Я Ходжа

Игорь Ахмедов, 2021

У каждого народа есть предания и легенды о мудрецах, путешествующих по миру под видом нищих простаков, защищающих бедных от жадности богачей и несправедливости. Одним из самых известных персонажей является Ходжа Насреддин, прослывший на весь мир великим шутником. Это красивая кинематографичная история для широкой возрастной аудитории всего мира, рассказанная в стилистике сказочного Востока. Волшебная история о Добре и Зле, живущих в сердце любого человека. В книге кроме интересного сюжета и неожиданных поворотов читатель с фантазией будет представлять много красивых пейзажей, живых персонажей и даже хорошей музыки. Да, да, текст зазвучит! Это будет великолепное зрелище, которое заставит читателя задуматься о судьбах людей. Книга расскажет всему миру о народном герое Востока, Ходже Насреддине. Она будет понятной для всех, невзирая на возраст, религию и мировоззрение, потому что суть у любого рожденного под этим небом человека одна: добро.

Часть первая

«Как бы далеко ни ушёл человек от своего дома, в конце пути дом настигнет его».

(Сулейман ибн Салих, XV век)

ЭКСПОЗИЦИЯ

Пустыня. Раскалённый песок. По барханам тяжело шагает Старик с осликом на верёвке. На спине ослика — небольшая вязанка корявой древесины, собранной на дрова.

Старик доволен: найти в пустыне что-либо деревянное практически невозможно, только жёсткие шары перекати-поля из колючих ветвей. Но сегодня особенный день, сегодня праздник — вчера над пустыней пронесся Смерч, который принес с собой Западный ветер.

Злое солнце в зените изредка перекрывает кружащая в вышине птица. Старик останавливается и, погрозив стервятнику кулаком, отвязывает бурдюк с водой, поит с ладони своего ослика. Остатки воды он хочет допить сам, но солнечный зайчик на лице отвлекает его внимание — на склоне очередного бархана что-то ярко блестит. Старик, оставив ослика, шагает на блеск.

Из песка торчит часть спины и голова человека. На спине чёрный пластинчатый бахтерец, украшенный узорами; на шее — сверкающий золотом и драгоценными камнями ошейник. Именно они, эти камни, и приласкали глаза старика колючим солнечным лучиком.

Старик опускается на колени и, прислонив голову к спине человека, затаив дыхание, слушает. Он вроде бы слышит неровное, едва уловимое дыхание. Или ему показалось? Непонятно…

— Нет, конечно же, человек мёртв, у него нет ни пульса, ни дыхания. Всё это только кажется из-за проклятого пустынного ветра, который играет со мной и обманывает меня своими звуками. Разве может живое существо выжить после такого Смерча? У пустыни свои законы, да и время тут течет по-особенному, всего несколько дней — и от мёртвого тела остаются лишь кости. Сколько их уже встречал, бродя по пустыне, Старик! Пустыня только кажется безжизненной. На самом деле она так и кишит всякими её обитателями.

Вот и сейчас Старик видит, как по раскалённому песку к ним спешит муравей. Старик снова приложил ухо и прислушался — ну вот, опять! Ему показалось, что тело вздрогнуло. А может, это он сам дрогнул? Последнее время сердце его стучит неровно, с перебоями, особенно во сне, когда ему кажется, что он прыгает с высокой скалы. Тогда Старик просыпается и долго сидит, пытаясь глубоким дыханием восстановить рваный ритм и память, которая прыгает по времени, не соблюдая никакой хронологии. В любом случае, раз уж он нашёл это тело, его нужно похоронить — иначе как-то не по-человечески…

Да и потом, если хорошенько подумать, возможно, кто-то из людей узнает покойного и, возможно, успокоится о пропавшем сыне, муже — или о своём умершем враге? Нет, он никак не может оставить его здесь. На склоне лет Старик давно уже понял, что Небо наблюдает за людьми. Ничто не остается незамеченным.

— Вот же досада, — размышляет он, пока его руки отбрасывают непослушный песок.  — Зачем я пошел на этот блеск? У меня же были совсем другие дела.

Старик вздыхает, вытирает рукавом пот. Как всегда, его подвело обычное человеческое любопытство. Ничто не изменилось с детских лет: как был ребенком, так и остался!

— Но теперь уже поздно что-либо менять, таким я и умру,  — думает Старик и продолжает обеими руками отбрасывать раскалённый песок, откапывать безвестного странника…

Наконец ему удается перевернуть бесчувственное тело на спину. Лицо человека замотано чёрным платком, и когда старик снимает его, он видит, что под платком спрятана выкованная из тончайшего золота безликая маска.

Старик в ужасе смотрит на металлическое лицо с зияющими провалами глаз, его начинает трясти от страха:

— Маска… Я тебя знаю!

ЗА НЕДЕЛЮ ДО СОБЫТИЙ

В ночном небе круглая яркая луна. По ровной, испещрённой трещинами, словно треснувшая зеркальная гладь, пустыне скачут семеро всадников. Впереди главный, Вожак.

На его лице — золотая маска, на шлеме — султан из пышных перьев, а на шее — сверкающий драгоценными камнями ошейник.

Вскоре гладь заканчивается, начинаются пески и текучие барханы. Всадники придерживают своих коней, переходят на шаг. Лошадям песок непривычен. У них нет таких разлапистых конечностей, какими обладают верблюды. Копыта их проваливаются и утопают в песке. И чтобы вырвать ногу из текучего, ненадёжного песка, лошадям приходится каждый раз делать очередное усилие.

Поднявшись на очередной бархан, Вожак останавливается и поднимает руку. Остальные, подчиняясь безмолвному приказу, натягивают поводья и тоже останавливаются. Их кони устало фыркают, пытаясь устоять на утекающем песке. Они переступают своими копытами. Вожак смотрит на горящие впереди огоньки небольшого поселения. К нему подъезжает один из всадников, самый молодой из воинов, Джавад:

— Господин, думаете, он здесь?

— Не расслабляться!

Получив удар плетью, конь Вожака срывается с места и скачет в сторону огней. Остальные, вытаскивая сабли и подгоняя коней глухими гортанными выкриками, скачут вдогонку.

***

Старик неторопливо размышляет, говорит сам с собой и с телом, лежащим перед ним:

— Наверное, лучше закопать тебя, всё равно ты умер. Стоит ли тратить мои и без того не бесконечные силы и возиться с трупом того, чьей смерти ждёт столько людей. Небо меня поймёт и будет свидетелем. Пожалуй, так я и поступлю. Пусть люди не поверят мне и будут смеяться, но я даже не стану брать эти драгоценности. Пусть их заберёт песок и сама Пустыня, это её добыча и её жертва…

Неожиданно из-под маски раздается какой-то звук. Что это — игра ветра, задувающего в щели золотых провалов глазниц на маске, или… Старик прислушивается и слышит тихий стон.

— Ах, ты ж… Да ты живой? — в изумлении восклицает Старик и, отбросив сомнения, начинает копать. Он копает всё быстрее и быстрее.

