Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Игорь Бордов, 2023

Мемуарный роман о буднях молодого сельского врача в небольшом посёлке во второй половине 90-х годов. Описаны трудности в личной жизни и самоутверждении героя, его богоискательство.

ЧАСТЬ 1

Глава 1. Измена.

«Коварно сердце человека, крайне испорчено оно. Кто может постичь его?» (Иеремия 17:9, Заокский перевод).

С Просцово вышло всё как-то резко. Как бы несколько судьбоносных линий перекрестились в незначительном по протяжённости отрезке времени. Не помню точно, но мне кажется, в одну-две недели всё это на меня обрушилось. Глобально, это было три пункта: в трёх семьях почти одновременно стало известно о моей измене, я получил сертификат врача-терапевта, в К… не было работы, и я устроился работать в поселковую больницу, в Т-м районе, в глушь. Это было в конце августа — начале сентября 1997 года: весёленькое время, за год до дефолта.

С чего начать? Да наверное с измены — с главного, ибо в этом завязка истории; посёлок Просцово — просто средство, фон, чтобы яснее и ярче увидеть главную мораль, а заодно на одном моём неказистом примере попытаться представить механизм формирования веры в человеке.

Христос не зря учил, что измена (прелюбодеяние) начинается в сердце. И, надо думать, измена произошла не в момент нашего с Алиной соития в весеннем лесу, там, за наркодиспансером, в 97-м; и не осенью 96-го, когда я подошёл к ней в ординаторской кардиоотделения областной больницы и под предлогом займа тонометра завёл с ней первую приватную беседу; а даже весной 96-го, когда я впервые её увидел. Мы тогда курили с Толей Пешинковым в подвале пятой городской больницы (у нас был цикл неврологии); в конце коридора, шагах в 17 от нас прошла стайкой 17-я группа в халатах, и Алина среди них. Я кивнул на неё головой Толику:

— Знаешь её?

— Да, — ответил Толя, — это Алина Домбровская, мы в травмпункте вместе работаем.

— Ну и как она? — вот уж вопрос так вопрос.

И не менее гениальный ответ:

— Нормальная. — (Это точка, не многоточие.)

Я попытался задать некий уточняющий вопрос. Но Толя был слишком прост. Он слабо разбирался в нюансах, романтике, символизме и медицине (хотя я склонен думать, что он был неплох в оценке женской фигуры и в знании дискографии Depeche Mode). Мне не удалось от него ничего добиться. Почему я стал пытать Толю, задавать ему эти глупые вопросы?.. Это надо понять. Понять и сформулировать.

Когда я впервые увидел Полину, свою тогдашнюю жену (где-то за три года до этого, в столовке 2-й общаги), я почувствовал почти то же самое. Я посмотрел, присмотрелся и сказал себе: «это необычная девушка; таких, как она, больше нет». Оттенки, наполненность этих ощущений, конечно, были разными (лицо и манера держаться Полины были для меня исполнены загадкой, некоей неземной притягательностью, в лице же Алины была уверенная красота и сдержанное воодушевление), но смысл был один: «вот, я вижу девушку себе по сердцу; мне следовало бы завоевать её». Этот анализ длился от силы две-три секунды, и я сразу задал вопрос Толе (Якова в столовке тогда я не стал ни о чём спрашивать, так как Яков, в отличие от Толи, был умён и едко-циничен, а прикосновение цинизма не должно было запятнать «девушку-мечту» — так я окрестил для себя тогда Полину). Почему это уже тогда была измена? Потому что мои глаза уже искали чего-то… Искали. И найдя, сказали мозгу: «мы нашли», а мозг сказал сердцу: «они и правда нашли», а сердце задумалось и произнесло внятно, на весь мой организм, в слух всей моей души: «Полина ведь уже не «девушка-мечта», я больше не люблю её; вот, только что мои глаза увидели девушку, которая лучше её, когда-то я найду её и буду любить её, а не Полину». Вот такая романтическая пошлая банальщина. Для меня, 48-летнего, с утрамбованным опытом, пропитанным десятилетиями веры, — да, это по́шло. Но это объективная реальность мысли, объективная реальность чувств для меня 23-летнего. Я тогда не устремился и не собирался устремляться догонять, знакомиться, как-то иначе действовать. Но я уже изменил. Просто подумав: вот, есть человек, которого мне следовало бы любить, а моя жена уже не достойна меня; к сожалению, я перерос её, перерос мои чувства к ней». Дальше всё уже просто было делом времени. И даже если бы Алина Домбровская тем же летом вышла замуж за кого-то, принципиально это уже ничего бы не поменяло. Я увидел и осознал, что есть кто-то (не важно, кто), — какие-то люди, более достойные в моих глазах быть претендентами на роль моей жены. А такие мысли — уже измена, то, о чём говорил Христос.

Глава 2. «Девушка-мечта».

«Как лилия среди терновника, так любимая моя среди девушек» (Песнь Соломона 2:2, Заокский перевод).

Что же было не так с Полиной?.. Да с ней всё «так» было, в целом. «Не так» было как раз вот в этой глупой идее: заключать брак (и даже поддерживать отношения) на том основании, что ты когда-то вдруг решил, что Полина Витальевна Петрова родом из городка В…, штат В…, — это «девушка-мечта», в то время, как очень скоро после начала знакомства ты вполне-себе внутренне прочувствовал, что нет там ожидаемой «мечты», Игорем-глупым-романтиком ожидаемой. А что есть? Обычная девушка. Добрая. Спокойная. Узкий интеллектуал. Мои романтические всполохи встречались ею со спокойным равнодушием, ибо романтики она чужда. В свою очередь, её куцые попытки мыслить и даже поступать романтически (чтобы меня потешить, вероятно) просто-напросто уродливы. Девчонка-мальчик, по большому счёту (моему возлюбленному деду Семёну жутко не по нутру пришлась, между прочим, эта её мальчишечность). Романтика рождается из книг, витиеватого синематографа, детской мечтательности и склонности к творчеству. С чего ты взял, что это непременно должно быть присуще любой девушке, выглядящей не совсем обычно?

Но брак, в целом, был чудный, почти что «чудо-брак», «брак-мечта». Два лентяя, два умеренных эгоиста, взаимная любовь к интеллектуальным играм; даже любимый жест одинаковый: сесть на диван, согнуть и привести к груди одно колено, зарыть в волосы со лба растопыренную пятерню, шевелить ею в волосах, и минут 5-10 так сидеть, как бы о чём-то задумавшись. А любовь к телевизору и спокойный, миролюбивый нрав спаял её с моей мамой. В целом, не чужда юмора, но скорее подстраивающаяся в этом смысле.

Помню, привели нас восторженные родители на религиозную встречу bf (первую в моей жизни), в 15-й гап. (Помню, совсем юный Васька Павлов глухим переводил как-то уж слишком рьяно; ещё помню, поразило то, что так много народу, битком, и все знают, что делают, песню вместе поют.) Мы речь отсидели, а с обсуждения tw ушли. Идём. Молча. Минут пять. Я о чём-то думаю тупо. Поли спрашивает: «Ну и как тебе?», — я только плечами пожал.

С Поли связано одно дивное воспоминание. Одно из немногих, подобных инеллектуально-эмоциональному оргазму, озарений на тему как же всё-таки прекрасна жизнь. Пришли как-то летом на «берёзу» — место на запруде Дивны, километров 8 вглубину по правому берегу; там обрывчик песчаный, волнистой высоты, сосны; и в одном месте некоторое время из этого обрыва параллельно воде берёза торчала, задумавшаяся на несколько лет в своём плавном падении, а на ней — тарзанка, в воду прыгать (поэтому «берёза»). А Мишка Государев с Колей Насреддином ещё в тот раз байду пригнали. Водки у костра хлопнули, Цоевское весёлое попурри проорали, всё как обычно… И мы тогда с Поли сели костристо-звёздной, тихо-тёплой ночью в эту самую байдарку… И медленно так поскользили. А темно. Рядом в бездне невесомо звёзды отражаются, мимо на волнистом обрыве медленно костры проплывают, осторожный, неторопливый задумчивый далёкий говор возле костров. Наше молчание в байдарке. И тихая бесконечная жизнь. А байдарки под нами как будто и нет. Продлить бы это как-то. Да как?.. И помню, мы почему-то сразу после этого в палатку с ней залезли и почему-то сразу громко поссорились, — какая глупость, — надо же так смазать момент такой!.. И не помню — почему. От пьянки всё. Наверное, в голову мою жадную пришла недальновидная обиженно-насупленная идея к эстетическому оргазму банальный физический присовокупить, а Поли не согласилась, и я чего-то взбрыкнул; какая же глупость! Помню ещё, Шуга от костра нам весело-утихомиривающе прорёк: «ээй, Разумовы!». И мы утихомирились.

