Дух врага

Игорь Викторович Умнов, 2023

Книга состоит из трёх новелл, объединенных темой Второй мировой войны и составляет единый художественно-экзистенциальный триптих под названием «Дух врага». Вечные темы геройского самопожертвования, мучительной борьбы со страхом смерти и искушение предательством станут основными в свете мистического потустороннего взгляда на общеизвестные события тех страшных лет. Новелла «Дух врага» рассказывает о первых днях начала Великой Отечественной войны. Красная армия в беспорядке отступает. За линией фронта советские разведчики сталкиваются с непонятными мистическими явлениями. Новелла «Оккупация» рисует нам историю жизни русского крестьянина и его дочери на оккупированной немецко-фашистскими захватчиками территории. Новелла «Сопротивление» переносит читателя из России в Париж в август 1944 года, в дни открытия второго фронта. Из Берлина в здание Парижского Гестапо прибывает странная гостья в чине оберштурмфюрера СС, наделённая, по ее словам, неограниченными полномочиями «от самого фюрера».

От автора.

«Но смотри, у победы детей нет, у неё есть лишь отец. А у поражения сотня детей. Подумай теперь, кто из них сильнее? И что после победы происходит с победителями? Страшный, бородатый и незнакомый человек, вооружённый до зубов, заросший грязью, неожиданно врывается в твой дом, до смерти пугает тебя своим чужим запахом и валит на спину твою мать ещё до того, как ты успеваешь выскочить из комнаты и понять, что это твой отец. И точно также происходит в домах всех победителей. Они тогда крепко схватили и до сих пор не выпускают из рук своих жён, своих коней, свою силу. А своих детей, тебя и твоё поколение, они будут держать в тени и на привязи до тех пор, пока вы не начнёте считать седые волосы на голове. А теперь посмотри на другую сторону, на вражеские мундиры, на соседнее государство, которое потерпело поражение от твоего отца… Там отцы вернулись домой, как побитые псы, — начисто разгромленные… И что произошло дальше? На их сыновей, твоих сверстников, которые тогда ещё не носили оружия, не легла тяжесть вины за проигранную войну. У них не было никаких грехов, перед ними не было никаких преград, и на шее не было отцов, которые бы их понукали. Зато сегодня им дозволено всё, что вам никогда не дозволялось».

Этот текст Милорада Павича послужил как бы отправной точкой для трёх небольших новелл, соединившихся в одинаковой мере по средствам литературных и графических исканий в художественно-экзистенциальный триптих под названием «Дух врага».

Умозаключения сербского писателя и математика не относились на прямую к событиям Второй мировой войны, самой страшной и кровавой в истории человечества, но от этого кажутся ещё прозорливее.

Триумф советского народа в Великой Отечественной войне давно уже превратился для потомков отцов-победителей из исторического факта в религию, без которой мы не мыслим ни года, ни дня своего существования. Переполненные гордостью за своих героических предков, мы никогда и никого из них не забудем, и, естественно, не простим остальному миру благополучной мирной и счастливой жизни. Да и как можно простить, однажды вытерпев такие страдания?! Мы — не Иисусы Христы, и даже, может быть, вовсе не христиане, чтобы на такое сподобиться. Да и к чему нам Бог, если мы единожды уже одолели чистое мировое зло обыкновенным самопожертвованием? Разве мы раз и навсегда не заслужили свою великую долю, благодаря отцам-победителям? Разве не искупили они своей кровью, которая течёт и в наших жилах, саму суть человеческого греха?

Дух врага

Пока земля захлёбывалась человеческой кровью, и тьма алкала свет, словно ураган носился над ними Дух Врага.

(Исправленный на полях текст из Библии, обнаруженной в немецких окопах во время форсирования Днепра советскими войсками в 1943г.)

Тушёнка не лезла в красное от ангины горло капитана Баркова, но он грубо толкал её в рот, намеренно причиняя себе алюминиевой ложкой физические страдания. В этот день, несмотря на жару 11 июля 1941 года, кадровый военный серьёзно заболел, но и одновременно обрадовался, что хворь телесная хоть на немного, но отвлечет его от дурных воспоминаний.

Ровно четыре года они мучили и истязали его, с тех самых пор, как 11 июля 1937 года он написал в штаб Рабоче-Крестьянской Красной Армии письмо с уведомлением об отказе от своего отца и от его фамилии. Родитель, сам бывший командир РККА, был неделей ранее арестован НКВД за шпионаж в пользу разведок сразу нескольких стран мирового империализма.

С тех пор чувство вины съело его, как надоевшую тушёнку, без особого желания и аппетита. С тех пор ни дня он не был счастлив. Горькие мысли, как чёрные гости, приходили к нему каждый день, нашёптывали мерзости и гадости, косились на табельный наган.

Пусть отрешение от отца в первое время произвело благополучный эффект на командование: новоявленный капитан Барков (девичья фамилии матери) сохранил должность и звание в армии, однако, по понятным причинам, о дальнейшем его продвижении по службе речи не шло.

Никакой связи с родителями он не поддерживал и о последних их днях ничего не знал, чем ещё больше нервировал себя, так что перед самым началом войны внутренне уже был готов к любому повороту своей судьбы, даже к аресту и расстрелу. Тем более что всё это время НКВД продолжал очищать РККА от внутренних врагов вплоть до 22 июня 1941 года, когда стало ясно, что отныне любой командир армии может вину свою перед государством геройски искупить кровью непосредственно на фронте, а не той же самой кровью неподобающе позорно в застенках.

— Кому война, а кому мать родна, — похлопал снисходительно по плечу капитана Баркова его непосредственный начальник полковник Караваев и приказал готовиться к выходу из окружения.

Сам полковник этим же днём, 22 июня 1941 года, действовал строго по инструкции: в костре, устроенном на заднем дворе комендатуры, уничтожил все секретные документы из своего сейфа. В том числе и приказ об аресте Баркова Романа Григорьевича, сына врага народа, который, если верить формулировке НКВД, тщательно и хитро скрывал свою истинную антисоветскую сущность от справедливого возмездия в рядах Красной Армии.

* * *

С боями несчастливая 13-ая армия, в которой служили полковник Караваев и капитан Барков, за полных двадцать дней войны полностью освободила от своего присутствия Белоруссию, отошла за Днепр и закрепилась между Оршей и Могилевом, прикрывая путь на Смоленск от танкового прорыва группы армии «Центр» и лично Гейнца-Урагана.

— Смотри, Барков, — тыкал полковник Караваев тупым концом карандаша в карту, — танковый батальон — это около 70 машин — был замечен здесь и здесь. Явно имел приказ от Гудериана форсировать Днепр как можно быстрее. И вдруг исчез, как по мановению волшебной палочки. Нам дан приказ не только не пустить противника за Днепр, но и организовать контрнаступление. А сам понимаешь: пока неизвестно, где эти танки, мы не можем определить направление контрудара. Поэтому заклинаю тебя! Даю сутки, но ты мне эти танки найди.

— Тут же дороги нет, товарищ полковник… — начал было Барков.

— В том-то и дело, что есть там дорога, это на карте она не обозначена. Колхоз «Путь Ильича» её начал строить для своих нужд, а потом по непонятной причине забросил. Будь они неладны! А теперь, как говорится, «Путь ясен, что хер дяди Васин!» — выругался Караваев и вдруг замолчал, понимая, что серьёзно оговорился, по довоенному времени, годика так на четыре лагерей. Затем, понизив голос, продолжил:

— Одним словом, местные говорят: летом можно там проехать. Видно, и немцам тоже об этой дороге стало известно от злопыхателей советской власти. Кто-то из раскулаченных или… сам знаешь, врагов народа у нас хватает. По оперативным данным, они двинулись по ней ещё два дня назад, а потом как сквозь землю провалились.

Полковник ещё больше разгорячился и занервничал, иначе этих слов о врагах народа при Баркове бы не произнёс.

— А если они уже переправились? — вдруг спросил капитан, пытаясь снова вспомнить лица своих родителей. — В такой неразберихе…

— Какой неразберихе, Роман Григорьевич?! — перебил его вспотевший Караваев. — Ты мне эти пораженческие разговорчики прекрати. Забудь всё, что было за эти двадцать дней. Теперь никакого окружения, никаких котлов и танковых клещей! За Днепр враг не пройдёт — и точка! Не сегодня-завтра мы идём в контрнаступление. Послезавтра мы в Берлине. Это понятно?

— Так точно, товарищ полковник.

Барков знал, что Москва никак не могла поверить в произошедшую с западной группировкой сил РККА катастрофу, поэтому ежедневно требовала от высшего командования войсками не просто остановить врага, а немедленного перехода в наступление по всем фронтам.

— Выдвигаешься сегодня ночью, — прервал размышления капитана старший по званию.

— Есть ночью. Группа готова, больных и раненых нет.

— С вами пойдёт ещё радист, — предупредил полковник. — Студент-радиолюбитель. Прибыл в наше распоряжение добровольцем из Смоленска. Фамилия — Камышев.

— Это зачем? — настороженно спросил Барков.

Ему не хотелось брать на опасное задание за линию фронта новичка. Да и «на фарт» менять состав группы не следовало. Вчетвером они добыли уже больше десяти «языков» и это всего за двадцать дней войны. Во многом именно благодаря информации, полученной от взятых в плен немецких офицеров, 13-ой армии удалось избежать танковых клещей, организованно отступить за Днепр и создать на левом берегу оборонительный плацдарм.

