Душегуб. Психоэма

Игорь Галеев

В глухом посёлке на побережье Фельдшер имеет стойкую мизантропическую теорию о жизни. Прагмат и реалист. Но неожиданно судьба подбрасывает ему мистический «пунктик» – встречу со светящимся и говорящим пятнышком. Учитель Сергей Вековой попадает в классическое школьное болото. Его приезд взбудоражил жизнь посёлка. Это борьба, это столкновения, это творческий огонь, высвечивающий в персонажах истинные лица. Все жадно ждут развязки. Будут ли принесены жертвы?

3. Началось

С этого вечера и возникло наше взаимное притяжение.

Мне стало ясно, что вот уже много лет, а может быть, и всю жизнь я продолжал жить с тайной надеждой встретить его, встретить, чтобы заразиться Желанием жить по-настоящему, чтобы, наконец, знать — ты не один в этом многолюдном, заблудшем, ожесточенном мире.

Человек в принципе сдержанный, по крайней мере, скрывающий сокровенные переживания внутри себя, я потянулся всеми своими помыслами к Сергею, и скорее не как учитель, желающий обогатить любимого ученика многолетним драгоценным знанием жизни, а как ученик, запоздало начавший учиться умению «строить жизнь».

А сам он строил.

После его уроков ученики ходили возбужденные, апатичная атмосфера в школе день ото дня все интенсивнее будоражилась невиданными доселе спорами; спорили о литературе те, кого родители не могли заставить прочесть художественную книгу, я специально справлялся в поселковой библиотеке — наплыв читателей был явным; на переменах и после уроков ребята одолевали Сергея Юрьевича вопросами; на занятиях украдкой читались книги; на уроки по литературе напрашивалась вылинявшая поселковая интеллигенция.

Приобщая к книгам, он активизировал ребят, он помогал им в стремлении осознать собственное «я», он организовал интереснейший кружок, ребята допоздна засиживались у него в классе и дома за беседами. Конечно, были и такие, кто пытался остаться равнодушным (запущенные двоечники, пассивные от природы, себялюбивые отрицатели), но лишь по два-три в каждом классе, не больше. «И в них есть колоссальный дух, но инертный. Они очнутся, но под влиянием активного внешнего толчка», — говорил он о таких, употребляя свое любимое «но».

Выпал первый снег, и он утащил старшеклассников в тайгу на весь день. Там они и порешили ставить спектакли. Премьера первого состоялась в школе в конце ноября.

Сценарий написал Сергей Юрьевич, сюжет этой небольшой забавной пьески представлял пародию на некоторые злободневные аспекты школьного образования. В персонажах зрители без труда узнавали своих однокашников, родителей и учителей. Хохотали до колик, так, что на сцене и сами артисты ни могли не улыбаться.

Савиной и Фтык спектакль не понравился, последняя назвала его противогуманной халтурой, что даже среди союзниц Савиной вызвало придушенные улыбки. Сама Валентина Марковна умно молчала, понимая, что оспаривание сюжета породит новые взрывы смеха.

На этом спектакле играла Наталья Аркадьевна Грай, единственная из учителей, кто принял участие в театральной затее.

Я уже писал, что Наталья Аркадьевна появилась в нашей школе на год раньше Векового. Вела химию и биологию, и знала предметы замечательно, а вот уважения у учеников так и не смогла завоевать: обычная трагедия многих начинающих педагогов, особенно у мальчишек, которые порой зло подшучивали над ней, а в некоторых случаях и до слез доводили.

Наталья Аркадьевна мне как-то заявила, что настоящего учителя из нее не получится и что скорее всего ей придется расстаться с нашей школой. Мои рассуждения об опыте, молодости и здравом смысле не разубедили ее.

Жила она в большой комнате в двухэтажном доме у самого залива, плохо сходилась с людьми, ни с кем не откровенничала и ни к кому не ходила. Приезд Векового заметно повлиял на нее, она часто посещала его уроки, но своего мнения о них не высказывала и на педсовете промолчала.