Вообще, мы редко с Полиной ругались, — может быть, всего раза два или три ещё. Поли как-то слишком флегматично относилась к жизни вообще и к разным ее проявлениям, чтобы качать какие-то права и лезть на что-то там грудью, что тоже немаловажно для успешного брака.

Проблема была в сексе, конечно. У неё аноргазмия, у меня — ранняя эякуляция… Ну и правда, какой-там оргазм, если эякуляция ранняя? И откуда возьмётся не ранняя эякуляция, если влагалище узкое, и почти ничего кроме фрикций ума не хватает придумать?.. Но и вот, с другой стороны, проблема-то чётко обозначилась задолго до официального супружества. Так с чего вы взяли, что проблема эта со временем решится? Дина, девушка, которая была у меня до Поли, наплела мне, что я сексуальный. Но с Диной-то у нас проблем с ранней эякуляцией не было, ибо петтингом мы с ней бесконечно друг друга радовали. А тут как бы выходило — так себе я любовничек. Всё это тоже как-то не влезало подсознательно в концепцию «мечты», вызывало дискомфорт, неудовлетворённость на уровне какого-то противно-инфантильного самомнения.

Глава 3. Та неделя.

«Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы» (Луки 8:17, Синодальный перевод).

Я помню, у нас с Алиной однажды была затяжная, тягостная прогулка, всё там же, за наркодиспансером, пожалуй, в мае-июне, с солнцем, каким-то неблизким, отстранённым солнцем. Мы ушли из нашего леска по опушке далеко, перпендикулярно М…скому шоссе, зашли в большой лес, прилегли. Алина в тот тяжкий день была твердая, негативно-вдумчивая и отказала мне. Всегда до этого она как-то легко, даже легковесно подхватывала эту мою злосчастную беспомощную романтику, а тут нет. Серьезный разговор. Ну вот. Куда же мы влипли, и как, и что теперь? И как бы наметилась даже нагнетающая с Алининой стороны тенденция завязать со всем этим (и плевать на нее, на зря потерянную девственность). Я не помню деталей разговора, помню только безумно, почти невыносимо тяжёлое впечатление. До этого как бы была одна игра, игра в жизнь, игра в любовь, с записочками в серебряном шарике; а тут вдруг обрушилась какая-то блевотно-горькая совесть, что-то об ответственности, какая-то стреляющая в голову из беспощадного пистолета необходимость. И я что-то там, кажется, бурчал-умолял. Но всё как-то невнятно. А Алина собиралась назавтра в водный поход с одногруппниками. Так ни о чём и не столковались. И что-то такое досадное впервые про контрацепцию в конце.

Летом мы с ней два раза уходили вдвоем в тайный поход (один раз на Галку, в другой раз — на «второе озеро»). Дома я говорил, что иду в поход один. На «втором озере» была гроза, а светлой ночью, под утро — странные уродливые сизые облака в небе. После одного из этих походов мы вернулись в Алинину пустую квартиру, пока её родители огородничали, и впервые спали в обычной квадратной обстановке. Следующим днём она провожала меня на остановку, и тоже было тяжело.

Кажется, в июле я посвятил в свою тайну Государева и познакомил их с Алиной. Мы собрались втроём в нашем диспансерном лесу. Алина, ожидая нас, наблюдала за белками, а Государев вместо найс ту мит ю брякнул-объявил, что белки вкусные. Зная Алинину плавность натуры, можно предположить, что подобная скабрезность не вызвала бы в душе её благожелательного отклика. Но Государев был другом в беде, и ему можно было многое простить. Мы смешали водку с колой. Так сильно пьян я был, пожалуй, только ещё раза три в жизни. Почти потерял ориентацию в пространстве и где-то среди леса выронил навсегда недешевый Государевский кассетный плеер.

В августе был запланирован большой двухнедельный поход в Крым с Вестницкими. Я подарил Алине кассету с битловской сборкой и оставил девушку на крыше её многоэтажки смотреть в сторону ЖД вокзала.

А потом случилась та неделя.

Я вернулся из Крыма как раз примерно к сдаче экзамена на сертификат терапевта. Поли уехала побывать в В…, на родину. Я сдал экзамен и сделал под Алининым руководством (видимо, к тому времени она сама себя назначила «любимой женой») две попытки найти работу в окрестностях К…

Прохладным тёмным вечером мы ехали с Алиной в троллейбусе, я обнимал её. В троллейбусе кроме нас было немного пассажиров. Одной из них оказалась Катя, соседка Поли по 2-й общаге. Когда я увидел её, в меня выстрелила мысль: «Так вот оно как это бывает!..». Мы как раз выходили, надо было пересесть, чтобы добраться до Алининого дома.

Я вдруг почувствовал невыразимое облегчение. Но и ошарашенность. Как будто реальность стала сомнительной, как будто жизнь вдруг стала не жизнью, а стала чем-то книжно-фантастическим, чем-то несуразным; не я перешёл, а меня как будто бы перевели в игре Жизнь на некий новый, странный уровень.

— Что-то случилось?

— В троллейбусе была По́лина знакомая. Видела, как мы обнимались.

— Что же теперь?

— Завтра всё расскажу Поли, видно время пришло.

И мы замолчали. И августовский прохладно-электрический к-й вечер надавил на нас, и подал нам надежду, и окутывал, окутывал нас, куда-то нес. А нам даже пошевелиться трудно было. Онемевшие преступники, отхватившие-таки куш, с трудом спасающиеся, но чувствующие, что так и не смогут спастись от погони; только неясно, в какой момент она их настигнет. Как бы вот оно, счастье, но счастье ли это? Победа как бы любви над как бы нелюбовью. Любовь, облачённая в чёрный плащ с двумя-тремя звёздами на левом плече.

Утром я сначала поехал к огородничающим по лету родителям и поведал им страшную историю. Это было более-менее легко. Они сделались конструктивно-немногословно-молчаливо огорчёнными. Так их и оставил. Вернулся домой где-то за час до возвращения Поли с родины. Вывел из коридора, усадил на диван. Сидели на диване с дистанцией.

— Я полюбил девушку, сильно; уже полгода с ней. Хочу быть с ней. Тебе тяжело, прости меня, — относительно спокойным тихим нейтральным голосом, с выжатыми, но нерасправленными и не повешенными сушиться легкими и испинанным, брыкающимся, колючим сердцем, с жгучим комком под горлом.

— (после паузы, нейтрально) У вас получилось, чтобы она кончала?

— Да.

— Значит, всё-таки дело во мне было.

Я промолчал. Хотя мне было очевидно, что то, что она сказала, объективно не было правдой. Она выдержала длинную паузу. Потом сказала так же нейтрально:

— Хорошо, я дам тебе развод.

Я больше ничего не говорил. А она сказала только одно, минуты через три, уже с некими грустно сдавленными эмоциями:

— Почему ты не сказал мне, когда мы делали этот аборт? У меня хотя бы остался ребёнок…

Я промолчал. Про себя глупо подумал, полуоправдываясь: «У нас с ней тогда ещё не было секса».

Следующий день был пасмурный, ветрено-холодный. Всё было неопределённо, стыдно, уродливо-неподконтрольно и тягостно. Мы с Алиной влеклись от третьей больницы вдоль Ветки к НИА, уткнутые в землю, слабо понимающие, как всё это можно выдерживать.

Удивительно то, что именно в тот день Алинина мама по каким-то своим каналам прознала, что этот замечательный ухажёр её дочери оказывается женат. Она неожиданно ворвалась к нам в комнату и сделала микровселенский плач, на самом деле довольно безобразный, хотя и объяснимый. Потом пришёл ещё и папа и присоединился к плачу молчаливо-нахмуренно-суетливо, борясь с кротостью, но не побеждая в борьбе. К великому счастью. А то я даже вслух выразил сомнение, не случилось бы потасовки впридачу. Мой будущий новый тесть проводил меня до остановки. Иногда он задавал внезапные вопросы, но больше отмалчивался в раздражённом напряжении.

Что ж, холодный рассудок подсказывал, что нерастянутое во времени вскрытие ещё одного гнойника могло скорее повести к некоему итоговому благу. И это также вбулькивало в котёл холодный стакан облегчения, хотя и сомнительного.

На другой день я твёрдым шагом подошёл к столу работницы биржи труда. Она перепутала мой сертификат с дипломом и проговорила в слух сотрудницы за соседним столиком (при этом, очевидно, направляя волны искреннего бюрократического сочувствия в мою сторону): «Ты посмотри, надо же, до чего докатились. Люди с красным дипломом устроиться на работу не могут!..»