— Затем что вы на этот раз не за «языком» идёте, — объяснил Караваев. — Как только танки обнаруживаете, тут же радируете координаты. Потом возвращаетесь, а не успеете, так мы сами за вами придём. Хватит драпать, настало время показать этому Гудериану, как воюет доблестная Красная Армия!

* * *

— Показали уже, — скептически думал Барков, приканчивая тушёнку, и ещё раз прокручивая разговор с Караваевым.

Отец ещё в 1937 году незадолго до ареста говорил ему, что в будущей войне (а в том, что она состоится, у него не было никаких сомнений) победа останется за теми, у кого будет больше танков и умных командиров, а не кавалеристов с их усатыми полководцами.

Капитан никак не мог забыть эту кошмарную явь: лязг, скрежет металла, когда лезвие сабли голубоглазого паренька в будёновке на полном скаку безумного сознания рубило броню немецкой механизированной машины.

— Надо бы кипятка попить и поспать немного, — шептал он себе жирными от тушёнки губами, но так и не смог по приказу Караваева забыть об отступлении.

Перефразируя Шекспира, тексты которого он хорошо знал благодаря матери, «нет обстоятельств печальнее на свете», чем беззащитная, в панике отступающая армия, когда остающиеся растерянные гражданские смотрят тебе в «храбрую» спину не то с укором, не то с презрением, не то с сожалением.

Самое страшное, что чувствовал в эти отчаянные дни Барков, было отсутствие информации и полная моральная неготовность оказывать сопротивление врагу.

Чего он только не повидал? Но не смерть, которой для первых дней войны было слишком много, стала для него самым горьким разочарованием. Наоборот, живые, обыкновенные живые советские люди заставили «нутро» капитана дрогнуть посильнее отказного письма.

С самого начала, находясь в разведке, он видел, как сдавались боевые части с оружием в руках, даже не вступая в сражение, лишь завидев немецкий головной танк.

Во многом создавали панику и сами командиры, срывавшие офицерские нашивки или вовсе бросившие свои части на произвол судьбы, с единственной целью, увезти на восток свои семьи. Вместо того чтобы с оружием в руках защищать своих близких, они опрометью трусливого хулигана улепётывали в ближайшую подворотню.

Барков не мог это квалифицировать иначе, как позор, недостойный звания советского офицера, замешанный на глупости и трусости.

Нескольких таких «мразей» капитан казнил собственноручно, с формулировкой «по закону военного времени», брезгливо глядя в глаза их бесчестью.

Но были и другие командиры, с незавидной судьбой, которые безрассудно взывали к совести без оглядки бегущего стада, грозили личным оружием, пытались перекричать неизбежное. В лучшем случае их не слушали, в худшем объявляли диверсантами, отбирали документы и расстреливали.

Все эти дни сплошным потоком двигались автомашины, трактора, повозки, переполненные народом. Все перемешалось и валом катилось на восток, страна медленно отступала от своих западных границ по бездорожью, лесами и болотами, потому что враг и здесь умудрился опередить бегущую Красную Армию, с помощью танков и десанта захватив главные магистрали, основные транспортные линии и развязки.

Однажды Барков видел, как группа раненых красноармейцев, брошенных медицинским персоналом, на костылях и ползком перегородило дорогу колоне автомашин с гражданскими. Они кричали: «Ради Христа, не бросайте нас, братцы!». Колона даже не притормозила, машины врезались в них на полной скорости, образовав кровавое месиво из орущих и стонущих людей.

В тот миг сильная и страшная мысль обожгла капитана: «Мы в этой стране все виновны и, в конце концов, справедливо заслужили такую судьбу. Мы все в своё время отступили от того, что во все времена было свято и дорого, как, например, я отступил от своих родителей, и вот она — расплата! Теперь мы отступаем всей армией, всей страной позорно, трусливо, бесчестно. И теперь только чудо, только сверхъестественная сила сможет остановить немецкую армию».

Банка была пуста. Барков аккуратно вытер ложку о рукав гимнастёрки и сунул её в сапог.

«Надо бы кипятка попить и поспать немного», — напомнил он самому себе. Но перед тем как заснуть, необходимо сформулировать: как и зачем жить дальше? Жить дальше, чтобы до конца выполнить свой долг, долг — умереть достойно, защищая свою страну от врагов. Ведь страна — она не только из нас, из этих трусливых советских людей, страна — она древняя, сильная, она найдёт способ спастись.

* * *

— Товарищ капитан, — тормошил за плечо Баркова рядовой Бабенко.

Командир очнулся, посмотрел на часы, подаренные отцом, понял, что отключился всего на 10 минут, затем поднял голову на разбудившего его солдата.

— Товарищ капитан, — повторил в ещё заспанное лицо своего командира Бабенко, — до темноты ещё есть время, мне бы в медсанбат надо, подлечиться.

«Подлечиться» на языке Бабенко значило перед опасным заданием пощупать под белым халатом не особо гордую медсестричку, «а то не дай Бог, убьют ненароком».

— Хорошо, — разрешил командир. — Из медсанбата принесёшь четыре пары брюк и четыре гимнастёрки.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — засиял как тульский самовар курская птаха Бабенко и упорхнул, бросив в полёте своему боевому другу:

— Эй, Дьяков, тебя командир вызывает.

Такой же заспанный явился сержант Дьяков:

— Вызывали, товарищ капитан?

— Нет, не вызывал, — зевая, ответил Барков.

— Понятно, — разочарованно промямлил Дьяков и собирался ретироваться, но на полпути остановился:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан.

— Обращайся, Дьяков, обращайся, раз пришёл, — разрешил с улыбкой командир, заранее зная, о чём пойдёт речь.

— Можно я на Бабенко донос напишу в НКВД? — добродушно спросил сержант.

— Можно, — ответил Барков, — только сначала зайди на кухню и возьми дополнительный паёк, сегодня впятером идём.

Дьяков не двинулся с места.

— Что непонятно? — спросил командир.

— Не по правилам это, товарищ капитан, — запротестовал сержант.

— Так, — повысил голос Барков, — это по каким ещё не по правилам?

— «На фарт», товарищ капитан, — стал объяснять Дьяков, — нельзя что-то менять, мы всегда вчетвером за «языком» ходили, и все живые возвращались. «На фарт» это, понимаете?

— Отставить старушечьи страхи, товарищ сержант, — снова голосом пригрозил командир. — Ты — боец Красной Армии, а не цыганка с игральной колодой!

— «На фарт» это, — не унимался Дьяков, и вдруг стал быстро креститься и приговаривать:

— Помяни царя Давида и всю кротость его, помяни царя Соломона, и всю мудрость его…

— Свободен, — как на постылую жену, махнул рукой офицер, и сержант, продолжая осенять себя крестом, послушно удалился.

Сам Барков ещё несколько дней назад загадал, что если его пошлют на задание именно в этот день — 11 июля, то назад он уже точно не вернётся. На этот счёт он имел особое военное предчувствие.

«Формально, как командир, я прав, — рассуждал капитан, снова оставшись в одиночестве, — потворствовать и укреплять веру в этот мистический бред я не должен». Но смерть ходит слишком близко, чтобы игнорировать её костлявые претензии на человеческую жизнь. Пусть всё это выглядит наивно и нелепо: «посидеть перед заданием на дорожку» или «плюнуть три раза через плечо». Понятно, не всех разведчиков на войне подобное суеверие спасало, но и большого вреда от этого их общему делу не было. И разве не за этот самый фарт, в конце концов, Дьяков и Бабенко оказались в его разведгруппе?

На второй день войны рота, где служили Дьяков и Бабенко, попала под жуткий миномётный обстрел немцев. Плотность огня была настолько высока, что бойцы даже пошевелиться не могли. Им было страшно поднять голову, поэтому красноармейцы лежали, уткнувшись в землю, и слушали, как вместе с минами разрываются и улетают к небу тела их товарищей. Из всей роты выжили только они двое.

Можно сказать, повезло, ни одной царапины, вот только с тех пор Дьяков из-за приступов малейшего волнения начинал креститься и читать под нос молитву, доставшуюся ему в наследство от суздальской матери, а Бабенко — тот просто свихнулся на бабах.

Но зато во вражеском тылу они были безупречно бесстрашны и отмобилизованы: фашистские глотки патрулей и дозорных они резали без единого звука.

Такие люди, с пошатнувшейся психикой, но не сломленной волей, Баркову и нужны были. Нормальные люди за линию фронта, как к себе домой, ходить не смогут, в какой-то момент нервная система не выдержит, и они обязательно дрогнут. Тут определённый надлом нужен, опыт свидания со смертью, и не просто опыт, а опыт удачный — «фартовый». Это как у дрессировщиков. Все думают, что, заходя в клетку, они там диких животных усмиряют, а на самом деле, с каждой новой встречей с диким зверем они внутри себя подавляют страх смерти.

Но в разведке мало иметь храброе сердце и изобретательный ум, главное в тылу врага — это до предела обострённые чувства. Без феноменального слуха, острого зрения, интуитивного предвидения опасности в прифронтовой зоне противника просто физически не выжить.

Когда Барков привёл в группу этого уроженца Восточной Сибири и представил как Ваню — потому что настоящее его имя не подлежало произношению в русском языке, — Бабенко не поверил своим глазам:

— Какой же он Ваня? Вот, у меня в Курске есть друг Ваня, так это Ваня, целый Иван Иванович, а этот косоглазый на Ваню совсем не похож.

