Гипербола

Игорь Владимирович Чичинов, 2023

Поскольку автору "далеко за", и его мировоззрение формировалось в годы СССР, книга состоит из коротких рассказов из жизни обычных людей и выдержана в классическом стиле советской и российской художественной прозы. Вероятнее всего, она подойдёт для читателей среднего и старшего возраста, выросших на произведения Шукшина, Чехова, Бунина. Впрочем, многие молодые люди также находят в ней что-то своё, близкое по духу.Не чужд автору оказался и такой жанр, как фантастика.

Гипербола

Сережка Чеботарёв числился в школе среди твёрдых «хорошистов». Был он отчаянно рыж, крепок в плечах, молчалив и серьёзен. Весь в отца.

В тот день по математике изучали новую тему.

— Так, ребята, чертим две оси — ось абсцисс и ось ординат, — своим обычным, хорошо поставленным голосом вела урок математичка, Лидия Степановна — женщина, в общем-то, невредная и уравновешенная.

— Абсцисса — это горизонтальная прямая, её мы обозначим как икс. Ордината — вертикальная, она обозначается в математике символом игрек. Пока всё понятно?

Все в ответ дружно промолчали. Учеников в деревенской школе было, что называется, кот наплакал. Например, в их восьмом «А» всего двенадцать человек. А чтобы провести две прямые линии — сами понимаете, тут ума много не надо.

Однако дальше началось посложнее.

— Теперь мы с вами начертим две кривые. Это гиперболы. Вот, смотрите, я на доске нарисую, а вы в своих тетрадках.

Лидия Степановна изобразила на доске две замысловатые, но красивые кривые линии.

— Видите? Гиперболы не прямые. Они вроде бы и стремятся к осям икс и игрек, но, поскольку кривые, никогда с ними не соединятся.

Серёжка внимательно посмотрел на школьную доску, потом в свою тетрадку, взъерошил рыжий чуб и поднял руку.

— Лидия Степановна, можно?

— Да, Чеботарёв, слушаю.

— Помните, вы нам рассказывали о параллельных прямых?

— Да, конечно. И что?

— Ну, я просто запомнил, что они никогда не пересекаются. Вы мне ещё тогда «четвёрку» поставили.

— Да-да, Серёжа, помню.

— А тут что? Две оси — прямые линии, это понятно. А эти ваши две… как их…

— Гиперболы.

— Вот именно. Они ж не прямые, вы говорите?

— Да, это кривые линии.

— Ну, так выходит, они с этими прямыми-то рано или поздно состыкнутся!

— Нет, Серёжа, не состыкнутся, как ты говоришь, — улыбнулась учительница. — Дело как раз в том и заключается, что эти кривые бесконечно долго будут стремиться к соединению с осями, но так и не соединятся. В математике этот термин определяется как бесконечность. Помните, я вам рисовала такой знак — вроде положенной в горизонтальное положение «восьмёрки».

Серёжка нахмурил брови — ну, совсем, как его отец в сложных ситуациях.

— Не, Лидия Степановна, это две параллельных не пересекаются — вы же нам рассказывали, я запомнил. А тут не две параллельных. Одна прямая, а другая-то кривая! И стремится. Значит, где-то они… состыкнутся.

Лидия Степановна начала нервничать: время идёт, надо ещё успеть задание на дом дать.

— Чеботарёв, ты чем слушал, когда я объясняла про бесконечность? Да, здесь налицо одна прямая линия, другая — кривая. Да, одна стремится к другой. Но они никогда не сойдутся в одной точке, пойми! Потому что, будут бесконечно соединяться, но так никогда и не соединятся. Это и есть бесконечность.

Серёжка насупился и промолчал.

Вечером он подошёл к отцу.

— Бать, что такое бесконечность?

Отец — такой же рыжий, крепкий и молчаливый — только что поужинал и чинил настенные часы, сидя за кухонным столом.

— Эт чего, вам в школе задали про неё, про бесконечность?

Серёжка опустил вихрастую голову.

— Да нет. Просто математичка… ну, Лидия Степановна… В общем, я не понял про эту, как её… про гиперболу.

— Про чего? — отец встал со стула.

— Гиперболу. Кривая такая.

Серёжкин отец — и столяр, и плотник местного совхоза и, вообще, на все руки мастер — очень хотел, чтобы его сын выучился на какого-нибудь инженера, ходил при галстуке и ещё, чтобы женился на городской.

— Что за гипербола такая?

Серёжка достал тетрадку:

— Вот.

Чеботарёв-старший внимательно вгляделся в нарисованную сыном схему.

— Ну? И что тут непонятного?