Пришёл в департамент. Там градус бюрократического сочувствия был несколько ниже, больше деловитости.

— В К… вакансий нет. Вот, если желаете, в Просцово есть ставка терапевта.

— Просцово? Это где? — меня даже как-то сморщило всего от звука этого слова.

— Посёлок Просцово, Т…й район. Две тысячи населения. Поселковая больница на 25 коек и амбулатория. Пожалуйста, если хотите, могу дать телефон главного врача.

— Да, давайте, я, наверное, позвоню.

Я пришёл домой и позвонил. Междугородний звонок (придёт счёт по почте). Богомолова Татьяна Мирославовна. Официально-дискантовый голос. Моё почти не волнение.

— Здравствуйте, меня зовут Разумов Игорь Петрович. Звоню из К…. Я закончил интернатуру по терапии. В департаменте мне сказали, что у вас есть вакантная ставка терапевта…

— Очень хорошо. Пожалуйста, приезжайте с документами, поговорим, — радушно-вежливо.

— А как к вам добраться?

— Доедете до Т… Там, в 9 утра, к нам отходит автобус.

— Хорошо, я подъеду.

«Надо же, какой поворот. Ну, видимо, так и должно быть». Мне тогда жутко захотелось, чтобы с этим Просцовым всё срослось. Это был выход. Полину нельзя было выгонять из квартиры моих родителей. Выгонять надо было меня. Но куда? А вон — в Просцово. На вечное поселение. Хоть какое-то подобие возмездия.

Глава 4. Любовь?

«Приобрёл я… много наложниц — отраду сердца мужчин» (Екклесиаст 2:8, Новый русский перевод).

Любовь. Странная штука. Особенно в сравнении. Чувства — вообще нечто трудноописуемое. Со слов долговязой тихо плачущей девушки в парке под снегопадом, везёт тем, кто влюбились однажды и на всю жизнь. Да, не поспоришь, везёт.

Если говорить о силе чувств, то Дину, наверное, я любил сильнее всего. Потому что эти чувства возникли не только одновременно с разгаром пубертата, но и одновременно с новизной восприятия мира вообще, когда всё ярко, когда расстояние от земли до неба очень мало́ и категории мышления слишком глобальны. При этом же, на поверку, в той же Дине не было вообще ничего, кроме этой её небоязни продвигаться и экспериментировать в сексе (впрочем, не без меркантильной и банальной цели — женить меня таки на себе).

Я думаю, потребность в любви возникает от дефицита любви, что логично. История с Поли действительно была чрезмерно надуманной. Абсолютно безумный каприз моей романтической фантазии, ничего больше. Я видел, с самого начала, что Поли в целом было как-то скучно смотреть на меня, на моё вычурное ухаживание, на моё писательство; и даже на мои попытки хоть что-то сделать в сексе, чтобы это не было так кисло. И кроме ровного, незлобивого отношения друг к другу, у нас ведь ничего и не было в семье. Да и семьи-то не было, по большому счёту, так, паразитизм какой-то. Однажды моя маман профилактически вспылила на то, что мы вообще-то «неплохо устроились», и чтоб, мол, к их (родителей) возвращению с огорода было нынче же что-то съедобное хоть раз в столетие нами приготовлено, а не ею. Мы с Поли не обиделись, а что?, ну правда… Сели в нашу любимую позу праздного мыслителя, посидели так минут 15 и поплелись угрюмо на кухню. Однако торт-муравейник, который мы тогда заделали вышел необычайно вкусным. Что говорит о том, что при желании Поли могла быть неплохим кулинаром. Если бы ей (как и всем прочим, впрочем) вход не мамину кухню не был заказан. Ну а на нет — и суда нет. Будем тихонько дальше паразитировать: весело телевизор с благодушной свекровью смотреть, ну и иногда Игорёчка в постельке ублажим, раз он так хочет (хотя лучше бы в уголки или преферанс под бутылочку пивка с арахисом перекинуться).

Я отказался жениться на Дине, потому что подспудно соглашался с родительским советом: ну не пара она, дура в общем-то, мне, растущему интеллектуалу. И я никогда не сказал бы Поли, что хотел бы от неё ребёнка, ибо какая из Поли мать и семьянинша? — смешно же. А вот Алине я это сказал. Когда мы лежали в своём диспансерном лесу под пасмурным небом. Свежая трава толком ещё не проросла, и мимо нас невдалеке, помню, ёжик пробежал. А почему сказал? Видимо, исходили от неё эти волны… добротной семейственности, что ли. А ещё — преданности, чистоты (хоть мы и непонятно что творим тут, в лесу) и даже праведности (я, правда, не орудовал тогда такими понятиями, только чувствовал что-то такое); стабильности (не такой ленивой, как у Поли, а уверенной, жёсткой, до гробовой доски). Но это не был и голый, холодный расчет, конечно. Был же яркий, сильный ответ на мою романтику; было и единодушие в восприятии красоты и во вкушении радости от красоты. И от этого воспалялись и пылали чувства. И был запал для всей этой просцовской самоотверженности.

Помню, как-то всё в том же нарко-лесу тёплая летняя гроза нас застала. Ливень был несильный. А мы сидели тихонько как совята под кустами. И слушали, как шарик грома по небу над нами катается: но слева направо, то справа налево. А у нас пиво Балтика №4 было, в бутылках, хорошее такое, тёмно-сладкое.

А ещё раньше бегали по лесу и рисовали синими ручками на берёзах, то я, то она: «я тебя люблю»; и Алина отрывала эти кусочки бересты и складывала в карман (до сих пор где-то хранятся). А потом я обнимал её за ноги под попой, поднимал вверх и кружил, а она смеялась заливисто и чисто.

С Поли же все подобные попытки романтического единодушия выглядели убогими и нестройными. И это остужало, ввергало в пасмурность равнодушия, да так и катило.

Взять хоть эту историю с обменом записками (вроде тогдашнего прототипа нынешних чатов). Меня, к слову, сейчас даже коробит при воспоминаниях о тех диких проявлениях моей отвязной романтичности. Я раздобыл где-то фигурную коробочку, припрятал её в общественном месте прямо перед институтом, неподалеку от студенческих троп, где Поли должна была ходить, и предложил Поли взаимно складывать и извлекать оттуда записочки. И с Поли вся эта чепуха не прокатила. А вот с Алиной прошла на ура. Я тогда вместо коробочки взял серебряный ёлочный шарик с впуклостью на боку, пробил то ли карандашом, то ли отвёрткой дно у этой впуклости, одуплив таким образом эту промессенджерную приспособуху и сделав нечто, удобно воспринимающее бумажные микросвитки. Я повесил это чудо романтико-технической мысли на маленькую ёлочку, уютно спрятавшуюся среди больших елей, усаженных рядами вдоль длинного перехода областной клинической больницы и поместил туда записку. Приходила Алина, извлекала моё письмо и помещала своё. Кто-то нас вычислил и зачем-то грубою рукою перевесил шарик на другую ель. Тогда мы переместили наш чат на шариковом носителе в лес.

Ещё мы залезали на крыши. На крышу Алининого дома мы как-то затащили её младшую сестру, ели рыбные консервы и запивали водкой. Там была эта расплавленная солнцем чёрная смола; мы испачкали ею руки и отмывали тоже водкой. На крышу областной больницы мы проникли через гематологическое отделение и там тоже пили, на сей раз пиво. После того возлияния со мной случилась почечная колика, и я загремел в ту же больницу, в урологическое отделение.

Художник, сосед по палате, наблюдая моих жён, приходящих навестить меня, чудом не сталкивающихся при этом в дверях, сказал, что одна из них любит меня (подразумевая Алину).

Он похвалил меня за светящийся интеллект во взгляде, и напророчил, что женщины за этот мой ум в глазах будут льнуть ко мне. Я дал ему прочитать мою третью книгу (про весну и одиночество). Прочитав, он устремил неподвижный взор в пространство и сказал с расстановкой:"Тебе в этой жизни ещё много придётся пострадать".

Было ли всё это любовью? Не знаю. Я всегда в каком-то смысле был одиноким волком. В то время я игрался с жизнью, совершал какие-то нелепые поступки, как бы чуть-чуть проверяя жизнь на прочность. И, наверное, все эти женщины были просто тем, что я хотел. Я мало думал об их чувствах. Мне больше был интересен я сам и моё взаимодействие с жизнью. И это было страшно.

Глава 5. Просцово.

«Кто дал бы мне крылья, как у голубя? Я улетел бы и успокоился бы; далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне» (Псалом 54:7, 8, Синодальный перевод).

Я думаю, это было в пятницу. Было всё так же пасмурно и промозгло.

