближающийся локомотив. Он уже собирался встать, распахнуть двери и властно осведомиться о причине неурочного шума. Как дверь сама с треском распахнулась, и в полумрак кабинета буквально вломились некие тёмные личности. Наполняя уютные пенаты злыми голосами и тяжёлым топотом.

— Я тебе, дрянь, покажу! Ишь ты — не положено беспокоить! Цыц, секретутка, знай своё место и помалкивай! Наша теперича власть! Наша!!!

— Да кто вы такие?.. Да как вы посмели!.. Да я сейчас охрану вызову! Вон отсюда!

Закипела свободолюбивая личность.

— А вы, гражданин, помалкивайте лучше.

— Да!..

— Сядь, тебе говорят, когда с тобой революция разговаривает! И хавальник свой закрой! Сейчас всё выясним. Иосиф Святославович Раскорякин?

— А в чём… собственно дело? Кто вы такие?

Голос дрогнул.

— Мы теперь твоя новая власть, Иосиф Святославович. А я красный матрос Иван Резин.

— Какой, такой… красный? Матрос?.. Красные в семнадцатом… а сейчас другое время.

Иосиф беспомощно взглянул на часы. Те с прежней капиталистической точностью отсчитывали секунды. Представившийся красным матросом Иваном Резиным, тоже взглянул на часы, затем поднял руку. И к своему вящему ужасу Иосиф заметил зажатый в кулаке древний «Маузер». И он совсем потерялся, когда этот мастодонт прежних и давно застывших под обелисками времён, ожил. Ожил громогласно и властно. Грохнул выстрел, вспышкой освещая кабинет. Настенные часы разлетелись вдребезги, на пол что-то посыпались. Иосиф вздрогнул всем телом и, чувствуя, что покрывается холодной испариной, беспомощно опустился в кресло.

— Так-то вот лучше, гражданин… Раскорякин. А то начинаете тут буянить: времена не те. Баста! Кончились ваши времена! Доприватизировались. Так страну с молотка недолго…

— Кто вы? — Дрожащим голосом спросил Иосиф, вытирая холодные капли со лба. — По каким полномочиям? И что всё это значит? Не понимаю.

— Сейчас поймёте. Эй, кто-нибудь включит, наконец, свет!

Как по команде яркий свет разлился по кабинету, заставляя жмуриться с непривычки. И это возымело свой эффект на Иосифа, непреклонная воля вырвавшаяся откуда-то из небытия, скорее похожая на призрак начинала материализоваться на глазах, грохотом выстрела, командным голосом способным управлять всем и даже светом. Ветхое зашевелилось в нём возвращая в чудесные времена.

— Вот так, уже лучше. Сидите тут без света. Может чего прячете от новой власти?

Иосиф, привыкший к яркому освещению, выпятился на мощную и правдоподобную фигуру матроса. Из-под бескозырки выбивался лихой чуб, на толстой жилистой шее покоилась голова, если не брать во внимание узкие карие глазки, зло стреляющие туда, куда посмотрят, то вполне наша голова: из русской глубинки. Тельняшка? — так в день десантника в ней пол Москвы бродит. Но вот кожаная куртка дореволюционного образца и грубые юфтевые сапоги… Иосиф ещё раз взглянул на то место, где недавно уверенно висели часы. След от пули убеждал: и куртка и часы самые, что ни на есть — настоящие.

— Так что, прячете?

— Чего… прячем?

— Документы буржуйские, в которых народное добро поделено.

— Буржуйские?..

Иосиф от волнения проглотил слюну и затравленно, исподтишка посмотрел на потайную дверцу сейфа. Тут же испугался, взгляд заметался по полу и неотвратимо заметил грязные сапоги. Много сапог. Что же происходит на самом деле? Влад… нет, его отец упоминал о переменах. Он хоть сейчас в Барвихе, но связи-то не терял. Такие люди никогда не остаются в стороне. А вдруг…

— Так что? Прячем, гражданин?

Святославович воспрянул и вопреки Иосифу поднял голову.

— Вы кем уполномочены? И могу я удостовериться? Позвонить? Если вы власть то докажите.

— Ишь ты, — ехидно улыбаясь, матрос обернулся к сопровождающим его людям. Таким же призракам из прошлого, как и он сам. — Документы ему подавай.

Наглые ухмылки уставились с интересом на Иосифа.