— А на кого он похож? — спросил капитан с улыбкой, повидавшей и не такие радушные встречи.

— На Чингисхана, — тут же ответил Дьяков.

Хана по идейным соображениям отбросили, а вот Чингис остался и после первого же задания, в котором буквально нюхом учуял засаду, стал неотъемлемой боевой единицей группы.

Роста он был невысокого, в отличие от русских солдат, и старая винтовка Мосина выдавалась из-за его плеча, как флагшток, что не могло не веселить Бабенко.

— Чингис, вот, скажи, зачем тебе винтовка? — подтрунивал он в редкий момент на задании, когда разговоры не возбранялись. — Благодаря нашим отцам-командирам на вооружение Рабочее — Крестьянской Красной Армии для тебя имеется более подходящее оружие.

Тут он делал паузу и подмигивал Дьякову:

— Лук и стрелы называется. Самое то против танков, и к твоему косоглазому лицу они «в аккурат» подходят.

— Винтовка хорошо, — согласно кивал уроженец Восточной Сибири.

— Я что-то не пойму, — Бабенко не оставлял беднягу в покое:

— Ты вообще рабочий или крестьянин?

Чингис тоже мало что понимал из диковинных песен этого необыкновенного курского соловья.

— Охотник он, — подсказывал Дьяков.

— Если охотник, чего в нашей армии делает? У нас, что теперь Охото — рабоче-крестьянская армия?

— Ну да, кому охота, тот и воюет, — со смехом подхватывал сержант.

— Он же не бельмеса не понимает, как должен воевать советский солдат, он даже кино не смотрел «Если завтра война», — продолжал Бабенко, уже больше обращаясь к капитану, — где чётко объясняется, как прославленные красные отцы-командиры поведут нас в атаку исключительно на территории противника. Убейте меня, но я не понимаю, как вообще можно воевать с таким диким, отсталым народом, как Чингис, против немца?

— Убьют, убьют, не переживай, — успокаивал товарища Дьяков, — если не немец, то свои тебя точно за такие речи к стенке поставят, как пораженца.

Барков своим молчанием поощрял злые шуточки Бабенко, так как тот говорил много из того, с чем был согласен и сам капитан, но из-за командирских полномочий помалкивал, и только если солдат переходил грань дозволенного, просто приказывал: «Отставить разговоры!».

Однако в этот раз командир не смолчал.

— Уровень развития цивилизации и современное оружие не всегда приносят победу. Если бы ты лучше учился в школе, Бабенко, то знал бы, что история знает немало примеров, когда варвары превосходили в войнах своего цивилизованного врага. Так варварские племена долго противостояли Риму, пока однажды не захватили и не разрушили Великий город, а персы, например, не смогли одолеть скифов. В войне не на жизнь, а на смерть у дикаря есть одно преимущество: он гораздо меньше цивилизованного человека ценит свою жизнь. Помяни моё слово, в том числе благодаря таким, как Чингис, мы и выиграем эту войну.

Через три дня после этого разговора Чингис имел на своём счету около двух десятков подстреленных из своей винтовки фрицев.

Да, он плохо говорил по-русски, но это было скорее его достоинство, чем недостаток, так как в тылу противника любые разговоры только во вред, в тылу врага требовалось понимать друг друга с полувзгляда, часто вместо слов использовать жесты.

Немаловажным для разведчика являлось и умение быть незаметным, слиться с окружающим ландшафтом, использовать знания о природе в своих целях. В этом умении Чингиса превзойти было невозможно. Ни один враг не мог разглядеть его на местности или услышать звуки, исходящие от его тела. Он мог в совершенстве подражать голосам птиц или животных. Незаметно подкрасться к человеку на расстоянии вытянутой руки не составляло для бывшего охотника никакой сложности.

Сразу после того, как Барков получил задание от Караваева, он первым делом взял с собой Чингиса и отправился вниз по течению Днепра для определения места пересечения реки. Когда облюбовали подходящую излучину, поднялись снова вверх на километр, так чтобы течение во время переправы снесло их в нужную точку. Там командир и оставил своего подчинённого готовить плот и отдыхать до темноты, а затем ожидать присоединения остальной группы.

Радист прибыл около восьми вечера. Это был молодой человек в очках, пышущий здоровьем и гражданской наивностью.

— Рядовой Камышев в Ваше распоряжение прибыл, — доложил он чётким бодрым голосом капитану, приложив правую руку к пилотке со звездой.

— Поздновато, — Барков, напротив, встретил пополнение хмурым и недовольным. Его горло к вечеру разболелось ещё сильнее, а голос осип.

— Виноват, товарищ капитан. Рацию получил только час назад. Чтобы проверить и настроить, понадобилось время.

Командир отметил про себя обстоятельность и предусмотрительность молодого солдата, но эти глаза, не видевшие кровавой смерти, выдавали всю его неуместность и неопытность в сложившейся ситуации.

Риск погибнуть из-за этого парня теперь увеличивался чуть ли не вдвое, а может, и больше. Но не мог же он потребовать у Караваева для своей группы опытного радиста, не раз ходившего на вражескую территорию! Откуда таких было взять? Война шла ещё только три недели.

— Ага, вот и наш ангел смерти пожаловал, — непринужденно, перебивая не по уставу, вступил в разговор Дьяков.

Они с Бабенко как раз переодевались в брюки и гимнастёрки умерших в медсанбате красноармейцев.

— Товарищ капитан, для Вас специально осколочное ранение в голову, поэтому форма, как с живого, без единой дырочки, — подмасливал командиру Бабенко, протягивая обмундирование.

В ответ Барков только с благодарностью кивнул, надо было беречь голос, чтобы проинструктировать новобранца.

— Тьфу ты! — ругался сержант на своего боевого сослуживца. — Помяни царя Давида и всю кротость его, мне опять всё пузо осколок раскурочил. Неужели других не было? Себе, небось, тоже в голову?

— На, смотри, — повернулся, оправдываясь Бабенко, — снайпер в спину, точно под левую лопатку.

Запёкшиеся кровавые пятна на зелёном сукне произвели на радиста должное впечатление. Лицо его побледнело, заметно было, как он часто сглатывает, пытаясь избавиться от приступов тошноты.

В отличие от Дьякова, Бабенко новобранец понравился: Камышев был хорош собой, а главное, в нём ещё не было убито чувство человеческой любви к ближнему. Его с головой накрывала своего рода девственность, которой давно уже были лишены все его знакомые медсёстры, заражённые будничным лицезрением искалеченной мёртвой или раненой плоти.

— А это тебе, радист, — с ласковой улыбкой протянул он комплект формы. — Автоматная очередь как на швейной машинке — по диагонали шесть пулевых отверстий.

— Зачем это? — еле вымолвил Камышев, с неприязнью забирая сложенные в стопку брюки и гимнастёрку.

— Как совсем стемнеет, переправляемся вплавь на тот берег, поэтому важно с собой иметь сухой комплект белья и форму. В тылу врага мы должны быть в полной боевой готовности, ни одна мелочь не должна помешать нам выполнить боевую задачу, — спокойно объяснил командир. — Поэтому сейчас переодеваемся в это, а свой комплект укладываем в вещмешки. Усёк?

— А почему надо обязательно надевать чужую гимнастёрку? — недоумевал новобранец. — Почему нельзя так вплавь, без одежды, сейчас, ведь, лето, тепло.

— Помяни царя Соломона и всю мудрость его, — со вздохом, качая в стороны головой, запричитал Дьяков.

— Ты как же храбрец-молодец, хочешь: в исподнем или совсем голышом? — захохотал Бабенко. — Смотри, а то раки днепровские всё хозяйство клешнями откусят, и повоевать не успеешь.

Камышев растерянно смотрел на командира.

— Это нужно для маскировки, — коротко и чётко ответил Барков.

— Есть для маскировки, — наконец-то взял себя в руки Камышев и быстро переоделся.

Дьяков и Бабенко со знанием дела смотрели в расстрелянную грудь молодого солдата.

— Как же он сразу не умер? — перекрестился сержант.

— Егорыч, фельдшер, значит, который в медсанбате, сказал: двое суток ещё промучился, — поделился важной информацией Бабенко.

— Нет, — снова закачал головой Дьяков, — я так не хочу, по мне уж лучше сразу насмерть.

— «Сразу насмерть» одними молитвами не заслужишь, — подтрунил над товарищем Бабенко.

— Много ты понимаешь, ухарь, — отмахнулся сержант, — лучше оружие лишний раз проверь.

— Оба мои пулемёта всегда наготове и бьют по врагу без промаха, товарищ сержант! — расплылся в широкой улыбки уроженец Курска. — Осечек не дают!

— Тьфу! — снова сплюнул Дьяков и взялся за трофейный карабин «Маузер».

Бабенко всегда брал с собой на задание ДП, ручной пулемёт Дягтерёва Пехотный. Барков не раз предлагал последнему заменить его на более лёгкий ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина), который сам использовал в бою, но тщетно.

Без пулемёта в жаркой перестрелке Бабенко чувствовал себя беззащитным. Да, оружие было тяжёлым и неудобным на марше, но пару раз его огневая мощь спасла им жизни во время прорыва из окружения.

— Оружие есть? — спросил Барков у вновь прибывшего.