Прибыв на Т…ю автостанцию, я узнал, что автобус на Просцово только что отошёл. Но мне подсказали, что он стоит на железнодорожном переезде. Я бросился вдогонку и, что удивительно, догнал.

Народу в автобусе было немного. Я сел на переднее сидение справа. Над лобовым стеклом, сбоку от кабины водителя висела внушительных размеров яркая пляжная фотография: пять голых дам демонстрировали пассажирам свои задницы. И все пятеро испытующе и весело наблюдали реакцию пассажиров через плечо. В 90-х это было модно. Порнуха была везде. Как минимум в виде приклеивающихся вкладышей из упаковок жевательных резинок. Такие стикеры можно было видеть, я думаю, в 90% лифтов и в 90% единиц общественного транспорта. Интересная вещь: совместимость лица и задницы на таких изображениях. Задница неизменяемая. Лицо может выражать много чего. Если лицо выражает похоть или шаловливость, как на том фото, то изображение можно было бы воспринимать как гармоничное. Но если что-то другое… Выходит абсурд, гадость. Впрочем, интеллект на таких лицах редко угадывается. Тем страшнее вся эта порнозависимость. Призыв расслабиться и хотя бы ненадолго стать животным. Причём далее следует торжествующая усмешка, типа: «ну что, смотришь, не отрываясь?.. а мнишь себя интеллектуалом!.. наш ты, братец, наш, и не надо лицемерить; мы с тобой одной крови». Причем эта зависимость никогда не статична: больше пяти минут смотреть на эти задницы неинтересно, нужно, чтобы они хотя бы чуть-чуть поменяли ракурс. И я уставился в окно.

У меня сохранялось ощущение нереальности происходящего. Я понимал: в любом случае, процесс поиска работы, устройство на работу и первые дни работы не могут не быть волнительными. Но я и представить не мог, что это будет как-то вот так… Дорога пролетела удивительно быстро. Впечатление произвёл на каком-то отрезке очень близкий густой лес. Как будто дальше он неминуемо должен стать ещё гуще, а Просцово — это что-то о первобытных людях, круглый год в валенках и ушанках. С другой стороны, тревожные думы о работе в селе не очень напрягали. Почему-то казалось, что люди в деревне должны быть как-то мягче, душевнее среднестатистических, и молодого доктора должны встретить если не хлебом-солью, то хотя бы приветливым словом.

Упершись в одноэтажно-деревянный, в окружении «родных просторов» сельский массив, автобус повернул влево и стал медленно выворачивать круг, огибать домишки. По левую руку, за рядом высоких елей, я увидел здания, ни могущие быть ничем иным, как только зданием средней школы. И это зрелище было довольно основательным. Видимо, посёлок не из совсем захудалых.

Завершив полукруг, автобус остановился на как бы площади: продуктовый магазин, церковка, ряд умерших хозяйственных магазинов с крупной надписью белой краской на каждом: ВЫПУСК 1996. Я вышел. Мне указали дорогу. Миновав двухэтажное, скромное и довольно аккуратное на вид здание администрации из простого белого кирпича и с колышущимся (но побуждающим вытянуться смирно) флагом, я очень быстро оказался перед постройкой, несомненно долженствующей быть больницей. Тоже неплохо. За маленьким деревянным неброским забором. В окружении гигантских, плотно заселённых и основательно обжитых грачами тополей. Двухэтажная и довольно уютная, тихонькая. Покрашенная белой краской, не совсем ещё выцветшей; с двух концов встроены круглые, двухэтажные же башни с конусообразными маковками, крыша розовая. (Как выяснилось позже, жилище-замок некоего местного досоветского барина; хотя информацию я не проверял.) Слева что-то вроде гаража, серый УАЗик-буханка и пара каких-то мужичков.

Внутри по больничному меланхолично-тихо. Взойдя по лестнице на 2-й этаж, опытным нюхом нашёл ординаторскую. Там располагались две негромкие дамы средних лет, в халатах (фельдшер и медсестра). Видимо, предвкушавшие моё появление, посмотрели с любопытствующим радушием. Перенаправили в кабинет на втором этаже одной из круглых башен. Главный врач, Татьяна Мирославовна, оказалась женщиной лет сорока пяти, очень высокой, конусообразной, как её башня, с деревенским о́кающим выговором; некрасивая, с орлиным носом и ястребиными глазами, чуть менее официальная, чем по телефону. Не очень было понятно, рада она мне или не очень. Как кто-то из персонала позже шепнул мне, по пьяни, Татьяна Мирославовна побаивалась, что я высижу её из этой её башни. Я до сих пор серьёзно сомневаюсь в достоверности этого шёпота. По крайней мере, в ту нашу первую встречу, рассмотрев мой сертификат (в те времена штука необычная), она, как-то немножко по-детски, что ли, поделилась, что у неё — такой же; недавно получила; только не «терапевта», а «врача общей практики». Мне этот странный комментарий действительно тогда показался каким-то наделанным, вроде даже с интонациями в пользу упрочнения позиций каких-то. Как бы то ни было, очевидно, мой незатейливый, далёкий от тщеславия хабитус расслабил её.

Собеседования как такового практически и не было. В основном, ознакомление с документами. Я понял, что, похоже, обречён на работу здесь. Татьяна Мирославовна просто сообщила мне, что я могу приступить к работе с понедельника. Две ставки: стационар и амбулаторный участок (приём и обслуживание вызовов), работы много. (А она будет вести педиатрический приём, детскую палату и главноврачествовать.) По четвергам ездить на врачебную конференцию в Т-ю ЦРБ. Кстати, сегодня надо там показаться главному врачу. Часть документов о приёме на работу можно будет оформить в поселковой администрации. Мне будет предоставлено бесплатное жильё, квартира, принадлежащая посёлку, по такому-то адресу. Всё это звучало значимо, необычно и в то же время как-то мелко, по-деревенски. В целом, я был рад. Хоть тягость всего, что оставалось за спиной, в то время ни на минуту не оставляла меня.

К счастью, я успел на тот же автобус (из Т… в Просцово в день было всего три рейса).

В Т… я отыскал больницу тоже довольно быстро (помню, в момент поисков в небе проклюнулось плавно устремляющееся к осени солнце). Главный врач ЦРБ встретил меня спокойно, слегка задумчиво. Это был мужчина лет 55, невластный с виду, невысокий. Выслушав мою незатейливую историю, повернул лицо к окну и этак полумечтательно, скорее окну, чем мне, поведал о том, что некогда в Просцово была фабрика «Красный Просцовец», довольно приличная, ну а сейчас… Я не совсем понял, зачем вообще нужна была эта аудиенция. Видимо, Просцовская поселковая больница не была изолированным учреждением, а была подотчётна Т…, вот и надо было мне тут поклониться. Поклонившись, я протопал километра два до автостанции и отбыл обратно в К…

Глава 6. Суббота. Проводы.

«Любовь друга — на все времена, и брат рожден, чтобы с братом беду разделить» (Притчи 17:17, перевод Российского библейского общества).

Родители восприняли новость, в целом, благосклонно-деловито. Ободряли, поддерживали, давали советы. Поли я не помню в тот период. Кажется, она была у кого-то из подруг.

Нужно было что-то подкупить, собраться. Вадим (мой старший брат) обещал назавтра помочь с перевозом мебели. Я отправился в город, то ли за покупкой, то ли что-то с документами. И вызвонил Тимофея Вестницкого (мой школьно-походно-институтский друг). Он был востёр на всякие там вещизмнутые штуки и всегда мог дать толковую рекомендацию в этом смысле. Но и, наверное, я ждал некоей эмоциональной поддержки. И тут вышла сверх всего ещё одна неприятность. По тону и зажатому немногословию Вестницкого я понял, что он не может предоставить мне такую поддержку. Тут, конечно, явно чувствовалась рука Ирины Ярославовны (нашей школьной пионервожатой, приучившей нас к походам и бардовской песне, лет на 10 нас старше; Тимофей тогда уже жил с ней, но, кажется, они ещё не были расписаны). У Ярославовны всегда была проблема: она как-то не умела по жизни сохранять нейтралитет; ей обязательно надо было в чьём-либо противостоянии обозначить, кто гад, а кто нет. Видимо, в этот раз, в истории с Поли, я вышел гадом. «Ну что ж», — смиренно подумал я, косясь на Вестницкого, — «и Ярославовну не осудишь, раз у неё характер такой, да и Вестницкого, раз уж он так ей предан. Видно, придется Просцово одному штурмовать, без лучшего друга. Да и правы они, тем более: гад он и есть гад». Но над последней мыслью я в данной ситуации скорее полуиронично-полуустало вздохнул, чем реально захотел залиться слезами и на плечо к Вестницкому упасть. Кроме того, мы с ним года два назад крепко поссорились, потом помирились, но с тех пор я как-то не спешил сам перед собой ему статус лучшего друга возвращать без оглядки. (Хотя и не было другого. Берман как-то почти на нет сошел, вон разве что Государев…) Так мы и побродили недолго (кажется, мы всё-таки обувь выбирали). Тимофей по-быстрому свою роль консультанта исполнил и без лишних тирад и даже без какой бы то ни было внятности ретировался. Я, почувствовав его настроение, тоже сделался холоден. И так же быстро и холодно мы, прощаясь, пожали руки друг другу.