— Позвонить? Звони — вся связь уже в наших руках, опыт имеется. И связь, и «Белый Дом» вместе с его бывшим хозяином, и здание на Тверской, и даже Кремль. Звони. А это, гадина буржуйская!

Иосиф неожиданно ощутил на зубах привкус металла — матрос ткнул ему в лицо «Маузером», не сильно, но достаточно, чтобы понять — настоящий, не бутафория.

— А это мой мандат на полномочия. Баста! Конец вашим крючкотворным бюрократиям, когда бумажку подмахнул по блату и уже господином ходишь. Баста! А если аргументов не хватает, так я тебе напомню.

И матрос тем же «Маузером» указал на то место, где висели несчастные часы.

— Вторая пуля будет в твоей тупой башке.

Святославович не сдавался, хотя Иосиф давно дергал его за ногу, умоляя утихомирится:

— Возможно. И всё-таки, если вы власть, а не бандиты с большой дороги, то должны и действовать соответствующим образом.

Куда тебя понесло, Святославович, схватился за голову Иосиф, и свет померк в его глазах.

— А он мне нравится, — снова обратился к толпе матрос, небрежно махая «Маузером» прямо перед носом снова оторопевшего Иосифа. — Не зря в комитете предупреждали, чтобы с этим супчиком не сильно рукоприкладствовать. Он может быть из наших. — Матрос снова склонился над бедным Иосифом. — Наслышаны мы о ваших речах. Толково, а главное смело. О коррупции, о грабительской приватизации: завод, вроде, всем миром строили, а кушает его один. И ещё хвалится, мол, он другим кормиться даёт. Врёшь, морда милосердная, не ты нам зарплаты выдаёшь, а мы её честным трудом сами зарабатываем. Наоборот — это ты в наш карман руку запускаешь. Вот почему нам едва на ржаной хлеб хватает с «Дошираком», а ты икру чёрную, вином марочным запиваешь. Так кто вор? Вот почему, мил человек, я тебе сразу пулю в лоб не пустил. Думаю, сейчас кровь ручьями по Москве льётся.

Иосиф вжал голову в плечи и невольно прислушался. Толстые стёкла хранили тишину его уютного кабинета и всё же, вот что-то грохнуло приглушённо, завыла сирена.

Матрос Резин отодвинулся, позволяя вздохнуть свободней.

— Да ты трюхай, речи верные твои. И коль сказаны от души и веришь… Да, кстати, о власти. Это ты зря о бандитах. Кто бандиты ещё разобраться нужно. А я тебе так скажу, по исторически: вначале все бандиты, потом уже власть благородная законная. Так вот, меня прислал революционный комитет, он призывает честных людей, людей совести исполнить свой долг перед страной, перед народом… Ты готов? — после недолгой, но тяжёлой паузы спросил матрос, и глаза его превратились в амбразуры, откуда в любой момент можно было ожидать свинцовый смертельный поток.

— К чему готов?

— Это я так, пошутил насчёт кровавых рек. Что хочешь думай, а мы — власть. И будем судить. И тебя зовут стать участником тройки, как честного и справедливого гражданина своей страны.

— Тр… тройки.

— Да. У тебя и имя соответствующее — революционное.

— Так…

Новые струйки пота неприятно потекли вдоль позвоночника.

— Что, так?

— Так тройки, — воспрянул Святославович, — тройки отголосок советской тирании.

— Э-э, вон ты куда. Так, гражданин, недалеко от той роковой стены, где тебя и кончат, как контру. И знаешь что?..

Иосиф похолодел и не смог произнести ни слова.

— Я — матрос Иван Резин, — вот он, — Резин ткнул оружием революции в молодого парнишку, на котором старинная гимнастёрка топорщилась, как пух на птенце при сильно ветре, — и он, — Резин перевёл «Маузер» на другого «красноармейца» из своей разношёрстной свиты. Им оказался пожилого возраста человек, совсем не воинственного вида с обвисшими усами. Когда предводитель указал на него, он весь собрался, лицо стало суровым, а руки крепче сжали мосинскую винтовку, выставляя её перед собой, словно он салютовал ею. — Вот они, прямо сейчас и прямо здесь станут вместе со мной революционной тройкой, и будем вершить революционный справедливый суд над гадами и рвачами. Над теми, кто против народной воли. Верно?