— Да говорю ж тебе: вот две прямые линии…

— Так, вижу — две прямые. Учился, помню. Одна вдоль, другая поперёк. Дальше что?

— А тут эта гипербола. Видишь?

— Загогоулина эта, что ли? И эта — вторая, рядышком с ней?

— Ну. Две гиперболы.

— Что ну? Загогулины и загогулины. Что не так-то? Небось, в прошлый урок недослушал чего, а теперь Лидия Степановна виновата.

Серёжке стало обидно.

— Ничего я не недослушал! Говорю ж тебе: она сначала, в прошлом году, про две параллельные прямые рассказывала. Я за это «четвёрку» получил. А тут теперь эта…гипербола. Они ж должны где-то состыкнуться. Кривая с прямой.

Отец поскрёб затылок.

— Ага. Это две прямые. Так?

— Ну. Две оси — ось абсцисс и ординат.

Оба склонились над тетрадкой.

— А эта — кривая? — с некоторым сомнением спросил отец.

— Ну да, говорю ж тебе, она к бесконечности стремится. Есть в математике такой термин — бесконечность. Нам в седьмом классе про неё объясняли. Я ей одно — две параллельные никогда не пересекаются, а эти ведь всё равно рано или поздно пересекутся, они ж не прямые. А она…

Отец помолчал, подумал.

— Слушай, Серёга, может тут она тово… может сама путает чего?

Чеботарёв-старший закурил.

— Вот, смотри. Скажем, рубим мы с мужиками избу. Ну, там второй, третий, четвёртый ряд брёвен положили. Скоро вершить — к крыше подходим. Нам главное что — ровно положить брёвна. Тут попробуй эту вашу… как её…

— Гиперболу?

— Вот-вот, попробуй эту самую гиперболу сляпать — изба же развалится к… В общем, развалится.

Лицо у Серёжки раскраснелось.

— Так и я о чём! У вас бревна — это те же прямые линии, они лежат параллельно. Значит, не пересекаются.

— Как это не пересекаются? — отец удивился. — А по углам? Где ты видел избу без углов? В прежние-то времена старики умели и «ласточкин хвост» делать при строительстве. И меня научили. Это такой особый вид — брёвна класть и «ласточкиным хвостом» их соединять.

Серёжка улыбнулся.

— Бать, ну так то по углам. А представь, эти брёвна длинные-предлинные и тянутся себе вдаль и тянутся. Не пересекутся же, если они ровные?

Отец снова закурил.

— Не, Серёга, таких длинных брёвен не бывает.

— Это я понимаю, я так, для примера. Ну, мол, про то, что параллельные прямые не пересекаются.

Отец нахмурил лоб.

— Ну, если только для примера. Тогда да — не пересекаются. Это я тоже кумекаю. Так. И что дальше?

— Да говорю ж тебе — вот прямая ось, а вот кривая гипербола: это ж не параллельные прямые? Не параллельные. Значит, должны где-нибудь соединиться. А она говорит, нет. Бесконечность, мол…

Отец встал, прошёлся по комнате, опять крепко потёр затылок, заглянул в тетрадь.

— Ладно, Серёга, давай-ка на боковую. Утро вечера мудренее.

На следующий день Чеботарёв-старший после работы зашёл домой к Лидии Степановне.

— Здрассьте.

— Здравствуйте, Егор Матвеевич, — приветливо улыбнулась учительница.

Она знала, что отец Сережки — человек непьющий, серьёзный, в деревне его уважали.

— Что-нибудь случилось?

Чеботарёв снял кепку, помялся.

— Да как вам сказать. Тут вчера сын тетрадку мне показал, вы давеча, как я понимаю, новую тему изучали. Вот он, похоже, не совсем понял про эту вашу… гиперболу.

Лидия Степановна стёрла с губ улыбку.

— Да вы присаживайтесь, Егор Матвеевич.

Оба сели за стол.

— Да, вчера я рассказывала ребятам про гиперболу. Что Серёже не понятно?

Чеботарёв, кажется, уже пожалел, что зашёл к математичке. Но природная настырность взяла своё.

— Они, эти ваши гиперболы — кривые? Я правильно понял?

— Да, верно.

— Вот! Значит, каждая из них стремится к своей оси, приближается к ней с каждым сантиметром?

— Правильно, — Лидия Степановна начала немного волноваться.

— И что это значит? — уже увереннее продолжал Чеботарёв.

— Что?

— А это значит, что рано или поздно — ну, пусть где-то там, далеко-далеко, что аж глазу не видать, они сойдутся! Это ж не два ровных бревна, верно?