Я не знаю, как Сергей Юрьевич уговорил ее участвовать в спектакле, после которого поселковым сорокам стало вдруг совершенно ясно, что между молодыми учителями завязались особые отношения. Почему ими были сделаны такие выводы? Сергей Юрьевич играл папу ученика, а Наталья Аркадьевна — маму. Других фактов у кумушек не было, но им хотелось видеть больше и пощекотливее обставить новое зуботочильное дело. Скука и мать-природа виноваты, и ничего уж тут не поделаешь…

Я бы не назвал Наталью Аркадьевну красивой. Она выглядела моложе своих двадцати двух лет, а подобное несоответствие не делает определенный тип женщин привлекательнее. Белые от природы волосы, маленькие ушки, тонкие губы, нежно вздернутый носик, редкие веснушки на щеках и светлые, непонятного цвета глаза под коротенькими рыжеватыми бровями — вот ее краткий словесный портрет. Фигура, в дополнение к сказанному, не отличалась примечательными особенностями: при небольшом росте Наталья Аркадьевна была чрезвычайно худа и, наверное, от этого ее движения не имели той плавности, которая характерна для женщин с выдающимися формами. Вместе с тем, в походке Натальи Аркадьевны не было того, что принято называть обычно мальчишеским, и, насколько я понимаю, женщины такого сложения обычно скрыто эмоциональны и больше других склонны к нервным заболеваниям.

Точно могу сказать, что до определенного времени Грай не была на квартире у Векового. А ее комнату Сергей Юрьевич впервые посетил вместе со мной.

Было у нас одно время чудесное правило: ходить к морю по вечерам, беседовать, мечтать…

И вот однажды, возвращаясь с прогулки, мы проходили мимо дома Грай и случайно заметили, что у нее горит свет. Сергей Юрьевич предложил зайти и поговорить о предстоящих спектаклях.

Комната Натальи Аркадьевны ошеломила нас безукоризненной чистотой и беспримерным порядком: какие-то хрустящие шторы перед входом, цветастые занавесочки на окне, мохнатенькие половички, кругом салфеточки, да такие беленькие, что к ним страшно прикоснуться, великолепный тюль на подушках, интимная настольная лампа в цветном абажуре, и все это пропитано тонким ароматом толи духов, толи трав с берегов Ганга. Повсюду лоск, блеск, выправка, как по ниточке — страшно ступить.

Сама хозяйка в застиранном махровом халатике, в мягких тапочках на босу ногу, со сбившимся локоном светлых волос, всматривалась в нас удивленными близорукими глазами, чудесно довершая стерильную обстановку гнездышка-комнаты.

Я объяснил причину нашего появления и, не сообразив что бы еще добавить к словам «ну и мы к вам решили нагрянуть», принялся суетливо расшнуровывать ботинки, сбитый с толку затянутым молчанием Натальи Аркадьевны. Бедняжка нас совсем не ждала, а тут…

— Что же вы, Наталья Аркадьевна, нас в дверях держите? Это мы ваши уважаемые коллеги. Гостей ждать нужно в любое время, а мы бы и чайку не прочь, — подтолкнув меня, забалагурил Вековой и прошел к столу.

Растерянная хозяйка покраснела до кончиков ушей, невнятно извинилась за беспорядок и присела на край стула.

— Такой с детства мне и представлялась комната учительницы, — бодро произнес я, рассматривая помещение.

Мне хотелось отвлечь Наталью Аркадьевну от бесцеремонного поведения Векового; он повел себя довольно странно: свободным шагом прошелся по комнате, придирчиво рассматривал предметы, скрылся за занавеской и громко загремел умывальником.

Наталья Аркадьевна настороженно следила за ним, а когда он показался с полотенцам в руках, заторопилась расставлять на стол маленькие чашечки для чая. Через пять минут мы пили его с брусничным вареньем.