— Никак нет, — ответил Камышев. — Мне сказали, что оно мне не понадобится.

— С каких это пор красноармейцу на войне оружие не понадобится? — прыснул от смеха Бабенко. — Эдак мы скоро благодаря нашим отцам-командирам фашиста голыми руками душить научимся.

— Да заткнись ты, — упрекнул за крамольные речи своего приятеля Дьяков. — От твоей болтовни греха не оберёшься.

Барков снял со своего ремня кобуру с наганом и протянул её Камышеву:

— Пользоваться умеешь?

— Обучен, — ответил радист, принимая кобуру.

— В человека стрелял? — уточнил свой вопрос командир.

Камышев замялся, стесняясь перед мужчинами сказать правды.

— Отвечать на вопрос командира необходимо по всей форме, — напомнил капитан.

— Виноват, — опомнился Камышев. — Никак нет. В человека не стрелял.

— Помяни царя Давида и всю кротость его, — с очередным вздохом разочарования затараторил Дьяков. — Он не только сам потонет, но и группу за собой на дно потащит.

— Я хорошо плаваю, — возразил новобранец. — Я в Москве с детства в бассейн хожу. Я на Спартакиаде за институт плавал.

Бабенко весело присвистнул.

Дьяков не унимался:

— Помяни царя Соломона, и всю мудрость его.

— Из Москвы? — переспросил Барков. — А как в Смоленске оказался?

— К родственникам приехал на каникулы, а тут война, я и записался добровольцем. Когда узнали, что я в радиолюбительском кружке состою, тут же определили в радиосвязь. Вы не волнуйтесь, товарищ командир, я справлюсь, не подведу.

«Как будто мысли прочитал», — подумал про себя Барков. Говорить было нестерпимо больно.

— Это как в фотоателье, — взял над молодым добровольцем шефство Бабенко. — Смотри в чёрный кружочек, — он указал на дуло своего пулемёта, — только вместо птички из этого кружочка вылетит чья-то смерть. Если выстрелишь ты, то смерть будет чужая, если промедлишь, на секунду засомневаешься, вылетит смерть твоя или твоих боевых товарищей, то есть нас. Понял?

— Так точно, — кивнул Камышев.

— Самое главное на той стороне соблюдать тишину, а значит, не разговаривать без критической необходимости, — продолжил наставление Барков. — Не обнаружить себя для противника — это самое важное условие нашего выживания. Мы не имеем права погибнуть, не выполнив боевой задачи. Будет страшно — тишина, будет больно — тишина. Запомни, там мы — невидимки. Наша цель — не убивать как можно больше врагов, наша цель — выполнить поставленную командованием задачу. Усёк?

— Так точно, — ответил Камышев.

— Тогда вперёд, — скомандовал Барков. — Двадцать минут как уже стемнело.

— Сели на дорожку, — подкорректировал приказ командира Дьяков. — Молодой встаёт первым.

— Не бери в голову, студент, — подмигнул, взваливая пулемёт на плечи, Бабенко. — На том свете лишние мысли ни к чему.

* * *

С наступлением ночи звуки войны стихли. Лишь изредка были слышны выстрелы, и шальные пули рассекали теперь желанный прохладный после жаркого дня воздух.

То и дело вверх взвивались световые заряды с обоих берегов Днепра, оставляя за собой характерный шлейф, и группа разведчиков вынуждена была пригибаться к земле, чтобы заранее не обнаружить чужому глазу маршрут своего передвижения.

Камышеву казалось, что он слышит немецкую речь с той стороны, но ни одного конкретного слова ему разобрать так и не удалось.

Впереди у самой воды закрякала проснувшаяся утка, и командир сделал знак рукой спускаться вниз.

Это Чингис, давно высматривающий в темноте своих, наконец-то обрёл долгожданное спокойствие. Как только четвёрка бойцов спустилась на песчаную отмель, он тут же бесшумной ящерицей распластался на плоту и обратил все свои чувства на чужую сторону.

Остальные быстро сняли сапоги, погрузили их вместе с другими вещами и оружием рядом с Чингисом и, зацепившись за стянутые канатной верёвкой с трёх сторон брёвна, отплыли на вражескую территорию.

Днепр был тёплый и ласковый, и Камышеву до сих пор не верилось, что он уже целый день как на войне.

23 июня, ближе к вечеру, он уже записался добровольцем на одном из смоленских призывных пунктов. Родственникам, у которых гостил, он ничего не сказал о своём решении, просто оставил записку с просьбой передать обо всём родителям в Москву.

Первый налёт на Смоленск фашисты совершили 24 июня, когда Камышев уже покинул город, перебравшись в одну из близлежащих военных частей для прохождения ускоренных курсов радистов.

Две недели учились принимать и передавать сообщения на радиостанции РБ(3-Р), поступившей на вооружение Красной Армии в 1940 году.

После курсов, успешно пройдя аттестацию, он взвалил на свои плечи около 30 килограмм ценного железа и попал в распоряжение 13-ой армии, укрепившейся к тому времени на левом берегу Днепра и готовившей контрудар немецкому наступлению.

Переправа прошла без приключений, пока Чингис прятал плот, водоплавающая четвёрка быстро переоделась в прибрежных зарослях ивняка. Полностью использованные комплекты формы были аккуратно захоронены Бабенко. Всё это время Камышев находился под постоянным присмотром Дьякова. И когда по неосторожности радист хлестнул себя по щеке, убив комара, то увидел перед свои носом внушительный кулак сержанта.

Барков жестом руки задал направление движения отряда. Первым, как обычно, уходил Чингис, ровно через пять минут отправлялась остальная группа: впереди командир, за ним Бабенко, потом Камышев и замыкающим Дьяков.

Самым неудачным раскладом для разведчика было сразу же при переходе линии фронта нарваться на патруль. Это не просто возможная гибель, это на 100 процентов невыполненное задание. Даже если удастся отбиться и уцелеть, то поднятый шум сорвёт операцию. Местность начнут ещё более тщательно прочёсывать, пока не обнаружат лазутчиков. В такой ситуации оптимальным решением было бы немедленное возвращение к своим, но в Красной Армии невыполнение боевой задачи приравнивалось к саботажу. Считалось, что лучше умереть, тогда и спрашивать не с кого.

Но и на этот раз разведчикам Баркова повезло. За два часа группа углубилась километров на 12 от реки, не встретив ни одного фашиста. Однако капитан и не думал останавливаться. По его расчётам, до рассвета они должны были сделать приличный крюк, но зато избежать более насыщенную немцами прифронтовую зону. По мере того как начинало светать, он на коротких пятиминутных привалах задавал Чингису брать всё левее и левее, пока они не развернулись на 180 градусов и не направились снова к Днепру. Часам к шести-семи утра он надеялся выйти в район населённых пунктов Масловка — Зябково, то есть в то самое место, куда на карте тыкал тупым концом карандаша Караваев.

После одного из привалов капитан заметил, что Камышев во время ходьбы стал припадать на левую ногу. Пришлось снова остановиться.

Барков не терпел, когда на задании что-то выходило у него из-под контроля.

«Дьяков шёл замыкающим, не мог не заметить хромоты радиста», — подумал командир и тут же с раздражением сиплым голосом приказал сержанту, указывая на новобранца:

— Замотай ему портянки как надо.

— Я ему не нянька, — зло сплюнул Дьяков, — стрелять не умеет, портянки заматывать не умеет, зачем он нам вообще нужен со своей рацией?

Камышев от стыда покраснел.

Как любой командир, Барков требовал, чтобы его приказы выполнялись беспрекословно, но в тылу противника, «где за каждым кустом пряталась смерть», он допускал коллективное обсуждение его распоряжений. Он считал: в группе не должно быть недопонимания. Все свои действия он по мере возможности старался объяснить подчинённым. На войне солдат должен уметь соображать, а не тупо исполнять безумные приказы начальства. Отступление в первые дни войны только укрепило капитана в его мнении. Стольких жертв можно было бы избежать, доверься красноармеец самому обыкновенному здравому смыслу или интуиции, но не приказу своего трусливого и одновременно глупого командира. Сознательный боец, чётко понимающий боевую задачу, стоит зачастую десятерых рабски послушных, но ничего не смыслящих в окружающей обстановке солдат.

— Хорошо, — согласился с аргументами сержанта Барков, — сейчас продолжим движение, но через пару километров, когда Камышев совсем не сможет идти, мы с Бабенко потащим его на носилках, а ты понесёшь кроме своего карабина ещё пулемёт и рацию.

— Бросить его, и дело с концом, — угрюмо сопел себе под нос Дьяков.

— Без него мы не выполним поставленной штабом боевой задачи, — подытожил Барков, зажимая ладонью раздираемое болью горло.

— Разрешите мне, товарищ капитан? — попросил Бабенко, указывая на радиста, — я мигом.

Барков согласно кивнул.

Пулемётчик тут же со всей любовью разул Камышева, смазал немецкой мазью нарывающую мозоль, аккуратно замотал портянки и обул сапоги.

— Готово, — подмигнул он своими лукавыми глазами, — теперь до рая дойдёшь.

— Спасибо, — со смущением пролепетал новобранец.

— Краснеешь, как девка, — облизнулся Бабенко, ласково прижимая к груди ПД и направляясь за командиром, — ничего, сочтёмся.

На часах было 6.55, когда Барков устроил очередной привал.

