Душегуб. Психоэма

Игорь Галеев

В глухом посёлке на побережье Фельдшер имеет стойкую мизантропическую теорию о жизни. Прагмат и реалист. Но неожиданно судьба подбрасывает ему мистический «пунктик» – встречу со светящимся и говорящим пятнышком. Учитель Сергей Вековой попадает в классическое школьное болото. Его приезд взбудоражил жизнь посёлка. Это борьба, это столкновения, это творческий огонь, высвечивающий в персонажах истинные лица. Все жадно ждут развязки. Будут ли принесены жертвы?

4. О самодурстве и любви

Почему они невзлюбили Векового?

Редкий, яркий талант — вот единственная причина их тщедушной ненависти.

Обычно молодые, женщины, в отличие от своих сверстников-мужчин, открыто и искренне ценят оригинальный талант, а с возрастом, обременяясь профессиональным опытом, врастая в корсет житейских убеждений, многие лица и того, и другого пола, а особенно те, кто считает себя незаменимым специалистом, знатоком жизни, всячески стараются препятствовать любому дерзкому начинанию. Вынужденная переоценка ценностей в пользу защиты прожитой жизни, высмеивание юношеского максимализма с позиций здравого смысла, а главное, бездарность — вот что неминуемо вызывает косность и зависть по отношению к способному коллеге. У женщин за сорок снисходительное отношение к таланту вы можете наблюдать сплошь и рядом, да и осемьяненные мужчины в последнее время не составляют исключения. Впрочем, я отклонился.

Не стоило мне рассказывать о конфликте с Савиной Вековому, но я привык делиться с ним всем, и в тот же день Сергей Юрьевич узнал, что «всплыла психбольница».

— Это самое неприятное, а все их шушуканья — чепуха, — задумался он, — мне они навредить не могут, вам разве, Аркадий Александрович, вы бы меня не защищали? Я молод, а вы… Ну, не обижайтесь! Я неудачно пошутил. Черт с ними! Мамонтовцы, сталинцы, савинцы — мало ли? А вы, я слышал, тоже меченый? Вас, говорят, выслали… выжили из Подмосковья за планы, и еще вы, кажется…

— От кого ты слышал?

— Ну, Аркадий Александрович! Вы задаете ненужные вопросы. Вспомните, чуть успел я появиться в поселке — мой драгоценный интим в мгновение ока стал общественным достоянием, а вы здесь, слава Богу, не первый год. Наши дамы наверняка знают цвет ваших пяток, не говоря уже о буйном прошлом. Из верных источников узнал, извините, фамилии назвать не могу — дал слово, — разводя руками, по-савински заключил он.

Я коротко рассказал ему свою историю.

Да, действительно, в свое время я пришел к закономерному выводу: составлять планы уроков необходимо начинающим учителям, да и то первые один-два года. Мы загнаны в тиски жестких формалистических требований, которые не дают заниматься творчеством, то есть планировать свой урок не заданно, а произвольно, в зависимости от мышления и знаний учителя, сложности темы и индивидуальности учеников. Не секрет, что учителя перегружены «общественными обязанностями», контролем людей, которые зачастую никогда не имели собственной педагогической практики или имели ее при царе Горохе.

Бумаги, бумаги, в которых из года в год одно и то же — планы, графики, схемы, методички, отчеты, программы — забивают сознание — и вот, из не особо жаждущего настоящей деятельности молодого человека, при постоянной неустроенности и мелочных материальных заботах, вылупливается в лучшем случае усталый скептик, в худшем — активный циник и приспособленец, насмешливо, но непреклонно возводящий бумагу и властное слово на ней в орудие, с помощью которого, так или иначе, можно добыть средства для существования.

Выпущены сотни учебников, но то, что на уроках преподносят учителя, чаще всего жалкая пародия на истинный процесс обучения.

В книгах есть все — благородство и мудрость, красота и примеры, главная задача в том, чтобы заинтересовать, зажечь учеников, научить их умению общаться с книгой, зародить в сознании уважение и любовь к знаниям.