Те, на кого указал матрос Иван Резин, не задумываясь, закивали головами, с ненавистью поглядывая на несчастного Иосифа. Пожилой решительно добавил:

— Верно. Давно надо было. Пока страна ещё целая была.

Святославович сдался — против народной воли ему совесть не позволял восставать. Зато, перед лицом смерти, оживился изворотливый Иосиф.

— Товарищи! Мне хотелось убедиться, что вы — это правда. Сами понимаете, какое время сейчас. И нужно судить! Нашим судом, по совести. Я уже не раз высказывался на эту тему.

— Было, наслышаны. Теперь докажи свою лояльность новой народной власти. Пойдём.

— Куда?

— Не трюхай. Суд чинить по новому закону над расхитителями народного добра.

Когда он покинул свой кабинет, первое, что бросилось в глаза — бледное, белее электрического чайника, лицо секретарши. Застывшими глазами, из уголков которых, видимо, недавно стекали и уже успели высохнуть ручейки туши, она провожала «шефа», будто видела в последний раз.

В коридорах офисного центра творилось нечто невообразимое. Ожившие призраки забытой революции носились между кабинетами, гремя сапогами и оружием. Валялись опрокинутые «кулеры», кадки с пальмами, пачками какие-то листовки и рассыпанные документы. Под конвоем выводили клерков. Вид у многих был жалкий и помятый. Кого-то выволакивали силком. Несчастный верещал и просил пощады. Парень блатного вида, в кепке и с карабином в руке, другой рукой тащил упирающегося мужчину, в котором Иосиф признал руководителя коллекторской фирмы «Справедливость». Резин остановился и гневно крикнул:

— Прекратить! Борзыкин, ты чего тут самосуд творишь!

Тот, кого назвали Борзыкиным, выпрямился, не выпуская своей жертвы, увидев Резина, на мгновение смутился и тут же принял невозмутимый нагловатый вид.

— Какой же самосуд, товарищ Резин? Это гад из гадов, таких и без суда судить можно. Мы с ним в одной камере когда-то сидели. Он за мошенничество, я — как честный вор. Вертухаем он был. Я решил завязать. А он видите, — Борзыкин схватил руководителя «Справедливости» за галстук, от чего тот стал пунцовым, — как был вертухаем, так и остался. Сам дрянь и других с дерьмо окунает. А люди многие по не знанию, по советской прежней наивности верят банкам. Им и невдомёк, что волки там теперь поселились. Зубки «блендамедами» очистили, шерсть под белыми рубашками спрятали. Ну, гад, пойдём, я твою жизнь грешную порешу — людям добро сделаю.

— Борзыкин, я кому говорю прекратить самосуды. Тащи его вниз, сдай под охрану Топорову. Всё понял?

— Понял, товарищ Резин. Пошли, сволочь, ещё на пару часов больше поживёшь. Воздух будешь смердеть.

Иосифа вывели на улицу. У входа, и он уже не удивлялся, стоял самый настоящий броневик, правда, уже образца где-то годов тридцатых-сороковых. Тут Иосиф был не силён. К тому же его внимание отвлекла другая картина: свежая лужа крови, растекающаяся прямо по серому гранитному крыльцу. Было видно, что тут кто-то был убит совсем недавно, а тело оттащили в сторону. Иосиф быстро пробежал по размазанным следам и его охватил ужас. Двое в шинелях, запрокинув винтовки за спину, тащили неподвижное тело за ноги. И делали это так заправски и по-деловому, будто тащили барана на разделку. Ноги под Иосифом задрожали мелкой дрожью и начали подкашиваться — он узнал убитого. «Костедробилка» волочил мёртвые руки по земле, и сейчас, как никогда раньше, напоминал огромную богатырского размера дубину, с которой едва справлялись два взрослых мужика. Оттащив тело в сторону, они бросили ноги, да так и оставили за ненадобностью, словно то был мусорный кулёк в ожидании мусоровоза.

Иосифу было предложено забраться в кузов, сидеть там и «не рыпаться». Плотный брезент и спины взобравшихся следом вооруженных людей загородили ему то, что творилось в городе. Грузовик долго кружился, порой раздавались выстрелы, возбуждённые крики и вопли, которые обычно рождаются в горле смертельно напуганном. Вопли превращались в стоны, от которых холодеет внутри и возникает ощущение звериной безысходности. Иосиф никак не мог унять мелкую противную дрожь.