— Группа, наша боевая задача, — начал он, пока другие наспех подкреплялись сухпайком, — обнаружить в этом районе местонахождение немецкого танкового батальона и немедленно по рации сообщить координаты в штаб армии.

— Так тут же лес сплошной, — вставил Дьяков, — откуда здесь могут быть танки?

— По уточнённым данным, в этом лесном массиве имеется недостроенная дорога, по которой немецкие танки надеются выйти к Днепру незаметно для наших основных позиций.

— Ну дают отцы-командиры, — хрустя сухарями вперемешку с сушёной воблой, отозвался Бабенко. — Теперь в оперативном тылу мы ещё за танками наперегонки будем гоняться. А почему приказ только обнаружить, может, нам их ещё окружить и уничтожить? Это же верная смерть, а не задание, — по своей обычной привычке жаловался и возмущался одновременно разведчик, в те редкие моменты, когда на задании можно было потрепать языком.

— Не боись, Бабенко, ты от немецкой пули не погибнешь, — впервые за всё это время усмехнулся и Дьяков, поняв, что радист с ними не навсегда. — Тебя свой родной трибунал у стенки распишет.

— Не каркай, товарищ сержант, тем более что к своим я только за тушёнкой да за бабами хожу, а на вражеской территории здесь меня отцам-командирам не достать.

— А про донос забыл? — не отставал Дьяков, — за тушёнкой вернёшься, а тебя НКВД хвать и к стенке.

— Это кто на меня донесёт? — угрожающе прорычал Бабенко.

— Да вот хотя бы радист на своей машинке настучит напрямую в штаб армии. Мол, так и так, танков давно след простыл, зато рядовой Бабенко ведёт антисоветские пораженческие разговоры.

Камышев покраснел во второй раз:

— Я — я…, — снова залепетал он, не зная, что сказать.

— Не бери в голову лишние мысли, — потрепал Бабенко по плечу новобранца, — это у товарища сержанта шутки такие несмешные.

— Здесь за каждым кустом трибунал, если не перестанем болтать, — добавил Барков и скомандовал продолжать движение.

Несколько часов прочёсывания лесного массива результатов не дали: ни дороги, ни тем более танков разведчики не обнаружили, — пока около 11.15 Чингис не наткнулся на небольшой безлюдный хутор.

Хозяйственные постройки, как и сам дом, были крепкими, как сказали бы десятилетием ранее, кулацкими, но совсем не обжитыми ни скотиной, ни людьми. В хлеву и сарае валялись в пыли лишь старые оглобли, пару колёс от телеги, да худые хомуты напоминали о присутствии здесь некогда крестьянского класса.

Изба была просторная, с сенями и холодной, в горнице стояла внушительная печь, большой крашеный стол и несколько лавок.

Дьяков вошёл туда первым и хотел было перекреститься, но икон в красном углу не увидел. Бабенко тут же занял стол и принялся открывать тушёнку. Уставший радист буквально рухнул на первую попавшуюся лавку, а Барков принялся искать любые письменные документы, способные определить данное местонахождение. Он не был до конца уверен, что они не заблудились. Чингис, как всегда, остался снаружи в дозоре.

— Бежали, всё с собой забрали. Ни скотины, ни скарба, ни утвари, — подытожил сержант, подозрительно оглядывая комнату. — Товарищ капитан, не нравится мне это. Столько времени уже в тылу, а ни единой души не встретили: ни своих, ни немцев.

— Не каркай, ворон, — осадил своего приятеля пулемётчик, справившись с тушёнкой и теперь нарезавший хлеб, — дай поесть спокойно. Здесь он, твой немец, не бойся, добровольно, как надеются наши отцы-командиры, восвояси не убрался.

Под полом вдруг кто-то чихнул и все четверо мужчин замерли на месте.

Барков стволом ППШ указал Дьякову на откидной лаз в подпол. Бабенко, забыв про еду, уже направлял свой «Дягтерёв» в только что раскрытый сержантом лаз. Даже Камышев по примеру старших товарищей достал из кобуры наган и нацелился на предполагаемого врага.

Бесстрашный Дьяков спустился, и время его отсутствия тянулось невыносимо долго, пальцы, лежащие на курках, успели вспотеть, а глаза заслезиться от напряжения.

Наконец сержант вынырнул из подпольной темноты, здоровый и невредимый, да ещё и с хитроватой усмешкой:

— Да уберите вы ружья, дурни, — оттолкнул он от своей груди ствол пулемёта. — Во, какую кралю я вам в погребе нашёл, только она похоже немая.

За Дьяковым показалась девушка или женщина, в старом мужском зипуне, не разобрать.

Бабенко сразу отметил, что полнота её скорее красила, нежели уродовала, Камышев — светлые глаза, а Барков — печаль, не свойственную её непонятному возрасту.

— Не бойся, свои, — стал ласково объяснять сержант.

— Кто свои? — передразнил его пулемётчик, возвращаясь к еде. — Здесь сейчас немцы — свои.

— Не пугай ты её, — протянул Дьяков хозяйке горбушку хлеба. — От фашиста она в погребе пряталась. Как тебя зовут, милая?

Девушка или женщина, в старом мужском зипуне, к хлебу не притронулась, испуганно улыбалась, глядя на мужчин по очереди, и в ответ лишь мотала головой, не произнося ни слова.

— Бедная, — пожалел её Дьяков, — бросили тебя свои, с собой не взяли?

У Баркова не было другого выхода: он расстелил на столе карту и за руку подвёл к ней хозяйку:

— Вот здесь деревня Зябково, — тыкал он пальцем, — а это Масловка. Покажи, пожалуйста, где мы? Где этот дом находится? Твой дом где на карте? Где он между этими двумя деревнями?

Настойчивость командира девушку или женщину в старом мужском зипуне, совсем смутила. Она вырвала руку и выбежала в сени, где расплакалась.

— Проклятье! — выругался Барков.

— Товарищ капитан, разрешите мне с ней поговорить? — обратился Бабенко, рукавом гимнастёрки вытерев жирные от тушёнки губы.

Барков махнул рукой в знак согласия.

— Камышев, за мной, — скомандовал пулемётчик, — будешь тыл прикрывать.

— Чего прикрывать? — не понял радист.

— Тыл, если по-военному, корму, если по-морскому, а если по-русски, задницу! — с улыбкой проинструктировал Бабенко.

— План такой, — шёпотом, заговорщицки стал излагать разведчик, заведя добровольца в холодную. — Подходим к ней тихо, чтобы не сбежала. Кричать, сам понимаешь, она не может. С начала ты её для меня подержишь, потом я для тебя. Усёк, студент?

Бабенко рассудил, что московская обходительность и юность Камышева произведут на хозяйку дома должное впечатление, и это поможет быстрее уладить дело.

Смысл слов разведчика долго доходил до радиста так, как будто они переговаривались, не стоя друг к другу вплотную, а, как минимум, с разных берегов Днепра. Наконец, когда новобранец понял, на что его толкает этот подлый красноармеец, он попытался предупредить остальных.

— Товарищ капитан, — хотел было позвать Камышев, но тут же рухнул на пол, не успев открыть рта, и потерял сознание.

Разведчик вырубил радиста одним точным ударом по подбородку почти без замаха. При падении с бывшего студента слетели очки, и Бабенко неосторожно раздавил их сапогом на следующем шаге, выходя из комнаты.

— Вот дурень! Завтра умирать, а он бабу немую пожалел, — тихо обронил он, задвинув дверь в холодную на засов с внешней стороны и отправившись на поиск хозяйки.

В доме он её не нашёл, поэтому лениво поплёлся на двор, где вместо собаки сторожил Чингис.

— Бабы тут не видал? — спросил пулемётчик у дозорного.

В ответ Чингис лишь замотал головой.

— Ещё один немой, мать его косоглазую! — выругался раздражённый неудачей Бабенко и зашагал обратно в горницу.

— Хозяйку не видели? — спросил он у сидевших за столом Дьякова и Баркова.

Они ели хлеб и тушёнку.

— Что, потерял свою зазнобу? — со смешком отозвался сержант.

— Нет её нигде, — виновато доложил Бабенко.

— А Камышев с тобой? — первым насторожился командир.

— Тут он, в холодной отдыхает, — ответил пулемётчик, — намаялся со своей рацией.

— Быстро уходим, — почуяв неладное, приказал Барков, мигом вскакивая из-за стола.

— Вот и я о том же, — заторопился Бабенко, хватая рацию и направляясь в холодную к Камышеву.

Открыв засов, он не смог сделать дальше ни шагу, увидев только, как хозяйка, стоящая на коленях к нему спиной, обнимает радиста за шею и что-то шепчет ему на ухо.

Дьяков, живо собравший оставшуюся снедь в мешок, проходя мимо пулемётчика, заглянул тому через плечо.

— Что, Бабенко, ложная тревога? — засмеялся сержант. — Выходит, обскакал тебя молодой. Пока ты с ним нянчился да портянки заматывал, он у тебя бабу увёл. Если так дальше пойдёт, скоро радист и за медсанбат примется. Некуда тебе будет больше на лечение ходить.

После того, как группа покинула хутор, одновременно два чувства мучили и никак не отпускали Бабенко: ревность и зависть.

— Ну что, студент, стал наконец-то мужчиной? Как она вообще, с тобой страстная была или стеснялась? А в Москве бабы красивые? — строчил он вопросами, как из пулемёта, не отпуская от себя Камышева ни на шаг.