Учителя (вдумайтесь) не свободны в определении своих сил и способностей! Тогда кто же ученики? И есть ли учителя?

Я много спорил, доказывая на фактах, разоблачал формалистов и, наконец, отказался вести планы. Этот отказ совпал с еще одним конфликтом, после которого директором было официально заявлено: «Или я или он».

Суть этих разногласий в следующем: директор решил основательно угодить, поставить обучение таким образом, чтобы большинство учеников (как максималист он говорил «все ученики») шло на завод и стройки простыми рабочими и обязательно целыми классами.

Для обработки масс в коридорах и классах понавесили гирлянды крикливых лозунгов и плакатов, срочно расширили производственные мастерские, поступила безапелляционная инструкция настойчиво пропагандировать «простой, но благородный труд рабочего», неустанно воспитывать у подростков «рабочее сознание». Новая затея развернулась во всю ширь, нужно было на уроках биологии внушать, как полезно и необходимо физически трудиться, в доказательство, выдвигая тот факт, что постоянный физический труд создал из

обезьяны человека. И на английском дети пищали о стройках и заводах, составляли топики, как нужно укладывать кирпичи и штукатурить стены; а я всю историю развития человечества должен был рассматривать как трудовой процесс, приведший людей к торжеству прогресса.

— Вы им рассказывайте, что Петр Первый был и плотником, и каменщиком, и… так далее, кем он там еще был? А смог бы он укрепить Россию, не занимаясь физическим трудом? Это же так ясно! Тысячелетия трудились крестьяне и пролетарий. А трудовые примеры в годы первых пятилеток строительства социализма! Вот и проводите подобные параллели, вы же умный человек, — поучал меня директор.

Наши бойкие учителя литературы тем и занимались, что без устали вдохновенно изображали, как Павка Корчагин потерял последнее здоровье на стройке узкоколейки. Чуть ли не еженедельно проводились субботники, но что самое печальное — сверху одобряли всю эту затею, меня же, за противление общественным идеям, за недисциплинированность и аморальность директор тактично уволил и, не найдя законной защиты и нового места, я был вынужден скоропостижно уехать.

Вековой выслушал меня внимательно, не перебивая.

— Самодурства везде хватает, — сказал он, когда я закончил. — Вот иногда думаю: откуда оно берется в новых поколениях, когда достаточно примеров в прошлом? От неграмотности, что ли? Тут еще и тщеславие, конформизм, как вы думаете?

— И это, но я заметил, что самодурство свойственно тем, кто не имеет собственных мыслей и от этого приспосабливается к любым требованиям, трусливо преклоняется перед властями. И что интересно — образование тут роли не играет. Так легче быть сытым.

— Но в наше время сыты все!

— Но качество пищи относится к понятию сытости, — произнес я дикторским тоном.

И мы рассмеялись.

Настал черед Векового рассказывать о конфликте в прежней школе.

В отличие от меня, он не воевал с директором, а самозабвенно увлекал ребят литературой, походами, спорами и театром. Его поначалу хвалили, но вскоре забеспокоились, заметив, что ученики становятся «больно языкастыми»; закрыли театр, потребовали исполнения программных требований, а после того, как один из старшеклассников на школьной линейке выступил в защиту Векового и три класса несколько дней в знак протеста не посещали школу, Сергея Юрьевича — «тайного и непосредственного организатора бойкота» — срочно перевели к нам.

— Новый адрес я так и не послал ребятам. Переписка — это уже не то. Они растут, — вздохнул он.

Я теперь с грустью вспоминаю наши чудесные вечера, наши долгие разговоры.

Чаще всего Вековой приходил ко мне поздно — часам к девяти-десяти. Вечером он занимался репетициями спектаклей или вёл литературный кружок.