Вечером зашёл Государев. Мишка Государев (я зову его Майкл), пришел к нам в 9-ю группу на 2-м курсе, после академа. Такой маленький, шустрый, кривоногий хоккеист, с энергичной цитатизированной речью. Прикольно и довольно весело смотрящий на жизнь, если только совсем кто-нибудь не достанет. Он знал Колька Насреддина (Крабина), а тот обрушился на Маришку Постнову, и в результате Маришка привела Государева в нашу группу. При вводе ему подшептнули (видимо Колька с Маришкой), чтоб он на меня сильно внимания не обращал, что, мол, странный я. Однако Майкл позже признался мне, что взглянув на 9-ю группу, он пришёл к выводу, что я как раз из всей группы самый «нормальный». Майкл ушёл из меда курсе на четвертом, уехал в Москву зарабатывать деньги (видимо, крайне шальные на тот момент) и потом бывал в К… наклевками.

Родители, помню, налили водки мне и Майклу. И мы разговорились о жизни и работе в деревне. Я внимательно слушал. Говорили они, конечно, бодро и, по всему было видно, хотели меня как-то морально подкрепить; но конкретики не было, картина расплывалась, и кроме радостной перспективы моего, теперь, кажется, возможного, официального соединения с Алиной, других поводов для благодушия я не находил.

Кажется, именно тогда, клюкнув водки и выйдя покурить на кухню (родители даже в подъезд меня не сослали в тот раз, как-то усиленно щадя меня), я спросил папу: «Будет ли когда-нибудь всё хорошо?». И он ответил: «А вот ты почитывай понемногу Библию каждый день, и всё будет хорошо». Так он сказал. А я сидел на полу, под газовой колонкой, и курил. И родители дали мне Библию в переводе Макария, и я убрал её в рюкзак.

Потом я ушёл провожать Майкла, — он отбывал в Москву. Я заметил, что ему вдруг стало скучно вести разговор на темы деревни и непростых обстоятельств, связанных с моей новой возлюбленной. Он почему-то переключился на тему отличия серьёзных походов от того, что наша (Ириноярославовновская) компания привыкла считать походами. В серьезные походы (восхождение, например) гитарку не берут. Поговорили о снаряге.

Ещё он в этот вечер передал мне от себя записку и велел мне её вскрыть при получении мною первой зарплаты. Я эту записку благополучно затерял и года через два спросил, что же там было. Майкл махнул рукой: не важно; вот, мол, и хорошо, что потерял. Хотя я более чем уверен, что речь шла о компенсации за утерянный (мною, как-никак, утерянный) навороченный кассетный Государевский плеер, тогда, в лесу, по пьяни. Что ж, денежные дела. Всё-таки Государев бизнесмен, а им положено деньги считать и трепетно к деньгам относится. Они же не романтики какие-нибудь…

Глава 7. Крымский дневник.

«Не спрашивай: «Почему раньше жизнь была лучше?» Мудрость не задаёт такой вопрос» (Екклесиаст 7:10, перевод Международной Библейской лиги).

Вот ведь серьёзный литератор, он как?.. Вначале в библиотеке посидит, с датами сверится; с документами, относящимися к делу, ознакомится, а потом уж роман строчить начнёт. Ну а у меня по-простому, по Игорьковскому: вначале настрочить полромана, а потом случайно на какой-нибудь документ наткнуться, в котором всё в лицо высказано памяти моей. Одно радует: читатель у меня, я от души надеюсь, непритязательный вовсе. Ну и радует, что с датами не особо наврал.

Не сильно приятно быть просто тупым переписчиком собственного дневника 23-летней давности. Но пусть будет так. Оставлю как есть, вплоть до игнорирования абзацев и пьяной невразумительности. И сохраню в этой главе статус таки-писателя, вставляя в квадратные скобки хотя бы некоторые комментарии о лицах, местностях и обстоятельствах. Итак, дневник…

«7/VIII-97г.

Не знаю точно, как должен выглядеть «куриный бог» [пляжный камень с дырочкой, — Алина попросила привезти ей его из Крыма]. Вика Прострелова [в этот поход с нами отправилось семейство Простреловых: Матвей и Карина, товарищи Ирины Ярославовны по институту, раньше были походными руководителями, а сейчас остались в роли скромных отдыхающих, предоставив Ярославовне драгоценное руководство; Вика и Никита — их дети, лет 9 и 6 соответственно] нашла мне камень типа пористого шоколада [видимо, нечто древне-вулканическое] с одной маленькой сквозной дырочкой с краю. Таких камней здесь много. По-моему, всё-таки, это что-то не то. Меня не хотели пропускать через границу. Я — гражданин несуществующей страны [видимо, забыл СНГ-шный паспорт на российский поменять; ну, правильно: чокнутому на всю голову романтику разве есть до этого дело какое-нибудь?] Я не очень-то понимал, что мне говорил служащий таможни в купе проводников. Я был пьян. Позже мне объяснили, что он, скорее всего, хотел, чтобы я дал ему some money, но я не умею давать деньги. Я был пьян, а тут ещё — этот стресс, и МШ как всегда наорал [Михаил Шигарёв, Шуга, ещё один мой школьно-институтский товарищ, друг детства Вестницкого; Вестницкий его и в детстве опекал, и до сей поры опекает, ибо характер у Мишки сложный, а институт он закончил с неимоверным трудом]. Я думал только об одном: Что-то всё время, до последнего, сопротивляется тому, чтобы я уехал. Почему-то сменили время отправления поезда. Потом в поезде не оказалось нашего вагона. Зачем-то именно я повздорил с начальником поезда, когда нас гоняли с места на место. Смотрел в окно и видел высокие дома с горящими окнами. Открыли бутылку водки. Никогда раньше не пил, когда ехал в Москву. Очень плохо спал.

Сейчас ЛС позвал меня купаться [Лёха Смирнов, простой парень, младше нас года на три]. Мы заплыли довольно далеко и встали на подводный камень. ЛС отдал мне маску и, возвращаясь на берег, я смотрел вниз, на дно. Кругом — видимо-невидимо маленьких медуз, и рыбы по дну убегают от меня, прячутся в свои водорослевые норы в камнях. Долго играл в воде с розовой медузой. Она такая маленькая и изящная, а мои руки сквозь маску — огромные и как будто не мои. На берегу ВП порадовала меня: она нашла (мне кажется) настоящего «куриного бога».

Пока не забыл: сегодня злой ТВ [Тимофей Вестницкий] расстрелял меня в воде медузами, а вчера я впервые в жизни плавал в море ночью: мои руки рождали в воде светлячков, — вначале я даже испугался. У МП в карманах и в рюкзаке огромное количество щелбанов, подзатыльников и затрещин для НП.

Эту тетрадь я купил на вокзале в Курске. В Москве не продаются тетради. Становится прохладно.

9/VIII

Четвёртый день на море. Сегодня я один спал на пляже. Утром самая большая скала в воде напомнила мне лицо местного егеря. Я почувствовал себя как-то странно. Почему так трудно абстрагироваться от неприятных вещей? [В дневнике не уточняется: этот егерь был очень груб с нами, запретил жечь костры и велел днём класть палатки на землю; надо, видимо, было ему дать взятку, но мы не решились.] Я смотрел на звёзды, пока засыпал. Чтобы не забыть: в долине Привидений была страшная гроза. Я вышел из палатки попи́сать, и МП сказал мне, что был камнепад. Я услышал, как катятся камни, когда засыпал снова. Не могу определить, что я чувствовал, но было как бы уютно. Вечером, когда сверкали молнии, небо из дымчато-серого становилось серебристо-розовым, а горы из промозгло-синих — могильно-зелёными. Нелегко сейчас вспоминать, что было в горах. Персики ещё не совсем поспели. В первый вечер в «привидениях» едва успели сготовить ужин. Я устал, как собака. Песни, по-моему, не пели. А утром приехали Простреловы. Сразу стало значительно веселее. Вечером дежурили МШ и ЛС. Мы прятались от грозы под орехом (дождь сквозь его листву вначале совсем не проникал), а эти клоуны, мокрые как мыши, прыгали у костра. Совсем немножко их было жалко. За ужином под орехом выпили на всех две бутылки разного вина. МШ периодически ходил через грозу к палатке ИЯ и ТВ с бутылкой, чтобы угостить их вином. Мы с МП воздавали ему хвалу. Третью бутылку не откупорили, потому что начался сильный ливень, и все разбежались по домам как тараканы. Когда дождь на время прекратился, ЛС зачем-то разжёг большой костёр, и мы немножко постояли рядом. Утром было солнце, и мы ушли в облака.