— В Москве не бабы, а женщины, — отвечал новобранец неохотно, зло поглядывая на своего недавнего обидчика, то и дело трогая себя за подбородок.

— Покажи, чего это тебе невеста немая подарила? — заведённый пулемётчик продолжал лезть в душу.

— А ну, убери руки, Бабенко! — на этот раз Камышев не стерпел и дал отпор. — Если ещё раз ко мне полезешь, я тебе твой «тыл» из твоего же пулемёта раскурочу.

— Дурак, ты не понимаешь, не сегодня, завтра убьют, — тон разведчика с наглого вдруг сменился на жалобный.

— Если нас всех убьют, кто Родину будет защищать? — пристыдил старшего товарища доброволец.

— Родину? — на этот раз Бабенко зло ухмыльнулся. — Родину пусть отцы-командиры защищают. Это их вина, что мы двадцать дней уже драпаем как зайцы. Вчера немец Минск взял, сегодня Смоленск, а завтра ему Москва достанется. И всё, кончилась твоя Родина?

— А твоя? — перебил вопросом вопрос радист.

Пулемётчик хотел продолжить перепалку, но не получилось. Барков отдал приказ:

— Тишина на марше.

* * *

Все, кроме Камышева, могли только догадываться, что произошло между ним и хозяйкой в холодной. И только он, как казалось, знал правду, но поверить в неё было не так просто.



Пока Бабенко, следуя за командиром, ломал голову, как немая проникла в комнату с закрытым внешним засовом, радист, следуя за пулемётчиком, вспоминал, как очнулся у неё на груди.

— Бедный мальчик, — жалела его хозяйка, приглаживая голову рукой, — нельзя тебе с ними идти. Ты — душа невинная, а они за смертью сюда пришли.

Немая говорила, а Камышеву думалось, что он видит сон.

— Здесь нельзя с оружием, иначе враг тебя разглядит как следует, и тогда уже не спасёшься.

— Приказ, понимаешь? — стал ласково, в тон хозяйке, объяснять радист. — Нам надо найти эти танки и по рации сообщить в штаб армии.

Только тут новобранец спохватился, что разболтал о задании, но было поздно.

— Кто ты? — отрешившись от сна, Камышев сменил ласковый тон на подозрительный военный.

— Столько раз за всю жизнь называл моё имя, а сейчас не узнал, — девушка или женщина, в старом мужском зипуне, ещё сильнее прижала голову солдата к своей груди. — Я та, которую ты пришёл спасти от поругания. Я мать при рождении, в болезни — сестра, в любви — невеста, а в смерти — земля.

На этих её словах дверь в холодную и открылась. Камышев увидел изумлённую физиономию застывшего на пороге Бабенко и почувствовал, как женские руки что-то быстро надели ему на шею.

— Только не снимай, — зашептали её горячие губы в ухо, — с этим оберегом враг тебя не увидит.

— Это был всего лишь сон, — убеждал себя на марше радист, ощущая резкие покалывания на груди.

Только сейчас он вспомнил про потерянные очки и немало удивился, недоверчиво трогая пустую переносицу, что зрение его как будто совсем восстановилось, да и проклятый мозоль как будто совсем перестал нарывать.

Около двух часов дня Чингис обнаружил в лесу дорогу, и у Баркова отлегло от сердца. Расчёты его оказались верные: группа вышла в назначенный квадрат.

Во время привала командир намеревался разделить отряд на две части, чтобы, направившись в разные стороны, соответственно на Масловку и Зябково, как следует прочесать дорогу и обнаружить танки, если они ещё не переправились на левый берег.

Однако этого не понадобилось. Недалеко от места привала Чингис обнаружил следы гусениц на дороге, и капитану стало ясно направление движения механизированного батальона противника.

Ещё километра три разведчики двигались вдоль недостроенного тракта, тщательно соблюдая меры предосторожности, пока дорога из леса не вынырнула на небольшое поле, заросшее высокой травой.

В бинокль Барков смог рассмотреть арьергард танковой колонны. Радостно похлопав по плечу Чингиса, капитан выдохнул. Задание было выполнено, противник обнаружен, оставалось самое простое: сообщить по рации в штаб и вернуться на другой берег к своим.

Опасаясь возможных патрулей, капитан отвёл группу на полкилометра в лес от танков, оставив Чингиса наблюдать за врагом.

Напряжение в разведгруппе немного спало, даже Дьяков благодушно посматривал на новобранца, ловко возившегося со своей рацией. А вот самому Камышеву было не по себе. Грудь жгло, но он боялся заглянуть под гимнастёрку, к тому же рация отказывалась работать. Он неоднократно проверил все контакты, несколько раз присоединял и отсоединял приёмопередатчик с упаковкой питания, но тщетно. Беспомощно щёлкая тумблерами переключателей, он медленно осознавал, что провалил задание штаба.

— В чём дело, Камышев? — шёпотом спросил командир, заметив растерянность на лице радиста.

— Товарищ капитан, — с трудом выдавил из себя новобранец, — питания нет. Я не могу ничего передать.

Барков матерно выругался. Дьяков, со знанием дела покачав головой, сказал, что он предупреждал об этом ещё на том берегу. И только Бабенко по привычке обвинил во всём «отцов-командиров», которые сунули необстрелянному добровольцу неисправную рацию.

— Я проверял, она работала, — от обиды на самого себя Камышев едва сдерживал слёзы.

— Что будем делать, товарищ капитан? — спросил отчего-то повеселевший пулемётчик. — Атакуем всеми имеющимися силами?

— Вернёмся и доложим, где видели танки, — подсказал сержант.

— Одним возвращаться нельзя, не поверят, — принял решение Барков. — Будем действовать как обычно. Прихватим с собой одного из танкистов, желательно офицера, тогда, может быть, и примут с распростёртыми объятиями. Бабенко, со мной. Дьяков, ты остаёшься с Камышевым, и с живого с него не слезай, пока он не настроит свою рацию.

— Не извольте беспокоиться, товарищ капитан, — ответил сержант, щёлкая затвором карабина, — не починит свою машинку, я его мигом в расход за саботаж и дезертирство.

* * *

— Как бы он действительно его не приговорил, — пожаловался Бабенко на Дьякова командиру после того, как они направились к посту Чингиса. — После того миномётного обстрела сами знаете, что он умом поехал. Бормочет что-то там себе под нос про царя Давида и Соломона, крестится в дело и не в дело.

— Не переживай, Бабенко, ничего с твоим радистом не случится, — успокоил Барков, прокручивая в голове детали предстоящей операции по пленению офицера панцерваффе.

Вернувшись на недавно оставленный наблюдательный пункт, Барков, глядя в бинокль, убедился, что не произошло ровным счётом никаких изменений. Машины оставались на прежних местах, и движения вокруг них замечено не было.

— Тишина, товарищ капитан, — прошептал пулемётчик.

— И что? — не понял командир.

— Вы сказали, около 70 танков и бронемашин, цельный батальон, а тишина, как на кладбище.

И в самом деле, Барков совсем упустил тишину из виду. Только жужжание насекомых наполняло окружающий послеполуденный знойный воздух жизнью.

Да ещё Чингис, жуя лесную травинку, добавил:

— Там мёртвые все.

— Ты что, там был? — строго спросил Барков.

Чингис, испугавшись, отрицательно замотал головой.

— Индеец, он и есть индеец, — погрозил Бабенко кулаком Чингису. — Разрешите мне, товарищ капитан? Я тихо, аккуратно, Вы же знаете.

— Хорошо, — согласился Барков, — только пулемёт оставь, возьми мой ППШ.

— Не, — заупрямился солдат, — я без него трушу.

Командир не успел моргнуть, а Бабенко уже полз лесной ящерицей в логово фашистского зверя.

Ожидание растянулось ещё на час, и пронзительный кодовый свист пулемётчика, возвещающий, что всё чисто и можно идти, застал Баркова как раз в тот момент, когда он смотрел на циферблат подаренных отцом часов. Было ровно 16.00.

Они прошли всю колонну фашисткой техники туда и обратно, и насчитали легких и средних танков вместе с бронемашинами ровно 66 единиц.

Барков послал Бабенко за Камышевым и Дьяковым, а сам в одиночестве, так как Чингис снова был в дозоре, пытался представить, что же здесь могло произойти.

Вся техника стояла без видимых повреждений, однако экипажи боевых машин были буквально порублены, и их тела в чёрной танкистской форме панцерваффе виднелись повсюду, несмотря на заросшее высокой травой поле.

— Напраслину говорили Вы, товарищ командир, на Буденного, — в шутливом тоне первым заговорил Бабенко, пока приведённые им товарищи с непониманием обозревали окружающую их картину. — Конница против танков очень даже эффективно воюет. Смотрите, как наши кавалеристы постарались. Тут некоторые и без голов лежат. А вот и голова, вишь, куда закатилась.

С этими словами он запустил руки в траву и выудил оттуда белёсую немецкую голову с красивой чёрной пилоткой на макушке и римским орлом.

— Вот если бы все такие фашисты были, как говорят наши отцы-командиры, — и он со злостью, словно футбольный мяч, выбил ногой голову в воздух, — мы бы уже давно их победили.

— Если это наши, почему не доложили в штаб армии? — Барков был растерян. — Почему технику не сожгли?