В те дни и я был по-хорошему занят, у меня созрела идея написать небольшую работу по истории. Давно я собирал материалы периода предвоенных лет. Пришло время чернил и бумаги. Необычайно увлекшись работой, я старался по окончании уроков побыстрее попасть домой. Покорпев над черновиками, обязательно к девяти часам я ставил на плитку чайник, резал хлеб, словом, обставлял всем необходимым для легкого ужина стол и ждал Векового. Иногда он приносил свои ранние рассказы, я читал, хвалил, а он говорил:

— Разрываюсь я между двух огней.

В декабре, примерно перед самым Новым годом, он пришел ко мне явно расстроенный. Ему не сиделось на месте, я предложил прогуляться.

Мы молча прохаживались. Тоненько и сухо поскрипывал снег под валенками. На небе загорались яркие зимние звезды.

Сергей Юрьевич закрылся от ветра воротником своего потертого полушубка и шел чуть впереди меня.

— Знаете, сегодня произошла странная сцена. Наталья Аркадьевна, как это сказать, ну, понимаете, призналась в любви, — он остановился и посмотрел на пробегающих мальчишек. — Мне совершенно ни к чему эта… это повторение. А я еще пошутил нелепо, говорю: да, Наталья Аркадьевна, вы выросли, а язычок у вас детский. Вы заметили, когда она волнуется, то языком по губам водит?

Я молчал. А что я мог сказать? Вот, мол, Наталье Аркадьевне пора замуж, да и тебе, Сережа, женская забота не помешала бы. Глупо.

Он заглянул мне в глаза и улыбнулся.

— Ну, допустим, она любит меня. Но она произнесла свои слова с таким чувством, будто я ей остался должен. Ну, любят люди, нет же, стараются добиться полнейшего — женитьбы, — пытался шутить он, взяв меня под руку.

Мы вступили на узкий тротуар, соединяющий две части поселка. Здесь не было столбов с лампочками. Редкие куцые силуэты лиственниц на очищенной от снега земле, вспученной темными мистическими буграми кочек.

— Физиология, всевластная физиология. Любовь — дар, редкость. По-настоящему гармонично любят безвестные, те, кто живет как на празднике, жадно поглощая энергию любимого. Их любовь не поддается описанию, потому что описывать, в сущности, нечего, они — единое целое, единое существо. Знаете, иногда мне радоваться страшно. Слишком много гадкого мире. А любовь, бывает, затмевает правду.

Потом мы шли молча, ветер усиливался, и звезды меркли — одна подрожит, подрожит и гаснет, за ней другая, третья. Ветер все настойчивее, все грубее завывал в трубах, все наглее лез под одежду. Большая снежная туча двигалась с востока на поселок.

Мы повернули обратно. Теперь снег летел прямо в лицо.

— Я о правде! — закричал Вековой. — С ней так же трудно жить, как с красивой умной женщиной. Такая женщина требует постоянного внимания, о ней необходимо самоотречение заботиться и, что самое важное и обидное, — стараться не выглядеть дураком и не показывать слабости. Ваша жена была красивой?! — донес ветер его вопрос.

— Мне теперь трудно судить! — ответил я криком.

Пока мы добрались домой, разыгралась пурга. Одурманенный ветром снег — жесткий и колючий — дико и яростно метался по вспененным сугробам, по стонущей земле, слепо тычась в дома и изгороди.

— Вальпургиева ночь! — кричал весь белый Вековой. — Нельзя представить космический хаос, не видев настоящей пурги, да?!

Продрогшие и возбужденные, мы ввалились в дом.

Какое блаженство — хлебать горячий чай, обжигая озябшие красные пальцы о стекло стакана, когда, сбросив заледенелую одежду, усядешься у раскаленной дверцы печки и с каждым глотком счастливо чувствовать, как в тебе медленно и сладко расширяется живительное тепло! А за окном — убаюкивающий голос равнодушной к тебе пурги.

И Бог с нею, нынче она создает атмосферу уюта и благодушия. Радостно! Желанно! Вечно!

Вековой в трусах нежился на стуле, шумно дул в стакан, улыбался, вспотевший, просветленный.