Лидия Степановна встала, подошла к окну. На улице сгущались сумерки.

— Егор Матвеевич, а Серёжа говорил вам про бесконечность?

Плотник досадливо крякнул.

— А как же, говорил. Термин, мол, такой. В математике.

— Это не просто термин. Это…

И тут Лидия Степановна вдруг поняла, что у неё не хватает слов, чтобы объяснить этому взрослому, сильному, по-своему сообразительному и неглупому мужику тему урока.

— В общем, это такая величина, которая не поддаётся исчислению.

— Как это? — искренне удивился Чеботарёв. — А на что же тогда она, эта ваша математика? Ну, есть же тысячи, миллионы, что там дальше идёт?..

— Миллиард, триллион, квадриллион… — машинально отвечала учительница, глядя в окно.

— Вот! А ещё дальше?

— Дальше квинтиллион, секстиллион… Да поймите, не в этом дело! Насколько велики не были бы все эти числа, бесконечность — она… ну, не то чтобы больше всех их, даже вместе взятых. Она… в общем, она неизмерима. Потому и называется бесконечностью.

Чеботарёв помолчал с минуту, тоже глядя в тёмное уже окно, потом решительно встал.

— Ну, ладно. Неизмерима так неизмерима. Чего уж тут.

Неловко улыбнулся:

— Вы уж извините меня, если чего недопонимаю. У меня ж всего семь классов да коридор. Где уж нам гиперболы-то осилить.

Уже у порога он обернулся.

— А вы, Лидия Степановна, знаете, что такое «ласточкин хвост»?

— Простите, что?

— Ну, «ласточкин хвост» — это такой способ, чтоб брёвна между собой скреплять.

Математичка растерялась.

— Нет, не знаю. А к чему вы это?

Чеботарёв опять улыбнулся, только теперь уже широко, уверенно.

— А, да это я так, к слову. Не берите в голову. Если что, заходите — я покажу, как это делается. Без всякой бесконечности. До свидания!

Дома у него всё шло своим чередом.

— Свиньям дала? — спросил он жену.

— Дала, — ответила та, стоя у плиты. — Нюшка скоро пороситься будет.

Он кивнул:

— Ну, и ладно. Серёга-то где?

— Да где-то на дворе был.

Чеботарёв-старший вышел во двор. Сын возле сарая чинил велосипед. Увидев отца, вопросительно взглянул на него:

— Ты, бать, к математичке ходил, что ли?

Тот присел на корточки рядом.

— Ну, заходил.

— И чего она?

— А чего она? Ничего. Хороший, говорит, у вас сын растет, Егор Матвеевич. Твёрдый хорошист.

Он встал, сладко потянулся всем телом.

— Ты вот что, Серёга, давай-ка, в воскресенье на рыбаловку налаживайся. Сидор, конюх наш, говорит, на Фёдоровском пруду карась знатный пошёл, до килограмма. На красного червя. Надо будет прикорм сварить. Завтра у меня дельце одно есть, а в воскресенье порыбачим.

Он вернулся в дом.

— Завтра в райцентр поеду, — сказал жене, — может, купить что, ты скажи.

— А чего едешь-то?

— Так это… за комбикормом.

— Да ведь ещё два мешка в сарае.

Чеботарёв досадливо хмыкнул.

— Ну да, ты ещё дождей дождись. Поеду, пока вёдро.

Утром он завёл свой старенький верный «Урал» и поехал в райцентр. Там была церковь. Заглушив мотоцикл, он, преодолевая робость, вошёл в храм. Шла служба. Пахло ладаном, певчие тянули тонко и протяжно.

Чеботарёв подошёл к церковной лавке, за которой стояла дородная женщина в тёмном платке.

— Здравствуйте. А когда служба заканчивается?

— Первая в полдевятого.

— Скажите, а я могу со священником поговорить после службы?

— С батюшкой? Да подходите, он примет. Он всех принимает.

Чеботарёв поехал на рынок, купил два мешка комбикорма, уложил в коляску «Урала», аккуратно прикрыл чехлом. Не спеша походил по знакомым узким улочкам райцентра, съел два мороженых. Чтобы скоротать время, зашёл в рыбацкий магазин, выбрал два приглянувшихся поплавка и десяток крючков.

В половине девятого подъехал к храму. Священник вышел из церкви последним, после прихожан. Лет ему было под сорок, небольшое, аккуратное брюшко, борода красиво пострижена. И добрые, ласковые глаза.

— Здравствуйте! — остановил его Чеботарёв.

— Здравствуйте, — кивнул в ответ батюшка.

Видя, что собеседник немного робеет, приветливо улыбнулся:

— У вас ко мне какой-то вопрос?

