Записки сдержанного оптимиста

Игорь Борисович Малинский

«Записки сдержанного оптимиста» – это попытка взглянуть на свою жизнь, жизнь моего поколения с высоты прожитых лет. И, конечно, не без юмора и лёгкого философствования. Надеюсь, прочитанное не оставит равнодушными ни моих сверстников, ни молодёжь. Отличник, физик, пловец, строитель, певец, танцор, педагог и (надеюсь!) поэт и писатель Игорь Малинский.

Р. Киплинг, перевод С. Маршака.

© Игорь Борисович Малинский, 2020

ISBN 978-5-0051-6539-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

— Кто он такой, этот сдержанный оптимист? — спросите вы. Я не могу дать точное определение, но это на 100% ваш покорный слуга. Не сказал бы, что бытие приносит мне постоянную радость, что присуще оптимистам, но, с другой стороны, считаю своё нахождение здесь и сейчас не случайным и надеюсь, что в конце концов всё будет хорошо. А в общем, как и вы, ищу ответы на многие вопросы и часто вместо ответов получаю новые вопросы… Люблю пофилософствовать в любой ситуации и подолгу дискутирую сам с собой, мысленно, конечно. И ещё… В последнее время начал замечать, что я довольно редкий экземпляр — я доверяю только науке. Помните замечательную фразу из «Двенадцати стульев»:» — Ваше политическое кредо? — Всегда!». Причём это касается не только физики, которую я изучал и преподавал, и не обязательно так называемых точных наук. Я, например, являюсь последовательным приверженцем дарвинизма, что у большинства вызывает совершенно непонятную отрицательную реакцию. Вот как это объяснить, если теория эволюции не только ни разу не «прокололась», но, наоборот, с каждым годом получает всё больше подтверждений?! Вспоминается непридуманная байка о званом обеде, на котором за столом соседкой Чарльза Дарвина оказалась очень красивая молодая дама. «Мистер Дарвин, — завела она беседу, — вы утверждаете, что человек произошёл от обезьяны. Ваше утверждение можно отнести и ко мне?» «Да, конечно, — ответил Дарвин, — но вы происходите не от обыкновенной обезьяны, а от очаровательной». И вообще я считаю, что мы живём на переломе двух эпох. Мы это не очень замечаем, потому что находимся внутри процесса, но когда-нибудь именно наше время станет новой исторической точкой отсчёта.

Эта книга — как раз об этом: о временах и людях, которых мы в эти времена встречаем.

Глава І. Дедов подвал

Все анекдоты — из жизни. Помню, моя дочь, учась в 11-м классе, задала мне вопрос из тестов по истории: «Папа, а чем реформы Косыгина отличались от реформ Столыпина?» Ответил, не задумываясь: «А что, у Косыгина были какие-то реформы?»

Вообще память наша очень избирательна: до мельчайших подробностей восстанавливает какое-нибудь совершенно рядовое событие и напрочь стирает что-то очень важное… А иногда кооперируется с воображением и добавляет действительности таких красок, что уже не поймёшь, правда это или вымысел.