— Я почти всю жизнь провел в городе. Нет, вру, в армии был в деревне, но там, конечно, ничего подобного не было. Всегда мечтал о таких зимних вечерах с печкой: сидишь себе в буран, подбрасываешь душистые поленья и наблюдаешь, как их трескуче и жадно глотает языкастый огонь, и чай под думу долгую или беседа — все как теперь, и спокойно на душе, благоуханно.

— Давай выпьем? — я закутался в плед, достал из подполья початую бутылку простенького коньяка, плеснул в стаканы, и мы дружно выпили, помолчали…

— Все думаю о любви. Страстная любовь — это гибельно, хочется унизиться, даже счастлив унизиться, а отвергнут — комплексы появляются, не каждому подняться… Самая распространенная форма любви — влечение физиологий, в принципе, ее по незнанию и называют любовью. Любовь — нечто большее, в ней, если и унижение, то разумное, гордое… Что бы вы сделали на моем месте? Я о Наталье Аркадьевне?

Первым порывом было желание пошутить, сказать: женился бы, если бы да кабы… Но, увидев его серьезный и доверчивый взгляд, я мягко парировал:

— Мне не быть на твоем месте, Сережа. Года не те, да и на подобные ситуации… сколько ни живи, опыта не наберешься. У каждого по-разному.

— Да, да, вы правы… Вот я все думаю: нужно иметь семью и работать, оставаться деятельным, писать поэмы. Проверка на истинность, на искренность. Да, так и должно быть. Но с кем? Мне однажды признавались в любви. Это особый случай, хотя бы потому, что девушки редко признаются первыми, а мне и подавно. Почему? А вы присмотритесь. У меня внешность полубандитская, не внушает доверия, да и льстить я не умею, а тогда не до нее было… Хотите, расскажу?

Я кивнул и он, глядя в огонь, рассказывал:

— Учился я тогда в университете на втором курсе. Жил дома, вернее ночевал дома, а все остальное время проводил в общежитии у ребят или в библиотеке. Меня после неразберих первого курса, с первыми солидными выпивками, непривычной сессионной суетней, поверхностными знакомствами и идейными спорами, осенило — необходимо читать, бесконечно читать, чтобы разобраться, куда же топает человечество и куда мое страдальное «я» устремляется? Я всегда читал много, я тут совершенно чокнулся, похудел, стал чахоточно кашлять, и моя суровая мама, перепугавшись, решила не выпускать меня из дома, запирала в комнате, чтобы после обеда в ее отсутствие никуда не уходил. Но я сделал отмычку и убегал. И вот…

Сергей Юрьевич задумался, отхлебнул чаю, опустил ноги со стула, звонко ударил по коленям, как будто подстегнув себя этим, заговорил еще быстрее и громче.

— Сижу как-то в университетской библиотеке, читаю Толстого, отключился от мира сего, и вдруг девичий шепот: «Я вас люблю!». Вижу, рядом белокурая девушка виновато улыбается и так смущенно смотрит на меня. У нее, у Лизы, как потом она представилась, был замечательный взгляд — всегда с еле заметной грустинкой и ожиданием чего-то удивительного, что вот-вот произойдет и восхитит всех или кто-то одарит ее… Она была некрасива, это точно, но очень женственна, и одевалась, как школьница — всегда с какими-то бантиками, аккуратно и просто. Ну и вот! Я, наверное, криво усмехнулся, потому что выражение ее лица резко переменилось, сделалось решительным. «Пусть я глупо поступила. Знайте, что я хожу в библиотеку каждый день уже два месяца ради вас. Я знаю, где вы живете, как вас зовут, как учитесь, что читаете, я все-все про вас знаю», — эти слова она протараторила почти в полный голос. «Ну и что? Что же нам теперь делать? Если хотите вместе читать, приходите и садитесь рядом. Больших развлечений я вам предложить не могу». Говорил спокойно, а самому лестно, приятно — признание, о тебе всё знают, тобой интересуются, следят! Я промучился с ней две недели, говорил о прочитанном, о жизни, о будущем, о чем только не говорил, болтун!