И тут Чеботарёву как-то сразу сделалось легко.

— Да, есть вопрос. Вы простите, не знаю вашего имени-отчества, не знаю, как обращаться к вам.

— Да просто батюшкой зовите, — опять улыбнулся священник.

— А, хорошо. Знаете… я, в общем, не про религию… ну, не про веру и не про Бога. У меня немного другое. Ничего?

— Ничего-ничего. Слушаю.

Тут Чеботарёв окончательно осмелел.

— Вот скажите… батюшка. Что такое, по-вашему, ну, по-церковному, бесконечность?

Священник пристально, теперь уже без улыбки, оглядел Чеботарёва.

— А зачем вам это? Извините, я что-то не припомню — вы не из моих прихожан?

Тот замялся.

— Нет, я в церковь не хожу. Некогда. Всё дела, заботы… Я тут, недалеко, в Кустово живу.

Батюшка опять слегка заметно улыбнулся.

— А бесконечность вам зачем?

Чеботарёв тоже разулыбался.

— Да, понимаете, сын это сейчас в школе проходит. Есть там такая — гипербола. Не совсем понятно.

Священник предложил присесть на лавочку возле храма.

— Это когда две оси и две кривые, которые никогда с ними не пересекаются?

Чеботарёв просиял:

— О, вы знаете? Ну, да, про них речь. Ну, согласитесь, так же не бывает! Если они стремятся друг к другу, значит и пересекутся рано или поздно. Так ведь?

Священник помолчал.

— Про бесконечность, конечно, тоже в школе вашему сыну рассказывали?

— А то! Понятие такое есть в математике.

Чеботарёв про себя удивился — священник, а, глянь, соображает.

Его собеседник о чём-то задумался, долго смотрел на стоящие рядом берёзки, на храм, на небо.

— Говорите, в Кустово живёте?

— Да. Семь километров отсюда.

— А работаете кем?

— Да я и столяр, и плотник. Много чего могу.

Священник опять тепло, по-доброму улыбнулся.

— Знаете, я сейчас буду говорить про другую бесконечность. Не про математическую. Вот смотрите. Человек рождается, живёт — кому сколько отпущено — а потом умирает. Так?

— Так.

— Дальше идём. Скажем, люди дом построили. Будет он стоять вечно?

Чеботарёву почему-то показалось, что он давно знаком со священником и даже в друзьях с ним, настолько тот был простым, открытым и понятным.

— Не-е, вечно не получится! Кирпич рано или поздно в труху превратится, брёвна сгниют — если, конечно, это не морёный дуб, он веками стоит. Ну, правда, и тот когда-то в негодность приходит.

— Вот, правильно. А скажите, как, по-вашему, хоть что-то на нашей матушке-Земле вечное есть?

Чеботарёв помолчал.

— Может, эти… египетские пирамиды?

Тут батюшка неожиданно рассмеялся — молодо, задорно, совсем не по чину.

— Так ведь и они, бедолаги, рушатся! Смотрели по телевизору? Их ведь теперь даже охраняют от туристов — наверное, чтобы не так быстро рушились.

Потом опять посерьёзнел лицом.

— Вас как зовут?

— Егор Матвеевич.

— Вот, смотрите, Егор Матвеевич, только что мы с вами пришли к выводу, что ничего вечного на Земле нет. Всё конечно. Всё рождается и рано или поздно умирает. Но при этом такое понятие, как вечность, люди используют уже много веков. Почему? Что, вообще, это такое — вечность? Можете ответить?

Чеботарёв насупился, поковырял носком ботинка песок под ногами. Потом прямо посмотрел в глаза священнику.

— Это вы про что? Про ту самую бесконечность? Опять про гиперболу?

— Нет-нет, поверьте, я сейчас не о математике! Просто… как вам сказать… Нам, смертным, трудно понять некоторые вещи. Ко мне в храм приходят разные люди. Кто-то появляется здесь изредка, ставит свечки «на всякий случай», а чаще — когда беда в дом приходит. Кто-то и все посты соблюдает, и молитвы наизусть знает, и все церковные праздники помнит. А вот о вечности мы почему-то редко задумываемся. Наверное, быт, повседневные заботы-хлопоты мешают. Некогда задуматься…

Священник замолчал. На ветках берёзы над ними чирикали воробьи. По соседней улице, натужно ревя двигателем на подъём, проехал грузовик.

— Послушайте, Егор Матвеевич, — неожиданно повернулся он к Чеботарёву, — а вы когда-нибудь на звёзды ночью смотрели?