— Вы, Наталья Аркадьевна, должно быть, мечтали о такой комнате, когда учились в институте и жили в общежитии? Голубая мечта сбылась? — нарушил тягостное молчание Сергей Юрьевич.

— Откуда вы знаете, что я жила в общежитии? — она наигранно засмеялась, а Вековой продолжал, не замечая моего осуждающего взгляда:

— И хорошего человека надеетесь встретить, конечно же, стройного, видного, умного, чтобы и на руки мог взять да и понести далеко-далеко от грязи житейской? И будете жить честно и насыщенно, в курсе культурной жизни, так сказать — с эстетикой, на гребне полны, следя, что новенького в стране и за рубежом, что ставится и какие вкусы у публики? Вон, у вас подшивки «Иностранной литературы». Они о многом говорят, Наталья Аркадьевна, о многом, — и он, отодвинув стул, подошел к полке с книгами.

— О чем же? — нахмурилась Наталья Аркадьевна.

— О! Это длинный разговор, нужно сосредотачиваться… Давайте об этом в другой раз.

— Но почему же в другой? Раз вы такой проницательный, то вам не стоит большого труда немного сосредоточиться…

На лице Натальи Аркадьевны, как в зеркале: отражалось мучительное душевное смятение, а у меня было такое ощущение, будто Вековой хладнокровно и опытно производит анатомическое вскрытие; сердце дрожало: а если бы и меня, а если и меня?..

Когда Вековой сказал о «Зарубежной литературе», Наталья Аркадьевна странно дернулась и стыдливее прежнего покраснела. Вот так неожиданно и со стороны незаметно, каким-нибудь косвенным намеком, умел Вековой определить в человеке скрытые от постороннего взгляда сокровенные стороны жизни, о которых и сам хозяин знать не хочет, которых боится, которые презирает и ненавидит, но в то же время самолюбиво опекает, бережет для самообмана или еще для чего?

— Вы, Наталья Аркадьевна, добросовестно исполняете то, что велено, а настоящее в себе давите, как мух по стеклу… Подрубаете себе крылья, а будете потом обвинять не себя, а жизнь…

Сергей Юрьевич все это произнес вполголоса, стоя у полки, небрежно листая журналы.

— Здесь все ваши эстетические идеалы, — показал он лист с многочисленными пометками, — и не только ваши. Поддаемся стадному чувству, мечтаем по комнаткам о всякой чепухе и делать настоящего не можем.

Неопределенно говорил Сергей Юрьевич, но Наталья Аркадьевна понимала его отлично, и мне было до того жаль ее, что я боялся посмотреть в ее сторону. Воспользовавшись паузой, я напомнил:

— Мы хотели о театре поговорить.

Но разговор не получился. Вековой обстоятельно изложил свои планы, просил Наталью Аркадьевну содействовать осуществлению их. Она сухо и тихо заявила:

— Я не верю, что у вас наберется нужное количество учеников, ваши планы утопичны. Да и времени свободного у меня нет.

Я подумал, что пора уходить, пока не разразилась настоящая ссора.

— Нам пора, Сергей. Поздно.

Наталья Аркадьевна не решилась нас удерживать, до последнего момента она ждала новых выпадов Векового.

На улице он сказал мне:

— Так и устраиваются люди, думают, что своим образом жизни и наличием радужных мечтаний они выделяются среди остальных, а на самом деле сидят в коробочке — наполняются бездейственным эстетизмом, любуются собой со стороны и себялюбиво восхищаются: все живут скверно, в быдлячестве, не как подобает образованным людям,

а я не такой — гуманный, приношу добро, я живу, а не они. Глупо!