— Скромные очень, вот и не доложили. Но мы ведь не такие, — не успокаивался опьянённый видом мёртвых немцев пулемётчик. — Мы-то по ордену Красного Знамени точно за это получим. Так ведь, товарищ командир?

— Как будто Бог нам помогает, — крестился Дьяков, осторожно трогая носком сапога тела мёртвых танкистов.

— Прямо-таки сам Бог? — не поверил Бабенко.

— Может, и не сам, но архангел Гавриил точно, — с полной уверенностью сообщил сержант, — как будто сабелькой рубили, но с силой, как положено. Сейчас уж так не умеют.

— Прямо-таки сам архангел Гавриил? — не успокаивался пулемётчик. — Значит, за разграбленные церкви, расстрелянных и повешенных попов Бог, стало быть, Красной армии помогает?

— Бог всё прощает, — назидательно погрозил пальцем Дьяков, — окромя разврата и распутства.

Барков вдруг вспомнил о своих родителях и с интересом посмотрел в небо.

«А меня Бог тоже простит?» — тихо, так, чтобы никто рядом не расслышал, задал он свой вопрос, шевеля одними губами.

— Товарищ командир, — обратился к нему Камышев, — разрешите воспользоваться немецкой танковой рацией?

— А ты сумеешь? — засомневался Барков, с трудом вырвавшись из не вовремя налетевших воспоминаний.

— Нам немного рассказывали о них, они даже мощнее наших. Разрешите попробовать?

— Кто бы сомневался, что мощнее, — вставил своё слово Бабенко.

— Разрешаю, — распорядился капитан. — Вся техника в середине колоны в твоём распоряжении. Я начну с арьергарда, Дьяков и Бабенко с авангарда. Сливаем имеющееся горючее в баках, и заливаем внутрь машин. Через час здесь всё должно полыхать. Задание ясно?

— Так точно, — ответили разведчики.

Вскоре к командиру присоединился Камышев, быстро сообразив, что здесь, на открытом воздухе, он будет полезнее, чем в душной железной коробке, безуспешно разбираясь в хитросплетениях немецкой технической мысли.

— Товарищ капитан, ни в одной обследованной мной машине не работает электричество, — доложил он. — Такое впечатление, что все танки остановились прямо на марше.

— Странно, — прекратил работу Барков, вытирая пот со лба.

— А что если это новое секретное оружие маршала Буденного? — предположил радист. — Я читал в библиотеке имени Владимира Ильича Ленина одну статью в радиотехническом журнале о неких волнах, которые могут влиять на электрические цепи. Так вот…

— Камышев, — перебил воодушевлённого рассказом новобранца командир, — волны — это хорошо, только если мы не успеем танки сжечь до прихода немцев, грош нам будет цена, и достанется нам от маршала Буденного вместо ордена Красного Знамени общественное порицание от всего советского народа. Усёк?

— Так точно, — приложил руку к пилотке радист. — Я сейчас, я мигом.

Работа кипела, и через полтора часа над заросшим полем поднялся густой чёрный дым. Один за другим, сотрясаемые взрывом собственного боезапаса, подпрыгивали бронированные машины с крестами и навсегда застывали в неприглядных для непобедимой армии позах. К семи часам вечера танковый батальон был полностью уничтожен.

— Теперь они никогда не переправятся на левый берег, — с удовлетворением констатировал Барков. — Эти точно отвоевались.

Чёрные от копоти лица разведчиков скалили белые зубы и с гордостью смотрели на плоды своего военного труда.

— Гляньте-ка, — привлёк всеобщее внимание Бабенко, указывая пальцем на две приближающиеся к разведчикам фигуры. — Наш сторожевой пёс тоже без дела не сидел, добычу привёл.

Довольный Чингис приближался к группе со стороны леса, то и дело, подталкивая прикладом шедшего впереди с поднятыми вверх руками, пленного врага.

— Язык — это то, что нам сейчас нужно, так ведь, товарищ командир? — весело спросил пулемётчик.

— Точно так, — подтвердил Барков.

На вопросительный взгляд Камышева Бабенко ответил:

— Кто, как не добытый в бою враг, подтвердит начальству информацию о твоих подвигах. Или думаешь, отцы-командиры нам на слово поверят?

Как только доброволец оказался совсем рядом с пленным, у него зажгло в груди. Как ни старался радист унять эту боль, она не отпускала. Он даже подумал снять подаренный хуторской хозяйкой оберег, но руки словно онемели.

Тем временем Барков допрашивал «языка». Однако молодой фашист, с засученными по-карательски рукавами чёрной танкистской формы, отвечать отказывался. Назвал только своё имя — Гюнтер Кригер.

На вопрос, кто убил его товарищей, он торжественно произнёс:

— Тот, кто давно погиб в неравной схватке, но чей дух сражается с врагом и по сей день.

— Это из Гёте или Шиллера? — обратился Камышев к командиру, сжимая рукой гимнастёрку на груди.

— Ты понимаешь по-немецки? — спросил Барков.

— Немного, товарищ капитан, — ответил бывший студент. — Я только не понял, что за дух, который сражается с врагом, о чём это он говорит?

— Это он от страха, — сказал Бабенко, смеривая ласковым взглядом статного немца.

— А мне кажется, что это больше похоже на молитвы нашего Дьякова, чем на Гёте, — ответил на вопрос радиста капитан.

В этот самый момент сержант осенил себя крестом и вновь забубнил свою песню про израильских царей Давида и Соломона.

— Что, мертвеца увидел? — засмеялся над крестившимся товарищем пулемётчик.

— Как тебе удалось выжить? — шутка Бабенко навела командира на следующий вопрос немецкому танкисту.

Гюнтер Кригер печально закачал головой и вновь странно заговорил, подражая немецким поэтам-романтикам:

— Последний мёртвый враг станет нам братом и, приговорённый жить вечно, выйдет в дозор.

— Товарищ капитан, мне кажется, он того, умом тронулся, — покрутил у виска Камышев, ощущая на груди жар оберега.

Новобранец испугался, что события на хуторе и здесь, на лесной поляне, полной мертвецов, могут быть как-то связаны.

— Доставим в штаб, там разберёмся, — закончил допрос Барков. — Бабенко, отвечаешь за «языка».

— Есть, — подтвердил боец и направился к пленному. — Вставай, гад! Хэнде хох!

Никто не понял, как у фашиста оказался штык-нож в руках.

— Чингис, мать твою косоглазую так и разэтак! Ты что, его не обыскал? — успел прокричать пулемётчик перед тем, как блестящее лезвие точно вонзилось в его сердце.

Гюнтер Кригер, ловко метнувший оружие, со всех ног бросился в лес. Разведчики стали стрелять по нему из ружей, но не попали.

— Отставить! — надрывая больное горло, пытался остановить их командир, но тщетно.

— Он нам живым нужен, — услышали все его хрипящий голос, когда лесная поляна вновь погрузилась в тишину.

Дьяков бросился к распростёртому на траве телу Бабенко, Барков строго смотрел на Чингиса.

Тот, ничего не понимая, лишь виновато тряс головой.

— Вот и увидел мертвеца, — припомнил последнюю шутку товарища Дьяков, навсегда закрыв покойнику глаза, и снова перекрестился.

Всадники на поляне появились неожиданно. Никто из разведчиков с их двадцатидневным опытом войны приближение врага не заметил. Одновременно один из верховых наскочил на сержанта, срубив ему голову, а другой пикой пронзил Чингиса.

Они уже успели разъехаться в разные стороны, а голова красноармейца Дьякова в пилотке со звездой взлетевшая вверх, как футбольный мяч над полем, ещё покружилась в воздухе и только затем нырнула в высокую траву.

Боль в груди Камышева стала нестерпимой, и он бросился в лесную чащу вслед за Гюнтером Кригером. За спиной молодой солдат слышал, как строчил пулемёт Бабенко, и что-то непонятно хриплое кричал командир.

У самых деревьев радист запнулся ногой за бугорок земли и свалился в небольшую лощинку. В глазах рябило от красной лесной ягоды и смерти, оказавшейся так близко с молодым солдатом. «Трое за одну минуту», — успел подумать Камышев и от страха вскочил, побежал ещё быстрее в лесную чащу.

Дыхание давно сбилось, ветки хлестали по лицу, но радист не останавливался, пока наконец не выскочил на лесную дорогу. Здесь света было больше из-за вырубленной просеки, и он с ужасом увидел свои руки, которые были по локоть в крови. Чтобы полностью удостовериться, он поднёс ладони к лицу и только теперь уловил исходящий от кожи и рукавов гимнастёрки вместе с запахом солярки аромат земляники.

Слева послышался хруст веток, и Камышев резко обернулся. Два всадника приближались к нему по дороге, и оберег обжёг его грудь с новой силой.

Однако в этот раз бежать уже не было сил, но даже если бы они и были, радист не сдвинулся бы с места. Новобранец, как зачарованный, смотрел на неожиданно появившихся воинов и не мог оторвать от них своего взгляда.

Особенно выделялся польский крылатый гусар, которого бывший студент узнал по гравюре, изображённой в учебнике истории. Неизменным атрибутом их боевого снаряжения были «крылья» из орлиных перьев, крепившихся различными способами за спиной всадника. В руках гусар сжимал острием вверх длинную пику около шести метров в длину, с бело-красным флажком. «Именно это древнее оружие отправило на тот свет бедного Чингиса», — догадался Камышев.