Тот слегка удивился:

— Ну, а кто ж на них не смотрел. Звёзды и звёзды. Мерцают, светятся. Падают иногда.

— А вы думали о том, какое до них расстояние, что они собой представляют, из чего состоят, есть ли на них жизнь? И, вообще, что такое наша Вселенная?

Кажется, батюшка немного разволновался. Он встал и начал ходить туда-сюда около лавочки.

— Вы телевизор смотрите? Вот, учёные пришли к выводу, что, кроме нашей Вселенной, есть ещё тысячи подобных ей. Представляете — тысячи, а может и десятки, сотни тысяч таких, как наша!

Чеботарёв тоже встал.

— И что?

Священник совсем по-детски взмахнул руками:

— Как что? Мы с вами отсюда, с Земли, смотрим на звёзды, и нам кажется, что они очень далеко от нас, а ведь на самом деле там, за ними, есть и другие звёзды, которые нам не видны, есть другие вселенные, которые нам не ведомы! И нет им конца и края. Понимаете — нет! Вот это, наверное, и есть вечность…

Чеботарёв поднялся.

— Вечность… А я вот комбикорма два мешка купил сегодня. Хотя дома есть ещё. Ничего — впрок пойдёт. Свиней-то кормить надо. Сына растить. Выучить его.

Священник вдруг опять рассмеялся — весело, задорно, молодо.

— Егор Матвеевич, а ведь помрут ваши свиньи! И мы все помрём. А вечность — представьте — останется. Понимаете, у неё, в отличие от всего нашего, земного, нет начала и нет конца. Она всегда была и будет. Как Бог. Он был всегда и будет всегда. Многие люди очеловечивают Его, пытаются представить в своём воображении — как Он выглядит, как говорит, как ведёт себя в той или иной ситуации. Отсюда и много заблуждений.

Чеботарёв пристально посмотрел в глаза священнику.

— А вы знаете, как Он выглядит, Бог-то?

Батюшка тихонько вздохнул.

— Никто не знает. Не дано нам, смертным. Наверное, это правильно. Так и надо. Там, на Высшем Суде, познакомимся. Лишь бы одесную с Ним оказаться…

Вернувшись домой, Чеботарёв занёс комбикорм в сарай, спросил у Серёжки, накопал ли он червей для рыбалки, потом все вместе поужинали.

Среди ночи жена спохватилась — нет мужа рядом. Вышла из дому. Он сидел на крыльце, тихий, молчаливый.

— Ты чего, Егор? Нездоровится?

Тот встал, обнял её за плечи.

— Не, мать, ничего, всё нормально. Ступай, спи, я сейчас.

Жена ушла в дом. Оставшись один, Егор долгим, задумчивым взглядом обвёл весь звёздный небосвод, потом протяжно вздохнул.

— Вот так, значит. Ну-ну…

Ему вспомнилась церковь, глубокий внутренний покой, царивший в храме, чистые, трогавшие душу звуки хора. Припомнил он и молодые, добрые глаза батюшки. Почему-то захотелось опять встретиться с ним, без суеты, не спеша поговорить вдвоём о чем-то большом, светлом, несуетном.

И Егор неожиданно для самого себя улыбнулся. Какой-то доброй, открытой, почти детской улыбкой.

2022 г.

Телеграмма

Воскресенье. Главпочтамт. Скоро 23 февраля. Телетайпы то и дело отстукивают радостные «поздравляю» и «долгих лет». Среди прочих в очереди к заветному окошку томится седенькая старушка — сухонькая, малоприметная. Она не то чтобы спешит, скорее, волнуется, отчего ведёт себя немножко суетливо. Старушка в нетерпении перебирает ногами в аккуратных суконных ботиках, тянет тонкую шею, зачем-то пытается заглянуть через плечи впереди стоящих. Наконец, приёмщица телеграмм — совсем еще девчонка, но уже гордая своим превосходством над очередью — строго спрашивает следующего.

Старушка подымается на цыпочки:

— Телеграммку бы мне…

Юная королева берёт бланк и шевелит губками, вчитываясь в неровные строчки. Текст незамысловат: старушка поздравляет с Днём Советской Армии какого-то волгоградского Сеню. Пока подсчитываются слова, посетительница нервничает.

— Мне бы, милая, с открыточкой послать. Вот с этой вот, — тычет пальцем в стекло, — с гвоздичками.

Приемщица снисходительно кивает:

— Все понятно, бабушка, на поздравительном бланке. С вас рубль-тридцать.

Старческие руки суетливо расстегивают маленький потёртый гаманок, тщательно отсчитывают мелочь.

— Следующий…

Старушка семенит к выходу, потом останавливается, шепчет что-то про себя — и возвращается к окошку.