Стою возле своего двора, вернее, возле того места, где был мой двор — настоящий еврейский дворик в центре города, недалеко от Центрального рынка. Здесь мало что напоминает то место, где я провёл три первых года моей жизни, да и потом бывал очень часто, посещая бабушку с дедом. При выходе из дворовых ворот сквозь деревья небольшого сквера открывалась роскошная перспектива на Привозную церковь и Торговую улицу с её многочисленными магазинчиками и лавками. В углу сквера был один маленький белый домик, в котором торговали керосином для заправки примусов и керогазов. Если кто-нибудь из вас заинтересуется отличительными тонкостями этих двух приспособлений, Википедия ответит на все вопросы. Улицы были вымощены булыжником, и постоянно раздавались цокот копыт и грохот телег, гружённых в основном провизией. Автомобили тогда, в начале 1960-х, были в Херсоне редкостью, но одну дату в истории общественного транспорта города знаю точно. Дело в том, что это произошло за день до моего рождения: первый троллейбус вышел в свой первый рейс 10 июня 1960 года. Маршрут его однако не проходил в нашем районе, зато около Привозной церкви была конечная остановка автобусов. Именно с автобусом связано одно из самых весёлых воспоминаний детства… Было мне, кажется, года три от роду, зашли мы с отцом в автобус на этой конечной остановке, сидим несколько минут. Водитель, видимо, ждёт, чтобы отъехать по графику. И тут я громко кричу: «Шафёл, кути луль!». Это вызвало оживление среди пассажиров, водитель тоже улыбнулся, закрыл двери и отъехал от остановки. И Торговая, и наш сквер по-настоящему попали в историю в 1958 году, когда здесь собралось минимум полгорода посмотреть на съёмки советско-югославского фильма «Олеко Дундич». Такое событие было на тот момент необычным и вызвало всеобщий ажиотаж. Ещё бы — настоящая съёмочная группа киностудии им. Горького да ещё и с югославским актёром Бранко Плешей в главной роли! Не отрывая взгляды толпы зевак смотрели несколько дублей подряд, как главный герой взлетает на коня прямо со ступеней областной библиотеки (ныне Центральный ЗАГС) и скачет вверх по улице Торговой.

Ну что же, войдём во двор моего детства? Но сначала посмотрим на табличку над зелёными воротами: Советская, 42. Обещаю вернуться к вопросу наименования улиц и поделиться своими мыслями по этому поводу, ибо это тоже неисчерпаемый кладезь юмора. В центре двора — высоченный тополь, его видно из порта. В старой части города все строения — двух — и трёхэтажные, и тополь гордо возвышается над ними. Под тополем — будка, в которой живёт общедворовая собака Рябчик, рядом — колонка, из которой берут воду.

По обеим сторонам двора — квартиры на І и ІІ этажах, а одна (№1) — с улицы, вход слева от ворот. А справа — подвал, когда его вход закрыт, на него ставят маленькие скамеечки, табуретки или просто что-нибудь подстилают местные бабушки и сидят, осматривая всех проходящих, здороваясь со знакомыми и разговаривая. Этот подвал — склад продуктов, которые на телегах, запряжённых лошадьми, развозят в детсады и больницы. Квартир во дворе — около двадцати. Над воротами, с уличной стороны двора, тянется галерея с деревянными полами, на которую выходят двери нескольких квартир. Вход на лестницу, ведущую наверх, на галерею, прямо в подъезде, слева от ворот, у самого начала двора. Напротив этого входа, там же в подъезде, дверь в мастерскую по ремонту музыкальных инструментов.

Ну вот, собственно, мы и во дворе… Тополь — центр нашей композиции, как сказал бы художник. Под ним, радостно виляя хвостом, нас встречает Рябчик (светлый, почти белый, с жёлтыми пятнами, поэтому, видно, и Рябчик — рябой) — общедворовая собака. Его кормят все. Он лает или рычит, если вечером во двор заходят чужие или около ворот — пьяные. Он такой свой, понятный — неотъемлемая часть двора. Ну и как же без котов? Их множество, они имеют определённых хозяев, но, как правило, живут во дворе, только каждого кормит его хозяин. В коридор пускают зимой, в холод. И чтобы закончить с живностью: в конце двора, где сараи, — голубятня, кажется, Беляевых, кто-то из сыновей ими увлекается. Утром их выпускают, размахивая шестом с привязанной к нему тряпкой, они разлетаются по ближайшим улицам — Советской, Белинского, Рабочей, потом возвращаются.