Сам гусар был облачён в защитную, с латунными накладками кирасу, из-под которой виднелась кольчуга, латные наплечники и трубчатые наручи. Доспехи покрывала синяя накидка, украшенная звёздами. На голове поляка красовался шлем с затыльником, наушами и наносником, так что лица было не разглядеть. Кроме пики за поясом у гусара было два пистолета и кончар, подвешенный на седле под коленом.

Такие подробности радист разглядел в тот момент, когда всадники уже поравнялись с ним с обеих сторон, но не обратили на красноармейца ни малейшего внимания.

Даже лошади не покосились и не фыркнули в его сторону, хотя ноздри их и раздувались, но Камышев вместо тепла от их тел почувствовал лишь замогильный холод.

«Не призраки ли это?» — подумал он, но в этот момент старая подкова опустилась ему на сапог, разбередив постыдную рану.

Резко вся боль из груди ушла в ногу, и Камышев едва не закричал, судорожно дёрнув конечностью. Конь всадника взвился на дыбы, и тому ничего не оставалось, как бить животное плёткой и ругаться по-французски:

— Merde! Merde!

Улан в красном камзоле и в таком же красном четырёхугольном кивере с белым пером быстро успокоил лошадь и поправил на поясе саблю, ту самую, которой снёс голову сержанту Дьякову.

— Psia krew, — презрительно бросил из-под шлема крылатый польский гусар и получил в ответ:

— Vive l'Empereur!

Теперь Камышев смотрел им вслед и не мог поверить, что этих едущих бок обок и мило переругивающихся воинов разделяет ровно двести лет исторического времени! И оно по какой-то непонятной причине преломилось здесь, в приднепровской чаще!

Неизвестно, сколько бы ещё поражённый увиденным доброволец простоял на лесной дороге, не появись командир разведчиков. Разъярённый Барков набросился на радиста и повалил того землю.

— Трус! Ты почему не стрелял? — капитан хлестал молодого солдата по щекам. Бить кулаками по лицу он отчего-то не стал. — Это из-за тебя они погибли! Тебя нельзя было с собой брать! Ты дезертировал с поля боя и бросил своих товарищей. По закону военного времени…

Офицер поднялся на ноги и наставил свой ППШ на новобранца, передёрнув для верности затвор.

«Кого на войне мне следует бояться больше: живых или мёртвых; своих или врагов?» — будучи обескураженным, Камышев не пытался сопротивляться.

Барков медлил.

— Они не живые, товарищ командир, — радист под дулом автомата отполз к ближайшему дереву, где почувствовал себя не таким уязвимым, как на земле. — Это мертвецы, понимаете? Они давно были убиты в этом лесу. Помните, пленный танкист сказал: «Тот, кто давно погиб в неравной схватке, но чей дух сражается с врагом и по сей день»? Я ещё предположил, что это из Гёте. Но это другое, товарищ капитан.

Камышев ещё долго и сбивчиво что-то говорил про заколдованный лес, в котором нет электричества, рассказал, что случилось на хуторе, про свой оберег, про то, как потерял очки, но стал видеть гораздо лучше, про двух всадников на дороге времён польской Смуты и Отечественной войны 1812 года.

— Это они истребили немецкий танковый батальон, а затем напали на нас. Пленный, которого привёл Чингис, был их дозорным. «Последний мёртвый враг станет нам братом и, приговорённый жить вечно, выйдет в дозор», — последние слова радист процитировал на немецком, как это сделал Гюнтер Кригер.

«Ещё один вслед за Дьяковым и Бабенко сошёл с ума на этой войне», — заключил Барков и опустил автомат. Как бы там ни было, а новобранец прав, фашистский танковый батальон был уничтожен. И для страны это стоило даже больше, чем жизни трёх неизвестных ей разведчиков.

— Здравствуй, служивый, — услышал за спиной капитан и обернулся. Боковым зрением он успел заметить, как Камышев вновь схватился за грудь, изобразив на лице гримасу боли.

На лесной дороге, откуда ни возьмись, стояла подвода, запряжённая старой измученной лошадью. В телеге с пыльными мешками притаился мужичок в кожанке и в фуражке на голове с красной звездой.

— Садись, подвезу. Устал, небось, ногами топать, — предложил возчик, трогая вожжи.

Барков на ходу запрыгнул на телегу. Камышев, несмотря на обжигающую боль в груди, последовал за своим командиром.

— Они меня не видят, товарищ капитан, — прошептал он разведчику, не отнимая руки от пылающего оберега.

— Куда едем? — спросил Барков у мужичка в кожанке, внимательно поглядывая на перекинутый через его плечо маузер в кобуре.

— К своим, — односложно ответил тот.

— И я к своим, — улыбнулся разведчик. — Только Красная Армия, она неделю как на другом берегу. Сам-то ты точно свой или, может, фашист переодетый?

— И не фашист, и не анархист, — растянул слова возчик. — Я самый настоящий большевик. Антонюк — моя фамилия, уполномоченный Реввоенсоветом. Хлеб для Красной Армии заготовляю.

— Интендант, стало быть, — понимающе закивал Барков. — К какой армии прикомандирован?

— В деревнях хлеба полно, — невпопад заговорил мужичок в кожанке, игнорируя прямой вопрос разведчика. — А в Петрограде голодают, очень ждут хлеба, а кулаки и подкулачники по амбарам прячут. Но мы с ребятами, знаем, как хлеб искать. Кое-кого и в расход пустили, не без этого.

Барков обернулся к сидящему на самом краю телеги Камышеву, который протянул командиру ладонь, с давно истлевшим хлебным зерном.

— Товарищ Ленин ведь, как говорит? Земля крестьянам. Это верно, — продолжал докладывать уполномоченный Антонюк. — Только как же Красная Армия и пролетариат без хлебушка будут жить? Мы крестьянам — землю, а они нам, стало быть, — хлебушек. Так, служивый?

— Так, — согласился Барков, а сам опустил правую руку в сапог.

— Если выберешься, — на этот раз обратился он к радисту, — передай в штаб, что танки подорвались на минном поле, как и вся разведгруппа. Усёк?

Камышев понимающе кивнул.

Тем временем капитан резко выхватил из-за голенища сапога финку и попытался ударить им возчика, но прежде чем он дотянулся до врага, ствол маузера упёрся ему в сердце и выпустил пулю.

— Последний мёртвый враг станет нам братом и, приговорённый жить вечно, выйдет в дозор, — услышал Камышев знакомые слова, на этот раз произнесённые по-русски уполномоченным Реввоенсоветом Антонюком.

Ещё метров сто ехал новобранец на телеге, не спуская глаз с распростёртого тела командира, прежде чем окончательно прийти в себя. Затем он спрыгнул с подводы и долго смотрел в след удаляющимся мертвецам, пока по его щекам градом катились слёзы облегчения.

Вернувшись на поляну, Камышев с трудом в спустившихся сумерках отыскал свою рацию. Всю ночь доброволец бродил по заколдованному лесу, пытаясь выйти к Днепру. Лишь только на рассвете ему это удалось.

Первым делом он снова попытался соединить приёмопередатчик с упаковкой питания, и в этот раз всё сработало безупречно. Лампы рации загорелись, а индикаторные стрелки плавно задёргались.

Передав зашифрованное сообщение своего командира, Камышев по инструкции уничтожил рацию, чтобы она не досталась врагу, и на бревне переправился на левый берег Днепра вслед за наступающей армией Гудериана.

* * *

Когда полковнику Караваеву принесли радиограмму от группы Баркова с сообщением о подрыве на минном поле немецкого танкового батальона, он лишь махнул рукой. Сведения давно устарели, так как линия фронта к тому времени переместилась на 50 километров вглубь страны. Отступление Красной Армии продолжалось. Война в России шла своим чередом.

Оккупация

В час, когда умрёт Надежда на спасение, и ты оставишь нас, Господи, как оставил умирать сына своего на кресте, молим тебя лишь об одном: сохрани нам терпение твоё, ибо веруем.

(Из молитвы, записанной на стене пещеры близ Рима в 455 году н.э.)

— Стой, Леший, — Василь натянул поводья, — тпру, тебе говорю!

До хутора оставалось не более полукилометра, и мерин, ничего не понимая, остановился. Вот он, родной дом, почти рядом, полный тепла и Надежды, которая напоит его и накормит, так зачем это непредвиденное хозяйское «тпру»? С досады он даже замотал из стороны в сторону своей косматой лошадиной головой, после чего недовольно стал бить правым передним копытом о мёрзлую землю.

— Ну, — прикрикнул на него хуторянин, — побалуй мне ещё!

Солнце садилось, день подходил к концу, и Василь не мог себе отказать в невинном удовольствии: замерзшей рукой он забрался глубоко за пазуху и достал новенькие, только что отпечатанные деньги; вдохнул их сладкий запах, бережно пересчитал, пристально вглядываясь в доселе невиданные купюры.

— Вот, Леший, смотри, — с издёвкой над недалёким животным обратился Василь к мерину, — видел когда-нибудь такие гроши?

Услыхав своё имя, конь тронулся было с места, но хозяин, натянув поводья, снова укротил его ход:

— Тпру, тебе говорю, безмозглая ты скотина, — ласково выругался крестьянин. — Это же рейхсмарки, дурья твоя голова. Не какие-то там рубли иль карбованцы, а настоящие гроши, немецкие!

Конец ознакомительного фрагмента.