Мы пришли на эту (надеюсь) нашу последнюю стоянку вчера утром. На море была широкая солнечная дорожка на юго-востоке. Многие уже искупались, когда я спустился на пляж, и ВП сказала мне, что медузы радужные. Я видел это. Я плыл вокруг скалы-егеря с маской. Я решил, что медузы такие от утреннего солнца.

Второй день с трудом отделываюсь от эротических фантазий. У МШ и ЛС тоже плохи дела. МШ считает, что это от долгого воздержания и обнажённых девушек у моря. А я думаю, что ещё это от солнца и праздности, и вина. Но сегодня лучше.

Пока не забыл: я первый искупался в море. Меня удивляло, что другие так не торопятся. Играла музыка.

10/VIII

Снова спал у моря. Сон был нехороший. И очень реальный. Я проснулся, когда во сне понял, что это сон. У меня затекла рука. Начинало светать. Я выглянул из-за камня и увидел, что на востоке небо розовеет. Из мазохистских (по всей видимости) соображений пытался вспомнить каждую деталь сна. Вечером один ушёл от костра, искупался [голый; мы вообще с Шугой и Смирновым почти всё это время по пляжу голыми ходили], а когда выходил на берег, меня осветили фонариками от костра. В общем-то я был рад, что явился причиной общего веселья. В этот раз я не испытал особого удовольствия от купания. Не только потому, что было прохладно. Слишком долгий заход в воду, кругом камни и видно только поверхность воды. Мы были чужими: я и море. Я уже не боялся светлячков, но только смотрел вокруг: на таинственные водорослевые камни, на берег (огонь чуть мерцает, и то, что поют, еле слышно), на серебристо-чёрную, морщинистую поверхность вокруг меня. Я не улавливал ни одной зацепки к единству. Я плыл обратно.

Пока не забыл: дорожки бывают не только солнечные и лунные, но и корабельные и даже звёздные.

Пришёл ТВ в мою тень и лёг спать на мой коврик. Он не выспался. Я переместился на напопник.

С каждым днём всё труднее вспоминать, что было в горах, свои ощущения. Мне было хорошо в облаках. Когда они накрыли нас, камни действительно стали похожи на привидения. Мне очень хотелось, чтобы нам удалось подняться над облаками. И так случилось. Наверху я много фотографировал. Несколько раз на ходу снимал рюкзак. Точнее, мы оказались между облаков: они были вверху, совсем рядом, и под нами. Там, внизу, они иногда разрывались и было видно далеко-далеко холмы побережья и море. Потом дыры затягивало. Когда мы шли в облаках, ЛС и МП видели колибри, а ещё МП сказал, что хорошо так идти, понятия не имея, куда идёшь. У меня по этому поводу родился сюжет, и какое-то время я его обмозговывал. А сегодня МП, не зная того, угадал мой сюжет «сон-реальность». Меня спросили: как мне спалось сегодня у моря?, и я сказал: хорошо, только сон был нехороший, такой чересчур реальный. На это МП в своей неизменной спокойно-шутливой манере с государевскими (московскими?) интонациями выдал следующее: «Так и должно быть. Откуда нам знать: может быть, сны — это и есть реальность, а то, что происходит, когда мы просыпаемся — это сон?». ИЯ вставила, а МП подтвердил, что, возможно, те, кто не видят снов, не живут. Всё-таки ужасно, когда сон настолько реален: практически — моё повседневное в подсознании и в сознании, лишь слегка вычурное и раскрашенное.

По дороге на Джурлу-1 сфотографировался рядом с высоким жёлтым цветком. По-моему, отличный снимок. С видом на яйлу и близкие облака [в то время нельзя было сразу увидеть, какой вышел снимок; всё оставалось на плёнке, которую потом надо было проявить; Яйла — в Крыму так называется холмистое плоскогорье]. Вечером ходил смотреть на море (Джурла-1 низко в уютной долине). Облака над побережьем были как дымки или испарения. Хотелось увидеть больше моря, и я ушёл далеко по холмам на юг. Спустившись в расщелину между холмами, очутился в мрачном, зловещем, диком сказочном лесу. За новым холмом оказался следующий. Я решил возвращаться: с севера мне в спину летел холодный ветер, я видел — он нёс новый дождь. Стыдно признаться: мне не хотелось промокнуть. Снова спускаясь к лесу, я услышал голос большой птицы и подумал, что должен увидеть орла на земле, раздирающего какую-нибудь косулю. Но в лесу опять была дикая тишина и крапива. Ночью дождь был несмелый, но снова нас накрыли облака, и ветер всю ночь рвал тент на палатке. Утром было ещё пасмурно. МП и КП готовили завтрак. Я сидел с ними у костра. Мы смотрели, как облака струями текут по зелёным склонам ущелья к нам.

Вчера вечером видел в небе летящего волшебника, и ещё что-то крылатое летело ему навстречу. А потом, когда сидел над морем на высокой скале с расщелиной, между нашей и соседней бухтами, было что-то очень странное. Солнце спряталось за высокую гору справа, и был сильный ветер с гряды. Ветер не давал волн, только морщил воду причудливыми веерами, разбегающимися от берега, тающими и возникающими вновь. Сначала я вспомнил вторую ночь на море, когда не спали со всего пляжа только я и пара из (Челябинска?). Со стороны Нового Света [посёлок недалеко от Судака; между двумя этими пунктами мы и стояли] заиграла дискотека: «Агата…» «Как на войне». Их концерт в К…; они где-то есть, живут, существуют сейчас; я вижу море; сейчас я, пьяный, пойду купаться, рождать руками светлячков в воде; дискотека в Новом Свете… Не хочу идти в Новый Свет. Я заметил, что море на востоке — насыщенно-голубое, а на западе, под тучей — чёрно-зелёное. Если вдуматься, как звучит: «Чёрное Море», — так ужасно. Что я делаю на этой скале? Мне почудилось, что меня магнитит пропасть; море гипнотизирует меня, заставляет меня что-нибудь сделать. Например, прыгнуть вниз. Я прислонился спиной к камню. На западе — синее море и розовые горы. Я решил: это следует сфотографировать, хотя есть аналогичный дневной кадр. И я ушёл со скалы. Я сфотографировал весь взрослый народ на фоне розовых гор. Сегодня я снова пойду на ту скалу. Прямо сейчас. Я на скале. К краю подходить не хочется. Забыл напопник. Внизу проплыла красная лодка с одиноким гребцом. Сейчас она справа, вместе с двумя другими, в блике солнечных туч, не так красиво. Цвет моря сейчас везде разный и всё время меняется. Оказывается, есть ещё облачные дорожки. Лучше всего: на горизонте справа и у подножия гор, которые через (час?) станут розовыми: нежно-голубая полоска за свинцовым пятном. Она не исчезает, хотя мне кажется, я ужасно медленно пишу. Две лодки возвращаются. Вот это да! Свинцовое пятно вдруг стало полосами: красная — зелёная — красная. Всё за считанные секунды. Зелёная полоса расширяется. Сзади, в горах, гром (ворчание). Выглянуло солнце. Третья лодка возвращается. Она зелёная, четыре человека. Под скалой вода — зелёная. Невозможно описать. Просто не успеваю. Красные и зелёные полосы меняются местами. Опять гремит. Солнце снова — за тучами. Пробиваются лучи. Лодки уже далеко. Виден Судак. Опять — много свинца. Поли сказали, что я стал большим эгоистом. Я изменился. У меня отобрали зажигалку. Я иду дежурить. Снова выглянуло солнце. Тень от пальцев на строчках. В горах — гремит. Задержался. Так интересно: уже нет никаких полос и пятен, — теперь наоборот: слева море зелёное, справа — синее.

11/VIII

Когда остаюсь один, всё время слышу чьи-то шаги.