Песок под верхним слоем не так горяч, как сверху, рукам старика уже не так больно. Вот он уже почти освободил тело от песка и тащит на себя — но что-то мешает. Ещё одно усилие, и становится видно, что к руке человека в маске волосяным арканом привязана ещё чья-то рука. И на этой руке — драгоценный перстень с большим, темно-кровавым камнем. Старик в изнеможении опускается на песок, вытирает пот, поднимает лицо к небу:

— Аллах милосердный! Надеюсь, тут не все сорок разбойников?!

***

Раннее утро, рассвет. Солнце ещё не взошло, но вот-вот покажется на горизонте. Перед нами небольшое разрушенное поселение дворов на пять. Некоторые хижины ещё горят. Дым, крики животных, запертых в подожжённом хлеву. Всадники, которых мы видели в пустыне, вытаскивают жителей из домов, волокут к колодцу. На площадке, в центре поселения, у колодца, сидят напуганные местные жители, человек десять — старики и женщины. Вожак спрыгивает с коня, наклоняется к избитому, связанному старику.

— Ты старший? Где Ходжа?

— Я ходжа. Что тебе нужно?

— Ты знаешь, о ком я. Мне нужен Насреддин.

— Я ничего тебе не скажу. Не знаю.

— Тогда все умрут. Выбирай. Ты умрешь последним.

Вожака окликает один из воинов:

— Господин…

— Что тебе, Ибрагим?

— Мы обыскали всю деревню, только взрослые. Детей нет.

Вожак смотрит на Старика. Старик улыбается.

По знаку Вожака один из воинов, самый молодой и нетерпеливый, Джавад, достает саблю, закалывает старика.

Старик так и умирает с улыбкой, и это злит Вожака. Он с удовольствием бы стер эту улыбку, срезал бы её вместе с лицом, но время не ждёт, нужно ехать дальше. В толпе вой, плачут женщины. Молодой воин вытирает саблю:

— Дети, наверное, сбежали. Думаю, надо их найти.

Вожак поворачивает голову, его маска безо всяких эмоций. Он смотрит на молодого воина.

— Самый умный, Джавад? Снимай шлем.

Молодой воин смотрит, не понимая. Вожак снимает свой шлем с султаном, остаётся только в маске, протягивает его молодому воину.

— Будешь главным. Говори, что делать.

Молодой воин не смеет перечить. Видно, что он боится своего командира. Он отдает Вожаку свой шлем, обмотанный чалмой, надевает шлем вожака. В его голосе неуверенность:

— Видимо, они ушли по той дороге, другого пути нет. Догоним их?

Вожак легко запрыгивает на коня. Показывает плетью на связанных жителей.

— А с этими что?

— Ну… Зачем нам свидетели?

Остальные воины смотрят на Вожака. Связанные старики и женщины, затаив дыхание, ждут его ответа. Вожак поворачивается к воинам:

— Джавад теперь ваш командир, — его безликая маска упирается взглядом в лицо побледневшего Джавада. — Давай, приказывай!

Молодой воин, пробежавшись взглядом по лицам товарищей, робко улыбается, потом делает серьёзное лицо и говорит уже увереннее, в его голосе проявляются «железные» нотки. Перекрывая визг и крики сгорающих в хлеву животных, он кричит воинам:

— Ну? Чего встали! Убейте их!..

По команде нового командира воины достают сабли, идут к связанной толпе. Всадник в маске остается сидеть на коне. Его конь стоит, как вкопанный. Солнце, наконец, показалось из-за горизонта. Сквозь клубы чёрного дыма всадник смотрит на открывшиеся его взору горы. Их белоснежные вершины окрашены алым рассветом.

В толпе связанных пленников слышен плач, звучат глухие проклятия, в клубах скрывшего всё чёрного дыма слышны чмокающие удары сабель, хрипы и стоны умирающих…

***

Древний восточный Город.

Мы видим большую площадь перед дворцом Эмира. Обычно она заставлена переносными лотками и повозками, с которых местные и приезжие торговцы продают свои товары. Так уж повелось на Востоке, что любое открытое пространство, не занятое постройками, моментально превращается в стихийный рынок. А по прошествии многих лет, когда люди привыкают к этому, у них даже мысли не возникает, что архитектором, создавшим это место, задумывалось нечто другое.

Но сегодня центр площади пустой, никого нет. Все временные прилавки, телеги и переносные шатры убрали по приказу начальника стражи Эмира ради ежегодного праздника, посвящённого дню урожая. И это тоже традиция, к которой за многие годы привыкли горожане. Только по краям площади, прижимаясь к стенам лавок и домов, стоят жители города. Они пришли по приказу глашатая, который передал волю Эмира.

Несмотря на приказ быть довольными и улыбчивыми, люди недовольны, они удивлённо переглядываются, но рядом широким оцеплением стоят свирепые стражники. Все пришедшие горожане понимают, что возмущаться действиями властей себе дороже. Пожилой стражник смотрит на кислую мину какого-то бродяжки:

— Кто тут недоволен? Ты? Или ты?! Сказали вам — праздник, значит, праздник! Веселитесь, ничтожества, пока голова на шее!

Ему вторит другой стражник, с алебардой:

— А кто недоволен, для тех у нашего Эмира есть особое место — зиндан! Там как раз вчера, после казни бунтовщиков, места освободились!

Низко и протяжно звучат трубы. Огромные, длиной по несколько метров трубы-карнаи, каждую из которых с трудом удерживают по трое человек. Люди, стоящие на площади, смотрят, как начинают раздвигаться тяжеленные створки парадных дворцовых ворот.

Ворота высотой в три человеческих роста сделаны из деревянных лиственничных брусьев, окованных металлическими полосами. Каждую створку толкают по несколько человек. Из глубины недоступного простым людям двора группа солдат выкатывает огромную расписанную узорами пушку с широким жерлом. В толпе зевак слышатся восхищённые возгласы и отдельные разговоры:

— Наш Эмир, слава небесам, любит всё большое!

— Как и вы, уважаемый.

— На что намекаешь, голодранец? На мою чалму?

— Что вы, уважаемый Парвиз! Я про пушку.

— А при чём тут я?

— В жерло этой пушки сможет залезть даже твоя несравненная Зейнаб!

— А не надо завидовать, Сайдулла! Смотри, как бы ты сам не оказался в этой пушке.

— Скажите, а что, в нас будут стрелять из пушки?

— Размечтался! Будут они на тебя порох тратить!

— Наверное, будет салют, но почему днем?

— А ночью стражники спят.

Люди смеются. Вслед за пушкой и солдатами появляется надменный и торжественный Стражник в красной жилетке и синих шароварах. Он степенно подходит к пушке, в его руках горящий факел на длинном шесте. Шевеля синими усами, что является отличительным признаком немногочисленных, но бесстрашных воинов-артиллеристов, стражник подносит факел к специальному углублению на стволе пушки. Короткое шипение, брызги искр, и… раздаётся выстрел.