Лето… На верёвках, протянутых через двор от тополя к стенам домов, сидит множество курдиков и стрекоз. Девочка, очень похожая на мою старшую сестру Фаину, пытается их поймать на низко опущенных верёвках, приговаривая: «Курдик, мальчик, сядь мне на пальчик». По ощущениям день летом в детстве — бесконечный, как целая маленькая жизнь. Утро долго тянется, ещё не жарко, во дворе — тени от тополя, от крыш. Слышны голоса: переговариваются женщины, не работающие где-то, домохозяйки, пенсионерки; кто-то стирает, набирает воду из колонки, а две соседки собрались идти на базар. Дети завтракают почти на ходу, хотят быстрее выскочить во двор и приступить к играм. Двор расчерчен классиками: на булыжниках — мелом, а если на земле — острой палочкой. Три девочки — Талка, Люся и Фаина — выносят кукол, одёжки, расстилают на земле под нашими окнами старое одеяло, устраивают кукольные квартиры. Выходят двое мальчишек, предлагают поиграть в жмуритки (именно так в Херсоне — не жмурки и не прятки). Тот, кто жмурится, подходит к тополю, прислоняется лбом к ладоням, ладонями — к стволу, закрывает глаза, считает: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не заховался, я не виноват». Остальные в это время прячутся по всему двору, нельзя только домой забегать. Яшка увидел прячущуюся на лестнице Талку, подбежал к тополю, ударил по нему рукой и крикнул: «Дыр-дыра, Талка». Пошёл искать остальных…

День плавно подобрался к полудню, зовут обедать. Дети разбегаются, оставляя все свои игрушки. Куклы, одёжки, посудка, скакалки ждут своих хозяек. Возле двери квартиры №14 сидит на табуретке тётя Поля, она очень толстая и невысокая, всё делает сидя — режет овощи, чистит рыбу, моет. В последнее время плохо видит, но по шагам узнаёт всех.

— Игоррр, это ты? — растягивая слова, с характерным гортанным «р» спрашивает она.

— Я, тётя Поля.

— Ты не мог бы ко мне зайти, напомпать прррымус?

«Напомпать прымус»!!!

Ну где ещё такое услышишь, кроме старых херсонских и одесских двориков?!

Наша квартира — следующая, №15. Только позже мы поняли, что №14 и 15 — это одна квартира: лепнина вдоль потолка обрывается около стенки в наших кухне и коридорчике, а стенка в коридоре — фанерная. После революции, видимо, сделали две квартиры, чтобы побольше народу заселить, и дверь пробили во двор в окне квартиры тёти Поли. У нас рядом со входной дверью — деревянная пристройка, что-то вроде кладовки и летней кухни. Там кастрюли, сковорода, керогаз, на котором летом еду готовили. Ну а зимой вечером, когда стемнеет, туда дети ходят на горшок, чтобы не отправляться в общественный туалет в конце двора. Да, как в анекдоте — со всеми удобствами во дворе (позже установят в квартирах туалеты, души или ванны). А что, летом это было даже весело: с утра ставили на солнышке во дворе корыта, тазы с водой, она за полдня нагревалась, и мы, дети, мыли ноги, плюхались, потому что бегали в трусах, в открытых сарафанчиках и были, мягко говоря, не совсем чистыми. На летней кухне колдует бабушка Лиза.

Для меня всё, что готовит она, — верх кулинарного искусства. Я понимаю, что очень субъективно. Но фаршированный лещ и этот рыбный холодец с картошкой!.. Ничего подобного я больше никогда не пробовал. Как говорится, секрет приготовления утерян. При мне бабушка уже не работала, была домохозяйкой, но в настоящем смысле этого слова — это была повседневная работа с утра до вечера. На ней были готовка, походы на базар, стирка, ежедневные вытирания пыли, вытряхивание коридорных ковриков, подметание в кухне и коридоре. (По субботам полную уборку с мытьём полов делала мама после работы: суббота — короткий день). На то, как бабушка торгуется с продавцами, можно было смотреть вечно. Для меня походы с ней на базар тоже не прошли бесследно: не скажу, что я часто торгуюсь, но если делаю это, то всегда успешно. В начале 1990-х в Стамбуле на базаре в «кожаном» магазинчике присмотрел себе куртку и, услышав цену $140, сказал хозяину, что я у него надолго; выпив несколько чашек кофе и выкурив полпачки (тогда ещё курил) «Мальборо», через 2 часа я был счастливым обладателем куртки за $70.