Грузовик последний раз дёрнулся и уткнулся. Люди посыпались из кузова. Его грубо подхватили под мышки и чуть ли не силком заволокли внутрь здания. Как не пытался он оглядеться и понять, где находится — ему не удалось. Что-то было знакомо, а что-то внове. Коренному москвичу любые столичные проулки покажутся знакомыми. Одно успел приметить он: солидная металлическая вывеска сбоку широкого и высокого входа — всё указывало на государственную солидность, никаким частным капиталом тут не пахло, никакой крикливости. Внутри его сразу отпустили, по строгому окрику всё того же матроса Резина. Он стал для Иосифа чем-то вроде ангела спасителя, среди всеобщей неразберихи. Иосиф, после того как на его глазах отволокли тело убитого Кости и бросили, даже проникся особым чувством к этому уверенному в себе и властному матросу.

Он, как мог, поспевал за широкими шагами в юфтевых сапогах, семеня и часто переходя на бег. Коридор с высокими потолками и красной ковровой дорожкой снова убеждали его, что он под крышей бывшего учреждения. А может и настоящего, кто сейчас разберёт: где оно бывшее, и где настоящее? По-моему власть тем отличается от всякого события в стране, будь то революция или обыкновенный переворот, что в любом случае она — власть. То высшее божество, тот абсолют, который, ради забавы, примеряет костюмы, мантии и короны, чтобы потом бросить их на пол с презрением высшей силы перед ничтожеством, поклоняющейся всяким там идолам и символам.

Пробежав несколько лестничных маршей, Иосиф настолько запыхался, что едва волочил ноги, и когда Резин уверенным движением распахнул двери в глубокой нише и объявил: Добрались, — он облегчённо вздохнул, проникая следом сквозь толстые стены, способные простоять не одно столетие и повидать новых хозяев, с их удивительными метаморфозами и превращениями из рабов в рабовладельцев.

Внутри было дымно. Курили, казалось, все, и даже дама в кожанке нещадно дымила. Она приветливо встретила матроса и подозрительно оглядела «фирмовый прикид» новичка. Иосифу почему-то стало неудобно, хотя всего несколько дней назад, он был готов выложить приличные деньги (и выложил) за этот настоящий английский твид, приобретённый им по случаю в Лондоне. Он придавал ему статус и был так же необходим, как бусы дикарю, указывающие соплеменникам: белые люди-боги уважают меня за то, что я имею собственное стадо и могу зарезать хоть дюжину, ради хвалебного пира тщеславия. И соплеменники верили и расступались, давая дорогу. Теперь Иосиф замечал, что бросает оценивающе взгляды на то, что может стать модным, а главное нужным атрибутом изменчивого времени. Кожанки ему приглянулись: солидно и практично, сразу видно — кожа добротная.

— Кто это, Резин? Чьих он будет?

Тётка-пароход на всех парах подплыла к Иосифу, в глазах защипало.

— Так, этот — Раскарякин.

— Уж не сынок ли Святослава?

— Да, вроде он и есть.

Слушая диалог, касающийся собственно его, Иосиф продолжал моргать, на всякий случай сохраняя молчание.

— Его зачем сюда?

— Так было сказано он в тройках. Мужик правильный, хоть и из владельцев. Но так Морозовы тоже в своё время помогали. Речи перед народом правильные ведёт, агитирует против тирании.

Женщина, с проницательностью присущей её полу, оглядела Иосифа, начиная с ног и до головы. Потом хмыкнула с видом знатока-коневода.

— Хорош франт. Как есть — весь долларовый. Ну да ладно, проверим какова цена его речам. Веди его в триста семнадцатый. Там сейчас начнётся.

И снова мелкая дрожь напомнила о себе. Как обкуренный вошёл Иосиф в дверь, на которой красовался лаконичный номер 317. Внутри оказался стол, зачем-то накрытый красным полотном, три стула. За стульями, возле кумачового знамени, висел портрет Сталина.

Бред какой-то, — пронеслось в голове Иосифа: причём тут Сталин?! Потом возникла другая идея ещё бредовей первой: может случился временной разлом и я попал в него? Сколько пишут и по телевизору передачи всякие… Бред! Бред! Всё бред! А что не бред тогда? Костюм? — И он на всякий случай ощупал себя, отмечая приятную мягкость английской шерсти. После всех испытаний она по-прежнему дарит ощущение комфорта и добротности. Тут он вспомнил, как несколько минут назад примерял (мысленно, пока) кожанки, сравнивал практичность юфти и неотразимую красоту хромовых сапог. Последние привлекали больше. Бред!!!