Из её огромного жерла, куда и правда поместился бы довольно упитанный человек, с грохотом вырываются клубы чёрного дыма, который моментально окутывает площадь.

Когда дым рассеивается, мы видим стоящих на пустынной до того площади девушек. Их двенадцать. Они застыли в странных танцевальных позах. Вокруг — молчаливая, замершая в изумлении толпа зрителей. Слышно, как звучат редкие и поначалу тихие, словно пульс спящего человека, удары гулкого барабана. Они постепенно усиливаются, их ритм нарастает. Девушки, будто подчиняясь этим ударам, начинают двигаться. Движения их медленны и механичны, словно у оживающих на глазах кукол.

***

Всадники, растянувшись цепочкой, осторожно едут по узкой каменистой дороге по дну ущелья. Это, конечно же, не рукотворная дорога, как мы видим, а пересохшее русло реки, своими водами, век за веком, за сотни тысяч лет прорезавшей это ущелье. Но сейчас не сезон, воды здесь нет, река пересохла, и можно не опасаться быть унесенным бурным, сбивающим с ног течением — и спокойно пройти по высохшим плоским камням.

И слева, и справа от растянувшихся вереницей всадников отвесные каменные стены. Молодой воин, с опереньем на командирском шлеме, едет впереди. Внезапно ему в шею впивается стрела. За ней, сразу же, ещё одна. Не издав ни звука, он мешком сваливается с коня. Сверху, со скал, катятся камни, на ходу они сбивают камни крупнее, начинается обвал.

***

Наверху, на плато, возле самого обрыва в пропасть, по дну которой едут воины во главе с их Вожаком, — несколько подростков, всего пять человек. Трое ребят, примерно десяти — четырнадцати лет, и две девочки десяти и двенадцати, с луками и палками-шестами. Мы видим, как они стаскивают к самому краю и сталкивают в пропасть тяжёлые валуны.

Руководит всем подросток Искандер, с седой прядью на голове. Он точен и скуп в своих движениях. Сразу понятно, что для остальной ватаги он авторитет. Даже самая маленькая среди всех, Зульфия, сдирая кожу на коленях и ладошках, изо всех своих детских сил катит к краю большой для неё базальтовый валун неправильной формы. Мальчик постарше, Турсун, увидев это, бросается ей на помощь и, остановив девочку, не давая ей подойти к самому краю, сам сталкивает камень вниз, вдогонку остальным.

***

На площади, перед дворцом Эмира, танцуют двенадцать девушек. Ритм их танца постепенно ускоряется.

Вокруг толпа зрителей, по бокам, ближе к воротам, музыканты с длинными трубами, бубнами и всякими другими инструментами. Большие барабаны задают ритм. В городе — праздник Урожая.

Среди девушек-танцовщиц особенно выделяется одна, в огненно-красном платье, Гульнора, ей семнадцать лет. Движения её отточены, тело послушно реагирует на ритм, она подобна пламени в раскалённом горне, что способно расплавить любой металл. На голове у неё тысяча и одна косичка с вплетёнными в них разноцветными шёлковыми лентами, на щиколотках позвякивают серебряные монетки, на руках и пальцах переливаются самоцветы. Глаза её смотрят прямо перед собой, но она ничего не замечает вокруг — ни смотрящих на неё людей, ни домов, ни облаков, несущихся по небу. Она полностью погружена в танец, который сейчас, как никогда точно, передает её внутренний мир и внутреннюю свободу.

***

Опытные всадники, мгновенно оценив ситуацию, спешиваются, прижимаются сами и прижимают своих лошадей к неровным стенам ущелья. Лошади кричат, вращая своими обезумевшими вдруг глазами. Огромные камни, перекатываясь и подпрыгивая в полете, разбиваются на куски и, поднимая тучи пыли, падают на дно ущелья…

Воины уворачиваются от осколков и падающих камней. Вожак в маске тоже прижимается к скале с выступом, защищающим его от камнепада. У его ног лежит мертвый молодой воин, Джавад. Наконец всё стихает.

Когда пыль от камнепада рассеивается и наступает полная тишина, Вожак снимает с головы мертвеца свой шлем с плюмажем:

— Что, Джавад, понравилось быть командиром?

***

С балкона дворца на танец девушек смотрят люди. Это сам Эмир и вся его придворная свита. Среди них Придворный Поэт, худощавый, с изрезанным годами лицом Лекарь — и верный ручной Пёс и палач Эмира в золотой маске.

Эмир ещё не старый, но сильно обрюзгший и чрезмерно растолстевший человек, ему примерно пятьдесят с хвостиком лет, и в бороде его только недавно стали появляться седые волосы.

О чем нам с вами это говорит, друг мой? Прежде всего, о том, что Удача и сами Звезды на стороне Эмира — мало кто из его ныне здравствующих коллег доживает до таких лет. Власть — понятие слишком заманчивое для честолюбивых, полных сил и ума людей, стремящихся к обладанию силой. И как мы с вами знаем, в этом мире выживают не те, кто самые сильные или самые храбрые — они-то, кстати, и мрут в первую очередь,  — а те, кто умеет приспосабливаться и оборачивать любую ситуацию в свою сторону, к своей выгоде. Так устроен мир, друг мой, если тебе об этом ещё не сказали.

Чуть позади и по бокам, метрах в трёх от Эмира и его ближайшего окружения, за специально обозначенной на каменном полу полосой стоят все остальные придворные, получившие это бесценное право — быть во втором ближнем окружении Эмира.

Сейчас, заворожённые ритмом и танцем, они даже перестали толкаться и пихать друг друга, пытаясь хоть на волосок быть ближе к воплощению Солнца на Земле, но опасаясь переступить эту полосу, нарисованную на полу балкона. Все они уже знают, если её переступить — то как бы ты ни был близок к Эмиру, через заслуги или родственные связи, твоя голова моментально соскочит с плеч, и бедняге нечем будет вкушать те сладости, что остаются после трапезы Солнцеликого.

Поэт тяжело дышит, глядя на танцующих внизу девушек и особенно на Гульнору. Его гибкие длинные пальцы нервно перебирают нефритовые чётки. Он тревожно и украдкой оглядывается, не увидел ли кто его интереса? Не заметил ли кто его волнения? Ведь всё это так легко трактовать в глазах Эмира в свою пользу — мол, посмотри, Великий, на своего придворного Поэта — глаза его завидущие, так и пожирают то, что изначально принадлежит тебе, Солнцеликий. Но, слава Небесам, нет…  — Поэт хищно улыбается. Все вокруг заняты удивительным по красоте, завораживающим зрелищем.

Поэт давно уже знает каждого из них, и если говорить начистоту, опасается только одного из них, своего тайного врага и недоброжелателя, единственного по-настоящему грамотного человека из всего окружения Эмира — пожилого Лекаря. Уже много лет между ними идёт негласное соперничество и борьба за место перед лицом Солнцеликого. Всем своим коварным видом, своими ухмылочками и уходом от прямых разговоров Лекарь показывает Поэту, что что-то знает о нем. Что-то тайное, недоступное пониманию остальных, что-то порочащее и унижающее Поэта.