Мои детские впечатления от нашего Центрального рынка можно выразить одним словом — рыба! Она висела, лежала, плавала, была всех видов, сортов и способов приготовления. Поэтому, бывая потом в других городах, не удивлялся тому, что херсонская рыба и херсонские арбузы — это устойчивые словосочетания.

И ещё два памятных фрагмента с улицы Торговой: во-первых, киоск, в котором на подносе лежал шоколад, огромными кусками серого цвета; во-вторых, плакат, на котором радостная девушка в платке и рабочем комбинезоне демонстрировала початок кукурузы. По верху рисунка шла надпись: «Кукуруза — царица полей!» Да… было и это, из песни слов не выбросишь.

Летний день подходит к концу. Вечером приходят родители с работы. Ещё светло. После ужина взрослые сидят во дворе: мужчины играют в домино, женщины «лускают» семечки, разговаривают. Когда совсем темнеет, начинают расходиться.

У нас первых во дворе появляется телевизор. Дед Лёва купил. Летом вечером, уже когда темнело, телевизор, бывало, ставили на широченный подоконник открытого окна экраном во двор, соседи садились перед ним и смотрели фильмы, концерты или футбольные матчи. А зимой иногда самые близкие соседи заходили смотреть и в квартиру. В выходные летом ездили на пляж.

Катера туда и оттуда снуют навстречу друг другу из речпорта целый день. Ну а вечером одеваемся поприличней и идём всей семьёй, а бывает, и несколькими семьями, на Суворовскую или в парк на качели.

Деду было тогда немногим больше, чем мне сейчас, однако он успел родиться в ХІХ веке, в 1898 году! Это был высокий подтянутый мужчина с гладко выбритой головой, очень немногословный и с виду даже суровый.

На самом деле он никогда не отказывал никому в помощи, особенно родственникам, которые съезжались со всего Советского Союза, от Молдавии до Якутии, от Москвы до Ташкента, да и, чего греха таить, часто брали у него в долг. В нагрудном кармане у деда всегда лежали складной метр и алмаз для резки стекла, за ухом торчал маленький остро отточенный карандаш. Деда Лёву на Центральном рынке знали все — он был лучшим стекольщиком. С утра шёл на рынок, где с другими стекольщиками принимал заказы. Часто ходили стеклить окна, двери по всему городу. Кстати, дед внёс свою лепту и в съёмки «Олеко Дундича»: была сцена на базаре, в которой «красные» дрались с «белыми» и при этом громили лавки, а Лев Фроимович после каждого дубля стеклил окна — благо жил напротив. Вообще это был очень рукастый мужчина, всё, за что ни брался, делал с толком и расстановкой. Дед быстро и профессионально резал кур и петухов. Ему приносили птицу из соседних дворов, возможно, он был из потомственных шойхетов (резник в иудейской общине). Не знаю, какое у него было образование, но писал дед Лёва мелким красивым почерком, по вечерам читал газеты, слушал радио (у нас был большой ламповый приёмник-проигрыватель пластинок), короче, всегда был в курсе всех событий.

Дедушка и бабушка, как сейчас выражаются, двуязычные — очень часто между собой и со знакомыми-евреями говорят на идиш. Мне почти ничего не понятно, но нравится. Старшая сестра чуть продвинутей меня и по прошествии многих лет помнит отдельные слова, берёт даже в руки самоучитель идиш. Дед часто по приёмнику слушает «вражеские голоса», всем сердцем болеет за молодое еврейское государство — Израиль, агитирует папу ехать туда. На вопрос, почему сам не хочет ехать, отвечает, что уже старый.