— Прости, доченька, старую, спросить хочу. С гвоздичками будет?

Удивительное дело — загруженная работой королева ничуть не раздражается, не кричит. Напротив, она даже успевает слегка улыбнуться:

— С гвоздичками, бабушка, с гвоздичками.

Бабулька тоже улыбается всем своим маленьким сухоньким лицом и неожиданно признается:

— Сеню поздравляю, Семена Гаврилыча. Воевали вместе. Лётчиком он был.

И все с той же забытой на губах улыбкой направляется к выходу.

И неожиданно сбивается на миг напряжённый почтово-телеграфный ритм, смолкают телефоны, светлеют, разглаживаются от забот лица людей. А она, как-то забывшись, задумавшись о своём, уже и не семенит, не шаркает по-стариковски ботами, а шагает легко, неслышно. И, кажется, на ней не старенькое, изрядно поношенное пальтишко, не тёмный платок — а строгая солдатская гимнастерка, плотно облегающая юбочка, ярко

начищенные сапожки по ноге.

Преображаются и глаза: минуту назад выцветшие, слезящиеся, они делаются ярче, распахиваются широко, живут на изборождённом временем лице — живут своей, особенной, неповторимой жизнью.

И с какой-то необыкновенной ясностью понимаешь вдруг: неведомый нам Семён Гаврилович, может, и женат, и внуков нянчит давно, но весточку эту он ждет, очень рассчитывает на неё. Потому что, с телеграммой на пути её следования произойдет удивительнейшая метаморфоза: отправит её немощная седая старуха — а поздравление человек получит от нежной, молодой, способной на самые сильные чувства, а потому очень красивой женщины.

Это телеграмма из Молодости…

1986 г.

В городе

Знакомо ли вам, как причитают русские женщины? Это ни на что не похоже, словами это трудно передать. Словно какой-то дикий зверь попадает в страшную беду и знает, что уже не вырваться, и ревёт в безысходном неодолимом ужасе и тоске. Ревёт утробно, обреченно, истово.

…Я не поспел к собственно происшествию, опоздав, видимо, на какую-то минуту. Да и не случилось ничего страшного, всё обошлось. Но для женщины, матери было достаточно одного того, что беда была рядом, с её ребенком, могла поразить его. И тут же вступил в силу извечный и, наверное, самый сильный из человеческих инстинктов — инстинкт материнства.

Причитала молодая ещё женщина с загрубевшей от многотрудных работ фигурой, с лицом обыкновенным, простоватым, но не лишённым привлекательности. Причитала, как по покойнику, надломлено, в голос.

— А-ай!.. А-ай!.. Да что ж это… Да как же… Ай, батюшки!..

Рядом с нею стоял белобрысый, ладненький, но слегка замурзанный мальчонка лет четырёх-пяти. Повинно склонённая вихрастая голова, вздернутые острые плечи выдавали в нем причину завываний матери.

— Ай, Господи…

И тут же:

— Ох, ирод проклятый!.. Ты ж меня в гроб вгонишь — ещё чуть, и задавило б тебя, проклятущего!

Мальчонка весь сжался, не шелохнётся. Видать, проняло его, тоже испугался.

Мать, между тем, постепенно приходит в себя, от неё уже можно услышать, кроме причитаний, нечто похожее на мораль.

— Это ж тебе не в деревне — гляди глазами-то, куда идёшь!..

И, не выдержав, — опять плачущим, взывающим к состраданию голосом:

— Ай, Господи!.. Да как же… У, сволочь такой!.. На что тебя рожала…

Ей надо идти — она не дома, домой еще предстоит добираться. В руках сумки, полные городских гостинцев. Но идти, видно, сейчас нет сил. Она делает шаг-другой и снова останавливается. Широко расставив ноги, берётся за сердце, дышит трудно, поводит по сторонам беззащитным растерянным взглядом. Ей надо изгнать из себя пережитый только что ужас. И самый простой, доступный для неё способ — выговорить его, вылить в словах. Уж в деревне-то, поди, давно б собрались вокруг неё бабы да поохали вместе, попричитали — глядишь, и полегчало бы. А тут вроде и люди кругом, да всё идут как-то мимо, торопясь…

Нам, постоянно живущим в городе, порой бывает трудно проникнуться переживаниями сельчанина. Мы совсем по-другому, нежели он, относимся к подобным происшествиям в своей, а тем паче в чужой жизни. Не зная иногда имени-фамилии соседа по лестничной площадке, мы взираем на беды и радости незнакомых нам людей как бы из окна быстро едущего поезда — увидел, отметил про себя какие-то интересные детали, может быть, успел удивиться чему-то — и дальше, по своим неотложным делам.