— Неужели он как-то прознал о моей давней, невинной шалости с его внучкой, маленькой шаловливой Айгуль? — размышляет Поэт.  — Но запуганная им насмерть девочка никогда и никому не рассказала бы о том, что в тот вечер произошло в дворцовом саду, Поэт в этом абсолютно уверен.  — Тогда что? Пока неясно, но нужно всегда быть настороже. А если всё-таки знает? Что он может сделать?

В отличие от Поэта, который был родственником, хоть и дальним, самого Визиря, Лекарь человек безродный. Выскочка, который добился своего признания и места при дворе всего лишь благодаря своим знаниям и умениям, как и всякий отщепенец. Что он может сделать, к кому пойти с жалобой? Ещё тогда, когда всё это произошло, Поэт уже знал весь дворцовый расклад и понимал, что его шалость не принесёт никаких дурных последствий. Он очень осторожен, да… Так и получилось. Но, может быть, дело совсем не в Айгуль? Может, откуда-то хитрый и дотошный Лекарь узнал о том случае, когда совсем молодой ещё Поэт не был придворным поэтом, а был всего лишь писарем-учеником у действительно великого Учёного и Поэта и сбежал от него, прихватив кое — какое золотишко и рукописи? Но это было очень и очень давно, и совсем в другом городе…

— Нет, никак не мог он об этом узнать,  — думает Поэт, украдкой глядя на Лекаря. Он был уверен, что великий Ученый и Поэт даже не заметил пропажи, он весь был погружён в изучение неба и звезд. Совсем как малое дитя,  — усмехается про себя Поэт.

И ещё, Придворный Поэт уверен: если бы Лекарь действительно знал правду о нем, то немедленно доложил бы её эмиру. Однако вот уже многие годы он этого не делает, а значит, либо опасается связей Поэта, либо не знает, а лишь делает вид.

— Ну, что же, — размышляет про себя Поэт,   — видимо, при всяком дворе, будь он в Персии или Алжире, в Бухаре или Делийском ханстве страны Хиндустана, среди придворных такое поведение, как интриги и козни, является обязательным приложением к безбедной и беззаботной жизни в тени любого Великого. Но сейчас Поэт убедился, что Лекарь отвлёкся. Он, как и остальные, смотрит на танец, и на лице его блуждает глупая, детская, несмотря на его пожилой возраст, улыбка.

— Запомним, гадкий докторишка,  — усмехается про себя Поэт,  — танцы полуголых женщин — твоя слабость!

***

Подростки, лёжа на краю пропасти, смотрят вниз. Обвал, устроенный их руками, закончился, пыль оседает, зависает тишина. Внизу нет никакого движения.

Маленькая десятилетняя Зульфия отползает от края и, вытянув ноги, садится на землю, плачет. Своими стертыми в кровь ладошками она в отчаянии хлопает по земле. Подросток с седой прядью садится рядом, обнимает её.

— Не надо плакать, Зульфия. Если там кто-то и выжил, я найду и убью его. Клянусь.

К ним подходит второй подросток, Турсун, тот, что помогал девочке сбросить камень. За поясом у него настоящая взрослая сабля без ножен. Он обращается к Искандеру, но одновременно и ко всем:

— Давайте спустимся, добьём уцелевших?

— Нет, Турсун. Вам нужно бежать изо всех сил.

— Куда, Иска? Нам некуда теперь бежать.

— Нужно предупредить жителей того кишлака, что за рекой.

— При чём тут они?

— Уцелевшие убийцы пойдут туда.

— А потом?

— Потом вернётесь домой, надо похоронить убитых. Кто ещё это сделает?

К ним присоединяется вторая девочка, Зарина. Она постарше Зульфии, очень худая и высокая. Её глаза, словно горящие угольки, упираются в Искандера.

— А ты, Искандер? Разве ты не пойдёшь с нами?

Искандер задумчиво смотрит на неё, потом отвечает:

— Я старший, Зарина. Мне нужно закончить начатое дело.

— Но там все погибли, мы спокойно можем вернуться.

— А если нет?.. Я должен проверить. Отец всегда говорил: делаешь дело — делай так, чтобы после тебя другому человеку нечего было исправить.

Маленькая Зульфия вытирает рукавом слёзы, с надеждой смотрит на своего вождя и лидера.

— Искандер! Если принесёшь его маску, выйду за тебя замуж!

Зарина сухо смеётся, лицо её перекошено, их диалог напоминает разговор пожилых людей:

— Глупая, эта маска снимается только вместе с собачьей головой!

— Знаю.

— И ты ещё маленькая, чтобы выходить замуж! Тут есть кое-кто и постарше,  — она с надеждой смотрит на Искандера.

— Но мне больше нечего предложить, у меня есть только я сама…

Искандер встаёт, подбирает лежащий на земле лук и несколько стрел. Маленький Рустам начинает плакать.

— Не надо плакать, Рустам,  — Искандер поворачивается к Турсуну.  — Остаёшься за старшего, Турсун. Предупредите людей в селении,  — он незаметно показывает глазами на остальных детей, добавляет тихо: — Не дай им умереть.

Отряхнув колени и больше не глядя на остающихся ребят, он решительно уходит к спуску в ущелье. Остальные дети молча провожают его взглядами.

Зульфия уже не плачет, она смотрит вслед уходящему из её жизни Искандеру.

Ей кажется, что это конец и на всей земле остались только они, всего несколько человек. Потому что мир до сегодняшнего дня был широк и наполнен. Она вспоминает их жизнь в деревне, людей, родителей. Вспоминает молчаливого и вечно уставшего отца, тёплые руки матери, запах скисшего молока, пропитавший стены её комнаты, их курочек и овец, собаку со своими щенками — в общем, весь огромный мир, окружавший её до вчерашнего дня. А сегодня никого из них уже нет в живых, только они, выжившие несколько человек, сидящие тут на краю пропасти, в которой живет сама Смерть. И туда, в пропасть, уходит её последняя надежда, уже почти совсем взрослый Искандер.

— Что ж, — думала Зульфия, — он мужчина, он и правда должен закончить то, что мы начали. А я женщина, хоть и маленькая, моё дело ждать. Ждать и быть красивой к его возвращению. И не нужно сомневаться, что он вернётся. Как говорила мама, пока плывут над головой эти облака и пока светят по ночам звёзды, мужчины всегда будут уходить на смерть, а женщины всегда будут их ждать.

Когда Искандер окончательно скрылся из виду, Зульфия встала земли, отряхнула платье и посмотрела на Зарину, Турсуна и Рустама:

— Мы должны успеть предупредить людей, а для этого нам нужно бежать.

— Они не знали короткой дороги, поэтому пошли по ущелью, а мы знаем, — сказала Зарина.  — Даже если они там выжили, у нас полдня в запасе.