Большую часть свободного времени он проводил в подвале. Нет, это не подвал — для меня, маленького мальчика, это пещера Аладдина! До сир пор закрываю глаза и вижу простенькую деревянную дверь со щеколдой, войдя в которую попадаешь в сказку. В верхней, наземной, части — верстак, рабочий стол, на стене аккуратно развешены пилы, ножовки, рубанки, другие инструменты. Справа от входа под углом вниз уходит земляной пол: там уголь, дрова, в сундуке — картошка на зиму, лук, в бочонках — квашеные капуста, огурцы, бурые помидоры, на полках — бутыли и банки с вишнёвым и айвовым вареньем. Надо всем этим — деревянная лестница вверх, в квартиру на 2-м этаже. Когда её жильцы спускаются по ней во двор или поднимаются наверх, ступени скрипят и даже голоса можно расслышать. В подвале всегда прохладно, даже летом в жару. Спустившись в самый низ, попадаешь в настоящую пещеру с высоким потолком. Здесь лежала большая колода, на которой рубили дрова. Вправо из пещеры шёл арочный ход, но пройти по нему можно метра три, дальше проход был засыпан. Как узнал позже, весь старый центр города стоит на таких арочных ходах, их до сих пор находят при строительстве новых зданий на месте старых разрушенных, в некоторых устраивают бары и другие питейные заведения. Поговаривают, такие ходы идут до самого Днепра, а есть и такие, что под Днепром, на левобережье. Включите фантазию: какие сюрпризы там могут ожидать историков, археологов и кладоискателей…

Мы стали очень быстро жить, быстро переезжать с места на место, быстро забывать дворы нашей юности. А с каждым таким двором, домом, подвалом уходит частичка нас, и её уже не вернуть. Иногда мне очень хочется спросить у Него: «Господь, после нескольких тысячелетий истории человечества, после всего, что Ты видел, захотел бы снова создать человека?! Надеюсь, вы понимаете, о чём я… Да, именно об этом: о расовой, национальной, межгосударственной, религиозной ненависти; о тысячах болезней, которые сами создали; о маниакальной настойчивости, с которой уничтожаем всё окружающее; о зависти и злобе, которая приводит к четырём миллионам доносов. И это далеко не полный список «подвигов» homo sapiens. Я родился через 15 лет после войны, большой войны, самой большой войны в истории человечества. Она страшным, неумолимым катком прошла по судьбам людей, и моих родных тоже.

Мы довольно рано узнали, что бабушка Лиза нам не родная, хотя всегда её считали таковой. Оказалось, что она — тётя нашей мамы, а мама — стопроцентная одесситка с Пересыпи. В июне 1941-го десятилетняя Ида приехала в Херсон на каникулы к тёте — папиной сестре, и родному дедушке, жившему на Забалке, к которому через день ходила обедать. Началась война, очень быстро добралась до юга Украины. Тётиного мужа призвали в армию. Тётя, взяв Иду и своего полугодовалого сына Фиму, в последний момент ушла пешком в Николаев, там сели чуть ли не в последний поезд, уходящий на восток. У мамы даже одежды не было тёплой, ведь ехала летом ненадолго из Одессы в гости. От маминой семьи остались только портреты: большой — брата и в медальоне — папы, маленькое фото трёх детей. Погибли и мама с папой, и старшие сестра Сарра и брат Эмиль. Так случилось, что мы с сестрой никогда не видели родных дедушку, бабушку, тётю и дядю… Мама наша так и осталась жить после войны с тётей, возвращаться было некуда. Много лет спустя мама с моей сестрой Фаиной были в Одессе и даже нашли тот двор, в котором мама жила до войны. Но зайти туда она так и не смогла, не хватило сил… Пишу это, и дрожит рука. Муж тёти Лизы тоже пропал без вести. Спустя некоторое время Лёва, как тогда говорили, сошёлся с Лизой (он был постарше, вся его семья погибла во время войны).