У сельчан же в их неспешном размеренном бытие, где каждый знает жизнь каждого, другие скорости, другие измерения. Для них кажется естественным, чуть ли не обязательным принять участие в посторонней, но не чужой, не чуждой беде. Потому и относятся они к горожанам с некоторым недоверием, сомнением, что ли: мы ж спешим, мчимся по жизни, она лишь на короткий миг мелькает в вагонном окне — а они идут по земле, подмечая каждую травинку, улавливая выражение глаз.

Ах, как хочется иногда выпрыгнуть из вагона…

Женщина никак не успокоится. Однако уже не страх владеет ею — он понемногу отпускает. Гнетет её, похоже, неосознанная обида на людей, на их зачерствелость, нежелание и неумение посочувствовать, хотя бы на минуту остановиться, выслушать. Ведь только что едва не задавило её сына! Ещё чуть — и не стало б на свете неуёмного белобрысого человечка…

Наконец, какая-то важная сухая старуха замедляет шаг и бросает строго, нравоучительно:

— Смотреть за ребёнком надо.

И тут — о чудесное превращение! — как подменили человека. Куда и подевалась растерянная, придавленная не случившимся горем мать.

— А ты за своими смотри, моих не трожь! У вас тут гоняют почем зря, людей ни за что давят…

И ещё, и ещё что-то злое, обидное, совсем уже неуместное понеслось в важную старухину спину.

И улыбнулся я тогда и понял: это не нашедшие ответа и понимания жалобы, причитания нашли свой выход в такой вот форме. Не умеющие милосердствовать да получат свою долю зла и несправедливости.

…Она несёт плотно набитые сумки одной рукой. Это и неудобно, и тяжело. Но в другой ее руке крепко сжата маленькая ладошка «проклятущего ирода». Женщина шагает прочно, размашисто. Временами поворачивается на ходу к белобрысой, скачущей рядом головёнке и что-то строго, но уже не зло выговаривает. Она спешит домой — рассказать, поделиться. Там поймут. То-то будет пересудов…

1986 г.

Ваня

Случилось мне как-то две недели проваляться в отделении травматологии. Вылеживаюсь после операции. В перерывах между перевязками и уколами перечитал любимых авторов, кроссворды надоели, в шахматы я не любитель, от винца Док — мой давний приятель, человек, прооперировавший меня — порекомендовал пока воздержаться. Скука, словом. И тут поступает в отделение новый пациент.

Поступил он в «травму» что-то около полуночи. Слышу за дверью своей палаты привычные звуки — «скорая» привезла очередного страдальца (я к Доку в больницу частенько просто так, в гости, захаживал во время его дежурств, посему давно ко всему привычен и всё мне тут понятно). Привезли человека с ДТП — машиной сбило. Утром Док манит меня в курилку.

— Хочешь хохму?

А глаза у самого заранее смеются, словно вот-вот расскажет свежий анекдотец.

— Ты его видел? — спрашивает.

— Кого?

— Ну, мужика, которого ночью с ДТП привезли.

— Нет пока. А что? Живой хоть?

— Ладно, увидишь ещё. Слушай. Его с окружной трассы привезли, московская «девятка» сшибла. Ребята со «скорой» говорят, бампер у неё ремонту не подлежит, лобовое стекло всмятку, фара разбита, капот и крыло помяты… В общем, ты понял, да? Принимаю этого чудика, он то ли в шоке, то ли пьяный — разило-то от него изрядно. Как положено, всего «просвечиваем»… Ни-че-го! Всё на месте, всё цело! Ну, парочка ушибов, сам понимаешь, не в счёт. А «девятке» вон как досталось. Как тебе это?

После утренних процедур с нетерпением ищу новенького. Он, как ни в чем не бывало, вышагивает по коридору в нелепом, не по росту коротком больничном халате и чему-то мирно-задумчиво так улыбается. Мужичина здоровенный, за центнер, но весь какой-то рыхлый. Плечи опущены, толстые руки вяло висят вдоль бесформенного тулова, большая, скверно постриженная голова словно приклеена к бычьей шее. Ходит косолапо, тапочками по полу шаркает. Морда круглая, нос картошкой, губы «на развес». Одно слово — Ваня. Выяснилось: так его и зовут. А вот глаза…

Помните шукшинского Борю, дурачка? — там сюжет тоже в больнице развивается. Так вот, этот мужичина, изрядно помявший своей тушей московскую машину, чем-то напомнил мне того шукшинского паренька. Правда, Боря был совсем идиот — слюнявый, добрый ко всему сущему. А Ваня… Прости, Господи, чуть не написал «не совсем идиот».