— Там, в кишлаке, живет моя тетка, у неё есть еда и где переночевать. Она добрая и печёт такие пироги… — мечтательно сказал маленький Рустам. — Я её уже год не видел, она будет рада.

Собравшись, ребята идут вдоль пропасти и вскоре сворачивают на едва заметную тропинку, уводящую их в сторону виднеющихся впереди скал.

***

Горы. Перевал, ледник. Растянувшись извилистой змейкой, ведя коней на поводу, шестеро воинов во главе с Вожаком поднимаются по леднику (снежнику). До вершины перевала остаётся совсем немного, когда одна из лошадей поскальзывается и, утаскивая за собой привязанного арканом воина, Исхака, скользит и катится вниз.

Остальные, остановившись, молча смотрят, как человек и животное, набирая скорость, подскакивая и переворачиваясь от ударов о торчащие камни, оставляя кровавый след, отдаляются всё дальше и дальше вниз, постепенно превращаясь в кровавое месиво. Сделать ничего нельзя.

С высоты склона Вожак видит, как далеко внизу, над облаками, окрашенными алыми лучами предзакатного солнца, кружат стервятники.

После того, как они потеряли в ущелье надменного, самоуверенного Джавада, их оставалось шестеро, а теперь, после такой глупой и нелепой смерти лучника Исхака, их всего пятеро. Сам Вожак, он же Пёс, мастер двух мечей Ибрагим, виртуозный копейщик Саид, молчаливый Фируз, умеющий растворяться и быть незаметным даже в пустой комнате, и самый старший из них, легендарный боец, нанятый Эмиром за золото, равное его весу, одноглазый Сулейман, обучивший не одно поколение воинов искусству рукопашного боя разных народов.

Сейчас все они стоят на скользкой снежной тропе и смотрят вниз. И каждый думает о чем-то своём, о разном, потаённом. Но в глазах у них одни и те же отблески кровавого заката.

Вожак первым отворачивается от пропасти и осматривает склон, по которому придётся идти дальше. Осталось совсем немного, ещё до того, как сядет солнце, они должны успеть подняться на перевал. Положив руку на шею своего коня, он чувствует мелкую дрожь уставшего животного. Он отвязывает от седла мешок с вещами, скатанное походное одеяло и тяжелую булаву. Бросает всё это вниз:

— Оставьте лишнее, без чего можем обойтись.

Воины подчиняются приказу, вниз катятся по снежному склону сброшенные вещи и сумки.

***

Искандер карабкается по снежному склону. Он ещё в самом низу. Его руки обмотаны тряпками, ноги дрожат от напряжения. Он идёт по следам, оставленным недавно прошедшими тут убийцами. Притаившись за торчащим из снега большим камнем, он осторожно выглядывает — далеко впереди, почти у самого перевала, он видит поднимающихся змейкой всадников. Искандер слышит какой-то звук, осматривается. Неподалеку от него, уткнувшись телом в кусок скалы, лежит человек с развороченной грудной клеткой. Искандер узнаёт его. Это один из тех выживших после обвала воинов, видимо, сорвался вниз. От него тянется вниз кровавый след, дальше лежат остатки плоти, от которой поднимается пар — плоти, бывшей когда-то его конем.

Искандер подходит ближе — он видит, как изо рта умирающего вырывается лёгкий пар, он ещё жив, лицо его залито кровью. Искандер снимает с его пояса большой, инкрустированный серебряными насечками кинжал в ножнах, вытащив лезвие, рассматривает его. Потом вешает себе на пояс. Он замечает, что умирающий смотрит на него.

Убить его? Даже подростку понятно, что покалеченный мужчина — уже не жилец. С переломанными руками и ногами, с развороченной грудной клеткой и сломанной спиной, он уже никогда не встанет на ноги и не сможет сделать ни одного движения. К чему его убивать? Облегчить страдание? Этого достойны только настоящие воины, а не убийцы, уничтожившие его родителей, родных и близких людей.

Искандер отворачивается, уходит обратно, к тропе.

***

Вместе с птицами, кружащими в вышине, мы вновь над площадью перед дворцом Эмира. Ритм барабанных ударов ускоряется. К нему уже присоединились бубны, карнаи, флейты, дутары и другие инструменты. Девушки танцуют всё быстрее. Зрители в толпе восторженно переговариваются. Мы видим улыбающегося Ткача, это пожилой мужчина со слезящимися глазами.

— Хороший урожай будет в этом году, ишь, как пляшут…

Ему задает вопрос стоящий рядом Кожевник. Его ладони в краске, которая въелась так, что уже ничем не отмыть. На одежде дыры и следы от кислот.

— Скажите, уважаемый Самир-ака, кто эта небесная Пери, танцующая, как огонь?

Мы слышим смех Пекаря, услыхавшего вопрос Кожевника.

— Это же Гульнора, дочь кузнеца Джафара, бестолочь! А никакая не Пери!

— И много ты видел Пери?

— Да уж повидал…

— Где, на своей мельнице?

— А хоть бы и там, тебе-то что?

— Оно и видно! Наверное, мука тебе в глаза попала, вот и видишь всякое…

В разговор вступает Гончар, усто-Саид, худой, одни кости и жилы, человек с добрым лицом и печальными глазами:

— Всё так, уважаемый усто-Саид, всё так… Теперь будем гадать, кому же повезет с молодой женой,  — задумчиво качает головой Горшечник.

— Старому? — смеётся Кожевник, — да он мой ровесник, уважаемые, а я ещё очень даже ничего. А если учесть, что Джафар до сих пор с легкостью разламывает руками подковы, то я бы не стал говорить это ему в лицо.

— Это он те подковы ломает, что нам из Хиндустана везут. У них там железо, говорят, мягкое, — уточняет Гончар.

— Ну-ну, уважаемый, скажи это Джафару, а мы посмотрим, — смеётся Кожевник. — Десятки лет кувалдой махать — это тебе не пиалушку слепить.

— Пиалушку, значит?!

Между ними завязывается перепалка, но наше внимание уже уносит нас дальше, всё выше и выше, раскрывая перед нами картину, которую обычно наблюдают имеющие крылья птицы и таящие в себе слёзы облака…

***

Пятеро воинов подъезжают к подвесному мосту, переброшенному через горную реку. Сама нитка реки далеко внизу. Спешившись, воины ведут за собой фыркающих от страха коней и один за другим переходят шатающийся мост. В конце моста, на той стороне, небольшая свободная площадка, за ней баррикада из старых телег, камней, стволов деревьев и всякого хлама. Она перекрывает уходящую вверх дорогу.

Из-за баррикады выглядывают несколько человек с копьями и луками. Один из защитников, пожилой, но ещё крепкий мужчина с одной рукой, видимо, Старший, поднимается во весь рост. Говорит твёрдо:

— Вы не пройдёте. Возвращайтесь назад, пока живы.

Вожак выжидает, пока последний из его воинов не перейдёт середину качающегося моста, потом спрашивает:

— Почему вы нас не пускаете?