Он очень помог Лизе с маленьким Фимой и нашей, тогда 14-летней, мамой. Поэтому для меня всегда он был самым настоящим дедом, ведь других дедушек я не знал. У меня уже давно никого нет из старших родственников: ни бабушек, ни дедушек, ни родителей. Трудно представить, через что прошли эти люди. И я с очень тяжёлым сердцем наблюдаю в последние годы, как из памяти о них пытаются иногда сделать шоу. Грустно смотреть на «ветеранов» и «детей войны» моего возраста и моложе. Но пена сойдёт, верю в это.

А пока — квартира №15 на улице Советская, 42, ещё живёт своей жизнью. Зимой у нас тепло: печка топится, две комнаты груба обогревает, на печке и готовить можно, и утюги нагревать (было таких два, старых чугунных). Мылись в корыте. Ходили и в баню общественную, ту, что возле базара. Там было жарко, шумно, многолюдно… Души, тазики, на полу — деревянные щиты, под ними по плитке бежит вода, стекает. После бани идём по тёмным холодным улицам домой. Идти недалеко — два квартала. Дома по сравнению с улицей очень светло и тепло, пьём чай за длинным столом в центре комнаты, под люстрой. Потом достаём лото: карточки, бочонки с цифрами, играем на копеечки. Дед Лёва не участвует, чай пьёт из самовара, с сахаром кусковым, который колет щипцами. Деревянные ставни на окнах закрыты изнутри — и мы как будто в маленьком тёплом ярком пространстве, отделённом от всего мира. Если я когда-нибудь попаду в рай, хочу, чтобы он был именно таким.

А теперь, как и обещал, возвращаемся к наименованиям улиц. Человек, конечно, ко всему привыкает, он по природе своей ретроград. Отец мой всю жизнь называл проспект Ушакова (центральную улицу нашего города) Говардовской (название, существовавшее до 1947 года). Для меня тоже улица моего детства, наверное, останется Советской, а не Ярослава Мудрого по новой версии. Ну не хватает у нас здравого смысла, чтобы назвать раз и навсегда. И действительно — в советской стране одну из улиц наименовали «советской», а остальные значит не советские, а может, хуже того — «антисоветские». Встречал я и улицу Социалистическую… Представляете, дать улице название строя! Сразу приходит в голову: «Где проживаете, молодой человек?» «Я живу на углу Рабовладельческой и Феодальной, в Первобытнообщинном переулке». Не знаю, чем не угодила в своё время, например, Торговая, но в один прекрасный день она стала 21 Января. Вот так просто, без года, только число и месяц. Более того, она пересекалась с другой «январской» подружкой по несчастью — 9 Января! Это какими же надо быть «оптимистами», не такими сдержанными, как я, а «феерическими», чтобы верить, что через несколько десятилетий люди будут помнить день смерти В. Ульянова и день похода к царю рабочих, возглавляемых попом Гапоном! Кстати, я проверял, подавляющее большинство или не знает, или не помнит. Эх, вспоминаю замечательный французский городишко Сент-Этьен-дю-Рувре: идёшь по улице Роз, сворачиваешь на улицу Фиалок, пересекаешь улицу Хризантем… Наша действительность куда более сурова: еду по улице Ильича. Да, назвали не фамилией или революционной кличкой — этого в наших городах хватало, а оригинально — отчеством. Тут уже полёт моей фантазии не остановить: мне мерещатся улицы Петровичей, Сидоровичей и т. д. А если бы он был узбеком? «Приходите к нам, на Турдумаматовича, 19, чаю попьём».

Есть у меня тут и шкурный интерес. Живу я на улице Гмырёва. Знаете такого российского революционного поэта? Нет? А зря. Он умер в херсонской каторжной тюрьме в возрасте 24-х лет. Читали что-нибудь из его произведений? Не думаю. А моё сейчас читаете. Так почему бы не назвать улицу моим отчеством — улица Борисовича, нет, лучше Борисыча!