Нет, конечно, он не был «больным на голову». Простодушен до тупоумия? Да. Толстокож, неуклюж, абсолютно не образован? Да. Но — не дурак. Работает скотником в соседнем совхозе. В город приезжал проведать свояка. Конечно, выпили. Пошел домой. По пути «догонялся» пивом. Дальше не помнит…

Так вот, я о Ваниных глазах. Если вы не в самом дурном расположении духа и потому не обращаете внимания на радостно-бессмысленную наивность этих самых глаз, то, возможно, рассмотрите в них ещё нечто, что может поразить вас.

Детская чистота. Полнейшее отсутствие дурного. Готовность сделать для вас что-то доброе. После всех наших привычно-осмысленных, умных, правильных взглядов — честное слово, что-то почти неземное виделось мне в этих глазах. Я вдруг поймал себя на странном: мне хотелось подольше, почаще в них смотреть.

И вспомнилось давнее. Как-то пошли мы с дружком моим закадычным, с Генкой Старовойтовым, за кедровыми шишками. В Сибири было дело, за Новосибирском, откуда я родом. Набили мешок шишек, домой возвращаемся. А кедрач не близко, километров семь. Ведём велик по очереди, мешок — поперек рамы. День знойный, безветренный, парит от ближайшего болота. Пить хочется. Тропка среди густющей травы едва видна. И тут что-то словно дёрнуло меня: кругом нетронутая людьми девственная благодать, а вот зацепился вострый пацанячий взгляд за какую-то малость, коя выбивалась из общей картины мирозданья.

Остановился. В траве рукой пошарил. Глядь — что за чудо? Ковшик! Ручка деревянная, ладно оструганная, а к ней какими-то прочными — знать, болотными, долго не гниющими — травинками конусок прилажен из бересты. В общем, как есть ковшик. К чему бы? — думаю. Еще пошарил — родничок рядышком, в траве!

Ох и вкусна была та водица, люди добрые… Долго мы с Генкой оторваться не могли от того источника. Как теперь, через много лет, я — от глаз этого странного пациента травматологического отделения.

И ещё — Ванина улыбка. И несмелая, и виноватая — словно извиняется человек за то, что он вот такой, почти дурачок, и этим приносит окружающим его людям какие-то неудобства.

В больнице Ване очень понравилось.

— А чё, кормят хорошо, тепло. И работать не надо.

Как объяснил мне Док, Ване предстояло пролежать здесь десять дней. Так положено. Потому как после сотрясения мозга человек должен лежать здесь десять дней. Вдумайтесь: после сотрясения, которое должно было быть, но которого не было!

Тётки из столовой быстро нашли применение бьющему фонтаном Ваниному здоровью (мы-то, остальные, в основном кто на костылях, кто в гипсе по самое «здравствуйте»): он таскал для нас в вёдрах еду из соседнего корпуса. Делал это с удовольствием и всё с той отсутствующей полуулыбкой на толстых губах.

Как-то он остановил меня в коридоре.

— Я там у вас книжки видел. Можно мне почитать одну?

От кого-то из прежних постояльцев палаты (вернее сказать, «полежальцев») осталась брошюрка с расхожим «чтивом» — очередным сляпанным кем-то «задней левой ногой» якобы детективом. Вот её-то и начал мусолить Ваня. Читал он почему-то исключительно в коридоре, стоя, прислоняясь к широкому подоконнику. Было понятно, что для него всё окружающее исчезало, улетучивалось в иное измерение, едва он начинал читать. Круглая лохматая голова его медленно-медленно двигалась вслед за прочитанными буквами, некоторое время оставалась неподвижной в конце строки, потом поворачивалась влево — и всё сначала.

Как-то раз мне подумалось, что, как только Ваня дочитает книжку до конца, он без ущерба для своего интеллекта вполне сможет начать её сызнова и будет внимать примитивному сюжету с тем же напряжением и вниманием.

А может, я и ошибаюсь…

И вдруг однажды, накануне выписки, меня осенило: а ведь это они, такие вот Вани, месяцами не снимают свои провонявшие ватники, безропотно, порой даже без элементарной зарплаты таскают на себе навоз, пасут тощих, грязных коровёнок, ухаживают за оставшимся поголовьем каких-то там свиноматок и свиноуток, годами не знают лучшего развлечения, чем нажраться самогону да побить друг другу морды… То есть, в конечном итоге, выходит, кормят нас — умных, грамотных, интеллигентных и не очень — в общем, городских.

Конец ознакомительного фрагмента.