— Мы знаем, что вы сделали с жителями деревни внизу. Мы будем защищать наше село до последнего человека.

— Вы, это кто? Однорукий старик, несколько пастухов и женщин? Не смеши меня, калека.

— Да, у меня только одна рука, но я двадцать пять лет был мечником в отряде бессмертных у Безумного Сулеймана и ещё не разучился сносить головы. Хочешь проверить, Пёс?

— Нам нужен только Ходжа Насреддин. Это приказ Эмира. Отдайте его, и мы уйдем! Иначе смерть.

— Ещё шаг, и мы подожжём мост!

Вожак поднимает саблю, кричит своим воинам:

— Вперёд!..

Из-за баррикады в наступающих воинов летят горящие стрелы и факелы. Мост, заранее пропитанный маслом, вспыхивает. Воины с трудом удерживают на доступном им пятачке кричащих лошадей. Вожак, оставив коня, взбирается на баррикаду, за ним ещё двое. Последний из оставшихся на мосту воинов, так и не перейдя мост, получает стрелу в глаз и падает вниз. Это Саид, талантливый и непревзойдённый копейщик, умеющий прорубать своим оружием коридоры в толпе врагов…

Горящий мост с треском лопающихся тросов обрушивается, отступать больше некуда. Оставшиеся в живых воины пробиваются к вершине баррикады. Их остается всего четверо.

***

Танец «двенадцати месяцев» становится ещё динамичнее, зрители неосознанно, подчиняясь музыке и ритму, проникающему в кровь, притоптывают в такт, бьют в ладоши.

В оцеплении толпы, приоткрыв рот, заворожённо стоит молодой юноша в новенькой, нелепо сидящей на нем форме городского стражника. Это Фарход, третий, самый младший сын старшины Алима из маленького кишлака, расположенного возле самых гор, у реки Кара-орчи, что к югу от Города. Ему восемнадцать лет. Его руки, сжимающие копьё, побелели. Не мигая, он следит за девушкой в красном платье. У неё в руках букет разноцветных роз. Танцуя, девушка разбрасывает цветы в зрителей, и один из цветков, тёмно-красная роза, попадает прямо в руки Фархода.

Ничто не ново под луной. Так и в истории юного стражника для нас с вами нет ничего оригинального. Всего месяц назад он приехал в этот Город и передал Равшану, начальнику стражи Эмира, письмо. Письмо было от его отца, старого Алима, в юности воевавшего вместе с Равшаном в одном отряде и любившего одновременно с ним одну девушку, Фатиму, которая, в конце концов, почему-то выбрала неулыбчивого Алима, хотя поначалу была благосклонна именно к нему, пылкому и отважному Равшану.

Можно бесконечно долго мучить себя вопросами, пытаясь понять логику красивой женщины, но даже сами женщины порой не могут понять своих решений.

А объяснялось это тем, что в очередном походе Равшан во время взятия вражеской крепости был убит. Заколот саблями окруживших его врагов на глазах у своих не успевших к нему на помощь товарищей, и Алим, вернувшись в родные края, принес эту горестную весть Фатиме. Он не знал, что уже после окончания битвы, глубокой ночью, из-под кучи окровавленных трупов выбрался пришедший в себя Равшан. Фатима горевала несколько дней, отказывалась принимать пищу и не выходила их дома. На удивление односельчан и вопреки предсказаниям некоторых женщин, по прошествии недели она не стала накладывать на себя руки и, закончив свой траур, согласилась провести остаток жизни с Алимом.

А через какое-то время, уже после их свадьбы, в кишлак вернулся весь израненный, но всё ещё живой Равшан. Узнав, как всё обернулось, он поздравил молодожёнов и вернулся в Город, продолжать свою жизнь и службу во славу Империи, которой посвятил свою юность и жизнь.

Так Равшан, после того как сердце его было разбито, а в бороде проявилась седина, успокоился на карьере городского стражника, где вскоре, благодаря своей силе и преданности Эмиру, доказанных после очередного раскрытого заговора, достиг пика своей карьеры и стал Главным Начальником всех стражников Города. За долгие, насыщенные событиями годы его телесные и душевные раны постепенно затянулись, угли разбитого сердца угасли и покрылись пеплом воспоминаний. И теперь он с радостью встретил сына своего старого боевого товарища от своей бывшей любимой и записал его в отряд городских стражей.

Всё вроде бы было хорошо, и Равшан казался спокойным, только иногда, по ночам, изредка обходя казармы, он останавливался перед спящим юношей и, подсвечивая себе факелом, глазами, как говорится, пил воспоминания с его лица, вспоминая о своей юности и о единственной в жизни Любви. Уж очень был похож молодой парень на свою мать, Фатиму, и совсем не похож на Алима. Но тут крылся большой секрет, который настоящие мужчины, каким и являлся Равшан, обычно уносят с собой в могилу.

***

Мы снова у сгоревшего моста. Перед нами разрушенная баррикада. Повсюду трупы защитников — мирных жителей, от отчаяния взявших в руки оружие.

Приколотый саблей к перевернутой арбе, сидит однорукий Старший. К нему подходят Вожак и одноглазый воин с повязкой на глазу, рукопашник Сулейман. Он держит за шею и волосы перепачканного сажей подростка лет десяти. Подросток улыбается, он явно не в себе. Его глаза покрыты лёгким налётом безумия, изо рта капает розовая пена. Старший кашляет, отворачивает голову от взгляда ребенка. Когда он дышит и говорит, из пробитого легкого появляются кровавые пузыри:

— Это мой племянник, он болен, отпусти его.

— Зачем мне это делать?

— Нельзя обижать тех, кто родился без разума.

— Не убедил.

— Нет чести убить слабого, убей меня.

— Ты умрёшь последним, если не скажешь то, что нам нужно.

— Насреддин ночевал у нас, теперь он в соседнем селе. Дальше по дороге.

Вожак оборачивается на Сулеймана, едва заметно кивает. Тот, глядя Старшему в глаза, достает кинжал.

Старший смеётся, видно, как в глазах его угасает огонек интереса к жизни.

— Глупцы. Вам никогда не поймать Насреддина.

— Почему же?

— Он, как…  — Старший, поискал нужное слово, посмотрел на небо. — А ты поймай облако и возьми его за горло. Тогда поглядим.

— Эмир прикажет, поймаю.

***

Площадь перед дворцом Эмира. Ритм танца ускоряется до своего предела, девушки крутятся всё быстрее, их движения точны и ритмичны.

Та, что солирует в красном платье, становится похожа на языки пламени. Мы видим, как этот огонь пожирает сердце молодого стражника Фархода, не отрывающего от неё глаз. Из его кулака, сжимающего колючий стебель багрового цветка, стекает капелька крови.