Редко сейчас достаю альбом с фотографиями тех лет и каждый раз удивляюсь живости и природности чёрно-белых снимков.

Нам повезло, фотографий много: папа до пединститута работал в интернате, помимо того, что преподавал, дежурил в спальном корпусе, вёл ещё фотокружок для старшеклассников. Иногда на выходные, праздники приносил фотоаппарат домой, снимал нас, родственников.

Держу в руках фото сестры.

Ей года четыре, настоящая барышня-крестьянка: демисезонное пальто, бабушкина косынка на голове. Сестра вспоминает, что сидела на корточках возле нашей двери, рисовала на земле. Слышит, позади папин голос: «Что это за бабушка тут у нас?» Она оборачивается, улыбается — папа фотографирует. В очередной раз говорю себе, что надо отсканировать и оцифровать старые снимки. Некоторые уже сделал, но вообще действую по принципу: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра».

Очень многое ушло безвозвратно и осталось только в памяти…

— Фаина, а сколько было у бабушки слоников, ну тех — из слоновой кости или из мрамора?

— Семь, конечно, счастливое число.

Вы тоже помните эту картинку: на буфете белая выбитая салфетка, а на ней стояли друг за другом, от самого большого к самому маленькому, семь слоников в одну линию? Не поленился, узнал, к чему был этот так называемый мещанский символ. Оказывается, в нашей стране мы так почитали индийское божество Ганешу с телом человека и головой слона. В индуизме это — символ мудрости и литературы. Не спрашивайте, что обозначают семь аналогичных рыбок или лебедей. Одно знаю точно — завод стеклотары на них очень поднялся. А сейчас проглотите слюну! Газированная вода с вишнёвым или малиновым сиропом у продавщиц под навесиками — сказка! Нет, я не ностальгирую, помню и стояние в длинных очередях за гречкой или мукой. Бабушка брала сестру или меня в эти архиважные походы — ведь давали только по одному килограмму в одни руки. Да, кстати, пластиковых пакетов не было, вообще… Все ходили с холщовым сумками, сетками. Ну и самое экзотическое воспоминание: летом по дворам ходит человек со станком на плече. Останавливается посреди двора: «Кому точить ножи-ножницы…» Женщины выносят кухонные ножи и «парадные», для гостей, ножницы для стрижки ногтей и для шитья. Точильщик приводит в движение станок: ногой плавно на педаль нажимает (носок-пятка, носок-пятка), руками водит предметом по точильному камню, искры летят.

Мы, мальчишки, стоим рядом, зачарованно смотрим, мечтаем о такой работе — романтика! В 1960-х они ещё были, позже не видел.

Мои встречи со двором, домом и подвалом были не ежедневными, но довольно частыми даже когда мы с родителями там уже не жили. Навещал сначала деда с бабушкой, потом только бабушку, когда деда не стало. Моей постоянной заботой тогда была переноска угля, закупленного на зиму и высыпанного горой во дворе, в подвал. И всё-таки не могу сказать, что попрощался со двором так, как следовало бы — при «последнем его вздохе» не присутствовал. А может, это и к лучшему.

P. S. Разрушен двор, разрушен, в сущности, целый квартал — от Торговой до Рабочей. Когда представляю эти уже несуществующие дворы, вспоминаю кадры из «Покровских ворот»: огромная чугунная баба бьёт по стенам, и умирают вместе со стенами вещи, не вывезенные хозяевами. Грустно… Сколько там осталось вещей, казавшихся ненужными уже, устаревшими: от часов с кукушкой и маятником, радиолы до дубовых столов — письменного и обеденного. Теперь их так жаль!.. Да что там вещи, в этих дворах целые жизни прошли. Одно знаю точно — до конца своих дней с тихой, светлой грустью я буду вспоминать тебя, ДВОР МОЕГО ДЕТСТВА.