12/VIII

Очень хорошая волна. Меня несколько раз бросало на камни. Но остался жив. Сейчас лежу в тени, но качка в голове продолжается. Позавчера была сильная гроза. Мы дежурили. Примус стоял в центре ручья, и МП сделал вокруг него плотину. Половина вещей в палатке промокла. Из Судака вернулись сильно пьяные ЛС и МШ и были со скандалом изгнаны из палатки спать на пляж на одном коврике. Я принёс им свой коврик, полбутылки вина и остался с ними. Тоже со скандалом. Шуга познакомился с девушкой на дороге. Они с ЛС растранжирили половину выданных им общественных денег, разбили бутылку водки, одно яйцо и забыли в такси пять пачек «бонда». На пляже снова был ливень, мы прятались под ковриком и орали песни [помню, что-то похабное, Лаэртского какого-нибудь]. Рано утром я всё же ушёл в палатку, потому что замёрз и боялся заболеть. (Может быть, я бы и не проснулся, но меня разбудил ЛС, который дрожал как эпилептик). Вчера было солнечно только днём. Вечером немного помочило, а после дождя я ходил купаться пьяный. Лежал на волнах и орал песни. Вечером ходил на скалу. Луна стала побольше. Дорожка уходила к западу. Сначала она была только на пляже. Не могу сейчас представить и описать цвет (какая-то мёртво-ало-жёлтая). Небольшой участок у подножия камня. Потом она вытянулась конусом к горизонту, бледно-жёлто-серебристая. А справа из-за гор часто-часто бесшумно выстреливали отсветы грозы, вспыхивали облака-«телефонные трубки». На скале мне стало одиноко. Я был пьян, но не знал, что мне делать с этим опьянением. Я ушёл один спать на пляж. Накатывали волны, луна разлила по пляжу своё тихое серебро. Я лежал на боку и смотрел на отчётливые камни, белое море. Утром я часто просыпался и снова засыпал минут на десять. Просыпаясь, смотрел на красно-жёлтый облачный рассвет.

На меня продолжают накатывать волны, хотя я лежу в тени дерева на коврике. Растерял всех «куриных богов»; сегодня опять искал их на пляже. МШ вчера ходил на свидание в Судак [помню, хвастался позже, что имел секс с некоей дамой чуть ли не на дороге над нашим лагерем, врал, небось].

Больше не снятся нехорошие сны. Пьём портвейн каждый дьявольский день. Дни похожи один на другой.

Джурла тогда, в марте, была лучше. Или, может быть, я чувствовал острее?

На Джурле-2 поднимался в гору. Видел привидение Аюдага. Сомневаюсь, что его будет видно на фото. По дороге на Генеральское нарвали прорву грибов. Перепутали тропинки и свалились в Генеральское, не зацепив водопада. Я не ходил смотреть на водопад. Из Генеральского в Солнечногорск (на море) нас отвезла машина. Это было около 7 вечера 6/VIII. В Генеральском долго смотрел на один дом. Там крыша на уровне тропинки, что уводит от «центральной улицы». Очень тихо. В садике кипарис, всякие фрукты, виноград, родник и вид на горы в облаках. Лесенка к двери. Номер дома почему-то 17 [намёк на любимое Алинино число].

Мы вышли к морю с рюкзаками. Всё побережье было заставлено машинами, людьми и палатками. Мы шли по пляжу с рюкзаками. Во мне росло едва сдерживаемое счастливое буйство; я понимал (мне кажется) почему его следовало сдерживать, и меня бил нервный смех. В первую очередь нужно было найти место, где встать на одну ночь. Мы бросили рюкзаки, МШ и МП отправились на разведку, ТВ злился (он так и не искупался ни в этот, ни, по-моему, на следующий день; хотя нет, — на следующий день он расстрелял меня медузами), ИЯ нервничала; кто-то говорил, что надо встать прямо здесь, кто-то — на пляже, кто-то — наверху; где вода?; сколько надо платить?; можно ли костёр? Девятилетняя ВП оценила обстановку, на мой взгляд, максимально правильно. Она сказала с грустной и чуть-чуть недоумевающей ноткой: «Пришли к морю, а купаться в нём нельзя». Меня так и колотило от нервного смеха. В конце концов, мы встали под маленькими деревцами, и я, спросив три разрешения, полетел вниз. Купался ночью. Сидели на нашем обрыве, пели песни и смотрели-смотрели на море, цветные огни корабликов. Когда я остался один на обрыве, мне сделалось невыносимо грустно. ВП и НП нашли рисующие камни. Утром я написал какие-то слова на боку камня. Потом машина увезла нас в Судак, а оттуда — автобус в Новый Свет. Здесь природо-охранная зона. Нельзя ничего…

13/VIII [судя по сильно неровному почерку, выпито в этот день было больше обычного]

Ужасный день. Я несносен. Со мной опасно быть рядом. Сразу портится настроение. Сейчас сумерки, все рано улеглись спать. Сегодня весь день штормит и дождь лишь изредка прекращается. Фонарик в зубах.

Хронология дня.

Вчера ходил на западные камни смотреть на лунную дорожку. Возвращаясь, встретил голого человека. У костра Поли меня угостила двумя мидиями. Я пел для детей «Клубнику со льдом» и «Хвостами киты». Потом лёг спать. Я не хотел прислушиваться и участвовать в разговорах у костра.

Прервусь. Объясню, почему «ужасный день»: я не могу один (с недавних пор) смотреть на лунную дорожку, сидеть днём на скале, ходить вдоль берега и смотреть на безумствующее море, не могу быть ОДИН среди этой, пусть мрачной, красоты. Думаю, 17-го я вспомню, что написал на камне в Солнечногорске.

Ночью я проснулся. Надо мной были звёзды в облаках, над морем — мрачная синева, отсветы грозы, и… где-то рядом гром (днём я выяснил, что это — удары волн о большие камни). Я ушёл досыпать в палатку. Проснулся вместе с дежурными. О «егеря» бились волны и брызги взметались высоко-высоко. После завтрака проглянуло солнце, и мы с ЛС и МШ пошли купаться. ЛС рискнул уплыть за «егеря» и вернулся с огромным трудом: там волны уносят в море. Мы избили себе все ноги. (Фонарик гаснет). Сменил фонарик. Волны метали меня туда-сюда. От сил и воли мало что зависело. Мы вышли на берег, и солнце скрылось на весь день. Бесконечный преферанс. Я выигрываю более 30 тысяч. Мне везёт. Днём я отказался играть. Пошёл с ВП на пляж и сплёл ожерелье из псевдо-«куриных богов». За этим занятием одна из волн промочила мне кроссовки и немного выше напопника. Но я не сошёл с места. Я плёл ожерелье под зонтиком (ручка кончилась. Справа лежит Саша П. Он снабжает меня фонариками и ручками), а ВП приносила мне камни [довольно смутно помню этого Сашу П; это был худенький старшеклассник; странного в нём было то, что он уверенно исполнял под гитару песни, абсолютно не имея при этом слуха; когда я, уходя ночью спать на пляж, оставлял их в палатке вдвоём с Поли, я почему-то был уверен, что никто из них даже и не подумает попытаться пристать друг к другу]. Всех позвали обедать, но НП остался на пляже помочь мне завязать ожерелье. НП и ВП называют меня «дядя Игорь». Смешно. НП спрятал моё ожерелье в свой тайник на пляже. К вечеру шторм усилился. Боюсь, ожерелье унесло в море. После обеда разговаривал с НП и МП. МП порекомендовал мне массу литературы, а с НП мы говорили о самоубийстве. НП рассказал мне историю (НП, по-моему, 6 лет) об одном студенте, который был влюблён в девушку, а она его не любила, и он повесился («за шею, а не за ноги головой вниз»). Я спросил: «До смерти?». НП ответил: «Да». Разговор начался с того, что НП спросил: «Дядя Игорь, правда на эту скалу приходят умирать?». Я спросил: «Как же на этой скале можно умереть?». НП сказал: «Да прыгнуть вниз, и всё!» Я сказал: «Это называется самоубийство».

МП мне посоветовал Кобо Абэ, Джозефа Хеллера «Уловка 22», Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» и Габриэля Маркеса «Сто лет одиночества», а ещё «Степного волка» Гессе.

Ещё говорил с Поли о рационализме, эстетизме и онанизме в любви и сексе. Море безумствует. И идёт дождь. Впервые здесь на море всю ночь буду спать в палатке. МШ и ЛС зовут меня гулять. Они выспались днём. Завтра последний день. Не знаю, как к этому относиться. Хочется спрыгнуть со скалы. Не могу быть ОДИН среди этой красоты. Каждый своего рода Айвазовский, но никто ничего не видит. Я тоже ничего не вижу ОДИН. Шторм образовал пену за пределами прибрежных камней. Вода мутная.

На первой стоянке вечером 7/VIII ЛС разбил мне одно стекло в очках, когда мы ночью украдкой ходили за дровами. Теперь я вижу всё не очень отчётливо. Завтра напишу, что было вечером 7/VIII. Я мешаю всем спать со своим фонариком. Хотелось сегодня напиться. Мне не позволили. Я не волен напиться. Даже когда я пьян.