***

В небольшой, всего на пять дворов, высокогорной деревне, где в доме Алима родился и вырос Фарход, так сложилось, что девушек-ровесниц не было. Так хоть и редко, но иногда бывает. Одни мальчишки, две девочки окологрудного возраста, родившиеся прошлым летом у жены Мельника, и пожилые старухи, самая молодая из которых была ровесницей его матери, Фатимы. Впервые очутившись в огромном, на его взгляд, Городе, Фарход был поражен обилием женщин. Но, так как, по восточным обычаям, все они появлялись на людях с прикрытыми паранджой лицами, женщины как таковые так и оставались для него тайной за семью печатями, что не мешало расти и набирать силу его фантазиям и догадкам. А тут такое… Городской праздник с полураздетыми танцовщицами. Получается, дорогие мои читатели, что юный воин впервые увидел девушек с открытыми лицами. И первое, что он увидел, была Гульнора, дочь кузнеца Джафара, исполняющая танец огня. Так Фарход впервые в жизни ощутил своё сердце, и пламя, вспыхнувшее в его душе, оказалось беспощадным.

Отец научил его всему, что умел — мастерски фехтовать, держаться на лошади, улыбаться, когда чувствуешь боль, и биться до последнего за то, что кажется справедливым. Фарход умел читать и писать — у его матери, Фатимы, была небольшая библиотека, доставшаяся от отца, учёного и поэта, которого дети и тем более внуки так и не застали на этом свете. Но никто из родителей не предупредил его о том, что нужно беречь своё сердце, и о том, как и каким оружием можно победить Любовь. Люди были равны в своём бессилии перед этим бедствием, как перед чумой или старостью.

***

Ночь. Ещё одно небольшое горное поселение, кишлак на четыре двора с хозяйственными пристройками, общим хлевом и амбарами. Тяжёлое от небесного свинца облако перекрывает лунный свет. У невысокого каменного колодца стоит огромный, ростом почти с осла, лохматый пёс-волкодав. Его хвост отрублен ещё в детстве, уши оборваны, как это принято у собак такой породы. Он не лает, не скалится, просто смотрит, как из тени выходит Вожак в маске и останавливается напротив. Оба пса, животное и человек, некоторое время стоят, замерев, словно статуи, потом собака вздрагивает и, оторвав взгляд от человека, повернувшись, скрывается в темноте.

Бесшумными тенями появляются воины. Первый, пару раз чиркнув кресалом, поджигает факел, от него зажигают факелы и остальные. С огнем и саблями в руках они врываются в кишлак, разбегаются по домам.

Слышны крики, удары, где-то уже полыхает огонь. Сулейман, воин с повязкой на глазу, проваливается в замаскированную сухими ветками яму-ловушку. Он падает на торчащие колья, кричит. Двое оставшихся воинов, Фируз и Ибрагим, подбежав к краю и освещая яму огнем, смотрят на агонию нанизанного на заточенные жерди товарища, потом, переглянувшись, убегают. Их остаётся всего трое.

Вожак в золотой маске выходит из амбара, вкладывает кинжал в ножны. Ещё одно разочарование, ещё одна проклятая, пустая деревня. Сколько их ещё впереди? Он видит Ибрагима, который стоит возле сложенных дров, держит в руках живую курицу. Он явно собирается свернуть ей шею, но замечает Вожака. Пёс подходит к нему, смотрит в глаза. Ибрагим бросает птицу.

— Прости, командир…

Курица, кудахча, недовольно тряся перьями, убегает. Из хижины, стоящей на самом краю поселения, доносятся крики — женский и детский плач, потом звуки ударов, хрипы и мужской смех. Что-то тяжёлое падает и разбивается внутри.

Второй воин, Фируз, подталкивая саблей, выводит из хижины босого невзрачного мужичка, по виду дехканина, с джутовым мешком на голове. Толкает его к ногам Вожака. Мужичок падает на живот. Его руки связаны за спиной, на руке драгоценный перстень, который странно смотрится на фоне нищенской одежды дехканина. Мужичок с трудом поднимается, встаёт на колени. Вожак вопросительно смотрит на воина. Фируз касается саблей пленника:

— Ходжа Насреддин, господин.

— Уверен?

— Там были женщины с детьми. Он признался, они подтвердили.

— Зачем мешок?

— Если увидят, кого взяли, захотят отбить.

— Да. Ты молодец, Фируз.

Мужичок, стоя на коленях, смотрит сквозь редкое плетение мешка на Вожака-Пса. Пёс подходит, присаживается, снимает с головы пленника мешок, рассматривает его лицо. Мы видим мужичка со спины, только затылок и свежую ссадину на нем.

— Ну, здравствуй, Ходжа. Эмир соскучился по твоим шуткам.

Мужичок плюётся, кровавый плевок попадает на маску Пса. Вожак снова надевает ему на голову мешок. Ибрагим показывает на сидящих в пыли двух седых, растрепанных старух и девочку лет шести-семи.

— Что с этими?

Вожак встаёт, достаёт красный шёлковый платок, вытирает плевок с маски.

— Оставь их живыми, Ибрагим, и ты всю оставшуюся жизнь будешь ждать удара кинжалом во сне или яда в своей пиале. И ты, и твои потомки. Тебе это надо?

***

Горная тропа. Ночь истончилась, темнота перевалила за край, начинается утро. Ходжа Насреддин плетётся по тропе. Он связан тяжелым арканом, на голове мешок. Конец аркана привязан к луке седла Вожака, который едет первым. За ними едут оставшиеся двое воинов. Один из них, Фируз, давно уже едущий с закрытыми глазами, от истощения теряет сознание и мешком сваливается с лошади. Все останавливаются. К упавшему воину подбегает его товарищ, Ибрагим. Пощупав пульс, обращается к Вожаку.

— Господин, можно дать ему воды?

Вожак отрицательно качает головой.

— Оставь воду лошадям.

— Он умрёт, если не дать ему воды.

— Ты знаешь, Ибрагим, мы дали обет, поклялись на Коране, что не будем принимать ни воды, ни пищи, пока не доставим Ходжу Эмиру…

— Я помню, Пёс, но мы не дойдём.

Вожак поворачивает маску в сторону, показывает плетью на коня.

— Кровь не пища и не вода.

Пожилой воин вытаскивает кинжал, приставляет его к шее своего коня и делает надрез. Подставив деревянную чашку, набирает в неё кровь. Конь испуганно ржёт и переступает копытами. Ибрагим успокаивает его, шепчет:

— Потерпи, друг… Я немного. Фируз не должен тут умереть.

ЗАВЯЗКА

Пологие холмы возле Города, солнечное утро, горная дорога, снежные вершины на горизонте, с которых стекают вниз белые и пушистые, как хлопок, облака. Воздух чист и прозрачен, наполнен пением цикад, жужжанием насекомых и густым, вязким запахом диких горных трав. Мы видим пчелу, сидящую на цветке, она шевелит своими прозрачными крылышками и тыкается лапками и усиками в каплю росы на сиреневом колючем бутоне.