Его примерку прервали самым грубым образом.

— Ну чего встал и рылом воротишь. Садись, товарищ, будем суд вершить.

Снаружи грохнул дружный залп.

— Вон, наши товарищи зря время не тратят. Знай себе, осуждают врагов народа. А и то правильно — вон их сколько развелось, эпидемия прямо.

Не слушая, Иосиф опрометью метнулся к стрельчатому узкому окну, увидел маленький дворик, напоминающий, почему-то, больничный. В нескольких метрах от глухой стены выстроились люди с дымящимися винтовками наизготовку. У самой стены, ничком прислонившись к ней, сидел человек в неудобной позе. Сама стена вся было в мелких выбоинах и бурых разводах.

— Шлёпнули. Туда и дорога.

Раздался за спиной всё тот же тихий безапелляционный голос.

— Как шлёпнули?

Иосиф отвернулся от окна и обратился к низкому сухонькому старичку, редкие седые волосики едва прикрывали практически лысый череп, но они были тщательно зачёсаны набок. Бородка клинышком — словно привет из иллюстраций книжки Чуковского про «доброго доктора Айболита». Но больше всего его смутил халат: безукоризненно белый халат врача.

— Как шлёпнули? — Повторил он вопрос.

— Обыкновенно — пулями.

— Насмерть? — уже понимая всю глупость заданного вопроса, вылупился на «доктора» Иосиф.

— Нет, на жизнь. Шлёпать на жизнь нужно было в детстве. А теперь — насмерть. Так то обоюдно получается — они тоже творили непотребное. Грехом жили.

— Но это не гуманно, бесчеловечно. А суд? А ценности цивилизации?

— Ценности? Так они переоцениваются в одну минуту. Происходит уценка, или, наоборот, так взвинчивают цены — никакой жизни. Можно и не пулей убивать, товарищ. А суд, так мы ту на что? Вы, я, сейчас третий подойдёт.

— Я в тройке?!

Иосиф вспомнил, как давеча он громил в своих речах «сталинщину» и эти самые тройки. И был искренен. Его дед, по рассказам отца, тоже был когда-то репрессирован. Он с таким воодушевлением оседлал конька борца с тиранией, что сам начинал верить, забывая о своих компаньонских обязанностях: подсчитывать прибыль и всячески минимизировать расходы.

— Так, приступим нечего простаивать.

В комнату влетел всё тем же широким шагом матрос Резин и сразу уселся за стол. Приглашая жестом Иосифа и «доктора» последовать его примеру. В каком-то горячечном тумане, Иосиф проплыл к столу и бухнулся на стул.

— Введите. Итак, рассматривается дело Своякова Владислава Владимировича.

Иосиф подскочил от неожиданности и увидел, как ввели Влада. Жалкого и явно избитого, о чём свидетельствовали кровоподтёки. Вид у него был измученный, смотрел в пол.

— Чего скачешь, будто заяц подстреленный?

— Его-то за что? Его дед… знаете.

— Знаем. Вот за это самое и будем судить. А потом и папашу его. За предательство светлых идеалов революции. Дед живота не жалея революции служил а они.

Мысли Иосифа заметались вокруг некоего спасительного круга и тут его осенило:

— А где доказательства? Факты? Вот так голословно разве можно?

— Можно! — Отрубил ладонью Резин, да так, что стол жалобно сотрясся под ним. — Такую страну, такие достижения коту под хвост. Обслюнявил, приватизировал и слопал. Один, и не подавился. И папаша, тоже хорош — коммунист. Перевёртыш. Всё, баста! Судить гада по всей строгости революционного времени. Какие ещё факты тебе нужны?

— Нет, я так не могу! Это… это не гуманно, по крайней мере. А вдруг мы ошибаемся на его счёт? — Иосиф схватился за соломинку, — он, кстати, благотворительностью занимался. Школам помогал. Хоккейной команде. — Иосиф заметил, как Влад удивлённо поднял голову и, как ему показалось, даже с интересом поглядел в его сторону. — Да, да — благотворительность!