Ограниченно! И пошло. Добра они не приносят, потому что беспомощны и служат объектами насмешек для тех, кто просто физически может постоять за себя, за свои физиологические права потреблять и размножаться. Но и те, и другие проживают жизнь зря. Иногда стоит внимательно посмотреть, как человек устраивает свой быт, чтобы понять, откуда что взялось. А я-то думаю, почему она такая вялая? У нее оказывается — запросы! Лишних людей в природе нет и в обществе тоже. Есть самоотстраняющиеся, в принципе, тот же инстинкт самосохранения, и неполноценные…

После этого посещения он, к моему удивлению, несколько раз побывал у Натальи Аркадьевны и однажды сообщил мне, что выложил ей все, что о ней думает.

— И это повлияло! — радовался. — Я уверяю вас — повлияло, хоть мы и поссорились. Если хотите убедиться, через месяц зайдите к ней, нет, через неделю — прежнего порядка уже не будет! Нет, я не то что бы… Я за порядок, но я против мещанства.

Я заметил ему, что он самодовольничает.

— Почему же? — возразил Сергей Юрьевич. — Я попросту знаю, каким людям можно сказать все, что о них думаешь, а каким говорить нельзя, поздно. Есть такие — за разоблачение бить станут — привычки и рефлексы дороже всего. А Наталье Аркадьевне лучше будет. Я с ней обязательно помирюсь, вы не переживайте.

Они действительно скоро помирились. Наталья Аркадьевна начала принимать в постановках и организации спектаклей активнейшее участие, всех тормошила, бегала по классам, предупреждая ребят о репетициях, спортом занялась, ходила по вечерам на волейбольную секцию.

Все это легко объяснялось тем, что и Сергей Юрьевич вечера проводил в школе, он то и дело что-нибудь затевал с ребятами: то кабинет оформляют, то устроят читки книг, то просто беседуют о чём угодно. Эти беседы обычно оканчивались громоподобными спорами, которые к следующему дню доказательно разрешались с помощью книг, цифр или живых авторитетов. Я тоже иногда участвовал в спорах и с удовольствием замечал, что у ребят постепенно появляется умение доказательно мыслить. А еще недавно они и говорить толком не умели, на уроке поднимешь, спросишь, а ответ из трех-четырех слов.

Сергей больше всех радовался происходящим изменениям, он без конца хвалился успехами своих театралов, а я, слушая его, специально, чтобы вызвать новый прилив красноречия, недоверчиво кивал головой и посмеивался.

Жизнь бурлила вокруг него, уступая силе, которая ему самому не давала покоя; энергия этой силы приводила людей в состояние замешательства, беспокойства и сомнении.

Все жили в напряженном ожидании: завтра будет нечто новое, экспериментальное, и для завтрашнего дня нужны бодрость, ум и знания.

Ребятам такое напряжение шло на пользу, они быстро научились ценить будущее, беречь для него силы. Консервативный же ум многих наших педагогов не имел той детской гибкости, что дает возможность видеть в новом ценное и полезное. Но этот серьезный недостаток не мешал нашим дамам готовить крупное педагогическое сражение.

Савина и К°, постоянно используя малейшие промахи Векового, старались «раскрыть мне глаза» на «безответственное поведение этого молодого человека». Впрочем, от имени остальных со мной беседовала одна Савина, которая и твердила о «возмущенном общественном мнении», о тех последствиях, которые мне после скорою бегства Векового «придется разделить», о «вконец разболтанных подростках» и пр. и пр.

Остальные «возмущенные» до поры помалкивали, помня, что сами имеют достаточно грешков, на которые я могу при необходимости сурово указать. И им приходилось досыта, втихую, набалтываться о «развращенности и пагубном влиянии» Векового. Заходя в учительскую, я заставал там доблестных дам в самой что ни на есть боевой словесно-эмоциональной форме. Увидев меня, они, естественно, смолкали, но по довольным, оживленным лицам можно было легко догадаться, что единодушия и взаимопонимания наши оппозиционерки достигли полнейшего.