Если быть внимательным и неторопливым, если кроме интереса к собственной персоне проявить его к окружающему миру, то мы увидим, что жизнь во всяких проявлениях наполняет эту траву и землю. Но человек от своего рождения так устроен, что не может увидеть всего. И виной тут не только устройство его зрения, которое показывает только то, что его глаза способны зафиксировать. Виною тут внимание, которое обычный человек не может собрать в узкий, всё рассекающий луч, прорезающий время и пространство. Внимание человека всегда расплывчато и неустойчиво, а любая концентрация стоит огромных сил и умения владеть своим сознанием. Сознанием, которое проявляется с опытом и годами неустанных поисков и занятий. Просто так оно не возникает и не даётся.

Недаром какой-то мудрец в какой-то очень далёкой тёплой стране однажды сказал, что, будь люди внимательнее, смогли бы управлять этим миром. Мудрец понимал, что говорит в пустоту, что люди, даже слышавшие его фразу, не поймут, о чём он говорит, и будут и дальше считать его чудаком, оторванным от мира. Поэтому мудрец был одинок и мечтал лишь об одном, всё-таки разбудить хотя бы ещё одного человека.

Да, забыл вам сказать, что этот мудрец считал, что все люди на земле спят и проводят свою недолгую жизнь во снах. Как же разбудить их, как помочь, и стоит ли вообще это делать, если они даже не понимают, подобно слепым щенкам, что вокруг существует что-то большее, чем их восприятие.

— Наверное, это можно сделать, — думал мудрец, — не зря же в мою голову пришли эти мысли? Но тогда они уже не будут людьми, а станут теми, кого сами называют богами. Нужно ли это им?

***

Но, друг мой, мы снова отвлеклись, вернёмся же к нашей истории.

Мы слышим, как кто-то вдалеке едва слышно напевает песенку. Поёт так, что мы не можем разобрать всех слов.

МУЖСКОЙ ГОЛОС:

…Еду я и напеваю,

И печали я не знаю.

Я пою цветам и птицам,

Я пою прохожим лицам,

Камню, дереву, траве —

Сколько строчек в голове!

Перекрывая песенку, звучит голос Девочки:

— Не знаю, слышишь ли ты меня? Но я расскажу тебе о том, как Ходжа Насреддин спас от смерти хорошего человека. Сама, конечно, я этого не видела, я ещё маленькая, но люди рассказывали. А люди врать не будут. Вот, послушай… Направляясь в Мекку, Ходжа Насреддин заехал по пути в один Город, где его ещё никто не знал…

Голос успокаивает, его ритмичность и мелодика живых интонаций пробуждают глубины сознания, завораживают слушателя, открывая перед ним доселе невиданные, яркие и живые картинки.

… Мы видим, как на вершину пологого холма неторопливо взбирается ослик, неся на спине напевающего себе под нос худощавого человека. Это Ходжа Насреддин. Он поет бесконечную, как дорога, песенку, которая сама льется через его сознание и сокращает длинный путь:

Сколько в этом мире счастья:

Ночь ли, день, жара, ненастье…

Понял я давным-давно —

Жизнь прекрасна всё равно!

[1]

Взобравшись на холм, Насреддин прекращает петь и, спешившись, подходит к священному дереву с разноцветными ленточками на ветвях.

Это засохшее, с перекрученным стволом и корявыми колючими ветками дерево, которое, если верить слухам, давным-давно, ещё когда Город в долине был всего лишь маленьким аулом, посадил проходивший мимо тех мест святой Ахмад. Говорят, что он полил его собственными слезами, но кто в это поверит кроме тех, у кого погибла любимая, как у него самого? Только охваченные лихорадкой влюблённые, приезжающие сюда, чтобы привязать ленточку в надежде получить благословение Ахмада, или отчаявшаяся женщина, не желающая оставаться вдовой и уже который год ждущая своего мужа, отправившегося в военный поход. Или все те, кто не знает, как устроен этот мир, и верит, что молитва, подкрепленная узелком привязанной к дереву ленточки, может однажды исполниться.

— Глупые люди, — скажете вы, — никакой святой вам не поможет. Только вы сами. Но вам не до этого, вы заняты каждодневными делами, суетой, из которой складывается вся ваша такая короткая жизнь,  — и вы спокойно проедете дальше, потому что правда будет на вашей стороне. Правда, но не Истина.

Легкий ветерок шевелит лентами, делая дерево волшебно-живым. С вершины холма взору Насреддина открывается просыпающийся в долине Город. Даже отсюда, из далёкого далека, видно, что город живой — отовсюду, над плоскими крышами глиняных домов поднимаются дымки спрятанных внутри очагов, ещё горят не погашенные с ночи уличные фонари и пролетают стаи городских птиц, ищущих себе пропитание. Блестят под утренними лучами бирюзовые купола мечетей, радуют глаз уносящиеся ввысь минареты и сверкает великолепием дворец местного властелина, построенный из белого, слепящего на солнечном свету камня.

Насреддин гладит ослика между ушами, поправляет съехавшую упряжь.

— Ты видишь, глупое животное, какой там внизу красивый город? Наверное, Бухара, или сам Багдад? Как думаешь? Впрочем, какая нам разница? Там наверняка полно сладкого овса и вкусного плова… Но мы же торопимся, верно? И, скорее всего, проедем мимо… У нас с тобой так много важных, неотложных дел, правда же, мой друг?

Осел возмущённо вскрикивает и топает копытом. Его переднее левое копыто лязгает болтающейся подковой.

Насреддин вздыхает:

— А!.. Конечно, я понимаю. Тебе надо сменить подкову. Ну, ты придумал, хитрец. Что ж, хоть ты и не хотел, а придётся заехать в Город…

Осел понятливо ржёт, кивает ушами и первым начинает спускаться с холма. Его хозяин идёт следом. На ходу он продолжает говорить:

–…Лишь бы это был не Хорезм, ты же помнишь, там нас обещали повесить. И не Самарканд, там с нас обещали содрать шкуру… И не… — (Осёл орёт.) — Не ори! Хватит! Всё равно на всех нас не хватит, друг мой, даже с твоим хвостом. Мир такой маленький, что нам совершенно некуда идти. А всё ты, сын Иблиса, тебя везде узнают, а с тобой заодно и меня. Смотри же, внук шайтана, ни во что не ввязывайся хотя бы на этот раз! Заедем ненадолго, поменяем подкову, и всё! Ты понял меня?

Ишак фыркает и прибавляет ход. Донёсшийся со стороны Города ветерок буквально сводит его с ума, источая из себя запахи вкусной пищи, мытых откормленных ослиц, пряностей и домашнего уюта.

***

Белая соляная гладь, покрытая трещинами и дребезжащим маревом, исходящим от раскалённой поверхности, постепенно переходит в жёлтый песок с волновыми узорами. Мутное, багровое солнце висит над головой, и кажется, что оно ближе, чем обычно. На небе ни одного облачка.

По пустыне, медленно переставляя ноги, едут трое всадников и один пеший, с мешком на голове, привязанный к первому всаднику арканом.

Конец ознакомительного фрагмента.