С большим пылом продолжал отстаивать друга Иосиф, забывая, как накануне, тот же Влад ругал районную администрацию, обязывающих их корпорацию финансировать местный хоккейный клуб. «На ровном месте раздевают. — Влад смачно выругался. — Всё за чужой счёт хотят в рай въехать. Что там у нас с Н-ским заводом?» «Требуют повышения зарплаты». «Фигу им а не повышения». «Но…» «Фигу сказал. И ссылайся на районную администрацию». Потом Влад крепко хлопнул дверью, успев весело сообщить: «Я в клубе «Какаду». И умчался на дорогущем «Брабусе», чья стоимость позволила бы заводчанам безбедно существовать год, а то и два.

— Так, хватит тут словами сорить. Благотворительность. Знаем мы: сначала тысячу в карман потом копейку на лампады. Всё проехали. Баста! К стенке сволочь. Кто за?

Резин поднял руку. Следом потянулась рука «доктора».

Иосиф неистово замотал головой.

— Нет, нет, нет. Так не правильно, как-то. Так нельзя судить. Это не суд — судилище. Ну, товарищи, милые.

Резин сморщился.

— «Милые». Фу, буржуазные сопли. Так, не хочешь занимать это место, марш вон на его место. И тебя осудим. Ты оказывается засланный казачок-то. Слова одни, а как до дела дошло, так и нутро своё показал. Позовите там Клавку. Марш, марш!

Резин небрежным жестом указал туда, где стоял Влад.

— А этого пока увести.

Сердце забухало в груди. В проёме, в клубах дыма, показалось худосочное лицо. Иосифа спасло то, что выводили Влада, и в дверях случилась заминка.

— Стойте. Стойте! Я осознал значимость момента.

— Да? И каким это образом?

— Так революция! А я до сих пор судил реалиями мирного дня.

— Ага, мировой судья. Мироед. Ну что же прекрасно. — Влад дал отмашку входившей женщине, — Клав, тут товарищ не понял важности революционного момента, но теперь осознаёт, так что возвращайся пока к себе.

— Этого вводить?

— Думаю не надо — мы его уже видели. Так ведь, товарищи?

«Доктор» с Иосифом единодушно кивнули, Иосиф с облегчением — ему не хотелось видеть помятое лицо Влада, его глаза.

А чего я, собственно, защищаю его? Разве у меня не было своих планов в последнее время. Разве мне не надоело быть номинальным хозяином: «одним из трёх, но последнее слово за Владом». Ему всё: и право первой ночи, и самые лакомые куски, уважение — всё. А тебе, Иосиф, что? Комсомольский вожак, вечный второй номер после товарища коммуниста. И ждать пока он состарится и уступит тебе. Баста! Теперь мы попляшем. Наша власть.

Он опомнился и заметил, что Резин и «доктор», оба вытянули правую руку вверх и выжидающе смотрели на него. Чуть поспешней, словно боялся опоздать, он вздёрнул руку над головой.

И был ошеломлён.

Послышались аплодисменты. Резин вскочил и заорал:

— Баста! Снято! Приколы кончились.

Влетел Влад и, заметив круглые Ёськины глаза, начал хохотать. Иосиф, ничего не понимая, смотрел на преображённую Клавку в изящной юбке и кофточке с заманчивым декольте.

— Розыгрыш, Еська! Ро-зы-грыш. У тебя адреналин разве не зашкаливает? Такие деньжищи бухнул. Декорации, костюмы, артисты. Да центр наш чего стоило подготовить. Ёська-Слався!

Влад продолжал ликовать. Иосиф, не произнеся ни звука, спустился во двор, подошёл к стене, заметил мастерски намалеванные выбоины от пуль, следы «крови». Поднял лицо, в узком проёме окна светилось самодовольной лицо Влада, и тихо прошипел себе под нос:

— Ублюдок.

Когда Иосиф Святославович Раскорякин стал депутатом, он начал судебные тяжбы о возмещении морального ущерба и прочее, ответчиком в суде выступал Влад. Адвокаты с обеих сторон с деловитой расторопностью палачей, так выворачивали руки бедной морали на дыбе крючкотворства, что ей ничего не оставалось, как корчится в болях и, выть от муки, давать любые показания, дабы облегчит страдания и мечтая о близком конце, как о самом лучшем исходе.

16.12.16 (Сочи)