Сергей Юрьевич вздохнул. Я встал и подбросил дров в печку; он задумчиво наблюдал, как я шурудил кочергой в углях, и когда я сел на место, продолжал спокойно и тихо:

— Мы с ней каждый день читали за одним столом. Я одно, она другое. Правда, читал больше я, она наблюдала за мной, и ее проникновенный взгляд отвлекал, расхолаживал меня. Неуютно я себя чувствовал, стыдился. Она это видела и все равно приходила. Тогда я сказал, что такие свидания глупы и бессмысленны, что я не люблю ее. Сказал резко. Она и отравилась.

— Отравилась?!

— Ну, как это у них бывает — наглоталась таблеток, но успели откачать. Я узнал об этом через месяц. Она не приходила, я думал, что повзрослела или разлюбила, и вдруг получаю письмо: «Ты не полюбил меня, и я, наконец, поняла, как все было глупо, зря я открылась тебе…", «я специально выхожу замуж, чтобы быть такой, как все… люди дурнее, чем я думала… и все-таки спасибо тебе, я буду помнить наши свидания» и так далее в том же духе. Мне поначалу хотелось найти ее, «спасти» что ли, но я передумал, несколько раз встречал и не здоровался. Вы не подумайте, что я совсем тогда не замечал женщин, нет, замечал — независимо от своего желания пренебречь влечением, но боролся с собой, воспитывая себя, решил не растрачиваться на общедоступное. Я был очень занят собой, линял… и боялся ее, знаете, чувствовал, что она готова на все, а я сосунок еще и дать-то ничего не дам… Глупая история, да? Теперь я думаю — не нужно было с ней так грубо. К тому же через полгода я понял, что мог по-настоящему убить Лизу. Она, в отличие от меланхоличных и эгоистичных несостоявшихся самоубийц, была чиста в своих чувствах. Потом я искал ее, но безрезультатно: она бросила учиться, куда-то уехала, говорили, вышла замуж, разошлась, не знаю… Остались одни воспоминания, и они почему-то, чем дальше во времени, тем дороже становятся… но это уже сентиментальность.

Я разлил остатки коньяка, мы выпили, и неожиданно в сильном побуждении он прошептал:

— Самое удивительное, через два года читальный зал отомстил мне! Понимаете?!

Естественно, я ничего не понимал.

— Я был на ее месте! Был!

Слезы заблестели у него на глазах, опомнившись, он вытер их ладонью.

— Я вас испугал? Зря я затеял этот разговор. Потом… Поздно. Я пойду.

Я, разумеется, его не отпустил, и он остался ночевать, согласившись лечь у печи на раскладушке.

— А вы знаете, Аркадий Александрович, я эту историю выдумал. Сам не пойму для чего. Подобное было, но не со мной. Меня с первых взглядов не любят, — чем-то довольный, сказал он, когда я принес из комнаты постель.

Заметив, что он следит за реакцией на это неожиданное и не вполне уместное признание, я не нашел что ответить, буркнул: «Ну и ладно», — и взялся стелить постель.

— Славно натопили. Хоть кости погрею, как старый дед, — миролюбиво улыбнулся он напоследок.

Через десять минут я неслышно прокрался на кухню. Он спал: на левом боку, подтянув обе коленки к груди, не укрывшись одеялом. Я задвинул печную заслонку, посмотрел на его усталое, побледневшее лицо, поправил одеяло и тихонько закрыл дверь.

«Про то, что отомстил ему читальный зал, он не лгал, а как отомстил — можно лишь догадываться, — размышлял я, засыпая. — С какой болью он произнес последние слова! Жестокая боль, через край. У меня такого не было, хотя и есть что вспомнить. Ничего — время лечит…»

А за промерзшими стенами по-прежнему бушевала пурга, ветер гудел однотонно и уверенно; где-то вверху на крыше зацепившаяся за телефонный провод палка то недоуменно, то тревожно колотила по бедному шиферу, аккомпанируя убаюкивающей мелодии ветра.