У нас узаконилось, что Савина и К° считали учительскую своей резиденцией, здесь вырабатывалась стратегия и тактика, сюда поступали сведения о противнике: местонахождение, внешний вид, форма деятельности, манеры, речь, фамилии присутствующих…

В учительскую я стал заглядывать лишь по крайней необходимости. Сергей Юрьевич напротив — разыгрывал роль слепого; расспрашивал савинцев о делах, делился своими впечатлениями, даже советовался, чем и вызывал у неприятеля еще большую ненависть.

Каким-то подпольным образом савинцы разузнали, что Сергей Юрьевич лежал в психбольнице. Им не были известны причины, по которым он туда попал, да и был ли он там точно, они наверняка не знали, но твердо верили, что был, и теперь «еще непреклоннее убедился в своей правоте каждый здравомыслящий человек» — как конфиденциально заявила мне Валентина Марковна.

— Вековому категорически противопоказано доверять детей! Ему-то не придется отвечать, отвечать будем мы, Аркадий Александрович! — вперившись в меня убедительным взглядом, заключила она.

— Но, Валентина Марковна, откуда вам стало известно, что Вековой лежал в той больнице? Источники вполне верные. Я не могу назвать имя, так как давала слово этому человеку… Но уверяю вас, Аркадий Александрович, я сплетен не собираю и собирать не собираюсь. А Вековой серьезно болен! Психически!

По всему было видно, что прошло несколько минут, как она узнала эту новость.

— Видите ли, Валентина Марковна, когда человек попадает туда, — я сделал выразительный жест, — его медики держат на учете и, естественно, если ему нельзя заниматься педагогикой, то он и не будет ею заниматься, по крайней мере, официально. У Векового документы в порядке, вы понимаете? Вам прекрасно известно, что я не люблю

голословных обсуждений кого бы то ни было, и хочу вас попросить, чтобы вы впредь не жаловались на Сергея Юрьевича по пустякам.

Валентина Марковна не сдавалась:

— Но он не соблюдает учебную программу! Он не дает заниматься ученикам по другим предметам! Культ какой-то! А что за разговоры затеваются по вечерам в кабинете литературы? Разложение! И очень странно, что вы его защищаете, может быть, он как-то одурманил вас, завоевал вашу симпатию… Но если вы, Аркадий Александрович, будете потакать его антипедагогическим опытам, то… пусть мне будет хуже… — Валентина Марковна выдержала значительную паузу. — Да, хуже! Вы имеете власть… но я буду добиваться отстранения Векового от педагогической деятельности!

Ее заявление, явно заранее отрепетированное, вывело меня из себя:

— Как вы смешны, боже, как вы смешны, Валентина Марковна! Вы что думали, что я испугаюсь? Вековой открывает ребятам глаза на мир, на историю, он учит их жить красиво, с целью, с мыслями, он учит их, в конце концов, быть людьми! Людьми, понимаете? Нам только сниться могли такие учителя! Боже, какое невежество! — спешил я, соскочив со стула. — Вы живете какими-то зазубренными понятиями о человеке и об обществе. Поймите, он детей заставляет разумно сомневаться в той белиберде, которую мы тут с вами до него несли. Он учит их искать истину, а мы их делаем автоматами! И теперь вы вредите, а не он! Вы палки в колеса истории вставляете!

Я задохнулся исступлением. И откуда у меня этот образ колес истории выскочил? Минуты две я, успокаиваясь, смотрел на нее, думал, что уйдет. Но Савина продолжала деревянно сидеть, тарабаня по столу сухими пальцами. Я пришел в себя и ясно проговорил:

— Мне на Векового больше не жалуйтесь. Я не мальчик, сам могу разобраться, и если нужно будет ответить — отвечу, не пугайте. А если и теперь ничего не поняли, то, увы, не судьба!

Зря так бурно я сорвался, моя речь нисколько не охладила и не вразумила Савину, наоборот, словно в атомном реакторе, в учительской вызревала критическая ситуация.

Взрыв был неминуем.