14/VIII

Солнце. Шторм стих. Зато ночью творилось чёрт знает что. Сквозь забытьё мне даже казалось, что волны переваливают через обрыв к палаткам. Я был в этом уверен. Только утром с досадой осознал, что это невозможно. Обрыв к пляжу высотой метров 10. Шторм звучит как огромная механическая машина. Странно было засыпать под этот звук. Утром ещё какое-то время было пасмурно. Но сильный ветер с гор прогнал тучи за горизонт. Я искупался уже два раза. Сегодня мне снился экзамен. В поезде, наверное, буду учить шпоры.

Теперь у меня есть «куриный бог» (его нашла ВП), а утром а сплёл второе ожерелье из пористых камней. (Первое унёс шторм).

7/VIII мы стояли ближе к Новому Свету на переполненном пляже. Там сломался примус. Мы пели песни с ИЯ. 8/VIII мы перешли на это место. Я так ни разу и не сходил ни в Судак, ни в Новый Свет. Девять дней я не отхожу от моря. Завтра днём мы уезжаем в Судак, а затем — в Симферополь.

17/VIII

Только что катался на велосипеде к серебристому шарику. Когда я ехал обратно, мне показалось, что меня нет. Я весь в тебе, там, где ты, с тобой. Я живу тобой.

На камне в Солнечногорске я написал: «Алина, я люблю тебя». Там, наверное, тоже был шторм. Слова смыло в море. Как тогда, помнишь? — растаял снег рядом с рельсами. Наша любовь впиталась в землю и растворилась в бесконечных волнах.

Завтра я увижу тебя. Я прикоснусь к тебе.

Завтра утром я увижу тебя».

[Здесь, пожалуй, следует добавить более подробный заключительный комментарий. Я не посвящал Алину в подробности наших отношений с Поли в этот период. Наверное, не хотел её травмировать; или, может быть, не хотел выставиться перед ней полным подлецом (ибо продолжал иметь половые сношения с женой). Да она, собственно, особо и не интересовалась (даже до сего дня), и, кажется, не ревновала. Единственное, однажды она сказала, как красиво я называю жену — Поли. Это было тогда, в апреле, на проталинке в нарколесу, после той урологической истории, когда я после выписки ждал её на бревне, раздетый по пояс под жарким солнцем, ждал, и она пришла.

Наверное, именно тогда, в том походе, для меня почему-то очень болезненно обозначилась эта неспособность Поли поддерживать меня в моей тяге ко всему прекрасному и всякой-прочей романтике. Алина же, напротив, выступала здесь ярким контрастом. Когда я ушёл ночевать на пляж, я звал Поли с собой. Но она не шла. Предпочитала оставаться дрыхнуть в палатке с этим нелепым старшеклассником. Только один раз она спустилась ко мне, в начале одной из ночей. Села рядом со мной на коврик. Мы смотрели на звёзды, и она предложила выбрать какое-нибудь «наше» созвездие и дать ему название наподобие «Полиг», совокупность Полины и Игоря (меня тогда, помню, всего аж внутренне перекривило, и я просто промолчал). Потом я позвал её на скалу. Она пошла с неохотой. На скале было довольно темно, без всех этих лунных дорог, кажется. Все давно спали, только море слегка шуршало, и я, пьяный, предложил ей заняться сексом прямо здесь. Она решительно отказала и ушла спать в палатку, а я — на свой коврик, на пляже. Эх, испоганил всю романтику комментарием своим].

Глава 8. Воскресенье. Переезд.

«В полдень ты будешь бродить на ощупь, как слепец во тьме» (Второзаконие 28:29, Новый русский перевод).

В воскресенье снова было пасмурно и мелкий дождь. Грузовая машина была только у Вадимова тестя. Дядя Вова, — однажды я его так назвал на каком-то общесемейном торжестве, но он отверг подобное обращение. Я ехал с ним, а позади нас — на легковушке родители с Вадимом. Мне было неуютно. Я думал, дядя Вова думает потихоньку обо мне: если этот такой шалый, то небось и от зятька моего стоит чего-то такого же ожидать. Почти всю дорогу промолчали. По приезду мы выгрузили моё видавшее виды зелёное кресло-кровать, прочий немногочисленный скарб, и дядя Вова умчался.

С Татьяной Мирославовной мы, как было уговорено, встретились рядом с больницей. Она была безэмоциональна и немногословна. Шла неторопливо под зонтиком, и с ней — её сын, длинный, как она, с виду немного помоложе меня. Татьяна Мирославовна передала мне ключ от квартиры, сообщила адрес моих здешних аппартаментов и прошествовала куда-то мимо, в нужном ей направлении.

Фасад двухэтажного деревянного дома, в который вселяла администрация посёлка Просцово нового молодого доктора, по виду напоминал не прямоугольник, а слегка скошенный параллелограмм. Архитектура дома была чрезвычайно сомнительна: в мире домов он выглядел раритетно, был как бы подобен выжившему, но уже впавшему в глубокую спячку динозавру. Цвет досок, покрывавших его, был чёрно-чёрно-коричневым, не уверен была ли на нём когда-либо краска с самого момента воздвижения. Мой папа, увидев его, почесал в затылке и протянул как бы задумчиво: «А домик-то аварийный».

Маман, тем не менее, брызгала суетливо-прикладным оптимизмом. Вадимка молчал. Вчетвером мы довольно быстро перенесли мои пожитки в квартиру. Это было продолговатое помещение, где-то 3 на 6, перегороженное небольшой печурой. То, что являлось как бы кухней, было слепо. Хотя там было окно, но оно выходило в коридор, ведущий к туалету, и было снаружи заколочено наглухо досками и фанерой. Кухня освещалась лампой Ильича. Пространство по ту сторону печки выглядело более ухоженно и в чём-то казалось даже уютным. И там было окно, правда, с несколькими сквозными дефектами. Меня приковал вид из окна. Пока маман шустрила по еде, Вадим колдовал над печкой, а папа, как мог, закрывал дыры в стекле, я неподвижно, где-то около часа, стоял, загипнотизированный этой картинкой. Нет, я, конечно, отрывался, участвовал в общей суете, помогал то одному, то другому, поддерживал скупые разговоры, но этот вид из окна то и дело возвращал меня, лунатика, к окну, и я пялился, не переставая.

Эта картинка называлась: «Вот она, наконец, пресловутая взрослая жизнь! Долго она тебя ждала, грозила, что дождётся, и вот, дождалась, в конце концов!» Так, конечно, я думаю, лучше, чем в армии; но уж больно сверхнеобычно как-то. Кончилось баловство с женитьбами-переженитьбами (хотя оно и в процессе), с медицинской наукой общажнутой, с этим кричанием пьяных песен на поверхности моря между Судаком и Новым Светом, с этими играми в писателя и прочей романтикой. Теперь, вот оно! — покоцанное окно с видом на край света…

А между тем, картина была неожиданно довольно-таки идилличная. Вид на одну сторону (один ряд) деревенской улицы в некотором отдалении, за некрутым зелёным овражиком, с аккуратно подкошенной травой, и с недалёкой перспективой других подобных улиц на холмиках и в оврагах. Одинокая фигура женщины в платочке с козой, очевидно мало интересующейся тем, что за ней кто-то может наблюдать из окна второго этажа аварийного дома за оврагом. Больше никого, тихо. Мне вспомнилось: когда мы выгружались, невдалеке от нас покуривали два праздных мужичка. И один сказал другому: «Вон, приехал. Пацан городской!» — интонация желчно-горького злого презрения, причину которого я никак не мог уразуметь. Это было страшно. Вот тебе и приветливое слово добродушной деревенщины, предвкушением которого я себя успокаивал, когда ехал сюда в автобусе. Хотя это так.., мало ли злых дураков? Но осадок уже не денешь никуда. Что армия, что Просцово, — и то, и другое такое-себе удовольствие. Что тут скажешь? — взрослая жизнь.

За благоустройством моего нового скорбного обиталища день промчался быстро. Мама раздала внятные положительно-заряженные инструкции по хозяйству. Перекусили. Папа решил остаться на пару дней, чтобы дорешать отопительно-антисквознячные проблемы, а также по мере сил поддержать меня морально, по крайней мере, своим присутствием. Ближе к ночи Вадим с мамой уехали.

Я подошёл к окну. Чтобы снова лицезреть неумолимо-нереальный, чеканно-молчаливый, уродливо-жесткий Просцовский пейзаж. Завтра впервые в жизни на работу. А жизнь может оказаться долгой.